3-4-5

3.

Утром Шелл взялась за выбранную вчера книгу. Работать с ней было тяжело. Стихи оказались откровенно плохи, хотелось зашвырнуть книжку подальше и сбежать… тоже подальше, хоть в Еннику. И отчего она не прочитала сначала пару строк, прежде чем взять «срочное» у распорядителя студии? На ее работу был немалый спрос, а значит, имелся и выбор — пока не взяла книгу. И вот теперь придется читать неинтересное и некрасивое, потому что разрисовывать, совсем не читая, художница не умела.

Шелл пробежала глазами пару строк, вздохнула и принялась нарочито медленно и тщательно расставлять на столе баночки с краской, раскладывать и проверять кисти. Сразу захотелось проверить еще и мужа, но он сам уже проснулся и вышел из спальни, порадовав ее улыбкой и сообщением, что голова болеть перестала.

Сев в кресло, Рейми взял в руки книгу, которую читал по вечерам, «Историю мостов и людей».

— А пообедать? — напомнила Шелл.

— Пока не хочется. Лучше подожду, пока закончишь.

Она снова вздохнула.

— Закончу? Мне б хоть начать.

— Что там такое? — спросил он с явным сочувствием.

— Стихи… якобы стихи.

— Почитай, — попросил он, не спросив, почему «якобы».

Шелл полистала «тусклый» экземпляр книги, нашла что получше, но когда начала читать, поняла — оно не лучшее и вряд ли тут может быть что-то лучше.

— Летят три птицы.

У четвертой не было крыла.

Посчитай все, что захочешь,

Но у тебя нет крыльев,

Только белый шелк ночи.

Она помолчала и спросила:

— Ну и что это такое, по-твоему?

— Хаос, — прямо сказал Рейм. — Бессмысленная смесь слов. А ведь могло быть хорошо. Автор так и не сумел связать птиц, крылья и их отсутствие, и белый шелк ночи. В итоге еще не стихи и уже не проза. Словно автору пришла мысль, он записал ее и, оставив как есть, не стал оформлять, отделывать, полировать. Такая… непосредственность. Автор мужчина или женщина?

— Женщина, некая Джилаути… И у меня такой непосредственности целый том. Причем автор считает, так же непосредственно, что это традиционные северные вийны, пятистишия строго определенной формы. Видимо, слово «строго» он пропустил, когда читал, что такое вийн. И про количество слогов и про рифмовку первой и последней строки не в курсе.

— Вряд ли получится что-то ей объяснить, — заметил Рейм.

— Думаешь, я хочу объяснить?

Муж улыбнулся, заставив ее немного успокоиться.

— Ты и сама понимаешь, что говорить лучше тому, кто вызвал в душе возмущение, а не мне. Может, тогда он что-то исправит.

— Если поймет меня так же легко, как ты, — в ответ улыбнулась она. — Но к счастью, я не редактор, а только художник-оформитель. Автор хочет рисунки — автор получит рисунки, орнаменты и буквицы, но читать все он меня не заставит!

— И не надо, — согласился он. — Это как с мостами. Если у моста нет баланса, на него лучше не заходить, чтобы не потерять свой.

Шелл кивнула. Рейми любил свою работу, как и она свою. Разве что иногда не понимала авторов книг, которые расписывала. Они много хотели и так мало давали...

— А нового письма еще не было? Кстати, ты мне и вчерашнее не прочитала, — заметил он.

— Ох, да, — она взяла конверт, лежавший тут же, на столе, достала и развернула послание.

Рейм выслушал так же внимательно.

— Ты все еще не помнишь Низту?

— Нет, — покачала головой Шелл. — Кажется, в детстве у меня было несколько подруг с таким именем, но ни одна не запомнилась, значит, не была мне «лучшей подругой». Но пока читала, почти вспомнила учителя…

Продолжить разговор, и значит, отлынивать от нежеланной работы, не удалось — пришли работники с чертежами, которым срочно понадобилось что-то объяснить, и муж увел их в свою комнату. Но Шелл нашла новый повод не заниматься рисунками к стихам — приготовить обед, чтобы Рейма ждало горячее сразу, как только гости уйдут. Они не задержались, но увели мужа с собой, как она не возражала; вернулся он как обычно лишь к вечеру. Письмоносца все не было, и она так и не приложила рук к работе, разве что поправила вчерашние виньетки.

После ужина Рейм еще немного посидел в кресле с книгой — шелест переворачиваемых страниц тоже давал Шелл повод отвлекаться, — а потом ушел спать, а она решила посидеть еще немного, подождать письма. Работать уже не пыталась, но дала обещание, что закончит все завтра, за один день. Это было редкостью, но не невозможным… Невозможное…

Именно в тот миг, когда она готова была подумать о нем, в дверь снова постучал посланец неведомой Низты Оран с очередным письмом. Почти в полночь — и Шелл встретила его неприветливо.

— Не поздновато для писем?

Он и не подумал извиняться:

— Для каждого письма указано время доставки, госпожа.

— И когда ждать следующего?

Гость улыбнулся:

— Вовремя.

Вручив ей письмо, он исчез даже быстрее, чем обычно, словно растворился в вечерних тенях.

Шелл внесла письмо в дом, села за стол, глядя на конверт, и вдруг поняла, что не хочет читать его одна и прямо сейчас. Пусть завтра начнется именно с этого — с возможных ответов.

Она положила письмо в книгу и тоже отправилась спать.

4.

Разбудил ее шум. Выглянув в окно, Шелл увидела команду древорубов, которые занимались старыми, полумертвыми деревьями, стоявшими вдоль дороги. Видимо, кому-то надоело ходить и бояться, что во время очередной бури сухая ветка упадет ему на голову или на крышу, и он пожаловался в городскую службу. Древорубы работали не слишком быстро, но чересчур шумно и скорее всего ей предстояло просыпаться так рано каждый день в ближайшие пару недель.

Настроение испортилось почти сразу, но улучшилось, когда она пошла на кухню и обнаружила там мужа, уже заварившего чай — здорового и веселого.

— Дождалась вчера письмоносца? — спросил он, наливая и ей.

— Да, он пришел заполночь, — она, уже присевшая за стол и протянувшая руку к вкуснейшим пирожным, тут же встала, вышла в зал и вернулась с новым посланием. Конверт разорвался легко, быстро и красиво.

«Память играет со мной, как хочет. Сегодня я помню больше, чем вчера. Вот что говорил учитель Невозможного: «Представьте, что у каждого человека есть от рождения запас зерен, без счета, как звезд. Из них можно вырастить Невозможное, но только одно».

Это казалось мне тогда несправедливым. Если зерен много, то почему лишь одно чудо? Разве много чудес — это хуже? А потом я поняла. Чудо надо любить и что-то в него вложить. Отдать свои силы и свое время, чтобы научиться чуду. Отдать всего себя. А это может быть только раз. Зато потом ты можешь делать это чудесное снова и снова, пусть даже одно и то же.

А еще я вспомнила или поняла, что ты выбрала. Правильное. Для тебя это всегда было важно. Ты хотела исправлять кривое, и ты это делала. Как тот рисунок на стене, который даже не был в полном смысле моим. Зато он точно был ужасным, а ты что-то подрисовала — ничего особенного, поправила контуры теней, стерла лишнее, дав им больше пространства, окружив им, как сиянием — и вдруг он превратился в красивый. Думаю, твой дар и сейчас связан с талантом художницы. И потом, я помню, как ты делала и другое много раз, с помощью рисования. Много другого, разного. Дар или талант у каждого единственный, но умея сотворить чудо, мы делаем не только это».

Письмо снова обрывалось.

— Я буду очень ждать следующего послания, — заметил муж. — Как и ты.

— А может, я не буду? — спросила она с нарочито ворчливой интонацией.

— Будешь-будешь. А меня тоже уже ждут мои работники.

— Может, останешься?

— Не могу. Сегодня у меня ничего не болит.

— Если бы я правда могла изменить это неправильное… Но как, да еще и с помощью рисования? Изобразить тебя здоровым?

— Конечно, это самое простое. А чудо, по-моему, и должно быть простым.

Она прищурилась:

— Хочешь, чтобы я попробовала?

Он кивнул.

— Конечно, когда сама захочешь. Мне надоело два раза в месяц выпадать из жизни.

* * *

Данное себе слово она выполнила: закончив оформлять «стихи», вернула книгу в студию и взяла смешанный сборник прозы и стихов с любопытным названием — «Наддорожье», который попросили оформить именно ее. И о письмоносце Шелл сегодня не беспокоилась — придет, когда придет. А вот за дочку… Ингез не приходила, и посещать ее было еще рано, хотя хотелось.

Работа шла легко, и читать оказалось интересно; смешанные сборники ей попадались впервые, и сначала она нашла идею соединять прозу и стихи в одной книге немного странной.

Как раз в тот миг, когда Шелл закончила читать очередную миниатюру, немного наивную историю о человеке и радуге, в дом постучали, и она кинулась к двери, уже зная, кто это. Письмоносец, едва вручив ей очередное послание, вновь собирался исчезнуть.

— Постойте! — сказала она раньше, чем это случилось. — Зайдите на чай!

Он покачал головой:

— Нет, не сегодня.

И пока она думала, что такого не такого в этом «сегодня», снова ушел, притворив калитку без единого звука.

Художница вернулась в дом и вскрыла послание. На листе было только несколько строк.

«Если надо с чего-то начать, начни с маленького, хотя дело, конечно же, вовсе не в размере». И все. Так мало. А Шелл ждала многого, и не получив, ощутила пустоту — сердца и дня, который она могла бы занять, перечитывая послание. Но перечитывать было нечего.

Она вернулась к «Наддорожью», но не стала рисовать, а принялась читать. Истории и стихи там, где она уже нарисовала виньетки, нравились ей больше. Но их почему-то не хотелось много. Шелл вдруг начало клонить в сон. Не связанная делами, она разрешила себе прилечь и тут же задремала, легко, сладко, хотя не привыкла спать днем. И даже посмотрела видение, приятное и немного странное: «Зеленый мудрец», высокий, сохранивший густую гриву полуседых волос учитель, который вел ее Малой Школе уроки «Природы и окружающего», рассказывал про звезды — «Человек может увидеть лишь несколько тысяч звезд, если не вооружится «дальновидной трубой» — обычный урок. Но потом он подошел к окну и распахнул его — в полную небесных огней ночь, и сказал иное: «Вот. Можно выбрать, но только один раз. Свет ваших звезд почти всегда колюч…» «Почему?» — спросил кто-то, сидевший рядом с Шелл, только она почему-то не могла повернуть голову, чтобы посмотреть на него. «Чтобы их трудно было удержать. Взять — это одно, а удержать — совсем другое».

Проснувшись, она помнила только это хотя сон, кажется, был длиннее.

5.

На следующее утро ее разбудили не лесорубы, Шелл проснулась сама. А через полчаса, уже на кухне, замешивая тесто для пирога, услышала, как открылась дверь. Кто-то немного пошумел в коридоре, что-то бросив или уронив и разувшись так громко, что было слышно, как стукнули об пол сброшенные башмаки. Шелл не успела выйти — гость вошел к ней, заплаканная растрепанная Ингез.

— Мама!

Шелл кинулась к дочери, обняла белыми от муки руками, увела в зал. Хотела усадить в кресло, но Инге заставила сесть ее, а сама устроилась на полу и положила голову на колени матери.

— Больше не могу. Тонь целыми днями флейту из рук не выпускает. Притом, знаешь, ему самому от этого плохо, он отдыхает даже меньше, чем я! Но все равно… не понимаю! Вот ничегошеньки не понимаю!

— Я тоже, — призналась Шелл, вытерла руки висящим на плече полотенцем и погладила дочь по голове. Подумала и предложила то, что давно хотела: — Можно, я с ним поговорю? Хоть попробую. Вдруг что-то получится?

— Попробуй, — согласилась Ингез, — и правда, а вдруг он с тобой не станет от ответа уходить и скажет, наконец, в чем дело. Страха не было, а потом раз, и появился. Откуда?

Шелл кивнула:

— Правильный вопрос, Инге. должна быть точка, событие после которого это началось. И может, если ты вспомнишь ее, то найдешь ответ и на вопрос «почему».

Ингез вздохнула:

— Помню только, как удивилась, когда он впервые привел в дом друзей-музыкантов почти сразу после слушания. Сразу пятерых. Мне пришлось в комок сжаться и держать себя в руках часа полтора без перерыва. Однажды я сорвусь… и виновата буду сама. Не сумела объяснить Тоню…

— Нет, Инге, — перебила Шелл. — Мне почему-то кажется, что тут никто не виноват. Есть нечто, что сильнее него, что заставляет так поступать. Хорошо бы вам найти его, вместе…

— Я уже не знаю, сможем ли мы что-то вместе. Не так давно он провожал меня и встречал. Сначала просто потому, что на судью Нея напали… я не боюсь, но все больше жалею о своем даре, мама!

— Не жалей, — попросила Шелл. — Это хороший дар.

В дверь постучали — очень громко и очень настойчиво.

— Это Тонь, — сказала Ингез, неохотно вставая. — Пришел за мной.

Шелл позволила дочери самой отворить дверь мужу, впустить его и привести в зал. Тонь не выглядел ни смущенным, ни сердитым. Как ни в чем ни бывало, поклонился хозяйке дома:

— Прошу прощения, госпожа, я не хотел вас беспокоить.

— А меня? — со внезапной злостью спросила Ингез. — Меня ты беспокоить хочешь?

— Поговорим дома, Инь…

— Здесь я тоже дома, — заметила Ингез уже спокойнее. — Скажи, почему? Я знаю, что это страх, но какой страх ты пытаешься «заесть» компанией своих друзей и постоянными репетициями? Я никогда не заставлю тебя говорить правду, с браслетом я или без. Не потому что ты мой муж. Я никого не заставляю. Люди сами...

— Есть не только это, — перебил Тонь, — некоторые вещи… их потом не исправить…

— Тогда просто не нужно их делать! — вмешалась не выдержавшая Шелл. — А если сделал — разбиться, но изменить. Хоть чудом! Вот приду к вам домой и… разрисую там все, стены, пол и потолок, картинами мирной жизни и заставлю тебя носить мою дочь на руках!

— Картины? — не понял Тонь. Ингез смотрела чуть менее удивленно.

— Да, — немного успокоилась Шелл. — Мне приходят письма, где написано странное. Что человек может воспитать в себе способность к чуду. Что для меня это — делать правильное с помощью рисования. Не очень-то верится. Могла бы — давно все исправила… Так что? Вы разберетесь?

Ингез и Тонь одновременно кивнули.

— Постараемся… Идем домой, — Тонь протянул руку жене.

И Ингез протянула ему свою ладонь, чуть более охотно, чем ожидала Шелл.

Она дала им просто уйти и снова осталась одна, с ощущением, что от разговора, который состоится у этой пары дома, ничего не изменится, и легкого стыда за свою то ли похвальбу, то ли угрозу.

Ей вдруг показалось, что в доме слишком прохладно, а на улице сияло солнце и пели птицы. Конец лета, самое сладкое время.

Шелл сняла фартук, вытерла руки, вышла из дома и пошла куда-то по улице, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, словно хотела убежать от собственных мыслей, но это не удавалось. В конце концов она почти бежала и остановилась, лишь когда совсем выдохлась. Оглядевшись, поняла, что забрела на «детскую землю», территорию парка, отданную ребятне. Тут были, конечно же, качели, карусели и горки, деревья с домиками, лестницами и веревками, целые горы разноцветного песка и камешков, столы для игр, но Шелл остановилась на площадке со «стенками» — лабиринтом низких и высоких, длинных и коротких стен из красного кирпича, на которых дети любили рисовать. В разных местах этого лабиринта были маленькие деревянные домики, внутри которых стояли прямоугольные корзиночки с разноцветными мелками. Сейчас несколько детей играли в лабиринте, весело перекрикиваясь, и две девочки разрисовывали стену, часто останавливаясь на поговорить. Шелл села на скамейку, наблюдая за этим мирным зрелищем.

Но оно оставалось мирным недолго. Девочки начали спорить и совсем забыли про рисование. Кажется, спор был как раз о том, что или как рисовать. С того места, где сидела, Шелл слышала только отельные слова и сути спора не понимала. Но одна из малышек вдруг перечеркнула все уже нарисованное, бросила мел и убежала. Вторая осталась, тщательно стерла зачеркивающую черту и продолжила рисовать — явно без удовольствия, с какой-то отчаянной злостью. А тем временем парк вокруг почти опустел. Те, кто играл в лабиринте, ушли. Исчезли несколько мам, прогуливавших малышей и, кажется, стало темнее. Надолго сердитой рисовальщицы не хватило; проведя последнюю черту, она посмотрела на свой рисунок, пнула стоявшую на земле корзиночку с мелками и ушла быстрым злым шагом. Шелл вздохнула. В злости нет ничего хорошего. И с нее точно не стоит начинать, потому что она сразу затапливает весь мир.

Пустота парка и неопределенность ей не нравились. Шелл осталась одна, наедине со стеной и рисунком, который не могла толком рассмотреть. Она встала и подошла. Рассматривать было особенно нечего: девочка изрисовала стенку деревьями, стоявшими на одной линии, большими и маленькими, разлапистыми, соединенными ветками… Но все равно создавалось ощущение, что деревья разделены и одиноки, и злы, как нарисовавшая их.

Шелл наклонилась, собрала в корзиночку раскатившиеся по траве мелки, давая себе время подумать. Испачкав руки в меле, посмотрела на ставшие разноцветными пальцы, а потом взяла зеленый мелок и принялась исправлять детский рисунок. Для начала пририсовала деревьям листья. Толку оказалось немного, деревья остались такими же агрессивно-растопыренными. Добавила веток. Изобразила солнце надо всем этим. Ничего не помогало. Совершенно измучившись, она наляпала смешных разноцветных бантов на ветках. Как ни странно, но от этого сделалось лучше; у деревьев, наконец, появилось что-то общее. Поняв направление работы, Шелл превратила банты в человечков, которые сидели, лежали и висели на ветвях, такие забавные, что нельзя было не улыбнуться. И как-то сама по себе придумалось история: где-то в другом городе, может, в той самой недоступной пока Еннике, есть обычай украшать деревья ленточными чудиками. Считается, что если хоть один человек улыбнется, посмотрев на твое творение, то у тебя станет ровно на один счастливый день больше…

И она опять не заметила, как к ней подошли девочка и мальчик, как тоже взяли по мелку и принялись на соседней стене рисовать такие же деревья с бантичными человечками. Не без спора, впрочем. Но спор возник уже в конце работы, когда мальчик спросил, почему человечки такие маленькие. На что девочка ответила: «Это не человечки маленькие, это просто деревья большие!».

Она вернулась домой, унеся это с собой, как ответ — некоторые вещи так велики, что делают людей маленькими и злиться на них за это нельзя. Надо просто найти, что их уменьшило, и помочь.

* * *

У порога ее снова ждал письмоносец, который сразу же сказал:

— Сегодня я согласен на чай.

Шелл пустила его в дом и проводила на кухню, хотя сейчас не знала, о чем с ним говорить. Впрочем, один вопрос у нее был, одного хватит, ведь, в самом деле, надо же с чего-то начать.

— А кто она, Низта? — спросила Шелл, налив гостю зеленого чаю и предложив печенье в вазочке.

— Человек, — улыбнулся гость. — Кем еще она может быть? Человек, который умер и оставил для вас несколько писем.

— Но я совсем ее не помню… Только то, что она пишет, становится частью моей жизни. Снится даже… А сколько всего писем?

— Десять.

Шелл было совсем непонятным, зачем писать, если не получишь ответа. Но об этом она спросить не решилась, и вообще дальнейший разговор не заладился, они просто пили чай и хрустели печеньем, и это было по-своему хорошо.

Переданное ей письмо Шелл открыла только после его ухода. Там тоже была всего одна строка: «Люди видят одно и то же по-разному. И верят лишь в то, что видят». Жизнь могла это проиллюстрировать как угодно.