9. Морис Блюм

Холодно. Отчего же, во имя всего святого, в этой мерзостной конуре так промозгло, отвратно и хо-олод-д-дно? Пальцы примерзают к стилусу. Знать бы точно, какая в комнате температура — уверен, квартирной хозяйке, этой сквалыге паршивой, запросто можно было бы вчинить иск за несоблюдение стандартов социального минимума… или как их там. «Вы сможете регулировать микроклимат в квартире самостоятельно» — и улыбается, точь-в-точь вошь лобковая. Ага, регулировать… если бы этот грёбаный сенсор реагировал хоть бы на какое касание. Хоть пальцем, хоть чем-нибудь ещё. Куда и как ни жми — всё те же шестьдесят по Фаренгейту. Если не все пятьдесят пять. Декабрь наступит — хоть бери напрокат «CataFire» и отапливай берлогу. Жаль только, нечем. Хорошо было поэтам прошлого, они хотя бы рукописями могли. Нет, ей-богу, накатаю жалобу куда следует.

Позорище, Морис. Стыдобище и позорище. О чём думаешь? Ты кто — сутяга, кляузник или всё-таки поэт? А если поэт, так пиши. Не молчи. Говори.

Говори, выплетай сентенции многословные,

Растекайся речью изломанной и прямой,

А внутри всё то же, по сотне раз пережёванное

Перетоптанное, перемолчанное дерьмо.

Внутри дерьмо, а снаружи ещё дерьмее. Вон даже куст какого-то дерьмовника, что растёт под окном… понятия не имею, как эта дрянь колючая на самом деле называется… и тот вечно увешан всяким хламом, будто рождественская ёлка. В «праджектах» народ простой, выносом мусора себя особо не утруждает, в окно же проще… Вот и сейчас болтается на ветке у меня перед глазами полосатый рождественский носок с драной пяткой, а чуть поодаль… чёрт, неужели?.. и правда, что-то похожее на использованную прокладку… тьфу, гадость какая. И чёрная взъерошенная галка яростно долбает это клювом. Кинь каку, малыш. Так мне папа говорил. Лохматый и грустный папа Ицхак Блюменфельд. Хорошо, что я оставил себе от его фамилии только первый слог. Как говорила мама: «Необязательно быть Блюменфельдом, чтобы было за километр видно, что ты, как и твой отец, полный шлимазл». Набралась от него еврейских словечек, хоть сама была чистейших галльских кровей. Слава Богу, моя бедная маман уже на лучшем свете. По крайней мере, не увидит всего этого. Ни срача в моей каморе и в жизни, ни того, как я каждое утро, шесть дней в неделю, из своего укрывища скорбного волокусь подземкой через весь город, рассказывать несовершеннолетним бандюкам, ростом в полтора меня, по какому-то недоразумению просиживающим штаны в школе, про Джона Китса и Эдгара По. Слышал бы Эдгар, кому я читаю его стихи — утопился бы. В бочонке амонтильядо. Или, скорее, меня бы утопил, приговаривая: «Не мечи бисера перед свинтусами, не мечи!» А ворон, сидящий у него на плече, поддакивал бы: «Nevermore!»

Расскажи мне, злая птица,

Чем дышать, к чему стремиться,

Жить так больше нету сил.

Каркнул ворон: «Отсоси!»

Прости, Эдгар, само вырвалось. Пообщаешься столько, сколько я, с этими жителями прекрасного будущего, наследничками «нашей освящённой веками культуры» — ещё и не такое сочинится. Иногда думается — за что мне вообще платят? Я бы на месте властей закрыл к чертям этот рассадник наркотиков и бандитизма под названием «муниципальная школа». Как говаривал давным давно один мой русский приятель в Торонто, дурака учить — только портить. А я добавлю: юного скота и мерзавца учить — это не просто бесполезно, это злодейство. Вредительство. «Духовное наследие» мы, вишь ты, грядущему поколению передаём. Пытаемся. «Делаем всё, что в наших силах», как говорит мой босс. Умалчивая при этом, что в наших силах — разве только сидеть и дрочить, как делают эти переростки на моих уроках, кто под партой, а кто и не стесняясь. В наших силах — лишь тупо созерцать, как мы этим своим молчанием, этим своим тихим, трусливым, скотским согласием со всем, что творится, гробим свою культуру куда как надёжнее, чем все вандалы и мракобесы вместе взятые. Этих-то хоть можно простить, «ибо не ведают, что творят». А мы — ведаем. И честнее Оскара тут никто не сказал:

Yet each man kills the thing he loves

By each let this be heard.

Some do it with a bitter look,

Some with a flattering word.

The coward does it with a kiss,

The brave man with a sword!

Не прячься за Уайльда, чучело позорное. Говори за себя. Пиши. Что тебе ещё осталось, другого ничего всё равно не умеешь. Стилус в замёрзшие пальцы — и водить, водить до остервенения по молочно-матовой поверхности, наблюдая, как рождаются из-под твоей руки неуклюжие закорючки. Рождаются, чтобы умереть в следующий же миг под обратным концом стилуса, ибо претенциозны они, пошлы и манерны до скрежета зубовного.

Придавило слегка, но башку не расколошматили?

В уголок забейся тихонько и не дыши.

А по улицам толпами — люди-скоросшиватели,

Люди-скрепки-и-кнопки, люди-карандаши.

Безмятежны их лица, как агнцев мордашки рунные,

Ни тревог, ни раздумий, ни горечи, ни тоски,

Им не слышно пока, как пластают поступь чугунную

Люди-авианосцы, люди-броневики.

Звонок. В дверь, не на комм. Кого там несёт? Я никого не жду.

Заходи, Рэйчел. Заходи, малышка. Спасибо твоей маме за пирожки. Нет, в гости не зайду, я немного нездоров. (На самом деле здоров, как мен-анжуйский бык, но не пойду же я с пустыми руками к этим хорошим людям, у которых четверо детей, а на счету у меня давно ветер гуляет, а до зарплаты ещё четыре дня.) Почему так холодно? Потому что климат-сенсор не работает. Да, у всех работает, а у меня нет. Не знаю, почему, везёт мне так, наверное.

Что, говоришь? Фиксатор отжать? Вот эту кнопочку внизу? И тогда можно будет настроить? Гляди-ка, точно. А потом опять, ещё раз, чтоб настройки не сбились? Спасибо, малышка. Возьми печеньки. Извини, что их всего три. Ты же сможешь разломать так, чтоб и Колину, и Лайзе, и маленькому Гарри досталось понемножку? Ну вот и хорошо. Передавай привет маме. До свидания.

До чего же ты всё-таки никчёмен, Морис Блюм. Даже климат-сенсор не в состоянии сам настроить. В Спарте таких, как ты, сбрасывали со скалы задолго до половозрелости. Чтобы сами не мучились и других не изводили. Но у тебя у самого сброситься с этой полимербетонной скалы высотой в двадцать восемь этажей — кишка тонка. Так что живи и жри что заслужил. Так тебе и надо.

Колеёю наезженной, вдаль уходя, вихляется

Искорёженный путь невезучих, как мы, отцов,

Жизнь, дешёвая сука, презрительно ухмыляется

И спокойно, почти беззлобно плюёт в лицо.