3. Антон Соболев

Перегрузка исчезла, сменившись невесомостью — «Орбитон» вышел на баллистическую траекторию. Сосед по креслу справа, тучный кореец в дорогом костюме, шумно выдохнул, его лицо, покрытое крупными каплями пота, выражало ужас и страдание. Пустой гигиенический пакет, вырвавшийся у него из рук, танцевал в воздухе на расстоянии полуметра, но бедняга даже не пытался до него дотянуться. Видимо, в первый раз летит, подумалось Антону. Денег на суборбитальный перелёт хватает — и всё равно космос не для тебя, приятель. Даже эти несколько минут тебе будут потом на Земле вспоминаться как кошмарный сон. Небось, хотел селфи сделать, как паришь в невесомости, а сейчас не то что отстегнуться — пошевелиться боишься.

Смейся-смейся, Антон. Как будто ты теперь чем-то отличаешься от него. Для тебя большой космос тоже закрыт, и ты это отлично знаешь. Только и осталось, что, пользуясь должностными привилегиями, бесплатно летать с континента на континент да вспоминать былое, влипая в облегающее кресло на двух с половиной «g» — жалкий суррогат настоящей перегрузки. А в остальное время — подписывать кипы никчёмных бумаг. Или хоронить на орбите старых друзей. Как сегодня.

— Говорит капитан корабля. Прошу пассажиров пристегнуть ремни безопасности. Через одну минуту наш космолёт начинает спуск. Расчётное время прибытия в космопорт Куру — двенадцать часов тридцать минут по местному времени.

Космолёт наполнился гулом двигателей. Сосед по креслу тяжело дышал, всё ещё следя взглядом за парящим поодаль пакетом. Антон вручил ему свой и, рассеянно кивнув в ответ на сбивчивую россыпь благодарностей, закрыл глаза и погрузился в дрёму.

Он проснулся от лёгкого толчка, когда шасси «Орбитона» коснулись посадочной полосы. Пассажиры, по старой нелепой традиции, дружно зааплодировали, хотя ни один человек в пилотской кабине космолёта не мог их в этот момент услышать. Даже сосед-кореец, почти пришедший в себя, несколько раз беззвучно приложил одну ладонь к другой, расплывшись в слабой, глуповатой улыбке. «Так вот что такое, оказывается, дзенский хлопок одной ладонью, — грустно отметил про себя Антон. — Вся наша суета, что на Земле, что в космосе — для Вселенной такой же хлопок. Неслышимый и нечувствительный».

Гаспар ждал его в багажном отделении. Чемодан Соболева он уже успел перехватить с транспортёра. «Чемоданом», впрочем, его можно было назвать весьма условно — это был сделанный специально под заказ анатомической формы рюкзак, внешнее подобие тех, которыми пользовались при работе в открытом космосе. Олег тогда буквально впихнул эту штуковину Антону, не желая слушать никаких возражений. «Чтоб тебе удобно было, — в обычном своём бесцеремонном духе заявил он. — И чтоб не забывал славного прошлого». Любому другому за такую бестактность Антон дал бы в ухо. Но только не Олегу. Олегу, который вытащил его из этого ледяного ада на Титане. Который, как потом рассказали ему врачи, поставил на уши весь Центр космической медицины, не давая персоналу ни минуты покоя. Который после выписки спас его снова, выдернув из склизких щупальцев депрессии, буквально вдохнув в него жизнь заново — задачка, об которую обломали зубы лучшие психологи-эмпаты Центра.

Олег Костров. Друг молодости. Единственный из того выпуска Бауманки, кто, как и ты, выбрал космос. А сейчас тебе его хоронить.

— Начало церемонии в два тридцать, запуск в три, — оторвал его от размышлений голос Гаспара. Тот хотел было водрузить «чемодан» себе на плечи, но Антон остановил его недвусмысленным жестом и сам продел руки в лямки.

На выходе из терминала Антон недоуменно протёр глаза. Немногочисленная стайка пассажиров «Орбитона» уверенно направлялась к стоящему на бетонке лунному челноку. Они что, все транзитом на лунную базу? И тот кореец — тоже?!

— Мало летаешь, командор, иначе бы уже знал, — заметил его изумление Гаспар. И с нескрываемым сарказмом прибавил. — Новая идея руководства космопорта — тюнинг электробуса под шаттл. Клиентов порадовать. Сказать, во сколько обошлось, или поберечь твои нервы?

Антон и без того догадывался, поэтому решил промолчать.

— Зато пассажиры довольны. Вон как снимаются на фоне транспорта, — продолжал Бурже, издевательски подмигивая. — Может, и нам с тобой за компанию сделать парочку селфи? А потом выложить куда-нибудь? Представляешь, как обрадуются медиа? Или я просто Сильвии перешлю? Она уж найдёт применение такому кадру, не сомневайся...

Антон снова не ответил. Гаспар, конечно, прекрасный парень, но чувство юмора у него… хм… своеобразное. Хорошо, что им не по пути с этой компанией. То, ради чего он прилетел, произойдёт прямо здесь, на космодроме Куру. Но сначала надо о другом...

— Здесь есть спокойное место, где мы могли бы поговорить наедине? — спросил он Гаспара.

— Здесь уйма таких мест, — Гаспар, казалось, нисколько не удивился, как будто знал заранее. Хотя… чему тут удивляться, ясно, что рано или поздно эта тема должна была всплыть ещё раз. Сколько её ни избегай. То, что запечатлел зонд в системе Ювенты двадцать с лишним лет назад, нельзя было просто стереть из файлов Академии и тем более из центрального архива МАКС. Не говоря уже о собственной памяти...

***

— …славного сына планеты Земля, благодаря которому человечество сделало ещё несколько шагов от своей колыбели… — раздавался над стартовой площадкой неприлично бодрый, чуть ли не жизнерадостный, голос оратора.

— А всё-таки зря ты отказался выступить, — обернувшись к Антону, произнёс Гаспар. — В любом случае сказал бы лучше, чем этот функционер из секретариата МАКС, который и видел-то Олега вживую, может, всего пару раз, не говоря уже о том, чтобы с ним летать.

— Опять ты за своё, — вздохнул Антон. — Неужели трудно понять?..

Гаспар кивнул и жестом дал понять, что вопрос исчерпан.

Динамики умолкли — первая часть церемонии закончилась. Под мелодию официального гимна Международного аэрокосмического союза капсула с прахом Олега Кострова на лафете, покрытом чёрной тканью с рисунком звёздного неба, двинулась к миниатюрной ракете. Через несколько минут она уйдёт в небо, чтобы, выйдя на орбиту номер М1961, дожидаться единственного на ней спутника. Того, который астронавты с мрачным юмором называют «Пылесос». Он примет сигнал капсулы и втянет её внутрь. В цилиндрический отсек, где нет ничего, кроме других таких же капсул из титанового сплава, с выгравированными на них именами. Когда-нибудь и его, Антона Соболева, прах, наверное, окажется там. И Гаспара. И Монти Лестера. И многих других, которые сейчас молоды.

Бурже снова тронул его за плечо.

— Всё же странно устроена наша жизнь, — сказал он. — Болезнь, которая сгубила Олега, называется так же, как этот космодром, с которого он столько раз стартовал.

Антон это знал. Болезнь куру. От неё не было средства ни в момент открытия, почти полторы сотни лет назад, ни даже сейчас, но она считалась давно исчезнувшей с лица Земли, как оспа или полиомиелит. Каким образом Олег ухитрился заболеть ею — осталось загадкой. А смотреть на то, как друг, ещё недавно сильный, здоровый и жизнерадостный, постепенно превращается в овощ, было просто невыносимо.

Грохот стартовых двигателей заглушил слова Бурже. Ракета ослепительной искрой рванулась в небо, постепенно растворяясь в нём. Вот и всё. Прощай, Олег.

— Знаешь, у меня сегодня целый день в голове упорно вертелось одно стихотворение. Не вспомню сейчас, чьё, со школьных лет засело в голове. Я тогда был романтически настроенным юношей гуманитарного склада. Сам стихами баловался. Думал поступать в Новую Сорбонну, на литературный факультет.

— Ты? — Антон не смог скрыть удивления.

— Да. Потом передумал. Но это уже другая история, расскажу как-нибудь. Так вот, о стихотворении. Жаль, что ты по-французски слабо понимаешь. Ну ничего, я переведу потом, как смогу. Почему-то подумалось, что это про Олега. И про всех нас, — и, взглянув в постепенно затягивающееся тёмными тучами небо, Гаспар начал декламировать.

La mort c'est notre force

notre peine et notre sueur.

La mort c'est notre âme

nos nerfs et notre chair.

Nous ne monterons plus jamais

Nos fenêtres étincellent.

Nous Les voyons encore vaguement

mais nous leur sommes invisibles...

«Уж не знаю, хорошие ли Гаспар писал стихи, но читает он их отлично, — подумал Антон. — Так, как я люблю: без надрыва, без фальшивого пафоса, но прочувствованно. И очень музыкально. Заслушаешься».

...Collines notre jeunesse

que nous pourchassons dans l'ombre,

collines essaim des rues

collines entrelacs des fossés

collines douleur et fierté

collines horizon de la terre,

plus nous montons vers les sommets

plus elles nous paraissent lointaines.

Над головой блеснуло, и через несколько секунд донёсся раскат грома. Гаспар прервался на мгновение, ещё раз посмотрел на сгущающиеся тучи и собрался было продолжить, но Антон жестом его остановил и продолжил сам. Не на французском и не на стандартном терране. На русском.

Холмы — это наши страданья.

Холмы — это наша любовь.

Холмы — это крик, рыданье,

уходят, приходят вновь.

Свет и безмерность боли,

наша тоска и страх,

наши мечты и горе,

все это — в их кустах.

— Ты знаком с переводом? — удивился Гаспар. — Странно, я думал, это вряд ли переводилось.

— Это не перевод, — улыбнулся Антон. — Это оригинал.

Холмы — это вечная слава.

Ставят всегда напоказ

на наши страданья право.

Холмы — это выше нас.

Всегда видны их вершины,

видны средь кромешной тьмы.

Присно, вчера и ныне

по склону движемся мы.

Смерть — это только равнины.

Жизнь — холмы, холмы.

Первые капли, крупные и тёплые, упали на бетон космодрома. Ливень обещал быть сильным.