1-2

1.

С самого утра Шелл преследовало слово, нездешнее, зыбкое, такое же вкусное, как хорошо заваренный чай — Е́нника. Маленький южный город, точка на занимавшей полстены карте, куда дочь, зажмурившись, воткнула булавку, чтобы летом или ранней осенью они могли поехать в путешествие, как делали каждый год, пока Ингез не вышла замуж. Но вот уже два года она заговаривала о путешествиях лишь иногда, хотя ничто не мешало ей взять мужа и поехать вместе с ним, матерью и отцом, хоть в соседний город, к бабушке, хоть в Еннику. А не ехалось…

Слово, и все не случившееся, что к нему прилагалось, мешало работать, тревожило, представляясь причудливым завитком, красно-золотым, с усиками-цеплялками; Шелл откладывала заказанную книгу, брала чистый лист и пыталась его нарисовать, отвлекаясь от работы, хотя это не помогало избавиться от Енники. Но что еще с ней можно сделать сейчас, художница не знала.

В дверь постучали. Шелл удивилась — муж возвращался позже вечером, дочка приходила по утрам, до слушаний, — но подошла и открыла, по рассеянности не спросив «Кто там?».

Ранний гость оказался совершенным незнакомцем — мужчина лет сорока в неброской одежде: бежевая рубашка, синий жакет и брюки того же цвета. Висевшая на плече объемистая кожаная сумка могла намекать на то, что он курьер или почтальон, но значков какой-либо службы Шелл на одежде не заметила.

— Приветствую, госпожа, — сказал гость. — Это вы Шелл Эннаари?

— Когда-то была ею, — кивнула она. — Сейчас ношу фамилию мужа.

— У меня для вас письма от Низты Оран. — Он достал из сумки шкатулку, обычную картонную шкатулку для писем, открыл, вынул конверт и протянул ей.

Шелл помедлила и взяла. В приглушенном, из-за падающей от карниза тени, свете рассмотрела простой, с высокими и узкими буквами, почерк на конверте, имя адресата. Подняла глаза на гостя:

— Низта Оран? Я не знаю ее. И вы сказали «письма»? Есть еще?

— Есть, — сказал он, не отвечая на первый вопрос. — Но в препоручении сказано, «вручать по одному в сутки». Я вернусь завтра.

Он поклонился, развернулся и отправился прочь, оставив Шелл удивляться, сколько ей захочется… Препоручение? Кто-то, кого уже нет, писал ей письма и поручил доверенному передать их после своей смерти? Низта Оран… Все же в этом было нечто знакомое, но куда более далекое, чем далекая Енника.

Шелл заперла за гостем дверь и вернулась в комнату, но открывать письмо не стала, решив дождаться мужа. Правда, ждать оказалось трудно. Снова сев за работу, она останавливалась даже чаще, чем до этого — пыталась вспомнить Низту Оран и то и дело поглядывала на отложенное в сторону послание.

Рейм вернулся чуть раньше, чем обычно, но Шелл все равно показалось, что он задержался; выслушав рассказ о письмоносце, улыбнулся:

— Очень загадочно… И требует или ответа действием, или продолжения. А лучше и того, и другого. А сама ты чего хочешь? Бросить послание в огонь и забыть?

— Нет, — уверенно ответила она, откладывая кисть и вставая из-за стола. Давно надо было это сделать, размять затекшую спину. — Можно сжигать письма, но рано или поздно придет любопытство, и тогда я пожалею, что поторопилась, и из-за этого никогда не узнаю, что было в сожженных бумагах. В общем, ты прав. Нужно действие, как продолжение этой истории.

Рейм устало опустился в любимое кресло у камина.

— Прочтешь мне письмо?

— Не боишься ввязываться в тайну? — усмехнулась она.

— Не боюсь. От писем же не будет никакого вреда.

И с этим Шелл не могла спорить. Она взяла со стола конверт, еще минуту подержала его в руках, а потом рванула, открывая. Разрыв получился косой и неровный, словно бумага сопротивлялась. Внутри оказался листок ослепительно белой бумаги. Синие чернильные строчки на ярко-белом выглядели красиво, но слишком пронзительно. Шелл села во второе кресло у камина, пробежала глазами очень простые первые строчки и начала читать вслух:

— «Здравствуй. Меня зовут Низта. Будем знакомы — снова, если ты меня не помнишь, если тот случай давным-давно потонул, исчез в событиях промелькнувших лет. Что я знаю о тебе? Ничего. Что знаю о себе? Немногим больше. Знаю, что хотела быть счастливой и стала ею. Пишу в прошедшем времени, потому что в твоем «сейчас» меня уже нет, но это не страшно. Дело не в личном присутствии одного человека в жизни другого, а лишь в том, что мы иногда делаем друг для друга, успевая исполнить и свое, и чужое.

Слишком много слов. Зная, что ты прочтешь, хочется сказать особенное, но какое оно? Может, надо просто говорить с тобой, как если бы я стояла сейчас рядом, и огонь камина освещал и мое лицо».

Шелл подняла голову от письма.

— Вот так совпадение… Она же не могла знать, что я буду читать у камина!

— Может, и совпадение, — согласился муж. — А тебе не хочется, чтобы в этом было нечто большее? Чтобы все началось с него?

— Что «все?» — почти раздраженно переспросила Шелл.

Рейми сделал короткий успокаивающий жест. Просьба продолжать в нем была тоже. И она продолжила.

«И вот мы сидим у огня, или это озеро вечером, и в поднимающемся от воды тумане гаснет огонь заходящего солнца. И я говорю что-то тихое и неважное, или ты говоришь, и потом, завтра, может оказаться, что это было важным...

А помнишь ту осень, когда нам преподавали Невозможное?»

На этом письмо заканчивалось.

— Невозможное? А его можно преподавать? — спросил муж.

— Наверное, нет… но это все. — Шелл помолчала и добавила: — Странное чувство, Рейми. Я почти уверена — в моей жизни было что-то такое… тогда важное, а теперь забытое. Словно это написано не на бумаге, а во мне. Как можно забыть важное?

Муж улыбнулся:

— Иногда оно перестает быть важным… и снова становится им. Подожди до завтра, гость принесет второе письмо, и может, там будет ответ или намек.

— Ладно… — она решила сменить тему, оторваться от непривычного, слишком ее взволновавшего, и перейти к обыденному, пусть и не легкому, зато не такому волнительному. — Ты заходил к дочери?

— Заходил, — просто ответил муж, и по его лицу она поняла — визит никому не принес пользы.

— Ничего не изменилось? — спросила Шелл.

— Да, к сожалению. Может, Инге завтра сама придет. Если что, я тебе ничего не говорил.

— Ладно… Как думаешь, ей удастся прекратить… безобразия?

— У всего есть причина, — заметил Рейм, не отвечая на ее вопрос. — И у того, что молодой муж, знающий, что супруге нужно отдохнуть в уединении, снова и снова приводит в дом друзей-музыкантов и устраивает репетиции.

Шелл вздохнула. Тонь был хорошим человеком, Ингез не полюбила бы плохого. Но все же что-то было не так.

Муж не продолжил этот разговор.

— Ты еще не закончила работу со сказкой? — спросил он.

Шелл посмотрела в сторону стола, на котором лежал очередной «тусклый» экземпляр свежеотпечатанной книги и стояли краски и кисти.

— Почти закончила. Осталось расписать два или три листа и оглавление.

— А письмо? — зачем-то спросил муж. — Его тебе не захотелось оформить виньетками и узорами?

— Письмо? Не знаю. Пока нет… Почему ты об этом подумал?

— Ну, ты же всегда рисуешь, если чего-то не хватает — понимания, настроения или ответов.

Она усмехнулась:

— Могу попробовать, только потом. А как там твои мосты?

— Строятся, — довольно кивнул он. — Оба. И третий здесь, — он постучал пальцем по виску. — Он будет похож на тебя.

— Как мост может быть похож на человека? — удивилась Шелл. — Как это увидеть или ощутить?

— А как ты ощущаешь, какая нужна тут виньетка, как оформить буквицу или главу? Ведь до сих пор не было ни одного недовольного клиента!

Шелл сделала суровый вид:

— Я профессионал! Как и ты… ну, значит, я обязательно узнаю в мосте себя… А недовольные были, просто я не рассказывала. И что же мне подарить тебе за мост, похожий на меня?

— Прочти мне письмо еще раз, пожалуйста, — попросил Рейм.

Шелл не спросила, зачем, просто исполнила его просьбу, и сама прислушивалась к словам и собственным чувствам. На этот раз и буквы не выглядели такими пронзительно яркими, и послание не показалось странным, даже последняя фраза… уроки Невозможного могли быть именно тем забытым важным. Но если так, то она просто дождется нового письма и посмотрит, что в нем.

2.

Письмо запаздывало. Шелл ждала письмоносца до двух часов пополудни, а потом все же отправилась в гости к дочери.

Дверь открыл Тонь, муж Ингез — высокий и красивый… красота не поражала, хотя в глаза бросалась, но привыкание к ней наступало быстро, и потом все это великолепие в виде золотых волос и тонких черт становилось обычным и скучным.

— Инге уже нет, — сказал Тонь, вроде бы, без укора, но вышло все равно упрекающе. На лице мужа Инге отражались раздражение, и, пожалуй, усталость. Темные круги под глазами, цвет лица как у человека, не спавшего пару ночей.

И, кажется, приглашать ее войти он не собирался.

— Вызвали на слушанье? — спросила Шелл на всякий случай, и потому, что больше сказать было нечего. Кроме как спросить, что такое с ним происходит. Только она сомневалась, что надо вмешиваться, пока Ингез считает, что может разобраться сама.

Но когда Тонь кивнул, все же спросила:

— Что-то случилось?

— Нет, госпожа.

Услышав эту «госпожу», не первую и не последнюю, Шелл поняла, что разговор не заладится. Обычно он звал ее по имени, а то и мамой.

Именно в этот момент Тонь почему-то решил что-то изменить — отступил вглубь дома, приглашая:

— Хотите зайти? У меня есть чай и молоко.

— Нет, спасибо, — тут же отказалась она, поняв, что не готова к разговорам с ним, любым разговорам, хотя лицо у Тоня наконец-то стало почти нормальным, без раздражения. — Я пойду. Мне еще работу сдать надо и новую взять.

* * *

Работу, вчерашнюю книгу сказок, она сдала, забежав в Студию Искусств, занимавшую двухэтажное здание в виде буквы «П» на одной из примыкавших к главной городской площади улиц, и взяла новую — со стихами: очень уж хотелось поэзии после такого количества прозы. Шелл до сих пор казалось странным, что в век, когда книги печатают сотнями и тысячами, кто-то желает получить ручную роспись — чаще всего для подарочных экземпляров. Впрочем, в Студии можно было заказать не только это, но и красивую рамку для картины, переносной витраж, расписную ткань, цветочный букет любой сложности, вышивку бисером… Все, что придет в голову клиенту и что имеет хоть какое-то отношение к искусству или красоте. Тонь заказывал открытки-приглашения на их с Ингез свадьбу, с золотистой лентой, которую надо было развязать, чтобы открыть приглашение.

Половину дороги до здания Судебных Слушаний Шелл думала об усталом виде Тоня, не дававшего отдохнуть жене, и видимо, тоже не отдыхавшего, половину — рассматривала город. Он никогда не казался ей особенно красивым, но некоторые вещи привлекали внимание, выделялись, оставались в памяти. Однажды она нашла странный памятник: сплетение каменных лент, вроде венка. Никто не смог ей сказать, что это за изваяние, когда поставлено и что означает, и даже в библиотеке она не нашла таких сведений. Сегодня открытий не было, но взгляд привлекли руины, не совсем еще разрушенный дом, почти наполовину поглощенный зеленью. Почему-то казалось, что растения стремятся поддержать покосившиеся стены, что они могут их поддержать. Это было красиво, но красотой зыбкой и одинокой. «А вот сделать бы эту красоту другой, — подумала Шелл, ускоряя замедленный — чтоб рассмотреть находку — шаг. — Но ведь не выйдет. Мы не властны над красотой. Можем только попробовать ее увидеть или создать. Поправить не получится».

А едва увидев здание Слушаний, закончила эту мысль:

«Мы не властны не только над красотой. Вообще мало над чем, кроме себя. И поменять можем разве что свое отношение к тому, что кажется нам неправильным». Такая мысль возникла оттого, что здание было снаружи кривовато-нелепым и все же пыталось олицетворять власть — людей над другими людьми, правды над ложью, а изнутри отказывалось от этого и просто встречало гостей так хорошо, как было способно — удивительным, неподходящим его назначению уютом.

Служитель в официальном, черно-синем с алыми значками платье, сказал, что слушание уже идет и попросил подождать в холле. Шелл присела в очень удобное кресло меж двух колонн. В самом деле, внутри было красиво — те же колонны, барельефы на стенах, мозаичный пол… Что бы она, как художник, тут изменила? Да ничего, пожалуй. Разве что можно сделать фреску на потолке. Или несколько фресок в овальных медальонах…

Одна из створок высокой узкой двери в дальнем конце холла открылась, люди начали выходить; дочь появилась не оттуда — вышла из боковой дверцы, ведущей к местам для судей, на ходу пытаясь завязать на запястье шнурки плетеного браслета-«необходимки». Шелл встала, подошла к ней.

— Давай помогу.

Ингез протянула и руку, и браслет, сплетенный ею давно, потертый, но не потускневший. Шелл быстро завязала на ее руке шнурки с узелками, спросила:

— Прошло удачно?

— Конечно, я же опытный Серый Судья», — подмигнула Ингез.

Хорошее настроение — добрый знак. Не часто после слушанья дочка могла и хотела улыбаться. Так что Шелл даже решилась пошутить:

— Опытный? Ай-я-яй, Ингез, ты работаешь только четыре года, человек в четыре еще дитя!

— Все дети растут, — усмехнулась Инге и нарочито-детским жестом взъерошила короткие пшеничные, как у матери, волосы. — Ты проводишь меня?

— Конечно, для этого я и пришла.

Они вышли из здания и отправились по улице, разговаривая ни о чем. Шелл почему-то вспомнился тот первый раз, первое слушание Инге четыре года назад. Когда она вышла из зала, задумчивая и уже с браслетом на руке, увидев мать, спросила:

— Мама, правда ведь больше всего, что мы думаем о ней? Я хочу сказать… Ты можешь ее знать, только не всегда понимаешь, как примирить разные правды разных людей? Кого надо наказать, а кого наградить?

И Шелл, подумав, ответила:

— Чаще всего.

С тех пор таких вопросов больше не было, хотя были другие, попроще. Шелл так и не спросила, что такого случилось на том слушании, что Ингез задумалась о примирении разных правд. А дочь не рассказала — она вообще предпочитала молчание слову. Шелл начала подозревать, что у дочки Серый Дар, очень рано, по редким, но заметным случаям вроде того, когда ее старинная подруга вдруг выболтала внезапную тайну: что собирается влюбить в себя мужа Шелл; на первой ступени Малой Школы, после обязательного теста на Дары, узнала точно, какой он, и испугалась, что Ингез будет одинока. Кто захочет дружить с человеком, при котором можно говорить только правду? Но она не учла кое-чего: это взрослые боятся правды и предпочитают ее сглаженный, усредненный вариант, а дети нет. Школьные товарищи Ингез тоже не боялись и взрослели вместе с ней и ее Даром, привыкали к нему. К тому времени, как они могли бы начать бояться, Инге уже сплела браслет, который замыкал Дар в ней, а позже, натренировавшись, могла управляться с ним и без «необходимки». Тренировалась она больше всего на матери и отце; так Шелл узнала, что талант Серого Судьи вовсе не в том, чтобы заставлять всех говорить правду, и не грозит одиночеством.

— Как хорошо, — сказала дочка, отвлекая Шелл от воспоминаний, — и погода славная, и простое радует. Как хорошо, что на свете много простых вещей, от которых не нужно защищать и защищаться!

— Мир всегда лучше, чем нам кажется, — кивнула художница.

— И загадочней… Порой того, кто рядом, не поймешь так, как незнакомого. Мне кажется, Тонь стал бояться моего Дара. Представляешь, мама? Никогда не боялся, и вдруг начал, через два года после свадьбы.

— Ты точно знаешь?

Ингез покачала головой.

— Нет, он же не признается. А я не пытаюсь узнать.

— Возможно, стоит попытаться… Только думаю, если ты в его присутствии снимешь браслет, станет еще хуже, — заметила Шелл. — Но ты сказала ему, чем он рискует — что однажды усталость помешает тебе держать свой талант в узде?

Дочь вздохнула.

— Сказала, конечно. Да он сам все знает про мои откаты после работы Судьи. Но не помогло. Ты же знаешь, я контролирую свой талант и без браслета, просто другим нужно подтверждение, что все под контролем, им так спокойнее. — Она потеребила узелковые веревочки «необходимки». — Но с откатом ничего не сделать. Я даю людям «ясность», при которой они говорят кратко и откровенно — и сама под нее попадаю. После этого люди кажутся мне слишком шумными и нужна тишина. Или снова спустить на кого-то Дар — да ведь нельзя. Так что нужно уединение… А Тонь друзей домой тащит.

— Странно выходит, — заметила Шелл. — Если Тонь боится твоего Дара, почему делает все, чтобы ты сорвалась и перестала сдерживать его?

— Не знаю, ма. Я чувствую страх, иногда вижу его в глазах Тоня. Чего ему бояться рядом со мной, кроме этого? И почему мне достался именно этот талант? Стала бы любым другим из Серых Одаренных, хоть бы Хранителем, тогда б не била столько посуды… или вообще обошлась без таланта — как ты, расписывала книги…

— Без таланта? А зачем? — улыбнулась Шелл, — А посуду Серые Хранители наверняка тоже колотят.

— Может и так, но говорят, что вещи у них дольше живут. Но все равно эти Серые Дары странная вещь.

— Странное украшает жизнь… Да, о странном. Мне кто-то прислал письмо, и будут еще…

Она рассказала дочери о послании неведомой Низты.

— Любопытно, — заметила дочь. — Хочешь, я проверю его на ложь?

Шелл удивилась:

— Зачем? Странно, что такая мысль пришла тебе в голову.

Ингез потупилась.

— Наверное, я больше Серый Судья, чем сама думаю… Да и откат уже…

— Устала сильнее, чем думаешь, — покачала головой Шелл, — потому что не дают отдыхать. Ты всегда можешь прийти к нам и провести пару дней со мной и отцом — и можешь спускать на нас свой Дар, сколько хочешь.

— Знаю, ма. Я приду, и, наверное, скоро. Ну вот, почти дома, — она становилась в нескольких шагах от своей калитки. — Ты зайдешь?

Шелл покачала головой, хотя было большое искушение проводить дочь прямо до порога, войти и все же устроить разборки Тоню. Она любила дочь, но Тонь тоже ее любил, вот в чем дело. Любил, но отдыхать не давал; а Серый Судья нуждался в тишине, которая помогала ему «завязывать узлом» свой дар, контролировать его.

* * *

Письмоносец уже топтался у порога.

— Я стучал, — сказал он, едва увидев хозяйку, — но никто не открыл.

Судя по его виду, он не был слишком настойчивым и никуда не спешил. Вот и сейчас достал уже знакомую плоскую шкатулку, вынул очередное письмо, протянул Шелл. И тут же, как она взяла послание, поклонился, развернулся и пошел обратно. Глядя ему вслед, она размышляла, не остановить ли, не пригласить ли в дом. Но он вышел за калитку раньше, чем художница приняла решение.

Муж был уже дома, и он крепко спал. Шелл заметила на столике перед его постелью склянку микстуры и расстроилась: значит, у Рейма снова болела голова. Жуткая боль мучила его два раза в месяц чуть ли ни с детства, целители могли только немного облегчить приступы. Шелл не стала будить супруга, вернулась в зал, присела в кресле у окна и распечатала письмо — в этот раз удачнее, почти не повредив конверту.

Послание начиналось с «А я помню», и она не сразу поняла, что оно просто продолжает предыдущее, без начальных приветствий и прочей мишуры.

«А я помню, что это были удивительные волшебные дни, начавшиеся с объявления на «синей доске» Школы (всегда удивлялась — почему именно синяя? Может, кто-то понял, что белые листки выглядят на ней как облака на небе): «Все желающие могут прийти на урок Невозможного. Там вы научитесь совершать чудеса и понимать их законы». Законы чудес! Это казалось каким-то розыгрышем и в то же время как будто намекало на серьезность. То, у чего есть законы, обязательно должно работать. Наверное, многие пришли именно поэтому, из-за надежды, а кто-то просто из любопытства. Учитель на первом же уроке попросил все записывать, хотя сказал, что читать это потом не понадобится. «Просто запишите. Надо же с чего-то начать». На втором он попросил думать над тем, что мы пишем и писать лишь то, что считаем важным. Заставить нас он не смог бы, но некоторые сами захотели. И начали спрашивать — когда над чем-то думаешь, всегда возникают вопросы.

А учитель, помнишь его? Нестарый, одевался так строго, но много шутил, любил удивляться, делаясь от этого красивее. Иногда ни с того ни с сего делался суровым. О Невозможном говорил почти всегда очень серьезно. Что человек может сделать чудо, обрести дар, который считал сказочным, невероятным. Кто-то сразу спросил, а может ли он научиться летать, и услышал в ответ — да, если будет ежедневно тренироваться.

Странно, что я так помню, ведь наверняка он говорил все другими словами. Мы не властны над своей памятью, над красотой слов, которые нам помнятся, красотой всего, что остается с нами».

Шелл прервалась. Мысль была почти ее. Странное совпадение. Вчера угадали ее, а сегодня — она угадала.

«Конечно, ты пошла на уроки Невозможного из-за мечты — стать волшебницей. Когда знаешь, чем хочешь заниматься и заранее любишь это — уже волшебство и чудо. А иногда свое и чужое любишь одинаково сильно».

В этом месте письмо снова обрывалось. Шелл вернула его в конверт и положила на каминную полку, к первому. Задумалась. Низта знала ее, хоть немного, но знала. Про любовь к облакам, например. Но Шелл до сих пор не могла ее вспомнить. Вот разве что учитель… образ мелькал в голове, но оставался смутным, а при словах «строго одевался» в голову приходил письмоносец. Художница не стала теребить память и пообещала себе набраться терпения и ждать.