Часть 9

Гена.

Светлое рондо. (Conspirito.)

— Ты сумеешь нас защитить?

— Да, — говорю я.

Да.

Яркий до боли свет. Окна настежь, пусть ветер с моря наполнит комнаты этого дома. Пол из песка, такого мягкого, такого золотого. Чьи-то тени на потолке, чьи-то силуэты за занавесками… остановиться нельзя, это — полуночные воспоминания. Мои дети идут к дому, мои русалки. Метсавайм, Минотавр, Эльф с зеленой кожей. Я такой же, как вы, у меня снова есть нити, золотые, как песок, камни белые под водой, теплые, а вода холодная.

— Привет.

— Здравствуй.

— Ты с нами?

— Да.

— Эй.

— Эй.

— Ты один? Есть еще кто?

— Да. Нет.

-?

Этому взгляду тоже утвердительный ответ. Луна прошла половину пути по небу, своего обычного ночного пути. Они спят. Все, кроме одной. Девочка-Эльф на кухне пьет холодный чай.

— Я подумала: а вдруг ты снова уйдешь?

Снова? А разве я уходил когда-то прежде?

Она кивает:

— Много раз.

Такого больше не повторится.

— Не давай несбыточных обещаний, — говорит она строго-покорно. — Ты делал это всегда. Ты клялся, но все повторялось вновь и вновь.

И чай остыл. Тот самый. Теперь ты всегда пьешь холодный.

— Я очень хочу спать, — говорит она, споласкивая чашку.

Идем, я уложу тебя.

— Расскажи обо мне.

Хорошо.

Это случилось в Белом лесу. Я услышал музыку и пошел вслед за ней, в бумажную дымку, в волны света, растворявшегося в сладком воздухе. Она появилась так внезапно, босыми ножками ступая по траве, спускалась она к ручью и, зачерпнув воды, припала губами к ладони. К моей ладони.

— Я не испугалась тебя, — в ее голосе слышится гордость.

Засыпай, моя милая.

Кто-то стоит позади. Мальчик-Минотавр.

— Я не могу заснуть.

Я спою тебе колыбельную, хотя у меня совсем нет голоса. Тишина прошепчет ее тебе на ухо.

Я хожу из комнаты в комнату всю ночь. Мне нельзя останавливаться: если что-то случится с ними, моя жизнь будет пуста все время всех секунд, что остались у меня. Эльф, Минотавр, Кентавренок, игрушечный Оборотень, без вас я ничто, был и останусь ничем.

Шаги и тени, сплетающиеся во мраке половиц и холода чердаков. Солнце заходит так не вовремя. Я не отдам их никому, слышишь? Ни за что, никогда. Они мои. Нет, они ничьи в этом доме, в этом мире, нарисованном чьей-то торопливой рукой. Клоунов просят не беспокоить.

— Гена, это же я!

— Гера?

Он протягивает ко мне руки. И даже улыбается так похоже.

— Изыди.

Улыбка перекашивает лицо, растекается к затылку и, разлетевшись на две половины, лицо исчезает. Под ним голова насекомого, непривычно видеть ее на Герином теле.

— Ты отдашь мне их.

Мне уже не хочется говорить «нет». Разве и так не ясно?

Приближается, дает мне прикоснуться к себе, холодный и скользкий как водоросли. Я брызгаю на него чаем, и он тает. Но найти новое тело для него не самая большая проблема. Игра воображения заставит кого-нибудь врасплох.

Минотавр вновь касается моей руки:

— Я не могу заснуть.

Неправда, малыш. Ты спишь уже очень давно.

— --

— Здравствуй, Ника.

— Привет.

— А ты совсем не изменилась.

— Разве я могу измениться?

— Твой сын совсем взрослый.

— Наш сын.

— Да.

— Хорошо выглядишь.

— Шутишь. Уже седею.

— Тебе идет.

— Спасибо. Знаешь, я ведь скучал.

— Я тоже.

— Так Олег тебе все рассказал?

— Еще в ту ночь, когда влез ко мне в окно.

— Понятно. А я думал, все подробности ты узнала от меня.

— Как видишь, нет.

— Так ты знала, почему я пришел именно к тебе?

— Догадывалась.

— И ничего мне не сказала.

— А я была не против.

— Ты понимаешь, на что ты обрекла своего сына? Нашего сына?

— Очень хорошо. Кстати, как он тебе? Похож на отца, правда?

— Не вижу ничего общего.

— Это потому, что ты не умеешь смотреть. На самом деле они очень похожи.

— Что ты собираешься делать дальше?

— А ты?

— Я уже сделала все, что могла.

— Ты останешься с сыном?

— Конечно. Иначе, какая же я мать?

— До самого конца?

— Да.

— А ты знаешь, что тебя там ждет?

— Догадываюсь.

— Что ж, раз так…

— --

Ника и Художник.

Музыкальный момент sottovoce.

Вечером того же дня я пришла к Вовке на чердак. Он сидел на раскладушке и пересчитывал высыпанные на одеяло монеты. Увидев меня, он тут же вскочил.

— Ника?

— Чш-ш… — приложила я палец к губам и знаком попросила его сесть. Он с тревогой посмотрел на окно: снаружи смеркалось.

— Ника, я…

— Вова, — я села на пол у его ног, — я пришла просить тебя. Помоги мне, пожалуйста.

Он громко сглотнул, его руки затряслись.

— Ника, уходи! — взмолился он.

— Нет, — сказала я твердо. — Я останусь, Вова. Помоги мне, пожалуйста.

— Ника, тебе нельзя…

— Я знаю, Вова. Помоги мне.

Он вскочил, я следом.

— Я что хочешь, для тебя сделаю, Вов…

— Нет!

— Хочешь, я с тобой останусь навсегда? Хочешь?

— Нет, нет!

— Я обещаю, Вова, никто никогда нас не разлучит. Я всегда буду рядом.

Он схватил меня за руки и, притянув к себе, наклонился к самому моему лицу.

— Не смей предлагать мне это! — прошипел он. И тогда я впервые увидела, как он меняется. Все начинается с глаз.

Он поднял меня с пола и толкнул на раскладушку.

— Нет! — закричал он. — Не вставай! — и накрыл меня сверху куполом, сплетенным из проволоки, в каждом узле которого была маленькая лампочка. Как только я оказалась внутри этой клетки, лампочки загорелись.

Всю ночь он рассказывал мне свою историю. А я слушала и вспоминала свой сон. Как будто я где-то в очень пустом и холодном месте, где все серое и зыбко-призрачное, а впереди меня — чудовище, но… только я не боюсь его. Подхожу к нему и обнимаю. Прижимаюсь всем телом и, закрыв глаза, трусь щекой о его морду. И мне так хорошо… я хочу его…то есть того, кто заключен внутри. Потому что они одно целое.

Мне так хотелось рассказать Олегу в тот день, в тот последний день, когда он уходил, рассказать, как мне нравится его запах, потому что я его не чувствую, потому что он такой же, как и мой собственный, как мне нравится заниматься с ним любовью и засыпать под его рукой, как мне нравится смотреть ему в глаза, когда мы оба испытываем оргазм, когда я гуляю с ним по городу, когда…

В этом сне на него сверху, с неба, чистого и безоблачного, льются потоки крови, заливая глаза… я просыпаюсь.

— Прости меня, Вова, — сказала я утром, когда он погасил огоньки и снял с меня клетку.

За то, что не сумела разделить твою боль, Вова, Олег, Художник, Мастер, прости.

— --

— Я часто видела Олега во сне. Еще до того, как встретилась с ним. Задолго до этого. В ночь после бала, когда он пришел ко мне, и я обмывала его раны, я призналась ему в этом. Он не был удивлен.

— Не жалеешь?

— Мне не о чем сожалеть. У меня чудесный сын. Пообещай мне, что спасешь его, Гена.

Я ничего не могу обещать.

— Ты слышишь?

— Он возвращается.

— Мне пора. Ты обещал мне, Гена.

Она уходит. В комнату вбегает Индиго, ведя за руку…

— --

Светлое рондо. (Conanima.)

— Где ты их нашел?

— Кого?

— Своих русалок.

— Роши рассказал мне о них перед тем, как уйти.

Перед тем, как я отдал его.

— Думаешь, они помогут тебе?

— Они моя последняя надежда.

Купола выросли и загородили собой все небо.

— Мы больше не можем летать, — говорит мне девочка-Эльф.

Нам это и не нужно. Потому что мы больше не будем убегать. Мы будем драться.

Смотрю на их лица. Бесстрашные, с сухими глазами.

— Когда?

Пока не знаю. Время покажет. Опять Время.

— Феликс говорит, что Посланцы приближаются.

Феликс, наш циклоп, совершенно прав. Только не Посланцы, а Химеры — новоявленные слуги Времени. Издалека, из космических глубин, к освещаемому солнцем голубому шарику.

— Встретим их достойно.

В самой большой комнате я строю замок из деревянных кубиков.

— Он выстоит?

Должен. Он никогда еще меня не подводил.

По ночам небо над Городом светится, точно покрытое тончайшей, обмазанной фосфором сеткой.

— Зачем ты попросил уехать маму?

Теперь они все называют ее так.

— Я боюсь за нее.

— Если мы проиграем, она все равно умрет.

— Мы не проиграем.

— А если?

— Нет.

— Ты так уверен в этом?

— Нет.

— Так почему говоришь?

Я молчу.

— Чтобы не боятся?

— Да.

По вечерам темнеет все раньше. По утрам светлеет все позже. Год подходит к концу.

— Давай поставим елку?

— Что?

— Скоро же Новый год.

Минотавр смотрит на меня умоляюще.

Я соглашаюсь.

Где они взяли все эти игрушки? Да, старина Ян вволю бы повеселился, глядя на то, во что превратился его дом.

— Давай с нами!

Нет. Я уже давно не делаю этого.

— Почему? Это же весело!

— Да, не спорю. Но это не для меня.

Они уходят и только девочка-Эльф говорит:

— Зря ты так.

Зря.

— Мы все так ждем этот праздник. Ты устал от него, а для нас он — первый в жизни. И мы искренне верим в то, что все изменится.

Это прискорбно, потому что вас ждет разочарование.

— Ты так не думаешь.

Думаю.

— Нет, иначе не собрал бы нас здесь. Не построил бы замок, не… — она еще долго перечисляет. Пожалуй, она права.

Они устали за день. Ложатся в кровати и сразу засыпают. А я ухожу из дома. Пожелав спокойной ночи, подоткнув всем одеяло, я ухожу.

Ухожу искать Камео.

Нам ведь пора встретиться, дружище, как думаешь?

— --

Отец протягивает ко мне руку.

— Пойдем, сынок — говорит он.

— Нет, папа.

— Пойдем, — говорит он, точно не слыша меня.

— Нет.

Рука Чолпон в моей дрожит. Ее лицо белее стены, но она не отворачивается, не отрывает взгляда.

— Идем же.

— Пошел ты на хер, козел! — не выдерживает Марат.

— Идем, сынок.

Я делаю шаг. Или мне кажется?

— Стой! — кричит Салли.

Я делаю шаг. Теперь уже точно. Крылья дрожат. Приоткрылась маленькая щелка.

— Идем со мной, — он протягивает мне руку, и я протягиваю свою в ответ.

Все разрывается на осколки. Миллиарды осколков .

— --

«Кто замуж выходит за ветер?

Госпожа всех желаний на свете.

Что дарит ей к свадьбе ветер?

Из золота вихри и карты

всех стран на свете.

А что она ему дарит?

Она в сердце впускает ветер.

Скажи ее имя.

Ее имя держат в секрете».

Федерико-Гарсия Лорка, «Школа».

День первый. Вика.

— У меня был брат.

Вика разговаривает спокойно, размеренно.

— Он был лучше всех.

Я обожала его.

Цвет волос карий.

Рост — длинный.

Губы тонкие, женственные, как у мертвой рыбы.

— Кого ты описываешь?

Стеклянный взгляд. Глаза цвета тусклого фарфора. Он никогда не смотрит в зрачки. Боится утонуть?

— Как дела, Вика?

— Все замечательно, доктор.

Ищейка, монстр, ненавижу тебя!

— Почему ты не называешь меня по имени?

Потому что оно смердит на языке, грязный ублюдок! Выродок! Ненавижу тебя, ненавижу!

Не-на-ви-жу!

— На сегодня все?

Нет, не все. Как же мне хочется запихать твои мерзкие очки прямо тебе в глотку! Как я хочу откусить твой член и скормить его тебе прямо здесь!

— Все хорошо, доктор.

— Называй меня по имени, Вика.

Нет, нет, нет!

— Хорошо, Сергей Львович.

— Ты ела сегодня, Вика?

Сука, ты же знаешь!

— Нет.

— Почему?

Да пошел ты!

— Мне не хочется.

— Надо поесть, Вика.

— Не хочется.

— Целую неделю?

— Да.

— А твой брат когда-нибудь кормил тебя?

— Нет.

Разве боги занимаются этим? А он был для меня божеством. Я обожала наблюдать за ним, когда он спал. Он был таким хрупким, я хотела защитить его от всего этого мира.

Поэтому ты убила его?

— Что?

— Я ничего не говорил.

— Ты…

— Вика?

— Ты…

— Вика, успокойся!

— Ты гребаный мудозвон!

— Сестра!

— Ты сука, блядь, гребаный… отпусти меня!

— Колите!

— Сейчас.

— Отпусти! Отпусти! Отпус…

Ощущение вины не дает девочке покоя. Она счастлива в своей колыбели. Колыбели незнания. Но эти семь дней…

— Как дела, доктор?

— Саша?

— Гладьте ей мочку уха — иначе она не заснет. Она не спит уже целую неделю. Это беспокоит вас, доктор?

— Она хочет умереть.

— Да, большинство выбирает более простые способы. Большинство, но не Вика.

— Мочка уха? Где-то я это уже слышал.

— Скорее видели в кино. Но это правда, доктор, странная параллель, но одна моя знакомая засыпает именно так.

— Как ее зовут?

— Анна. Аня. Анечка.

— Расскажи мне о себе, Вика.

— Когда мы с братом…

— Не о нем, Вика. Расскажи мне о себе.

— Когда мы с Олегом…

— Вика, ты слышала мою просьбу?

— Слышала.

— Так почему ты…

— Меня нет, доктор. Меня нет, Сереженька. Меня… нет.

Я — его отражение.

Я — его сказка.

Я — его жизнь.

Я — это он.

— --

Светлое рондо. (Conaffetto.)

У меня новая забава — игрушка на холодильнике. Веселый подсолнух. По магниту на голове, ручках и ножках. Можно переставлять как угодно, чем я и занимаюсь.

— Тебе что, делать нечего?

Не-а. Зачем ты приехала, мама?

— А кто будет тебя и твоих русалок кормить? Ты что ли?

Нет, но разве я виноват, что сломал руку?

— И как это тебя угораздило?

Если я расскажу, мама, ты все равно не поверишь.

Она снова плачет в туалете.

— Что с тобой?

— Ничего, сынок, все нормально, иди.

— Хотите, я вам помогу? — спрашивает девочка-Эльф.

— Нет, — говорит мама испуганно. Ее пугают торчащие у той на спине полупрозрачные крылышки. — Нет, спасибо, я сама.

Кентавренок заглядывает в окно:

— Идем, что покажу.

Солнечные обломки. Ветер, спрессованный в бруски. Они мажутся как подтаявшее мороженое.

— Давай никому не скажем.

Давай. Я кладу их в мешочек и прячу в подвале.

— Что ты там делаешь? Иди за стол.

Мама садится рядом со мной. Она уже немного привыкла к виду моих братьев, но все-таки еще боится.

— Кому добавки?

Все дружно протягивают тарелки.

Ты будешь петь нам колыбельную. Проверять уроки, любить.

Но меня больше всех?

— Да, — так она говорит каждому из нас. Но я не спрашиваю.

— Почему?

Потому что я и так это знаю.

— Мама, что случилось?

— Ничего, сынок, все нормально.

— Мама, посмотри.

Бутылки, банки, колбы… видишь, как много их здесь? Почему ты выбрала меня?

— Ты был самым красивым.

Я был на паруснике. Меня вытащили на палубу пьяные матросы. Беззащитного русалочьего детеныша.

— Это случилось так давно. Зачем вспоминать?

Потому что иначе нельзя.

Мой звездный парусник. Когда-нибудь он прилетит ко мне, я знаю. По ночному небу, с солнечным ветром в парусах. Никогда не завешивай окна на ночь, мама.

— Луна прямо в окно светит!

Это хорошо. Пусть. Я все равно открою, едва ты уйдешь, и буду тонуть в расплавленном серебре до утра.

Купола вырастают вокруг. Город подступает со всех сторон.

— Здесь одиноко.

— Не больше, чем везде.

— --

День второй. Олег.

— Здравствуйте, Сергей Львович.

— Здравствуй, Олежек.

Ему нравится, когда я называю его так.

— Как у вас дела?

— Прекрасно. А как твои?

— У меня все хорошо.

— О чем хочешь поговорить сегодня?

— О звездах.

— Однажды… это было очень давно,… мы с друзьями собрались и устроили вечеринку, без всякого повода, что для меня было впервые. Все уже нажрались, когда Надя, да, та самая, твой доктор, сказала: «Сереж, а скажи что-нибудь умное». Я поднял руку к небу. «Видишь звезду?» — спросил я, указывая на нее. «Да». «Это Альтаир». Ты знаешь, я совсем не ожидал такого эффекта — они окружили меня, и я битый час показывал им самые разные звезды, называя их. Они слушали, раскрыв рты. Это было удивительно.

— Что именно?

— Я знаю много людей, Саша, тех, что слывут образованными и интеллигентными, но им наплевать на то, как называется красота у них над головой. Им наплевать на саму эту красоту. Им наплевать на красоту вообще.

— Кто сказал, что ты вправе их судить?

— Ты с кем разговариваешь?

— С тобой.

— Не может быть. Отражения не умеют говорить.

День третий.

Жил-был старый Мастер, который изготовил зеркала…

— --

(Con amore.)

Я вижу Зазеркалье. Голубое и оранжевое.

Купола сожмутся, и мы все умрем. Они нас просто-напросто раздавят. Кто-то будет подходить к зеркалам, и стирать с них кровь. А глаза так и вмерзнут в амальгаму.

— Кто здесь?

Никого. То есть Никто.

— Твоя настоящая мама не хотела тебя бросать.

Так все говорят.

— Это правда. Просто однажды к ней пришел человек с рыжими волосами.

Это был не человек, мама, неужели ты не поняла тогда? Я захлебываюсь, я ухожу под воду вниз головой, и у меня нет сил, чтобы поднять ее. Я пытаюсь забраться повыше, чтобы спрыгнуть оттуда и проснуться, но у меня не получается.

— Он пришел и сказал: «Ваш ребенок особенный. Когда он вырастет…»

Он сядет в автобус. И запутается во временных поясах, окружающих вселенную.

— Он сможет видеть в людях то, чего не замечают другие.

И убивать их взглядом.

Настоящий Василиск.

— «Поэтому вы должны спасти его, — сказал он, — ведь скоро за ним придут».

А в соседней палате лежит другой ребенок, тот, что никому не нужен. Тот, от которого отказался весь мир, в лице женщины, ушедшей полчаса назад. Он все равно не жилец: все его внутренности вывалились через дырку в животе. Кисти растут прямо из плеч, ноги срослись, а огромная голова наполнена жидкостью. Это русалка.

— Она очень тебя любила.

Замолчи! Почему я слышу тебя даже сквозь эту водяную толщу?

— Едва Рыжий исчез, она встала с кровати. Она пошла в соседнюю палату, нашла там русалку, взяла ее на руки, полюбила ее больше всех на свете на одно мгновение. И когда пришли ТЕ, они не смогли отличить

Хватит.

— Самый глубокий контакт, он не через кровь, — говорит мне Алекс — знакомый вампир из проклятой деревушки. — Он через глаза.

Можно узнать все на свете, стоит только открыть все двери и заглянуть внутрь.

— Ты читаешь по душам, читаешь по глазам.

Я вижу фантом — тонкую жидкую оболочку между душой и телом.

— --

День четвертый. Я.

Мы курили на пятачке за школой.

— Родители заебали, — сказал Карлик Нос.

Я надел наушники, чтобы снова послушать голоса. Понаблюдав за мной некоторое время, Нос сплюнул и сделал знак, чтобы я их снял.

— Что ты слушаешь? — спросил он. — Классику, что ли?

— Классику не слушают в записи, — ответил я. — Только вживую.

— Муть это все, — грустно говорит Карлик. — Шли, пожрем.

Он «бобик», баптист, играет на гитаре и поет у них в хоре песни религиозного содержания. Так отрапортовала наша классная директору. Я подслушал их разговор сегодня утром. Как всегда, случайно.

— А мне насрать! — отрезал Карлик Нос. — Выпиздят — ну, и хер с ними!

— Они не имеют права, за это, — возразил я не очень уверенно.

— А за это? — он разделся, и оказалось, что все его тело покрыто татуировками.

— Это наш физик сделал, — поделился он со мной секретом.

— Никита? Он делает татуировки?

— Да, он профи. У него полгорода делает, только непосвященные не догадываются.

— От кого ты прячешься, Нос?

— От плохих людей, — ответил он, одеваясь.

— Борщ будешь? А то кроме него жрать нечего.

— Он уголовник, — говорит классная директору. — Ему шестнадцать, а он уже побывал в тюрьме.

— За что ты сидел?

Нос почесал за ухом.

— Тебе лучше не знать.

— Нос, ты мне друг?

— Ну?

— Покажи чудо.

— Отстань.

— Покажи!

— Вот приебался! Чего тебе?

— Не знаю, — ответил я и опрокинул борщ себе на брюки. Совершенно случайно.

— Вот безрукий, — посетовал Нос и, прошептав что-то над ладонями, сдул с них мне на штаны. Они тут же стали чистыми.

— Покажи руки, — попросил я смиренно. Это было мое любимое место. Он показал и немного погодя, я ткнул пальцем ему в ладонь. — Вот здесь, — там прибавилась еще одна крохотная линия.

— Куда поступать собираешься? — спросил он меня как-то.

— В мед.

— На хрен оно тебе надо? Столько лет псу под хвост!

— Зато потом…

— Всю жизнь ахи-охи слушать, да мочу с дерьмом нюхать, — Нос презрительно долбанул кулаком в стену. На костяшках пальцев показалась кровь, которую он тут же слизал.

— Хочешь попробовать? — спросил он и протянул кулак мне.

Я боялся его крови как огня.

— Нет.

— Зря, — сказал он и снова принялся обсасывать кулак.

Иногда мне снится, что я все же попробовал. А может, мне снится, что я отказался?

— Нос, ты дождешься, пока я вернусь?

— Здесь? — он презрительно захохотал. — Да ты че, издеваешься?

— А куда ты пойдешь?

— Мир большой.

На прощание мы пожали друг другу руки. Я привычно перевернул его ладонь вверх.

— Последний раз, — попросил я.

Он хмыкнул, но пошептал над руками и сдул с них мне в лицо. Ничего не произошло. О чем я и сообщил ему тут же.

— Подожди, — сказал он. — Не так быстро.

— Ты будешь мне писать?

— Нет.

— А звонить?

— Нет.

— Мы увидимся когда-нибудь?

— Нет, — сказал он, закуривая сигарету. Это после него у меня появилась слабость к курящим людям. — А сам чего?

— Не хочу.

— Да давай, попробуй хоть раз.

Мы курили на пятачке за школой.

— --

День пятый.

— Алло.

— Как ты?

— Держусь.

— Я звоню в последний раз.

У меня перехватывает горло.

— Ты слышишь, Сережа?

— Почему?

— Я добрался до Гармила.

— Это не значит, что ты не вернешься.

— Тогда я в любом случае звоню в последний раз.

— Я не знаю, что сказать.

— Не говори ничего. Ты знаешь, я не люблю долгие проводы.

— В таком случае, до свидания?

— Прощай.

— Алло, Сережа? Сережа, Вика сбежала!

— Она не сбежала, Надя, я ее отпустил.

— Ты?!

— Саша спит?

— Нет, — после некоторого молчания.

— Дай ему трубку.

— Сережа, что происходит?

— Пока не знаю. Передай ему трубку, пожалуйста.

— Да, Сергей Львович? Не спится?

— А тебе?

— О, вы научились задавать правильные вопросы? Нет. Ночь слишком чудная, чтобы спать, вы не находите?

— Саша, что ты такое?

— Я? Я чудо, Сергей Львович, как и ночь. Феномен, который вы хотите исследовать, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Я прав?

— Тебе виднее.

— Нет, вам. Я ведь даже не знаю, на какие вопросы вы хотите найти ответ.

— Но ответы ты знаешь?

— Не все.

— А нужные мне?

— Может быть. Приезжайте — поговорим. А хотите, я приеду к вам?

— Это возможно?

— Нет ничего невозможного, Сергей Львович. За исключением некоторых вещей, но без этого ведь никак.

— И как ты…

— Ложитесь спать, Сергей Львович, утро вечера мудренее. Надеюсь, вы больше не принимаете свои таблетки?

— С тех пор, как встретился с тобой, нет.

— Очень хорошо. Ложитесь, Сергей Львович, вам надо выспаться. В Городе для этого будет не много времени.

День шестой.

Я больше ничего не могу сделать.

Ничего.

Держу лицо Олега, глажу его голову и смотрю в глаза.

— Папа, я так люблю тебя…

Ничего не могу сделать. С ним случится то, что должно.

Если я не могу оградить его, тогда зачем я здесь?

— Это всегда вопрос выбора и предназначения, — говорит Саша.

И я выбираю свет.

Моя симфония почти завершена.

— --

Отец бросает меня на складе. Среди сотен таких же, как я, испорченных кукол. Он снова отрезал мне крылья — вот они, валяются рядом. На руках у меня цепи. На ногах, на шее цепи. Батарейка кончилась. А зачем мне батарейка? Зачем марионетке батарейка? Мною можно управлять и так, дергая за веревочки.

Шорох в стороне от меня. Повторяется.

— Кто здесь?

— Тише, — говорит испуганный голосок. — Это я, — и мальчик с синей кожей выбирается из кучи хлама в углу.

— Ты один? — спрашиваю.

— Да, а ты кто?

— Я? Я Камео.

— Ух, ты, здорово! А тебя Гена искал. Ты знаешь Гену?

Знаю ли я Гену? Да, знаю, конечно. Я ведь Камео.

— Мне сказали, что нужно прийти и обязательно открыть дверь в полночь.

— Кто сказал?

— Девушка. Очень красивая. Дочь воздуха.

— И ты откроешь?

— Конечно.

— А когда полночь?

— Не знаю. А ты знаешь?

— Нет.

— Хм, — он задумывается. Потом достает из за пазухи стеклянный шарик.

— Откуда это у тебя?

— Невидимка подарил. В ту ночь, когда Олег его спас.

— В какую такую ночь?

— В ночь бала. Тогда они поймали Невидимку и привели его на то место, где сжигают ведьм. А Олег его спас. И Ян. И Гена. И Гера.

— И Саша?

Он кивает.

— Они его спасли. И тогда он сел в автобус. И подарил мне шарик.

— И чем же он нам поможет?

— Не знаю, — говорит он и отпускает его. Шарик падает на пол, отскакивает и летит куда-то в пустоту.

— Бежим за ним!

— Я не могу, — говорю. — Я ведь марионетка.

— Вот блин! — говорит Индиго. — Совсем-совсем не можешь?

— Совсем не могу.

— Ладно, я тогда сам. А ты полежи пока тут, я скоро вернусь.

Он убегает.

Время пошло.

— --

«Родила тебя в пустыне я не зря…»

«Тебе покажется, что мне больно…»

Мальчика с синей кожей бросают в темницу. Швыряют прямо на холодный каменный пол. Вставая с него, он испуганно озирается по сторонам, как вдруг…

— Данияр, ты здесь?

Глаза того на миг прекращают созерцать луну и останавливаются на мальчике.

— Данияр, это ты?

Тот же безынтересный взгляд.

— Данияр?

— Да, — тот впервые разжимает губы. — Тише, — и снова отворачивается к окну.

Мальчик, спотыкаясь, подходит туда и, схватившись обеими руками за прутья решетки, пытается просунуть между ними голову и выглянуть наружу. Лицо его внезапно озаряется.

— Алекс? — громко шепчет он вниз.

Вампир, стоящий там, кивает, подпрыгнув, хватается за стену и начинает карабкаться по ней к окну. Он уже совсем рядом, когда первая стрела впивается ему в руку. Он смотрит на нее с удивлением, но тут вторая пробивает ему горло, а вслед за ними еще десяток, острыми, как бритва, серебряными наконечниками, пригвождают его к стене. Звук от их ударов сливается с криком мальчика.

Рыдая, он опускается на пол возле Данияра, все так же безмятежно глядящего на луну. Проходит много времени, прежде чем мальчик засыпает, свернувшись калачиком на полу.

Просыпается он от звука открывающейся двери. На пороге вырастает гелион и знаком приказывает им следовать за ним. Данияр поднимается первым и протягивает мальчику руку. Тот отталкивает ее и встает сам. Они примерно одного возраста, но Данияр чуть ниже и плотнее. Не глядя на гелиона, он проходит мимо и исчезает за дверью. Мальчик, дрожа от холода, выходит следом.

В большом зале их ждет сама Великая Мать. Мальчик бросается к ней, но гелион, раскрыв алые крылья, сжимает их концы, вонзая в мальчика острую кромку. Тот с криком замирает.

— Приведите сына Солнца, — говорит она.

Еще два гелиона входят в залу, ведя за собой юношу с рыжими волосами. Мальчик с ужасом следит за происходящим. Рыжего кладут на жертвенник, прибивая к камню висящие на его руках и ногах цепи. Великая Мать приближается к нему. Он поворачивает к ней лицо.

— Мама.

— Да, сын мой? — говорит она ласково.

— Я пришел, мама.

— Да, я знаю.

— Мама, я ничего не вижу.

— Я знаю, сын мой, — она убирает спутанные волосы с его лица, — я все знаю.

— Пора, — говорит она.

Четвертый гелион входит в залу, держа в руке стеклянный нож.

— Не стекло, — говорит Эрик, — обсидиан.

Л6151 не отвечает ему. Ее лицо напряжено.

Кто-то еще выходит из темноты и садится на трон. Кто-то ждет. Великая Мать делает знак и пятый гелион, висящий в воздухе, снимает с потолка ширму. Солнечный свет заливает жертвенник. Рыжий поднимает лицо навстречу ему.

— Отец, — говорит он.

Подаренный миру, как тысячи до него и тысячи после.

— Феори.

Она на коленях в самой дальней комнате замка, в полной темноте, в окружении появляющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда белых лепестков.

Рожденный защищать, как тысячи до него и тысячи после, он стал первым отступником.

— Мама.

— Да, сын мой?

— Мне больно, мама.

— Я знаю.

— Возьми меня за руку, мама. Пожалуйста, возьми меня за руку.

Никто не называл ее так никогда, ни один из тех тысяч, что были до него, и ни один из тех, что придут после.

— Как же больно! Как жжет, мама!

Солнце растапливает кожу у него на груди.

Никогда ей не приходилось делать этого ни с одним из тысяч до него, ни с одним из тысяч после. Потому что никто никогда не отказывался от Предназначения, но этот сын Солнца, он стал первым. Первым из всех, кого она…

— Нет, — говорит Великая Мать.

— Просто отойди, — раздается голос сидящего на троне. — Не мешай.

Она отступает. Гелион разрезает Рыжему грудь. Тот широко открывает рот, словно хочет закричать, но ни один звук не вырывается из его горла. Гелион удивленно поворачивается к трону.

— Здесь ничего нет, — и лицо его, ярко освещенное солнечным светом, искажает маска страха.

— Мальчик, — говорит Молох.

Великая Мать в изнеможении опускается на пол. Гелион переводит взгляд на Индиго.

— Да, — слышит он.

Песочные струи стекают с жертвенника. Великая Мать подставляет им ладонь. Появившийся внезапно силеф, сбивает гелиона с ног и впивается ему в глотку. Крылья разрезают его на две части, и правая рука Великой Матери рассыпается прахом. Но второй силеф успевает откусить руку, держащую нож. Оставшаяся четверка гелионов и еще с десяток их, стоящих у трона бросаются к жертвеннику.

Никто не понимает, что произошло. Данияр, как всегда, оказывается слишком быстрым. Схватив отброшенный силефом нож, он бросается вперед и на долю секунды раньше гелионов оказывается возле жертвенника.

Никто не понимает, что произошло, кроме одного человека. Л6151 спокойно следит за происходящим. И падающие замертво, сраженные мелькающим в руках ребенка ножом гелионы не вызывают у нее удивления. Когда-то давно она знала воинов, к роду которых он принадлежал. Более того, они научили убивать и ее саму. Она думала, что все они давно мертвы. Но нет, как оказалось, не все.

Последний гелион падает к его ногам, но это его не останавливает. Он вонзает нож в грудь второго силефа.

— Стой! — кричит мальчик, но уже поздно. Великая Мать мертва.

Кто научил тебя этому, маленький воин? Кто рассказал тебе, как запирать внутри такую боль?

Стеклянный нож выпадает из его руки.

— Мама, — шепчет он, — я больше не могу.

Он падает на ступеньки у подножия трона. Индиго подходит к нему и поднимает с пола нож, но не успевает вонзить его в Данияра, сбитый с ног Эриком.

Л подходит к ступеням у подножия трона, на котором теперь зеркало. Черное, как омут. Конец пути. Ее пути. За ним ее имя, ее жизнь, та, которую она потеряла, которую хотела вернуть себе, хотела больше всего на свете. Она перешагивает через Данияра и поднимается по ступеням, выше и выше. Останавливается перед покрытой рябью черной поверхностью. Потягивает руку.

— Лена, — слышит она из глубины, и рука останавливается.

— Почему ты медлишь? — кричит снизу Эрик.

Да, почему?

Она вновь спускается вниз, ложится на пол рядом с Данияром и, обняв, прижимает его к себе. Он мелко дрожит, холодный, пустой. Индиго перестает вырываться из рук Эрика и широко раскрывает глаза. Бросает нож, и тот исчезает в песке. В заполняющем все вокруг, поглощающем все белом песке, накрывающем его с головой и заставляющем, наконец, проснуться.

— --

Данияр.

Этюд одиночества.

Эта музыка сводит меня с ума.

Пора спать.

Война. Последнее время она снится мне все чаще. Бессмысленная, беспощадная бойня. Мы приносим жертвы. Мы вымаливаем помощь у кровожадных богов. Кто мы, если не порождение Молоха? В нас его кровь, плоть его — мы. Живое оружие смерти, не знающее жалости. Этого ты хотела, мама? К этому готовила меня?

Свет солнца — оранжево-красный, пустыня тянется без конца и края. Кругом тишина, доходящая до ощущения глухоты. Только тишина способна спасти. Вонзи в мое сердце нож, вынь, пусть течет река, пусть наполнит этот мир прозрачной прохладной водой горьких слез матерей, темной скорби отцов, тяжелой поступи времени. Птиц проводи — пусть улетают на юг, нечего им делать здесь, в краю безлистных деревьев с выдранными корнями, которые глодают черви, исчадие мрака, порождение человеческих душ, грязных, смрадных… почему половина крови во мне от этих чудовищ? Почему ты родила меня от человека, мама, пусть даже и лучшего из людей?

Я помню свой родной город, но вдалеке все сливается, становится безвременным, пейзаж проводов и камня. Наш город погиб. Погибла наша планета. Я так рад, что ты не видела этого, мама. Никто не видел. Я остался один, и больше никого из моего народа. Неагорн, мир великих воинов, умер. Мое детство закончилось.

Горячая, алая кровь. Кто может пролить сок жизни настоящего порождения света? Я — сама Тьма. Я всегда буду один. Ты научила меня запирать в себе боль. Она не мешает мне убивать, без колебаний, без содрогания души, ибо, ничего не было важнее для меня, чем ты, а убить тебя я сумел.

Ты помнишь наш поединок, мама? Рассвет на холодных скалах? Ты знала, что мне будет там сложнее победить тебя, ты хотела, чтобы мне пришлось драться насмерть. А если бы я не смог, мама? Ты убила бы меня? Ты смогла бы сделать это? Знаю, что смогла бы, потому что тогда была бы уверена, что с половиной крови Неагорна я потерял и половину его силы, и стать последним его воином пришлось бы тебе.

Здесь остановился человек. Он прилетел вчера, один. Он человек, но его Земля существует в другом времени. Он отдает мне корабль, синий как само небо крейсер. Помнишь, ты рассказывала мне, что на языке моего отца слова «небо» и «мечта» звучат почти одинаково? Вот и я отправляюсь в небо, чтобы исполнить свою мечту. Человека я оставлю на Гармиле, так он просил. Он хочет встретиться с Молохом. Думает победить его? Сомневаюсь, что ему это удастся, хоть он и очень силен. А я, мама? Я достаточно подготовлен для битвы?

Я знаю, ты сделала все, что могла.

Эта девушка, Л6151, она знала отца и тебя, мама. Сегодня она рассказала мне об этом. Они были твоими учениками, молодыми воинами, заботящимися о благе Государства. Она рассказала мне об отце, она очень любила его, сказала, что его невозможно было не любить, сказала, что его звали так же, как меня, только на его языке мое имя звучит иначе.

Я готов, мама, я все выдержу. Только будь рядом со мной. Гарло с твоими глазами раскрывает надо мной крылья. Сегодня я покидаю Неагорн.

— --

Они оставляют Данияра в Белом лесу.

— Я побуду с ним, — говорит Эрик.

Дальше они пойдут вдвоем.

— Ему ведь придется там навсегда остаться?

Она смотрит на Индиго с удивлением.

— Такие раны никогда не закрываются, — говорит он. — Никогда не заживают.

Она идет дальше, потрясенная смыслом сказанных им слов.

— Нас ждут, — говорит мальчик.

— Кто?

— Слуги Молоха.

— Зачем ты нужен ему?

— Я единственный, кто может его убить.

— Откуда ты знаешь?

— Для этого меня создали.

Помолчав немного, она спрашивает:

— Мы должны вернуться в замок?

— Да.

Он кусает губы.

— В чем дело?

— Будет лучше, если я пойду один.

— Я не позволю тебе идти туда в одиночку.

— Зачем тебе это нужно?

Она останавливается.

— У тебя была возможность все вспомнить, вернуть свою жизнь, почему ты не воспользовалась ею?

— Потому что так было правильно, — говорит она, беря его за руку. — И поменьше болтай!

Он радостно улыбается и прикладывает ее руку к своей груди.

— Чувствуешь? — спрашивает он.

— Да.

— Оно бьется.

— Да.

— Оно настоящее.

— Да. А как же иначе?

— Идем, — говорит он и вдвоем они покидают Белый лес.

— --

Мальчишка прыгает в озеро и вмерзает в него, раскинув тонкие руки и ноги. Где-то внизу бьется горячее оловянное сердце, но даже оно не способно растопить такую толщу льда.

— Это мы еще посмотрим, — говорит Ира и разводит краски.

— Я могу гореть, — шепчет она в лед. — Могу.

Артем чувствует, что проваливается вниз. Еще один рывок — и сердце в его руке.

— Зачем это было нужно?

— Оно сгорело бы дотла, понимаешь? Раньше срока. Мы не смогли бы его сохранить.

— Когда-нибудь, — говорит Ира, — в этом озере снова будут жить единороги. И деревья будут цвести вокруг, роняя в воду розовые лепестки.

Да будет так.

— --

Лин.

Расскажи мне о солнечном ветре.

— Вот смотри, положим сюда сироп и добавим капельку звездной нежности. А теперь немного машинного масла. И прогреем, как следует.

Ведьма мешает варево гусиным пером. У него две стороны — одна черная, другая белая.

— Попробуешь? — протягивает перо мне. Я облизываю его, обсасываю, заталкиваю в рот до тех пор, пока оно не начинает прорастать у меня в горле, заполнять мои внутренности, выходить сквозь глаза и ноздри, высовываться из пупка. Я падаю в небесную синь. Крутится карусель, смеются дети. Калейдоскоп оставляет блики на их счастливых лицах. И чем дальше, тем больше этих бликов, солнечных зайчиков, слепящих, изощренное оружие чудовищ в масках, пожирающих их, выпадающих из самых темных углов, из самых холодных щелей. Куда бежать? Где спастись?

Никуда. Нигде.

Давно закончились крохотные снаряды, отступает армия Света, наступает правление Тьмы. Бегут дети. Стремятся побыстрее стать взрослыми, чтобы забыться, спастись, уйти на край света, продать свою Фантазию, убить Воображение, сжечь карты Снов, по которым искали сокровища.

Куда мчится этот автобус? Пусть заберет меня. Волшебный.

Ласковый.

Странный.

Ветер.

Сирокко.

Чай уже остыл. Согрей мне еще. Укутай меня в теплый плед, пока я буду целовать твои руки. Накорми меня вареньем, пахнущим малиной и летом. Кругом тишина, в пустом доме лишь мы одни. На столе свеча, вокруг — ветер, мы все равно проснемся, так давай сделаем это позже всех. Так что будем делать? Нарисуем новый мир? Мы ведь не можем без него. Кем ты хочешь быть сейчас? Я все устрою. Все решено, все поправимо. Неудачников нет. Рагнарек. Наш с тобой, здесь, в этом вынужденном царстве Добра и Справедливости. В Новом для тебя и для меня. Еще одна спираль, замкнутая в кольцо. И все начнется. И повторится. Бесконечность.

Куда ты меня ведешь?

Я не хочу.

В солнечный круг, на жертвенник.

Мама.

Что ты сказал?

Мама. Ты пришла. Пришла. Я думал, что больше не увижу тебя. Мне так больно, мама. Возьми мою руку. Я жил.

Пусть музыка звучит.

Купола. Купола.

Крутится небосвод. Становится все тише.

Кукольник. Волшебник. Маг. Чародей. Фокусник. Шарлатан. Шут. Джокер. Рыжий, держащий в руках нити.

Лин.

Хорошо ли закреплены цепи?

Хорошо ли наточен нож?

Хорошо ли обучен палач?

Да, ваше величество. Да. Да.

Пусть начинают.

В море, в самую глубину…

Отец.

Сдвигаются камни.

Отец.

Ширмы, закрывающие солнце.

Отец.

Спуск закончен.

«Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»

Он смеется в центре хоровода.

Кверху ладони. Поймай его тепло.

Посмотри, как ярко я могу гореть. Я ведь рожден для этого, разве не так? В пустыне, в колыбели песка я родился потому, что ты сжалился над существами, которых так хочется любить.

Почему наступила ночь, а я жив? Неужели я возвращаюсь?

Лин, Лин!

Феори.

Лин, как я скучала по тебе, как давно я тебя не видела!

Феори…

Полночь, Лин, полночь. Тебе пора.

Ты будешь помнить меня, Феори? Ты будешь ждать?

Всегда, мой брат, мой единственный. Всегда.

Какого вкуса оно, это слово?

Я не знаю. Но пахнет оно весенней листвой.

— --

Светлое рондо. (Con gusto.)

Я стою на кухне и режу лук. А он все не заканчивается — просто луковая бесконечность какая-то.

Обычно я делаю это сидя. Я все делаю сидя, если могу себе это позволить, вот чайник, например, с плиты снимаю. А что тут такого? У меня руки достаточно длинные, чтобы дотянуться.

— Это лень, — говорит мама. — Сначала она родилась, а потом уже и ты появился на свет.

Благосклонно склоняю голову. Сегодня я хорошем настроении. Сегодня просто чудесный день. Сегодня я избавлюсь от многих вещей — поскучневших и изрядно надоевших мне, как то: старых обид, ненужных мечтаний, невыполнимых в большинстве своем, крутых поворотов судьбы, не несущих ничего нового. Н. Н. Н. Н. Никогда. Не. Несущих. Ничего. Нового.

— Достань масло с полки, — просит мама. Не меня. Полка так высоко, что масло с нее могла бы достать только Алиса, летящая сверху в Страну Чудес. Или девочка-Эльф.

— Сейчас.

Ее крылья очень милые — они разлагают солнечный свет по спектру, и эти радужные блики заполняют всю кухню.

— Почему ты так смотришь на меня?

Она нравится мне.

— Ты нравишься ему, — поясняет мама.

Я слабо протестую.

— Протест отклонен, — говорит мама, и они обе смеются. Я смываюсь через окно.

Между нами Ян называл Геру «Святошей». Это было одно из многочисленных его имен. Как и Вайку.

«Вайку» — значит «взломщик», рассказал мне Гера в тот день, когда я встретил его возле церкви. Он был такой взъерошенный, что напоминал воробья в морозы.

Как ты можешь делать это, Гера?

— Что?

То, что делаешь сейчас. Ты знаешь, что это неправильно.

— Я делаю то, что должен.

Мои глаза постепенно привыкают к темноте. Индиго зашевелился у меня в руках.

— Где мы?

— Мы? — спрашиваю и отвечаю: — На дне.

— --

Вика пьет на кухне кофе. Черный. Без сахара. И курит сигарету за сигаретой.

— Какой беспорядок, — говорит она безразличным голосом.

— Кто кроме вас знает, что я здесь? — спрашивает она.

— Никто.

Nemo.

Если посмотреть на часы в зеркале, стрелки побегут в обратную сторону. Так замыкается Время.

— Ваш брат догадался. И когда он разорвал круг, все пошло по другому пути.

— Я все это понимаю, — говорит она. — Но только почему он не вернулся ко мне?

Она все еще не верит в происходящее. Не до конца.

— Я разговаривала с этой женщиной, вдовой Гараева. И ее сыном.

Ламия и Химера.

— Я был против, — Сергей опускает голову на руки. — Я всегда был против. Но что мне оставалось делать? Ведь Гараев был моим учителем.

Не соглашаться. У каждого есть выбор.

— Мио ведь не виноват? — глаза Вики смотрят с мольбой.

Не больше, чем все остальные.

— Он подарил этому человеку цветы, потому что не знал, что они из себя представляют на самом деле.

Не знал или не хотел знать?

Пройдет несколько лет и этот парень защитит диссертацию по «Феномену Химеры». Еще через несколько лет результаты его работы принесут первые плоды. Горькие плоды.

Путешествуя по канализации, мы минуем их — женщину с собачьей головой и юношу, окутанного зеленой дымкой. Еще одна дверь закроется за нашими спинами.

— Помедли немного, — просит Вика.

— Все останется, — говорит она, — во вчерашнем дне.

— Помни меня, — умоляет она. — Произноси мое имя так часто, как только возможно. Я не хочу кануть в небытие.

В Лету. В мертвое озеро, которое вскоре вновь станет живым.

Выбраться бы отсюда поскорей. Не хватает воздуха. Мелодия продолжается. Битва продолжается. Но шум ее доносится сюда лишь отголосками прошлого, опоздавшего на произведение скорости звука и времени, тянущегося как угодно, только не правильной спиралью.

Очертя голову, мы бросаемся в люк.

— Быстрее, быстрее… — голос Вики прерывается. Она останавливается так внезапно, что мы с Невидимкой делаем еще несколько шагов по инерции и отпускаем ее руки.

— Мне часто снился сон, — говорит Невидимка, — о девушке, что вышла прогуляться в дождливую ночь. О девушке, прекрасной, как лунный свет. И о Тьме, ее полюбившей. Не понимая, что делает, она тоже влюбляется в Тьму.

Я хорошо помню этот танец на струях дождя.

— Мне нечего больше сказать, — говорю я. — Кажется, я пуст.

— В таком случае, — замечает Невидимка, — не говори ничего.

Кари сама делает первый шаг. Молох уже ждет ее, и в руках его новая цепь. На этот раз черная.

— Кари, Кари, — ласково говорит он, — моя глупенькая звездочка. Возвращайся.

Я чувствую за собой дыхание Химеры, но не оборачиваюсь.

Кари продолжает идти вперед. Положив ладонь на спину золотого волка, окруженная мелькающими бабочками, держа в руке саламандру, проглотившую оловянное сердце.

— Саламандры очень холодные, — объясняет Гера. — Поэтому-то они и могут жить в огне.

На Химеру бросается черная собака. Она слепа, но ей уже не нужно видеть. Они умирают, вцепившись друг в друга в последнем объятии. Ламия издает горестный крик, но теперь у нее уже нет силы.

Рядом со мной становится Художник.

— Пора, Невидимка.

Тот расстается с Фениксом. Не без сожаления.

Художник отпускает Мастера.

Кари садится у ног своего господина.

— Как бы не так! — говорит она мне утром, выливая остатки кофе в раковину.

Молох наклоняется к ней.

— Чего ты ждешь? — кричу я.

Его поцелуя.

Мастер взрывается ворохом чернильных клякс, повисая повсюду. Феникс разлетается ворохом искр, воскрешая зеркала, воскрешая отраженное в них небо.

Волк, бабочки и саламандра исчезают.

Кари вкладывает оловянное сердце себе в грудь.

Я обнимаю плачущего Индиго и с ним на руках убегаю.

Я проваливаюсь в озеро.

— Самое страшное, — говорит Ира, — это понять, что ты уже проснулся, и все осталось позади. Такую пустоту сложно чем-то заполнить.

Кари улыбается Молоху.

— Посмотри, как я могу гореть, — говорит она.

Свет разливается вокруг. Отраженный от сотен зеркал, он поднимается на поверхность.

«Огонь очищает», — думает Невидимка.

Стеклянная пыль, наполняющая город, вспыхивает как порох.

— Иногда, — говорит Ира, — я помогала бомжу с бутылками.

Водная толща над нами становится тоньше с каждой секундой — озеро испаряется от невыносимого жара.

«Дышать» — просит Индиго.

Еще немного. Еще чуть-чуть.

Если бы не пленка воды, мои глаза ослепли бы от крика Тьмы.

— Такое уже было когда-то, — утверждает Ян.

Олег согласно кивает. От губки, которой он моет посуду, по кухне разлетаются разноцветные пузыри.

— --

Пройди между черной и белой звездой, мой ласковый, мой нежный. Мой светлый.

Я вернулась.

Не оступись. Не отступи.

— Эй, Камео, очнись.

Я открыл глаза.

— Вот Гена, — сказал мальчик с синей кожей. Тот стоял чуть поодаль. — Я его привел.

— Спасибо.

— Я пойду, наверное, — говорит он, переводя взгляд с Гены на меня и обратно.

— Не уходи далеко, — голос Гены прозвучал очень глухо. Индиго убежал.

— Мне нечего сказать тебе, Камео, — он не стал подходить. — Ты создал меня по своему образу и подобию, как тебе казалось. Но я не такой, как ты.

— Да, — сказал я. — Ты совсем на меня не похож.

Он ушел и забрал с собой Индиго.

Не помню, сколько времени я пролежал в темноте. Может, секунды, а может, столетия. Лежал, как кукла, не шевелясь. Все ушло, ничего не хотелось, осталась только пустота. Везде.

Она вошла неслышно, как всегда. Присела рядом и долго-долго смотрела на меня без улыбки. Потом убрала прядь волос с моего лба и провела пальцами по глазам. Моя дочь воздуха. Моя…

— Я до сих пор не знаю, как тебя зовут. Я все пытался придумать тебе имя, но ничего не приходит в голову. Нет ничего столь же прекрасного.

Она молчала.

— Я так хотел услышать твой голос, но у меня не получалось.

— Это потому что ты любишь меня, — сказала она. Взяла меня за руку и заставила подняться.

Мы ступили на звездную тропу и прошли по ней до самого конца.

— Дальше для меня пути нет.

Ветер, дувший нам в лицо, был теплым, но я дрожал как в лихорадке.

— Тише, — сказала она и погладила меня по лицу. Я поймал ее пальцы губами. Я снова обманул всех, потому что она… ее можно было любить.

— Мои секунды заканчиваются.

— Помнишь тот день? — спросил я. — Накануне? Когда вы собирались уходить, помнишь, что я сказал тогда?

«Как же мне жить без вас?»

— Будет тяжело, — сказала она просто и открыла дверь.

Я всегда буду держать в сердце кусочек Белого леса. Потому что есть раны, которые не должны закрываться.

— --

Кари.

Quasi una fantasia.

Время — сквозь меня. Иголками холодной воды. Небо — на куски. Две нестройные половинки сверху и снизу. Время внутри — рассыпается песками. Линиями света и тени растворяется вдали от огня. Ласковый-ласковый воздух — всполохи молний между грозовыми тучами. Волшебным ножом душу на апельсиновые дольки. В мертвом пространстве тоска сгорающей мечты. Это холодные чувства ненужных мне людей. Сколько осталось до звезд? Может, не так уж и мало.

Человек вводит иглы в сердце — одну за другой. Человеческое сердце на стеклянном столе. Иглы входят так, что видны только маленькие блестящие точки, а внутри, в полостях, перекрещиваются копья — иллюстрация жизни. Кто-то истечет ею раньше, кто-то позже. Кто-то устоит, кто-то оставит алые дорожки на дорогах из серого, серого, серого асфальта. Пусть все течет, как течет вода, так будет легче, это не повторится и повторится вновь и вновь. Бред сумасшедшего соловья, поющего в морозы. Как не хочется падать в пропасть. Пугает близость боли. Зрачки еще сокращаются — сны разноцветного огня вокруг бездны.

Если вбить в полночь несколько гвоздей, она растрескается по циферблату, если вынуть черепки, прольется эссенция ночи, в желтых жилках от сока уличных фонарей. Надо спрятать часы в ветках старых деревьев с полусухими, наполовину облетевшими листьями, и ползти к ним, ползти. Это тоже жизнь, которой можно улыбнуться, которая стоит того, чтобы заплакать, которую сумеешь назвать счастьем, если сильно постараешься. Условия счета не разделяются на дни. Любого вокруг можно растворить в тишине как кусочек сахара. Чтобы осталось ощущение молока на коже, потом его можно будет прилепить к ней скотчем, двусторонним, чтобы хватило на темноту.

Любое покушение на душу прольется воском — и вы спасены.

В комнате, где лампы мешают солнцу, они могут заразить неизлечимой болезнью из лучей, в которых не пляшут пылинки. Он мертвый, он сушит до кротости бумажных листов. Он запирает ветер на замок, и тот мечется, так и не успев превратиться в чумазого трубочиста, целует форточки, оставляет на них налет копоти, дышит на стекла и умирает веками, если не сгорит — сгниет. Альтернатива жизни, не так ли? Остановиться вовремя — тоже счастье, почти роскошь. Но успеть увидеть бессмысленность голоса — так станет проще баюкать уцелевшие, не опаленные взглядами останки себя. Дальше — смех и то, что называется НОРМАЛЬНОЙ жизнью. Пусть наступит вечер. Vivat, королева свободных снов, властительница ночных горшков, сумасшедшая!

Смерть пациентки наступила в 10.45 по местному времени от остановки сердца (зачеркнуто) от острой сердечно-сосудистой недостаточности. Реанимационные мероприятия эффекта не дали.

Да упокоится с миром душа твоя.

— --

На маяк — вот куда мы все держим путь.

Он приснился мне однажды. Одиноко стоящий у моря и прекрасный. Раз в тысячу лет к нему подъезжает синий автобус и высаживает пассажиров. Людей, которые давно мертвы, но не оставлены в покое. Внутри их ждет стража — канатоходцы и великаны на ходулях с птичьими головами и железными клювами, которые поведут их по коридорам, пустым и безмолвным, освещенным ослепляющим солнечным светом, проникающим сквозь окна, занимающими все пространство стен и потолков, по ступеням, все выше и выше, по спирали, пока они не окажутся на самом верху, на площадке над морем. И тогда, подведя к обрыву, их столкнут вниз, протянувших руки к небесам.

Столкнут в море.

Столкнут в небо.

Столкнут в жизнь.

Есть старая легенда (еще одна) о том, что когда Тьма опустилась на землю, чтобы остановить ее, было создано великое оружие, но оно было бесполезным без тех, кого называли «обреченными» — «гарганитами», на древнем языке. И с тех пор семь человек каждую тысячу лет должны отправиться на синем автобусе…

— Прекрати! — глаза Геры закрыты, но из-под век у него текут слезы.

— Путь, — говорю я. — Семь человек — семь ступеней.

К Рыжему, потерянному в песках мальчику.

Давай возьмемся за руки. Давай создадим иллюзию и поверим в нее. И чем крепче мы будем верить, тем реальнее она будет для нас.

Гера показал мне много, очень много. Столько, что не может вместиться в жизнь нормального человека. Поэтому несколько раз за время нашего с ним знакомства, а это всего только неделя, я сходил с ума.

— Я думал, что ты и есть тот самый праведник, — сказал я ему как-то.

— Какой «тот самый»?

Благодаря которому Город не погибнет.

Он ошарашено посмотрел на меня, а потом ухмыльнулся.

— Не-ет.

— Тогда кто же?

Я сжимаю в руках тело Индиго.

— Мне больно! — кричит он. Но не из-за меня. Темнота протягивает к нему руки. Пытается вырвать его из моих.

— Не отдавай меня! — кричит он. — Не отдавай!

Я и не отдаю. Я иду вместе с ним.

Мы стоим на воде неподалеку друг от друга. На воде мертвого озера.

— Путь долог, — говорит он.

— День короток, — отвечаю я.

— Свет близок, — он.

— Ночь позади, — я.

— В туман.

— В снег.

— В ветер, — говорим мы оба. И за нашими спинами разгораются крылья. Вначале слабо, как бы нехотя, но все ярче и ярче они. Наконец-то у меня есть крылья. Наконец-то у меня есть крылья! НАКОНЕЦ-ТО У МЕНЯ ЕСТЬ КРЫЛЬЯ!!!

— Это планета Ветров, — шепчет Индиго. — Гармил.

Мы опускаемся на жемчужную траву.

— Да, — говорю я, — я видел во сне.

— Это замок Молоха.

— Да, я видел его тоже.

— Это Молох.

Я взбегаю по широким каменным ступеням наверх, где в пустой комнате стоит Посланец и вырезает кусок кожи с руки размером чуть больше стандартной плитки шоколада.

— Тебе чего? — говорит он. — Молох этажом выше.

Он вкладывает вырезанный фрагмент между двумя половинками песочных часов.

— Если я погибну, — говорит он. — Она исчезнет, и начнется отсчет времени.

А если ты просто уйдешь?

Он удивленно поднимает брови:

— Я?

Ах да, конечно, ты ведь не рассчитывал на встречу с Лерой и ее совершенством.

Удачи тебе.

Я, наконец, нахожу то, что мне нужно.

— Мой корабль — это большая бомба, — говорит Космонавт. — Как только ты дашь мне знак…

— Хочешь, я заберу тебя с собой?

— Нет, мне некуда возвращаться. Просто передай Сергею… — он задумывается, — скажи, что у меня получилось.

Молох.

— Кто разрешил тебе забрать ее у меня?

Кари.

Его звезду.

— Никто, папа.

— Тогда оставь ее в покое и иди ко мне.

— Нет, папа.

— Что-о?!

— НЕТ!

— Иди ко мне, — протягивает мне руку отец.

Но я только крепче сжимаю крылья вокруг ребят.

— Тебе все равно ничего не изменить!

Ты прав, папа. Но менять ничего не нужно. Все так, как и должно быть.

Он закрывает лицо рукой. Бушующий вокруг ветер срывает с нее куски плоти. Мира вокруг больше нет, только жаркое дыхание чужой сгорающей звезды.

Его одежда вспыхивает.

— Я мог бы дать тебе гораздо больше.

Я не успеваю ответить, за меня это делает Марат.

— Отсоси, — говорит он и показывает ему средний палец.

Вспышка. Мгновение тишины, и комнату вновь наполняет шум улицы.

— --

— Посмотри, кто здесь! — кричим мы с Индиго, и за нашими спинами поднимаются те, кому на день рождения дарят крылья, и их это ничуть не удивляет.

— Посмотри, как нас много!

Мы поднимаемся в воздух.

— Пощады не будет!

Мы все вспомним!

— Чтобы спастись, — говорит Саша мне на ухо, — нам не нужны звезды.

И звезды гаснут.

— Чтобы спастись, — говорит Олег, — нам нужна любовь.

Гера смотрит мне в глаза:

— Нам нужна любовь.

Ян усмехается:

— Нам нужна любовь.

Твердо говорит Костя.

Улыбается Роши.

— Банально, — говорю я и ставлю точку.

Взрыв накрывает нас. И наступает тишина. Моя восьмая тишина

Мое воскресенье.

В небо поднимаются огни.

Я мокрый стою на перекрестке с Индиго на руках.

— Тебе не холодно? — удивляется он.

Нет. Пролетающие мимо огненные шары, похожие на елочные игрушки, обдают меня теплом. Соединяясь с возвышающимися над Городом куполами, они образуют Щит.

— Мама, — зовет Индиго, протягивая руку к одному из шаров.

— Олег, — говорю я.

Ира.

Ян.

Гера.

Костя.

Роши.

— Фиаско, — улыбается Даня — бывший Невидимка. — Искорка. Тема. Лера. Петя.

«Лин, — думаю я. — Саша».

Небо гаснет.

— --

Мы стоим на коленях, сбившись в кучу и обнявшись. Я пробую разжать крылья, но не могу. Крыльев у меня больше нет. Лицо Чолпон мокро от слез.

— Скажите мне, что это все, — говорит Салли.

— Это все, — отвечает Марат.

Мы поднимаемся с пола.

— Уф, — говорит Марат, — жрать охота!

— Еще бы, — отзывается Салли, — не каждый день приходится мир спасать.

Я подхожу к окну. В ноздри вливается знакомый запах.

— Абрикосы зацвели, — озвучивает мои мысли Айпери и добавляет: — Они не держат на тебя зла.

Сомневаюсь. Но спасибо.

— За что?

— Так. Вообще.

— Ты идешь? — спрашивает Марат.

— А куда вы?

— Гулять. Пить сегодня буду…

— Нет, — говорю я, — есть еще одно дело...

— Как знаешь.

… и не стоит откладывать его в долгий ящик.

Я сажусь за стол. Придвигаю к себе лист, бывший когда-то бумажным самолетиком.

Самолет? А почему бы и нет?

— -—

В комнату вбегает Индиго, ведя за руку…

— Познакомьтесь, это мои папа и мама.

— Люда, — протягивает руку его мать.

— Гена.

— Сергей.

— Очень приятно, — и шепчу ему на ухо: — У вашего друга все получилось.

Сергей кивает, благодаря.

Индиго стоит между ними и смотрит на меня с хвастливой улыбкой счастья на устах.

Где-то далеко, на берегу бесконечного моря стоит маяк. К нему слетаются стайки синих автобусов. Здесь заканчиваются их маршруты, и начинаются все пути домой.

Я тоже возвращаюсь домой.

Проходя мимо остановки, я вижу, как оттуда отъезжает один из автобусов, полный веселых русалок. Они смеются и машут мне, и я изо всех сил машу им в ответ.

Дома пусто и тихо. Но это приятные пустота и тишина, потому что теперь мне будет, что заполнить.

Воспоминаниями и мыслями. Мечтами и легендами.

Одну из них я придумаю прямо сейчас, как и обещал.

— А Индиго? — спрашивает Ира.

Он вернулся домой с родителями.

Ведь, в конце концов, люди должны решать свои проблемы сами.

И это будет справедливо.

Не так ли?