4. Арам Куроян

Аккуратно приземлить флак на посадочной перед кампусом, крылья убрать и до главной парковки — на колёсах. Биосканер опять не работает (интересно, подал уже кто заявку на ремонт?), а удостоверение в сумке, а сумка… нет, слава богу, не в багажнике, под сиденье кинул… карточку чипом к ридеру, три яруса вниз, четвертый поворот направо, двадцать восьмой бокс, место 1523. Холостой ход, фиксатор до упора, конди в салоне отключить, полный стоп — и бегом к лифтам.

Чёрт, летом в этих катакомбах даже утром дышать нечем. Интересно, когда-нибудь начальство поставит кондиционеры? Вон профессор Йоханссон чуть концы не отдал из-за проклятой жары. Так и лежал без сознания в закутке. Если б та аспирантка его не заметила да в реанимацию не завезла… как бишь её звали, эту китаяночку, я ещё к ней подкатывать пытался… Гуань Ли, вот. Рисковая деваха оказалась, только её стараниями старик Йоха до сих пор и жив. А ей вместо благодарности полиция кампуса неслабый штраф вкатала за «использование функции полёта в запретной зоне». Йоха, как оклемался немного, хотел за неё оплатить, а она не позволила… гордая. Жаль, что с ней у меня не вышло, такие в моём вкусе. Ну да ладно, девчонок на свете много.

А медиа сколько бы ни надрывались — ректору как с гуся вода. Йоханссона спровадил на пенсию «по возрасту и состоянию здоровья», и начихать ему, что студенты за любимого профессора весь кампус на уши поставили. Студиозусов разогнал, прессу заткнул, скандал замял — и всё шито-крыто. Ну ещё бы, чего ему бояться, он вон на каждом втором голоснимке в обнимку с самим Вессербахом позирует. Говорят, у него и немаленький пакет акций «KW Star» имеется. Не на своё имя, конечно, через подставных, но, можно подумать, докопаться сложно. Было бы желание. А нашим старперам из этической комиссии и дела нет. Что вы, какая коррупция? Не слышали.

Да ладно, ну его к сумчатому дьяволу, это начальство. И самое высокое, и то, что поближе. И большую часть профессуры заодно, с её грызнёй за финансирование, мелочными обидками, подсиживанием друг друга и прочим интриганством. Головастики безрукие. Знают ого-го сколько, а не умеют ни черта. И при этом снобы ещё те. А выкинь их из этой кампусной оранжереи в реальную жизнь — половина бы не выжила. Ладно. Что мне, в конце концов, до них? У меня принцип такой: на жизнь смотреть как можно проще; всех, кто учит тебя жить, посылать как можно дальше; делать то, что умеешь и любишь; а главное, не ценить себя слишком дёшево. Это профессора уволить легко, а меня, техника Курояна, попробуй ещё сковырни. А всё почему? Потому что одно дело плодить гигабайты теорий, которые ещё не факт, что кому-нибудь когда-нибудь понадобятся, а другое — заставить вещи работать. Здесь и сейчас, без всяких «если».

Спорю на что угодно, меня сегодня босс опять в какой-нибудь безнадёжный затык кинет. Например, на тот спектрометр, в котором уже вторую неделю Мертц и Снопковски колупаются без толку. Люби-имчики. Ну конечно, это же им не вылизывать начальству разные места, тут голова и руки требуются. А у этих — в лучшем случае на двоих штуки полторы. Нет, не головы, конечно. Руки. А босс, при всех его недостатках, совсем не дурак — прекрасно понимает, что железячку всё равно починить надо, иначе яйцеголовые съедят с кишками. Поэтому пошлёт в конце концов того, кто действительно работать умеет. А кто в этой богадельне что умеет, кроме меня? Вот то-то же. Поэтому и с премиальными он меня обижать не станет, несмотря на то, что на дух не переваривает, а уж уволить — об этом и думать не посмеет. Не удивлюсь, если ему иногда в кошмарных снах снится, что я уволился, а на следующий день половина оборудования полетела, и чинить некому.

Ладно, пусть спит спокойно. Никуда я отсюда не уйду. Мне и здесь хорошо. Дело своё знаю и люблю, платят не то чтобы очень жирно, но терпимо. Профессора на задних лапках передо мной готовы ходить, только бы их драгоценные железяки не ломались и исправно добывали им материал для статей и грантов. Опять же, море симпатичных девчонок, и не все из них дурочки или стервы. Что ещё нужно для счастья?

***

Он пришел в университет сразу после школы. Не в качестве студента, — хотя его отличный аттестат это вполне позволял, а на счету имелась кругленькая сумма, которой хватило бы на учёбу — а «заниматься настоящим делом», как он заявил на вступительном собеседовании с уполномоченным по кадрам. Тот был несколько ошарашен, но, будучи человеком проницательным, взял этого шустрого парнишку на работу с испытательным сроком в три месяца. Сожалеть не пришлось ни минуты: руки у новичка были действительно золотые. А в редкие свободные минуты он дотошно вникал во все, что касалось техники и оборудования. Его можно часто было видеть в компании маститых ученых, у которых он выспрашивал в подробностях, для чего именно нужна та или иная заковыристая штуковина, как она работает и какие результаты можно с ее помощью получить. Очень скоро он обнаружил, что со своими школьными знаниями не всегда может даже правильно задать вопрос — а уж тем более понять ответ! Но вместо того, чтобы образумиться и всё же подать документы на первый курс, Арам Куроян обложился материалами и засел за учёбу. Линейная алгебра, матанализ, квантовая механика, термодинамика, даже сопромат… пригодится и это, думал он, с упрямством молодого стегозавра проламываясь сквозь частокол формул, словно сквозь мезозойские заросли.

Вскоре он знал физику по крайней мере не хуже любого толкового студента факультета. И даже после этого, несмотря на уговоры многочисленной родни, наотрез отказывался «тратить несколько лет впустую», чтобы получить хотя бы степень бакалавра.

При всем при этом, на факультете было несколько человек, которых Арам Куроян искренне уважал. И, надо сказать, они платили этому парню, не страдающему ни излишним тактом, ни излишней скромностью, той же монетой. В числе этих людей был, к примеру, профессор Йоханссон, выдающийся ученый с мировым именем, однако были и другие, ничем не прославившиеся, наподобие ассистента Томека — внешне невзрачного, лысенького стареющего субъекта, которого все считали законченным неудачником. Но Араму было глубоко безразлично мнение «всех». Как относиться к людям, он решал сам и только сам.

И был еще один человек, которого связывало с Арамом Курояном не просто взаимное уважение, а нечто похожее на дружбу. Это был проходивший стажировку в группе Йоханссона, а теперь работающий в штате кафедры молодой физик-теоретик Тим Линде, который совсем недавно получил степень доктора, но уже подавал большие надежды. Надо сказать, во многом он был полной противоположностью Курояна, более того — воплощал собой многие из тех качеств «типичного ученого», над которыми тот с таким удовольствием издевался. И всё же они были друзьями.

Злые языки запустили было слух, что отношения между двумя молодыми людьми выходят за рамки чисто дружеских. Но сплетня заглохла сама собой — к ней просто никто не проявил интереса. Линде был всеобщим любимцем, не только за свои выдающиеся способности и дипломатичный, мягкий характер, но и за какую-то старомодную, романтическую честность и порядочность, которую нельзя было назвать иначе как «кристальной». Все очень хорошо помнили, как он наотрез отказался ставить свою подпись рядом с подписью Йоханссона под его последней публикацией, на том основании, что лично не участвовал в разработке вопроса, а «всего лишь подал идею».

Это было незадолго до отставки Йоханссона. На очередном научном семинаре группы Тим мимоходом высказал мысль, которую «Старик Йоха» мгновенно оценил по достоинству, с горящими глазами тут же засел за расчеты, отложив прочие дела, и за пару недель получил весьма приличные результаты, заставляющие серьезно пересмотреть всю теорию ядерных взаимодействий. Статью потом называли лебединой песней Йоханссона, она получила рекордный индекс цитирования, но Линде в числе ее авторов не значился. Последним обстоятельством Йоханссон — надо отдать ему должное — был изрядно и неподдельно огорчен...

***

Было без двадцати трех девять, и официальный рабочий день техника Курояна еще не начался. Включив коммуникатор, он вызвал Линде. Как он и думал, тот уже сидел в кафе за своим неизменным утренним латте маккиато — традиционный утренний ритуал, которому он не изменял практически никогда. Попросив друга заказать ему двойной американо, Арам свернул в коридор, ведущий к южному крылу.

В просторном зале кафе в этот час людей почти не было, только стайка студенток у самой стойки бара весело чирикала о чем-то своем, да какой-то незнакомый Араму мужчина не спеша потягивал коктейль за столиком в дальнем углу. Линде сидел у окна, чуть ближе к выходу, допивая латте и время от времени теребя мочку левого уха — верный признак, что он пребывает в задумчивости. Арам без церемоний хлопнул его по плечу и присел напротив.

— Творишь, вундеркинд? — с легкой иронией в голосе осведомился он.

— Да понимаешь, есть тут одна идейка...

— Субкварковые частицы?

— Нет, немного другая область. Гравитация.

— Погоди, ты же никогда не интересовался этим. Что случилось? Крупный скунс в лесу подох? Вчера перебрал «Хеннесси»? Или Тереса Санчес продинамила тебя в очередной раз, и ты наконец-то решил поменять хоть что-то в своей никчемной жизни?

Тереса Санчес была лаборанткой на соседней кафедре. Она была длинногогой, высокогрудой и ослепительно красивой брюнеткой с оливковыми глазами. На этом список ее достоинств практически и исчерпывался, что друг не раз пытался втолковать Тиму, когда они сидели в этом самом кафе прошедшей весной, и Линде, хлюпая раскисшим от простуды носом, рассеянно смотрел в пространство, бормоча что-то невнятное, а Куроян понимающе улыбался, сочувственно поддакивал, не забывая между тем «гнуть правильную линию», которая, по его мнению, заключалась в том, что Тереса Санчес — безмозглая пустышка и редкостная, до мозга костей испорченная стерва, по какой причине он, Арам Куроян, и не стал в свое время с ней связываться, несмотря на все ужимки и намеки с ее стороны. А еще правильная линия, по мнению Арама, заключалась в том, что Тиму пора спуститься с небес на землю и обратить наконец внимание на Молли О'Финнелл, которая, конечно, далеко не модельной внешности, но зато добра, заботлива, умна крепким практичным умом, а главное — и если бы Тим хоть чуток в этом соображал, понял бы давно — еще с третьего курса в него, Тима Линде, без памяти влюблена. К тому же, как подсказывало Араму природное чутьё, эта рыжая ирландочка по всем приметам должна быть чертовски хороша в постели, и с ней Тим в два счёта забыл бы эту пустоголовую куклу Санчес.

Линде улыбнулся. Не обращая внимания на обычный издевательский тон друга, он отправил что-то на его планшет. На экране возник примитивный голопортрет, сделанный, по всем признакам, из обычной старинной плоской фотографии. Но поразило Арама совсем не это, а едва уловимое, но несомненное внешнее сходство человека на снимке с Тимом Линде. Не дожидаясь вопросов, тот пояснил:

— Мой предок, дальний родственник по отцовской линии, Эрик Линде. Тоже физик-теоретик — странно, правда? Жил в первой половине двадцать первого столетия, занимался теорией струн и всякими такими вещами. Я понятия не имел, что кто-то в моей родне имел отношение к физике. А тут разбирал на днях семейный архив, оставшийся от сестры моей бабушки по отцу, и натолкнулся на любопытнейшую статью предка, в которой он формулирует энтропийную теорию гравитации. Понимаешь, он считал, что гравитация — не одно из фундаментальных взаимодействий природы, а энтропийная сила, наподобие той, что заставляет два газа самопроизвольно смешиваться. И не просто считал, а довольно неплохо это обосновывал.

— А теперь объясни-ка мне, архивист-любитель, почему, при всем уважении к заслугам твоего предка, эта теория вскоре после своего появления была напрочь забыта. По крайней мере, я даже упоминания о чем-то подобном нигде не встречал.

— Верно, она считалась опровергнутой. Вскоре после ее появления Коберидзе выпустил кратенькую статью в Physical Review, в которой разгромил выводы предка в пух — ну или так ему показалось. При этом он ссылался на данные Некрашевского, полученные почти десятью годами раньше. Из них следовало, что гравитационное поле воздействует на медленные нейтроны, то есть вроде как работает на уровне микрочастиц. А значит, энтропия ни при чем. И только тридцать пять лет спустя выяснилось, что в эксперименте Некрашевского и гравитация тоже ни при чем, а причина эффекта совершенно другая. Но к тому времени про работу Линде, как это часто бывает, уже благополучно забыли. И еще три десятка лет считали, что за всё отвечают мифические гравитоны. А потом и искать перестали...

Некоторое время оба молчали, потягивая остывающий кофе, потом Куроян спросил:

— И что из этого следует? Ты же не просто так мне про все это рассказываешь?

— Понимаешь, я тут повозился немного с его выкладками, покрутил их так и сяк в свете последних находок старика Йоханссона. В принципе это можно использовать для искусственного создания любого «гравитационного» поля. Со знаком плюс или минус. Фокус в том, что снаружи будет генерироваться точно такой же избыточный плюс, какой внутри будет минус, и наоборот. Такой своего рода «энтропийный двусторонний холодильник».

— Гравитатор или антигравитатор?

— И то, и другое сразу. Смотря как сориентировать поле. Но и это не самое интересное. Смотри...

На коммуникаторе появилась довольно грубая картинка, в которой Арам узнал изображение солнечной системы. Потом вокруг Солнца и каждой из планет возникли сферы разного размера. Линде прокомментировал.

— Это схематическое изображение гравитационного поля каждой из планет. Вокруг каждого массивного объекта есть своего рода «гравитационный омут», затягивающий все, что обладает массой. А вот так выглядят эти омуты с учетом гравитационного влияния других объектов...

Сферы деформировались, протянув отростки-щупальца в сторону планет и Солнца. Теперь они напоминали то ли голотурий, то ли фантастических морских ежей.

— А теперь представь, что вот в этой точке, — Линде направил лазер-стилус на экран, и кончик щупальца, направленного от Земли к Марсу, засветился. — находится некий летательный аппарат, который движется в этом направлении с конечной скоростью. Что произойдет, если на этом аппарате есть достаточно мощный гравигенератор, усиливающий поле в направлении полета и ослабляющий в противоположном?

Не дожидаясь ответа, он продолжил.

— Как только напряженность поля достигнет некоторого критического значения, в зависимости от расстояния до массивных объектов, массы самого аппарата, его скорости и еще множества других вещей, должен произойти своего рода «прорыв ткани пространства».

Щупальце вытянулось в тонкую струну, рванулось к Марсу и слилось с протянутым ему навстречу щупальцем «марсианской» сферы. А светящаяся точка оказалась внутри нее. Возле Марса.

— Погоди-погоди, — нетерпеливо вклинился Куроян, — поскольку гравитация, согласно теории твоего предка, не является фундаментальным взаимодействием, то и предельная скорость распространения этого взаимодействия...

— Совершенно верно… не ограничена скоростью света. А это значит, что наш аппарат «переместится» из точки в точку мгновенно. И мы оба с тобой понимаем, что это означает. Но все нужно проверять. Экспериментально. Обнаружить эффект хотя бы на качественном уровне, а потом уже делать далеко идущие выводы. Вот и думаю, где и как соорудить установку.

— Сам строить будешь, чудо яйцеголовое? Или все-таки к специалисту обратишься? (Под специалистом Арам понимал, конечно, себя. Кого же еще, в самом-то деле?)

— К тебе, к тебе, технарь-недоучка, — парировал Линде. — Если, конечно, твои кривоватые ручонки в состоянии следовать за полётом моей творческой мысли.

— Да ладно тебе, не злись, старина. Сегодня у меня с самого утра, как всегда, завал по работе. Заходи ближе к шести, помозгуем. Захвати все материалы, что есть. И статью предка мне перешли, почитаю между делом.

Друзья поднялись из-за столика и двинулись к выходу. Человек, сидевший в дальнем углу кафе, проводил их взглядом, удовлетворенно улыбнулся и выключил ультрадиктофон.