8. Алеся Михневич

Бревенчатая стена сарая с этой стороны, куда не заглядывало солнце, была замшело-склизкой на ощупь и пахла плесенью. Алеся осторожно ухватилась за выступающий край тонкого поленца и наклонилась над лазом, уходящим вглубь, под сарай. Когда-то там было крысиное гнездо, рассказывала бабушка, но Гэлька-крысоловка передушила всех хвостатых тварей по очереди и устроила себе там лёжку. Кошку Гэльку Алеся ещё застала в живых: поджарую, со слезящимися глазами. Она не любила, когда её гладили и даже просто трогали: фыркала, царапалась. Прошлой весной ушла со двора, да так и не вернулась. Старые кошки уходят, когда им время помирать, сказала тогда бабуля. Не хотят, чтобы мы, люди, на это глазели.

Зато Каролинка, дымчатая кошечка из последнего Гэлькиного помёта, была Алесиной любимицей. Как превратилась она из невнятного слепого создания в шустрый комок шерсти, глазастый и пискливый — сразу полезла к Алеське на колени и свернулась там клубочком, как будто так и надо. Бабушка всё равно сначала хотела оставить не её, а Тигру, полосатую, ловкую и злую, по всем приметам очень напоминавшую свою мамку. Но Тигра сбежала, лишь только чуть подросла, а остальных котят раздали соседям — Гэлькино потомство брали охотно, надеясь, что если не крыс, так мышей точно будут ловить исправно. А Каролинка осталась. Алеська думала, что придётся долго упрашивать бабушку, но та лишь улыбнулась понимающе: "Няхай будзе, раз табе спадабалася. Котка дурненькая, відаць, у бацьку пайшла. Ну і нічога."[1]

А сейчас сидит Каролинка в этом "кошкином доме" и не хочет вылазить. Перепугалась, бедная, чего-то. Наверное, опять соседский Полкан за ней погнался.

Алеся склонилась ещё ниже, пытаясь разглядеть хоть что-то в полном мраке дыры под сараем. Нет, не видно кошачьих глаз. Спряталась, видно, в угол забилась. Правильно её бабушка иногда зовёт: "Дурніца хвастатая"[2]. Ну и пусть. Алеся всё равно её любит. Она самая добрая на свете и, по правде говоря, совсем не глупая, просто пугливая.

Может, попробовать по-другому? Алеся давно уже замечала, что с Каролинкой у них почти такая же связь, как с мамой: одна подумала, другая услышала; одна почувствовала, другой передалось. Правда, другие взрослые не верят, что так бывает. Даже мама смеётся: ну понятно, со мной, я всё-таки мама твоя, а тут кошка какая-то. Взрослые, они такие: ни за что не поверят, особенно когда им правду скажешь. А дети… дети временами ещё похуже взрослых бывают. Ай, ладно...

Нет, не нужны сейчас слова, не нужно никакое дурацкое "кис-кис". Надо настроиться, закрыть глаза и представить себе, где Каролинка. Вот, сейчас...

— Але-еся! Алеська! — голос бабушки ворвался как будто из другого мира, показался чужим и глухим, словно из бочки. — Алеська, ты куды падзелася, гарэза?[3]

— Тутака я, бабулечка! Каралінка згубілася, шукаю![4] — Алеся сбросила с себя остатки оцепенения и поднялась с земли, отряхивая с коленок отпечатавшиеся на них травинки и камешки.

Из-за угла сарая показалась бабушка, в резиновых сапогах и с тяпкой в руке.

— Ай, нічога ёй не зробіцца, пасядзіць трохі ды й вылезе, — подойдя поближе, она пощекотала Алеськино лицо её же хвостом рыжевато-льняных волос. — Лепей на гародзе мне дапамажы[5].

Алеська захихикала и уклонилась — щекотно же! Обняла бабушку и пошла следом за ней.

И чего Машка говорит, что старый язык, "мова", трудный и некрасивый? Не знает, так пусть не болтает. Ничего не трудный. В два счёта заговорить можно, тем более что и в школе его учат. А некрасивый… сама она некрасивая, хоть и считает себя чуть ли не принцессой. Вот только говорить на "мове" в городе почти не с кем. Мама с папой понимать понимают, а отвечать ленятся. Когда Алеся заговаривает с ними по-старинному, только улыбаются в ответ: "Да ну тебя, мы уже все слова давно забыли". Хорошо, что есть бабушка. От неё Алеська когда-то и выучила целую "процьму"[6] незнакомых прежде слов, а потом сговорились — друг с дружкой только на "мове". Как Лев Сапега с Барбарой Радзивилл.[7]

Земля на грядке жирно отливала чернотой, влажная и мягкая. Бабушка наступила на свежую кротовину и незлобно ругнулась: "Ат, рыюць і рыюць, каб ім трасца!"[8] Прополз по борозде большой жук-навозник, спеша куда-то по своим жучиным делам.

— Ну, Алеська, чаго стала як ёлупень? Бач, колькі асоту? Я падсякаць буду, а ты цягай і на мяжу адкідай. Ды не голымі рукамі, пальчаткі апрані, дурное дзяўчо![9]

Алеся не ответила. Небо, покрытое белой пеной облаков, вдруг завертелось, превратилось в воронку с чёрной, страшной дырой посередине. И её неумолимо тянуло туда, в пугающую бездонностью пустоту смерти...

… Она сидит рядом с папой на переднем сиденье их элкара (почему на переднем? ей же нельзя, она ещё маленькая...), дорога несётся навстречу, пролетают мимо, уткнувшись макушками в небо, высоченные вековые сосны. Крыша опущена, волосы треплет свежий ветер, каштановые локоны мельтешат перед глазами (почему каштановые? у неё же светлые волосы...) Папа добавляет скорости, поворачивается к ней: "А жалко, Стаська, что у нас не флак. Сейчас бы — ух-х! — над этими соснами да прямо к твоей маме на двор". Стаська? Это же маму так зовут — Станислава… Папа ещё дразнит её иногда: "Стаська-колбаська".

Почему она в мамином теле? Почему ей страшно? Почему кажется, будто они едут слишком быстро? Смотрит на скорость: нет, положенные сто тридцать. Ну может, чуточку больше, самую малость. Но отчего стало так холодно и жутко? Отчего так бешено колотится сердце? Почему она больше не слышит папу, почему улетает от машины, словно отнесённая ветром пылинка, всё дальше, дальше, дальше?..

Кошмар разлетелся вдребезги, на тысячу мелких, режущих глаза осколков. На стене напротив кушетки громко тикали старые часы. Алеська приподняла голову и огляделась. В окна кухни заглядывало закатное солнце. Она что, полдня так вот пролежала в обмороке? Видно, голову напекло. Может, и правильно её бабушка утром уговаривала платочек повязать?..

Сон кончился. А ужас не уходил. Перебравшись из сна в явь, он сгустился чёрным туманом, осел тяжёлой росой в глубине души. Где мама и папа? Они же обещали за ней днём приехать.

Алеся кое-как натянула сандалики и вышла на крыльцо. Вдохнула свежего вечернего воздуха. И пошатнулась, чуть было не упала вновь, схватившись за перила в последнее мгновение.

Бабушка стояла у калитки и разговаривала о чём-то с парнем в форме спасателя. Алеся не слышала, о чём они говорили, но бабушка повернула к ней мокрое от слёз лицо, и всё стало понятно без слов.

Она подошла к бабуле. Обняла её. Та силилась сказать ей что-то сквозь слёзы, но Алеся, удивляясь самой себе, взрослым, почти спокойным тоном произнесла:

— Не трэба, бабуль. Я ведаю. Іх больш няма. Маці і таты[10].

Поцеловала её в мокрую щеку. Прижалась покрепче. И только тогда отчаянно, в голос, разревелась. Уже не слыша, как в унисон жалобно мяучит у ног вылезшая наконец-то из своего убежища глупышка Каролинка...