Часть 2

« Когда человек один, он в будущем.

Когда человек несчастен, он в будущем.

Будущее всегда настает, когда кто-нибудь умирает».

Иосиф Бродский.

« С макрокосмической точки зрения, все, что должно было

случиться, уже случилось. Так что, если человек из

будущего, принимает какое-любое участие в событии

прошлого, то это событие не обойдется без него с самого

начала».

Роберт Янг, «Девушка-одуванчик».

« И все было дивным, поскольку еще не нашли примененья

Ни омуты смерти, ни времени ржавые звенья».

Федерико Гарсия-Лорка, «Из неоконченной поэмы».

— О, встал уже? Доброе утро.

— Доброе.

— Как спалось?

— Нормально.

— Сны не беспокоили?

— Нет. Только хорошие.

— А плохой можешь рассказать?

— А вам зачем?

— Нет, я вообще-то не настаиваю. Просто интересно.

— Мне снился город. Там все жители выращивали в саду белые лилии. Возле каждого дома был сад, и везде росли белые лилии.

— Очень интересно.

— Там шла война.

— Где? В городе?

— Нет, вообще. Во сне. Шла война. И над городом постоянно летали самолеты и сбрасывали бомбы. И люди умирали. Особенно дети. Почему-то в основном дети. А их родители все равно выращивали свои лилии. Им как будто было все равно. Лишь бы их цветы никто не трогал.

— Все?

— Да.

— Понятно.

— Это что-нибудь значит?

— Я не Фрейд, знаешь ли, чтоб толковать сновидения. Но все это очень интересно. Есть хочешь?

— Хочу.

— Ешь. Торопись, пока у меня не испарился мой кулинарный инстинкт. Что-то не идет твой дядя Женя.

— Может, он вообще не придет?

— Да ты что? И что мы будем делать?

— Не знаю.

— Ты мне это брось. Мне совсем не улыбается такой вариант развития событий. Надо что-то придумать.

— Зачем?

— Что значит «зачем»?

— А разве так плохо?

— Очень… Вот что я думаю: тебе стоит позвонить свой маме и спросить у нее дядь Женин телефон.

— Она не ответит.

— Почему это? Что ты вздыхаешь?

— Да брось ты. Разве и так непонятно?

— Что непонятно?

— Для писателя ты туговато соображаешь, Гена.

— Что, прости?

— Не прощу.

— Я не...

— Нет.

...

— Что молчишь?

— Не знаю, что сказать.

— Да ничего не надо говорить.

— Так все, что было до этого...

— Правда.

— Да?

— Почему нет? Только это общая правда. А детали… детали мы с тобой скоро выясним.

— Ты куда?

— Пойду, прогуляюсь. Думаешь, сбегу? Нет. Мне ведь некуда бежать.

— Хорошо, что ты сразу это понял.

— Я не хочу, чтобы ты боялся меня.

— Я тебя не боюсь. Я хочу понять.

— Что?

— Столько лет. Ведь я все помню. Где я был, что делал. Голова кругом...

— Выпей воды.

— Не хочу я воды.

— Я просто так предложил. Обычно в таких случаях...

— Слушай, что тебе от меня нужно? И зачем весь этот спектакль?

— Какой спектакль?

— Вчерашний. Со снами и со всем остальным.

— Никакого спектакля не было. Все правда.

— Хватит повторять это слово. В твоих устах оно звучит...

— Хорошо, не буду. Видишь, я согласился сразу. Пойми, я сделаю все, что ты захочешь. Только помоги мне.

— Я? Тебе? Да зачем я тебе нужен?

— Пока не знаю. Но нужен. И я нужен тебе. И не говори, что это не так.

— Я и не собираюсь.

— Вот и хорошо.

— Я чувствую себя полным идиотом.

— И напрасно. Ты снова совершаешь ту же ошибку, что и раньше — ты пытаешься понять, используя логику.

— Нет, я всего лишь думаю, что схожу с ума. Или уже сошел. Может, это все только плод моего воображения, а? Галлюцинация? Бред?

— Если бы я сказал, что это так, тебе стало бы легче?

— Нет. Скорее наоборот. Впрочем, все равно. И что же я теперь должен делать?

— Пока не знаю. Там будет видно. А сейчас можешь поесть.

— Спасибо, я сыт.

— Тогда делай, что хочешь.

— Спасибо и за это.

— Пожалуйста.

— Я думал, ты...

— Я тоже так думал.

— Автобус?

— Автобус.

— Господи, помоги мне. Я так больше не могу… Что ты там стоишь? Что тебе нужно от меня?

— Мне ведь страшно спать одному, ты знаешь.

—… Уже время спать?..

— Уже полночь.

...

— Обними меня. Ты обещал защитить меня, помнишь?

— Я лгал. Хотя думал, что не лгу.

— Это ничего не меняет. Я люблю тебя, как и раньше.

— Ты не можешь любить.

— Ты так думаешь?

— Я знаю.

— Ты так думаешь. Вы все так думаете.

— А разве мы не правы?

— Вы слепы. Вы барахтаетесь в том, что решили считать для себя правильным и верным. Это и только это. Вы не видите дальше собственного носа. Вы — уроды, которые смотрят в кривые зеркала и считают себя прекрасными. Вы — плесень, гниль. И я ненавижу вас всей душой.

— С одной только оговоркой. У тебя нет души.

— О да! У меня нет души! Вы отняли ее у меня!

— Мы?

— Да, вы. Вы! Я хотел иметь душу. У меня почти получилось.

— Это обман.

— Что такое душа? Может, ты скажешь мне? Посмотри на себя. Я читаю все твои мысли, я вижу тебя насквозь, я знаю все твое прошлое. Ты как на ладони весь передо мной. Почему ты смеешься? Что? Что ты?.. Ты… ты думаешь, я не понимаю, что если у меня никогда не было...

— ...

— Так будь она проклята — ваша душа! Слышишь? Я не хочу ее иметь. Чтобы быть такими, как вы? Благодарю покорно. Слышишь меня? Я проклинаю эту мечту о душе, ты понял? Понял ты меня?

— Да, я понял.

— Не бросай меня.

— Как тебя зовут?

— Я же сказал.

— Почему именно это имя?

— Он был единственный, кто… всегда… был со мной.

— Это не так.

— Так.

— Нет, ты же знаешь, он не был с тобой. Он был с ней.

— Он держал меня в своем сердце! Он принял меня! Он любил меня! Или ты скажешь, что...

— Нет, не скажу. Потому что не знаю. Мы, люди, не привязываемся к предметам, мы привязываемся к другим людям. Даже когда нам кажется, что все наоборот.

— Выходит, я — предмет, как ты говоришь?

— Ты ведь этого хотел? Чтобы я был честен?

— Скажи мне, что я могу сделать для тебя? Я сделаю все. Я обещаю. Хочешь, я отдам тебе все, что у меня есть? Я отдам. Я устал убивать.

— В чем моя сила, что ты просишь об этом меня?

— Я не знаю. Они тебе верили. Они считали тебя другом. Доверили тебе самое дорогое.

— Потому что я похож на тебя.

— Я не понимаю. Я совсем не понимаю, что ты говоришь. Все это слишком сложно.

— Мне уйти?

— Да, уйди. Оставь меня. Мне нужно подумать.

— Слышишь? Похоже, кто-то пришел.

— Это почтальон.

— Ко мне? Да, иди же. Ну, что смотришь? Уходи.

— Ты отпускаешь меня?

— Да. Катись.

— Спасибо.

— Пожалуйста. И можешь не возвращаться.

— Да пошел ты. Сопляк.

— — —

— Вам понравится ваша комната, — заверила меня хозяйка.

Согласно киваю.

Квартирка и вправду ничего себе. В смысле, ничего особенного. Попросту коробка, приспособленная для жилья. Раскладываю вещи.

— Обед в четырнадцать ноль-ноль!

Так мы условились — за дополнительную плату она мне готовит. Она сообщает время обеда так точно, думая, видимо, что со мной следует разговаривать как с чудиком-ученым.

— Вы, кажется, хотели спать? Не буду вам мешать, — уже после обеда.

— Спасибо.

Нельзя ложиться сразу после еды, — это вредно, успеваю подумать засыпая. Что снится мне — не помню. Открываю глаза, когда за окном уже темно. Хозяйка смотрит телевизор. Ее зовут Еленой Павловной, но для меня она останется «хозяйкой N такой-то». Сообщаю ей, что иду прогуляться. Она рассеянно отвечает: «Да, конечно», а, может, не отвечает ничего, — слишком занята просмотром очередного сериала.

Улицы этого города напоминают паутину, каждая ячейка которой несет строго присущую одной ей только, функцию. Невыносимо думать о том, что эта сеть затягивает тебя все сильнее с каждой минутой, однако эта неоспоримая данность — мне уже не так хочется домой, как раньше. Я смирился?

Возвращаюсь поздно ночью. Хозяйка уже спит. Вхожу к себе, притворяю дверь и останавливаюсь. Окно распахнуто настежь, а ведь зима, на улице градусов десять мороза. А на окне — мальчишка. Смотрит. Молча, подхожу и закрываю окно. Снимаю мальчика и кладу на кровать, накрываю одеялом. Он рывком поднимается и сбрасывает его на пол.

— Ты же ничего не понял! — крылья за его спиной в гневе то сжимаются, то разжимаются.

— Я думал, ты поможешь мне. Пойдешь со мной.

Я включаю свет. Он моргает и щурится. Я спрашиваю:

— Ты что, не можешь оставить меня в покое?

— Нет, — отвечает он строго.

— Алексей Михайлович, кто там у вас?

— Убери ее, — говорит мальчик.

— Нет.

— Алексей Михайлович, вы слышите?

— Убери ее.

— Отстань.

— Ты слышишь?

— Вы слышите?

— Уходи, — говорю я.

Мальчик улыбается.

— Вот так-то лучше.

Голос хозяйки пропадает.

— Но я говорил это тебе… — задыхаюсь.

Злой мальчишка хохочет:

— Не лги.

На полке — пузырек с лекарством. Хватаю его, снимаю крышку, но таблетки словно приросли ко дну. И воды нет.

— Почему же? — говорит мальчик и пускает кораблик. Тот бежит вдоль ручейка, тянущегося через всю комнату и исчезающего за дверцей шкафа.

(Говорят, многие реки — это дороги в подземное царство, и живущие в воде русалки знают, как туда попасть.)

Я только сейчас замечаю, что свет уже давно погас. Мальчик берет меня за руку.

— Ты боишься, — говорит он ласково. — Это зря.

Почему мне так хорошо? Как никогда до этого не было? Я иду за ним, вступаю в шкаф и закрываю за собой дверцу. Шум воды за ней становится глуше. Мальчишка включает фонарь.

— Узнаешь?

Я поворачиваю ручку, и свет теперь горит, рассеиваясь, а не собирается в луч.

— Ты перевел часы? — спрашиваю я.

— Угу. Пойдем.

Его рука — холодная и сухая. Он чуть касается меня крылом. Перья как перья. Расталкивая шубы, он идет впереди. Я — за ним. Куда же делся ручей?

— Дурак. Он же течет в другую сторону.

Точно, как же я мог забыть? Я ведь сам его придумал.

Я, наконец, достаю таблетку и глотаю ее.

Мальчик поворачивается ко мне.

— Какой же ты все-таки дурак, — говорит он и швыряет фонарь на пол. Фонарь гаснет, все вокруг — тоже. Я открываю глаза.

Приподнимаюсь на кровати и в зеркале вижу свое отражение. Он оставил мне подарок.

— — —

Я уже знаю, что всегда буду помнить Олега таким, каким вижу его сейчас. В этом старом свитере крупной вязки, в потертых джинсах, в толстых, грубых носках, таких мягких и теплых изнутри, которые совсем скоро станут и моим фирменным знаком. С улыбкой, поверх всего этого. Улыбаясь, он медленно раскрывает два ряда крупных белоснежных зубов и чуть прищуривается.

— Есть хочешь? — спрашивает он.

Я хочу. Одеваю свою, кем-то аккуратно сложенную на спинку стула одежду, в том числе и лежащие в самом низу носки, такие же, как на Олеге, выхожу из комнаты, спускаюсь вниз по лестнице, на первый этаж, где, свернув направо, попадаю в небольшую светлую кухню, наполненную восхитительным ароматом жареного мяса.

— Ну, как ты? — спрашивает Олег.

— Моя рука сама тянется к груди. Неопределенно мотаю головой.

— Ничего, — заверяет меня Олег. — Так всегда вначале.

— А кто это...

— Это Гера. Он у нас молодец.

Это точно!

— Гера — сокращенное от Герасима? Или от Германа?

— Нет. От Гермеса.

Я поднимаю брови. Олег пожимает плечами.

— Да, по-моему, надо родителям запрещать законом такие выходки.

Согласен.

— А кто такой Ян?

— Ян? — Олег задумывается на секунду. — Он… гей.

На этом вопросы заканчиваются.

— Пахнет вкусно, — говорю я.

— Ага, — соглашается Олег. — Решил вот побаловать себя. Редко получается.

— С теми грошами, что ты зарабатываешь, конечно, — раздается голос за моей спиной. Оборачиваюсь. Позади меня стоит гей. Это Ян.

— Главное, не беру у тебя, — отрезает Олег.

— Ну, конечно, — говорит Ян мне. — Эти деньги ведь прокляты.

Ты ведь понимаешь, — говорит он, прищурившись, — что «жизнь каждого человека сон, как это ни жестоко… Все только сон, атрибуты сна, его продолжение…»

— Но «мы, уходя, — говорю я, — продолжаем существовать во сне другого человека, тень внутри тени, постепенно бледнеющая, бледнеющая, бледнеющая…»

— Туше, — улыбается он и, повернувшись к ней, спрашивает: — Так это и есть тот самый зритель, на которого ты променяла Мотылька?

Она согласно кивает.

— Да. Хорошенький, правда?

У меня сразу начинают гореть уши.

— Оставьте человека в покое, — вмешивается Олег. — Садись, ешь, Гена.

— А нам приглашения не дождаться? — ухмыляется Ян. Олег пожимает плечами:

— Ты здесь хозяин.

— Хорошо, что ты об этом помнишь.

— Разве ты дашь забыть?

— Ян, смени носки, — просит она как бы, между прочим.

Садясь на стул, Ян забрасывает ноги на стоящий рядом, и рассматривает свои ноги так внимательно, как будто видит их впервые в жизни.

— А что с ними не так? — спрашивает он.

Они воняют. Страшно.

Собственно говоря, замечание принадлежит не мне. Его произносит только что вошедший Гера, однако от этого менее правдивым оно не становится.

— Странно, — делится со мной Ян, — как у меня ноги вообще могут вонять? А может быть, — оглядывается он на Геру, — это смердит моя погибшая грешная душа?

— Может быть, — говорит Олег.

— Ну, ничего, — Ян склоняет голову на бок, — Гера отмолит. Так ведь?

— Слушай, Ян… — Олег взбешен. Не обращая на него внимания, Ян сбрасывает ноги на пол и выходит из кухни.

— Все для вас, — говорит он Гере, все еще стоящему у двери, — вы только улыбайтесь.

Гера садится напротив меня. «Спасибо», говорю я одними губами. Он кивает и улыбается. В первый раз. Очень здорово. Скользящий солнечный зайчик на темной воде. Она садится справа.

Едим.

В кухню снова входит Ян. Джинсы подвернуты до колен, открывая худые волосатые ноги. Длинные сальные волосы зачесаны назад. В руках носки — три пары. Одну он бросает Гере. Вторую — ей. Третью одевает сам.

— А у тебя?

Подняв ногу, я демонстрирую носок.

— Приятного всем аппетита! — провозглашает он. Ему никто не отвечает. Едим.

Первым нарушает молчание Олег.

— Как все прошло? — спрашивает он. Ян только успевает открыть рот, как его опережает Гера.

— Нормально.

Ян смотрит на него, насмешливо поджав губы.

— Что ж, если Гера утверждает, что нормально… — говорит он, растягивая слова.

Олег переводит взгляд с одного на другого.

— А что, разве...

— Слушай, не делай вид, что тебе интересно!

— А почему это мне должно быть неинтересно?

— А потому что ты был черт знает где, вместо того, чтобы быть с нами.

— Это не твое дело!

— Ошибаешься, — ласково понизив голос, говорит Ян. — И если Герочка так тебя любит, что боится сказать хоть слово порицания в твой адрес, то я...

— Меня ненавидишь, — заканчивает за него Олег.

На мой взгляд, Ян любит его едва ли не больше, чем Гера, но это замечание я благополучно оставляю при себе.

— Я пойду домой, — хмуро говорит Гера. — Спасибо, — уже Олегу.

— Постой, Гера, — окликает его Ян, — а сюрприз?

— Какой еще сюрприз? — не понимает Олег, кажется единственный здесь, кто правда не понимает.

— Как это, какой? — ядовито-зеленые глаза Яна полны притворного удивления. — Послание тебе.

— Что?

— От тех, кого ты не почтил сегодня своим присутствием.

С неожиданной ловкостью он хватает Геру за руку и, притянув к себе, задирает рубашку у него на спине. Кусок мяса застревает у меня в горле, когда я вижу на ней две багровые полосы, протянувшиеся вдоль позвоночника. Гера вырывается из Яновских рук и, одернув рубашку, быстрыми шагами идет к двери. Побледневший Олег бросается за ним.

— Что ж, — говорит Ян, вновь поворачиваясь к столу, — продолжим.

— Какая же ты сволочь, Ян, — говорит она почти ласково. Ее лицо спокойно, как фарфоровая маска. Ян весело кивает.

— Кстати, — обращается он ко мне, — тебя уже предупредили, куда ты не должен совать свой нос, если хочешь остаться здесь?

Я чувствую, как медленно начинаю его ненавидеть.

— Комната справа от твоей — моя, — объясняет он, — входить туда нельзя ни под каким предлогом. Следующая за ней — комната Геры. Попасть в нее нельзя ни при каких обстоятельствах. Комната слева — Сашеньки, — кивает он в ее сторону. — Здесь, — он ехидно ухмыляется, — как договоритесь. Внизу налево у нас — Олег, а следующая комната пуста...

Мелодия дверного звонка внезапно заполняет дом.

— Или уже нет, — говорит Ян и, резко вставая, идет к выходу. Я бросаюсь следом — больше всего меня сейчас страшит перспектива остаться с ней один на один. Когда-нибудь — может быть, но… не сейчас.

В прихожей я вижу сидящего на диване Геру, глаза у которого красные и совсем сухие, Олега, открывающего дверь, и Яна, восторженно приветствующего стоящую на пороге девушку:

— С возвращением, блудная дочь!

Девушка входит в прихожую, оставляя за собой лужу при каждом шаге. Откинув со лба мокрые волосы, она спрашивает у Яна:

— Скучал? — и, не обращая внимания на его галантный поклон, поворачивается в мою сторону.

— Я тебя знаю, — говорит она вместо приветствия.

— Я тебя тоже, — говорю я. — Ты была в парке.

— Я в ванную, — говорит она. — Надолго, — проходя рядом с Герой, она, наклонившись, целует его в голову. Ян хмыкает и уходит на кухню. Без комментариев.

— Может, останешься? — спрашивает Олег у Геры.

Тот упрямо мотает головой.

— Нет, пойду.

— Гер?

— Все нормально.

— У меня просьба.

— Завтра, — говорит тот. За весь вечер он так и не снял перчатки.

— Заходи в магазин после школы, — просит Олег. Кивок, и дверь захлопывается.

— Спасибо, — говорю я Олегу.

— За что? — пугается он.

— За ужин.

— Ааа, — он машет рукой. — Не за что.

— Кто это? — взглядом указываю я на дверь ванной.

— Это? Это Ира.

Определение как всегда исчерпывающее.

— Я, пожалуй, пойду, — говорю я.

В комнате я еще долго стою у окна, разглядывая утонувший в тумане и дожде город. Раскалывается голова. На мобильном — половина десятого. Выходит, я проспал почти двое суток. Семнадцать пропущенных. Мама.

Набираю номер.

— Господи, наконец-то!

— Привет, мам.

— Ты почему трубку не берешь?

— Я после дежурства.

— Ох… как дела?

— Ничего.

— Ничего — это пустое место.

— Примерно, как и дела.

— Как с квартирой?

Моя мама очень практична.

— Нашел.

— Да? Где?

— Как я могу тебе объяснить?

— Хорошая?

— Да вроде да.

— Дорого?

— Да вроде нет.

— Как это «вроде»?

— Нет, мам, не дорого.

— Сколько?

— Уф, мам...

— Ты мне не уфкай. Я ничего особенного не спросила.

— Да, я знаю. Мам, я спать хочу.

— А квартира большая?

— Очень. Это вообще дом.

— Да что ты? А сколько комнат?

— Много.

— А вас там сколько?

— Шестеро… то есть пятеро.

— Так шестеро или пятеро?

— Пятеро!

— Тоже студенты?

— Ага.

Вру, уже не сомневаясь.

— Ты поел?

— Да.

— Что ел?

Да что ж такое?!

— Слушай, мам!..

— Ну что «мам»? Что «мам»? Я не имею права поинтересоваться, чем питается мой ребенок?

— Имеешь. Мам, я устал.

— Ладно, все. Отдыхай тогда, я завтра позвоню.

Не сомневаюсь.

— Спокойной ночи.

— И тебе.

Кладу трубку. Краем глаза замечаю, как тихонько открывается дверь, и в комнату заглядывает головка Иры в намотанном на ней тюрбаном полотенце.

— Можно?

— Да.

— Много впечатлений? — спрашивает она, садясь на кровать.

— Да уж!

— Ничего, ты быстро освоишься. Ребята здесь хорошие. Даже Ян.

— А ты? — спрашиваю.

— Я? — и не задумываясь: — Я просто совершенство.

— Да, — говорит она уже стоя у двери, — старайся пореже снимать носки.

— Так и о моей душе могут плохо подумать, — говорю.

— Что?

— Нет, ничего.

— А ты классный, — заявляет Ира. — Мы подружимся.

Обязательно.

Я не ложусь сразу, хотя спать хочется неимоверно. Подойдя к стене, я смотрю в висящее на ней большое круглое зеркало. Долго смотрю. Потом щелкаю выключателем и смотрю снова. На себя, теперь уже несколько более настоящего, в отраженном свете уличного фонаря. Смотрю на покрывающие тело синие и желтые пятна, смотрю на лицо грустного клоуна. На лицо Арлекина.

Краска с одного из пятен чуть потекла. Может быть, мне кажется… даже, скорее всего, но...

Текут они все. Текут, вытягиваясь в длинные и тонкие, синие и желтые нити. Текут все быстрее и… исчезают, как только я включаю свет и смотрю на себя прежнего. Почти.

— Не спишь? — спрашивает Олег. В отличие от Иры, он сначала стучит, а потом входит.

— Нет.

— Может, тебе что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо.

— Я работаю в магазине, — говорит он, — Здесь, за углом, — и неопределенно машет рукой куда-то в сторону окна.

— Угу.

— Окей, — он снова демонстрирует мне свои безупречные зубы. — Я пошел.

— Олег?

— Да?

— С Герой...

— Нет, — говорит он, — я не чувствую вины. Но спасибо.

Он уходит, и я снова протягиваю руку к выключателю, но в этот миг дверь распахивается, и в комнату влетает Ян.

— О Боже! — кричит он, всплескивая руками. — Обнаженное молодое тело невинного отрока! Какое искушение для старого прожженного гомосексуалиста!

— Чего тебе надо? — спрашиваю я.

— Того же, чего и всем остальным, — говорит Ян, — Пожелать спокойной ночи. Уверен, что скоро придет эсэмэс от Геры.

— Спасибо, — говорю, — не стоило.

— Да как же, как же! — восклицает Ян. И не уходит. Я сам выталкиваю его из комнаты и, выключив свет, сразу ложусь в постель.

— Так я это… — говорит Ян, снова просовывая голову в дверь.

— Что еще?

— Так… спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он, наконец, уходит. Я вытягиваю ноги и закрываю глаза.

Я улыбаюсь.

Я дома.

— — —

— Ах, вы ж падлы, суки поганые! Да чтоб у вас кусок этот поперек глотки бы встал!

Спросонок не поняв, где нахожусь, я вскочила и тут же, ударившись бедром о край стола, снова упала на стул.

— Ты мне посмейся еще, Игорь, посмейся! Я все матери твоей расскажу, гаденыш! Чтоб тебя дрисня бы с этих пирогов продрала!

Выбравшись, наконец, из-за стола, я с опаской подошла к окну и успела заметить только как Вера Петровна, погрозив напоследок полотенцем стайке разбегавшихся мальчишек, зашла в подъезд, громко хлопнув дверью. Я постояла так еще какое-то время, вглядываясь в опустевший двор и силясь понять, что происходит, затем, оглянувшись, поняла, что нахожусь почему-то в комнате Дениса.

Я не должна была там находиться. Все, что произошло прошлой ночью, точнее, не произошло, потому что этого не могло быть… а всего этого быть не могло, поэтому я и не должна была удивляться тому, что нахожусь там, где нахожусь… Я додумывала эти не слишком стройные мысли уже на бегу. Ворвавшись в гостиную, я едва не вскрикнула: окно было открыто, хотя я точно помнила, что закрыла его после того… после того, как...

Мальчик спокойно спал на диване. Рядом, у изголовья, стояло кресло без каких-либо признаков того, что кто-то провел в нем ночь, хотя именно там, если верить моим последним воспоминаниям, я и должна была проснуться от криков Веры Петровны. Мальчик зашевелился под одеялом, и я поспешила выйти из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Вернувшись в комнату Дениса, я села за стол и невидящими глазами смотрела на него минут пять. Немного успокоившись, я закрыла книгу, открытую на той самой странице, что и прошлой ночью, когда я проснулась, если я вообще просыпалась прошлой ночью и, вытащив из-под нее листок с записями, медленно перевернула его. Меня тут же затопила волна облегчения — обратная сторона его была абсолютно чистой. Впервые за все время я вздохнула полной грудью и поняла, что очень хочу курить. Забирая со стола пачку сигарет, я заметила лежащего возле нее мотылька. Попробовала поднять его, но едва коснулась пальцами, как он рассыпался. Тогда, смахнув его останки в полупустую пачку, я отправилась на кухню.

Оказавшись там, я закрыла дверь, открыла окно и, прикурив сигарету, стала рыскать по буфету в поисках кофе. Но мне не повезло. Растворимого кофе тетя Соня никогда не держала, искренне не понимая, «как люди могут пить эту бурду». На полке в жестяной банке я нашла только хорошо обжаренные, готовые к варке кофейные зерна и стоящую рядом с ними турку. И что мне делать с ними, я не знала. Бурда была настолько устоявшейся частью моей жизни, что я совершенно разучилась готовить настоящий кофе. Несолоно хлебавши, я закрыла буфет, поняв, что мне таки придется идти на поклон к Вере Петровне, если уж я решила выпить чашку кофе с утра, и тут сигарета едва не выпала у меня из рук. Не успев потушить ее, я ринулась обратно в комнату. Оказавшись там, я схватила со стола листок и, убедившись, что моя догадка верна, наклонилась и, открыв дверцу стола, протянула руку вдоль верхней из двух открывшихся за ней полок, и, коснувшись задней стенки, нажала на запрятанную в углу ее пружину. Щелчок под моими пальцами, — и стенка отошла кзади, открывая расположенную позади узкую нишу.

Мне было лет восемь, когда Денис сделал этот тайник для нас двоих. Нашу личную сокровищницу. Он тогда уже бредил журналистикой, и завел себе ежедневник, в котором набрасывал свои первые «статьи». Узнав об этом, я загорелась — мне тоже нужна была записная книжка, причем срочно, сию же минуту, я не собиралась от него отставать. Получив, наконец, то, что хотела, я стала записывать туда самую разную чушь в таком количестве, что книжка скоро вся заполнилась моими каракулями. Однажды я застала родителей, склонившихся над ними в полнейшем умилении, и, устроив дикую истерику, побежала к Денису и со слезами поведала об этом хамском и грубом вторжении в мою личную жизнь. Он успокоил меня, что ему всегда удавалось без особого труда, и в тот же день, пока тети Сони не было дома, соорудил тайник. Я думаю, что, всего лишь положи он мой дневник на свою полку, эффект следовало бы ожидать тот же — тетя Соня никогда не позволяла себе рыться в его вещах. Но с тайником было, конечно же, намного интереснее!

За дневниками, что я заметила, когда уже вынула их, лежала аудиокассета, с наполовину вытащенной и запутавшейся пленкой. Я никогда не видела ее прежде — ничего, кроме дневников, Денис в тайнике не держал. Порывшись в столе, я отыскала старую, не пишущую шариковую ручку, служившую нам когда-то именно для этой цели, и, закрутив ею пленку обратно в кассету, вставила ее в стоявший на полке, на стене магнитофон и включила его.

Сначала ничего не было слышно, кроме страшного треска — запись была сделана, по-видимому, на диктофон. Затем заиграла музыка.

Мои взаимоотношения с музыкой нельзя назвать простыми. Я так и не получила музыкального образования, несмотря на все старания мамы и тети Сони, хотя именно благодаря педагогическому таланту последней, я не осталась и полным профаном в этой области. Будучи влюбленной в нее, она научила и меня… если и не любить, то, во всяком случае, уметь находить ту тонкую красоту, без которой настоящая музыка не обходится никогда. И у меня это неплохо получалось — находить… Но не сразу. Тогда это случилось не сразу. Звук был очень плохой, музыка заглушалась шумом и треском, и я решила, не теряя времени, просмотреть записи, пока испорченная пленка будет перемотана.

Усмехнувшись, я отложила в сторону «Дневник Виктории», и открыла тетрадь Дениса. Она была пуста. Я пролистала страницы — ни строчки, ни единого слова. Конечно, это была не та самая тетрадь школьных лет, с которой все начиналось, их были десятки — каждый раз новая с началом нового дела, и, перед тем, как… все случилось, он оставил ее с законченной статьей — я точно помнила, я видела ее собственными глазами, всю исписанную. Однако вот она — сверкает передо мной чистыми листами. Может, все же не эта тетрадь? Но открыв ее вновь, я заметила, что последняя страница из нее была вырвана. Тогда, взяв со стола листок, я приложила его к корешку… и поймала себя на мысли о том, что уже не думаю о тетради. Играла музыка.

Запись была очень плоха, это правда, но даже это не могло скрыть насколько музыка была чарующей. Так и замерев с открытым дневником в одной руке и с листком в другой, я слушала ее, не в силах оторваться до тех самых пор, пока громкий голос Веры Петровны не вырвал меня из ступора, едва не ввергнув в сердечный приступ:

— Вика, ты что, опять куришь?!

Застигнутая врасплох, я уронила тетрадь и, выскочив из-за стола, рывком выдернула провод магнитофона из розетки (зачем?). Вера Петровна свирепым взглядом следила за моими манипуляциями. Покачав головой, она уперла руки в бока и укоризненно произнесла:

— Видели бы это Соня с Денисом!

— Вы меня напугали, Вера Петровна, — пролепетала я.

Не слушая меня, она двинулась к окну, чтобы его открыть.

— Совсем с ума сошла, — ворчала она, — на себя наплевать, так о мальчонке бы подумала. Это ж надо — травить этой дрянью ребенка с таких-то лет!

— Да я...

— А ты что же это, — грозный взгляд Веры Петровны прошелся по мне снизу доверху, — всю ночь не спала?

— Да нет, я...

— Ой, только не надо мне врать, — поморщилась тетя Вера, — одежда-то вон мятая какая!

— Да вы знаете, — забормотала я как преступница, — я тут просто хотела выпить кофе, а у тети Сони только для варки...

— А варить ты, конечно же, не умеешь, — усмехнулась та.

— Нет.

— Ну, еще бы! Привыкли пить это дерьмо — бразильскую пыль с дороги собранную. Давай-ка, буди мальчика, и идите завтракать.

— Вера Петровна...

— Что еще?

Взглянув на ее лицо, я решила не рисковать.

— Да так, ничего...

— Ну и добре. Идите, пока пирожки не остыли.

Она долго исподтишка наблюдала за тем, как мы с мальчиком едим пирожки, и, делая вид, что не замечаю ее красноречивых взглядов, я не спешила их нахваливать, понимая, что что-то здесь не так. Наконец, не выдержав, тетя Вера спросила:

— Как тебе пирожочки-то?

— Очень вкусно, спасибо, — ответила я. Поджав губы, она недоверчиво переспросила:

— Вкусно, говоришь?

— Да, — сказала я, не понимая, куда она клонит.

— Угу, — промычала она, отворачиваясь к плите, и, повнимательнее приглядевшись к последней, я, наконец, догадалась.

— Тетя Вера...

— Ау?

— Вы только не обижайтесь...

Она резко обернулась.

— Чего это?

Я театрально повела головой, изображая величайшее смущение, и призналась:

— Сегодня они у вас что-то не очень получились.

Улыбка неземного блаженства осветила лицо этой, недавно еще такой угрюмой женщины. Весьма довольная, она сообщила мне:

— Так это ж не мои пирожки-то!

— А чьи? — спросило появившееся у меня на лице безграничное удивление.

— Так это ж Маня напекла, — сказала она. — Маньку-то помнишь из соседнего дома?

Маньку из соседнего дома я не помнила.

— Да как же! — развела руками Вера Петровна. — Они же вдвоем здесь жили с дочкой — Манька да Танька, да неужели ты не помнишь?

— Нет.

— Да не может быть! Они тут такие дебоши устраивали… Маня-то еще ничего, а уж Танька… — та еще простипома была. Земля ей пухом.

Что-то зашевелилось у меня в памяти.

— Это не ее тогда в тюрьму засадили?

— Ой, да она оттуда и не вылезала. Такая шаболда была — у нее половина алкашей со всей округи крутилась. От одного из них она и Даню родила.

— Какую Даню?

— Да не какую, а какого. Сын у нее родился, Даня, Даниил, имя-то какое придумала, надо же.

— Кстати, — тетя Вера махнула рукой в сторону мальчика, — ты его как назвала-то?

До того момента, как она задала этот вопрос, мне и мысли такой в голову не приходило. И в ту самую секунд, когда он прозвучал, я уже знала ответ:

— Мио.

— Как?

— Мио.

Вера Петровна поморщилась.

— Это что такое? Чай, что-то нерусское?

— Нет.

— Час от часу не легче! Да ты где его взяла-то? Сама, что ли, выдумала?

— Нет, — сказала я, — это из книги, моей любимой.

Вера Петровна покосилась на мальчика, как бы примеряя, потом мотнула головой и сдалась:

— Черт-те что.

— И сбоку бантик, — добавила я. Мы обе рассмеялись — это было любимое выражение тети Сони.

— Вы что-то говорили про сына этой Таньки, — напомнила я ей.

— Я же говорю, к ней постоянно мужики таскались. А пацан-то в доме — куда его денешь? Не любила она его, — с горечью произнесла тетя Вера и добавила: — боялась даже.

— Почему?

— Так к ней как кто припрется, они сядут пить, а Даня тут как тут — встанет у двери и смотрит. Танька наорет на него, выгонит, а он опять. И взгляд такой… голодный, как у звереныша.

— Это вы сами видели?

— Да нет, Манька рассказывала. И вот, эта дура, чтоб он ей, значит, не мешал, повадилась поить его таблетками.

У меня округлились глаза.

— Какими таблетками?

— Да димедролом же. Ну, чтоб спал, и так частенько. Она его и так от дегенерата какого-то родила, сама, пока беременная была, нет-нет, да и хлестала, а тут еще и таблетки, вот пацан и тронулся чуток умом. Крыша поплыла.

— Странно, — сказала я, — а почему я всего этого не помню?

— Дак, его ж забрали в интернат куда-то, когда Танька в очередной раз в тюрьму загремела, а уж потом, когда она умерла, бабка его обратно привезла. Вас уж не было в то время здесь.

— Это вы на него кричали сегодня утром?

— Да не на него. Наоборот же. Манька пирожков напекла, наказала ему мне их отнести. Он понес, а эти поганцы чертовы все пирожки у него из чашки и похватали. Он же такой — и мухи не обидит, вот они и пользуются, дураки безмозглые! Были бы еще пирожки-то хоть дельные…

— А вы…

— А я уж поздно заметила. Выбегаю — у него уж чашка пустая, а он сам улыбается: «Вероцка, Вероцка, (он меня так называет — «Вероцка») это, говорит, ничего, я сейчас еще принесу», и обратно побежал. Видишь, вот и еще притащил. Он же добрый и не жадный совсем, не то, что бабка.

Она замолчала было, и тут же, не дав мне права реплики, с бешенством застучала кулаком по столу.

— Говорила же я ей: купи парню нормальную одежду, что он у тебя зимой и летом в этом куцем пиджачишке бегает, да еще и с непокрытой головой?! Так нет же, сволочь старая, так и пропивает все деньги, все, что он ей принесет — все пропивает!

— А он работает?

— Ну да! Закончил с грехом пополам девять классов, и устроился контролером на троллейбусе. Смеется еще: «Я, говорит, Вероцка, профессором все равно не буду». И, говорю, милок, да разве в этом счастье? Главное, чтобы человек был хороший.

— Вера Петровна, — сказала я, протягивая ей листок, — посмотрите, пожалуйста, может, вы знаете этих людей, или как мне до них добраться?

— Ой, щас, подожди, — взяв листок, она встала и направилась с ним в комнату, — без очков-то я и не увижу ничего.

Вернувшись обратно, она протянула листок мне и покачала головой.

— А ты знаешь что, — сказала она, снова садясь за стол, — сходи-ка ты с ним к Дане. Он знает, — и многозначительно кивнула, подтверждая, что все сделала правильно. Как оказалось, не напрасно.

— — —

Я открываю глаза. На одеяле у меня в ногах сидит Маленький Человечек.

— Помнишь меня? — спрашивает он.

Кубики. Я помню кубики. Деревянные, с буквами на них. Старые, давно сгнившие в утробе чердака.

У меня их больше нет.

Он это знает. Он смотрит мне прямо в глаза и смеется, смеется. Он еще продолжает смеяться, когда тонкая струна в одно мгновение перерезает его голову от уха до уха, и верхняя ее часть отваливается и падает на одеяло.

Я слышу топот маленьких ножек, приглушенные возгласы. Их много у меня в комнате, но я найду их всех. Даже не вставая с кровати…

Их было пятьдесят пять, не считая первого, все нанизаны на тянущиеся из меня нити, все сдохли, все мои ночные кошмары.

Много-много дней назад я стоил замки из кубиков у двери, ведущей в спальню матери, чтобы Маленькие Человечки не проникли туда. Каждую ночь я строил замки, каждое утро они оказывались сломанными, но дверь была нетронута. Я победил.

Я встаю. Нити с хрустом втягиваются в пятна на моем теле. Подхожу к окну, раскрываю его, забираюсь на подоконник.

Идет снег. Он заглушает все звуки. Я делаю шаг.

— — —

Любил ли он Леру? Не знаю, наверное, да, скорее всего, да. Он часто прилетал к ее окну, незадолго до рассвета, когда облака были уже темнее, чем само небо и оставался до поры, когда их кромка покрывалась золотым налетом, и почти уже не были видны его крылья. О, они были удивительны, эти крылья, они были похожи на северное сияние и так же разливались по ночному небу, и так же нигде не заканчивались, только были ярче и светлее рядом с ним, а вдалеке таяли, сливаясь со звездным светом. Он и не летал вовсе, он будто плыл, переходя с волны на волну, оставляя за собой легкий след, как будто воздух стремился остановиться, оставить себе его отпечаток, но скорее это было Время, которое он презирал, так оно пометило его, так оставило на нем свое клеймо, но он, кажется, меньше всего печалился об этом.

Любила ли Лера его? Ей было запрещено (хоть она и не из тех, кто легко подчиняется правилам). Что-то существовало между ними, что-то едва уловимое, как будто какие-то кусочки их душ (или того, что их заменяло)… не сливались, нет, а… соприкасались. Мне остается только догадываться, кем они являлись друг для друга. Я никогда не слышал, о чем они говорили, да и разговаривали они редко — слова здесь не имеют такого значения, как при свете дня. Мне даже кажется, что стоит темноте опуститься на город, и мы все начинаем говорить одинаково, словно пьющие свет из одного источника и отпускающие в небо, связанные этим светом как нитью, исходящей из наших глаз, без слов. Мне нравилось наблюдать за игрой их лиц, за движениями их тел, разделенных стеклянным барьером. И музыка — ее я мог слышать всегда. В те редкие минуты, когда он подводил меня к дому Леры (без него я не мог найти ее, как ни старался) — я видел ее только такой — чуть наклонившейся над веером из белых и черных звуков, ее очаровательные руки и гриву каштановых волос, в которых вспыхивали рыжие искорки, хотя чаще всего я угадывал это в силуэте — так много было темноты, и так далеко. Только с ней он был другим — и сильным, и удивительно легкомысленным, любил осыпать ее ворохом желтых осенних листьев или алых лепестков, летящих откуда-то сверху. Они падали на ее локоны. На клавиши перед ней, мешая играть, она не сердилась, приостановившись, поднимала глаза, он наблюдал за ней, склонив голову, не улыбаясь, строго, а часто вовсе и не смотрел на нее, и музыка текла, расправляя его крылья, превращая в колышущееся марево. И даже в день их последней встречи я ни о чем не догадался. Все было как всегда, может быть только чуть раньше он ушел, а ее окно растаяло и растворилось в первом дыхании дня. Иногда я думаю, что мне больше не хватает ее музыки, чем ему, хотя музыка-то как раз и осталась почему-то, и, вроде бы, та же, и, наверное, бессмертная по сути, но мне не хотелось слушать ее отдельно от Леры, а, значит, что-то было — кусочек души, сердца, или это снова мои выдумки. Я плохой зритель, и слишком многое скрыто от моих глаз.

— Рыжий был здесь?

— Это ты? Прости, я не заметила тебя сразу, немного увлеклась.

— Он снова приходил.

— Да, он часто приходит. Не так, правда, часто, как ты, но...

— Но он никогда не приходит просто так.

— Он приходит послушать мою игру.

— Нет, он приходит не за этим.

— Возможно.

— Он снова просил тебя?

— О чем?

— Ты знаешь.

— А-а, ты об этом… нет, не просил. Он ни о чем не просит дважды.

— И ты согласилась?

— Ах, оставь это. Лучше скажи, ты был когда-нибудь на море?

— Нет.

— А я была. В детстве, с родителями. Я была совсем маленькой, но уже умела плавать. Я бы многое отдала сейчас, чтобы снова оказаться в воде.

— ...

— Там было так чудесно — солнце, песок и дельфины. Так много, ты представить себе не можешь, и они совсем не боялись людей, подплывали близко-близко, играли, тыкались носами прямо в руки, а однажды даже унесли меня очень далеко от берега. Мама только на секунду отвлеклась, а они подхватили меня и понесли. Папа бросился вдогонку, но куда ему было поспеть за ними — такими быстрыми, такими… я нисколько их не боялась… ты не слушаешь меня?

— Слушаю.

— Они отпустили меня в какой-то момент, я оказалась в воде, но не испугалась и тогда. Там под водой в самый первый раз я услышала музыку — волшебные звуки, потрясающе живые. И дельфины вокруг, и я — мы их слышали и улыбались друг другу, так нам было хорошо. А потом папа схватил меня за руку и вытащил на поверхность. Ох, как же я разозлилась, закричала, потянулась обратно, но он силой потащил меня к берегу, и пока мы плыли туда, я поняла, что папа этой музыки не слышит, и мама не слышит, и никто из людей, только я. Да вот еще и дельфины.

— ...

— С тех пор я мечтала услышать эту музыку вновь. Родители больше не подпускали меня к воде, а я знала, что когда дельфины выбрасываются на берег — это исчезает музыка. Или она становится другой — страшной, несущей смерть. Я не пыталась это никому объяснить, меня никто бы не понял. Я навсегда осталась одна, наедине с музыкой, я была влюблена в нее. И как-то так получилось, что больше я не любила никого. Я была очень удивлена, когда вернулась сюда. Я ведь единственная, кто вернулся не ради людей.

— А теперь ты хочешь уйти.

— Я уйду все равно. Какая разница, когда это сделать? Меня здесь ничто не держит.

— Ты нарушила правила.

— Я ПОЧТИ нарушила их, не забывай об этом. Да и тебе ли говорить о них, мы никогда их не признавали — эти навязанные нам извне правила. Нет, дело не в том. Просто я нарушила другие правила — свои собственные, а это куда серьезнее. Этого я сама себе не смогу простить. А, впрочем, смогу. Но уже не вернусь.

— Так нельзя. Рыжий использует нас.

— А, может, это не так уж и плохо? Не смотри на меня так, я не о тебе говорю. Хоть ты и не сильно отличаешься от остальных. Извини. Но ты ведь тоже не хочешь ничего менять.

— Я...

— Подожди, я все это говорю не потому, что хочу… принизить то, что ты делаешь. Ты делаешь то, что можешь, а откуда мы знаем, что лучше, а что нет? Нет, не перебивай меня, я говорю о себе. Я пустышка, никому не нужна, от меня нет никакого проку. Что? О нет, не отворачивайся, только не говори, что я нужна тебе, нет, не может быть, избавь меня от этого, это будет слишком — угрызения отсутствующей совести — мне только их недоставало!

— Ты жестока.

— Я никакая. Я — ледяная сосулька, это еще хуже. Мальчик приносил мне цветы, оплетал ими балкон, поднимал гроздья бутонов к облакам, мечтал подарить мне самое прекрасное, что у него было. Я не почувствовала ничего.

— Неправда.

— Может быть. Бедный мальчик. Его друг готов был украсть у него цветы, чтобы самому принести их мне. Посмотрев на него, я поняла, что лучше быть такой, как я. И цветы не оставили от мальчика ничего, а ведь он был таким хорошим.

— Он не был человеком.

— Ну и что? А ты человек? А я? Да и вообще, «быть человеком» — это что, самое лучшее, что может с нами случиться? Что за безумная идея?

— Мы не живем отдельно от людей. Мы часть их.

— Лучшая часть, заметь, о которой они редко вспоминают. Мне нравились цветы, кстати. Люди недостойны любви.

— Поэтому ты согласилась?

— Да. И ты должен быть счастлив — ведь я делаю все, как ты хотел: я помогаю, я отдаю все, что у меня есть во благо, а ты не хочешь похвалить меня хотя бы раз.

— Что тебе мои похвалы!

— А что? Думаешь, они для меня ничего не значат? Думаешь, ты ничего не значишь для меня?

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

— ...

— ...

— Милый мой, хороший, вот ты как… Жаль, конечно, очень жаль, что я не встретила тебя раньше.

— Раньше я был другим.

— Ты думаешь, я не разглядела бы тебя под всей этой шелухой? О, ты слишком плохо меня знаешь. Мы… а, впрочем, никаких НАС нет. И меня скоро не будет. Но ты… ты живи. Я хочу, чтобы ты жил.

— Я тоже могу уйти.

— Видишь, ты не только меня, ты и себя совсем не знаешь. Никуда ты не уйдешь. Никуда и никогда. То, что мы получили… — не только оно нуждается в нас, но и мы в нем.

— Предназначение, ты хочешь сказать. Снова предназначение.

— А почему бы и нет?

— Это слова Рыжего.

— Это не значит, что они неправдивы. Ты зря его ненавидишь, вы с ним ведь очень похожи.

— Я его не ненавижу. И мы с ним не похожи.

— Вы оба любите людей, слишком сильно и без оглядки. Без условий. Поэтому мне с вами не по пути. Я лишняя, кажусь рядом с вами свечкой на фоне солнца. Что ж, у каждого свои мотивы и способы свои. А Рыжего ты не прогоняй, если он придет к тебе. А он придет, можешь мне поверить.

— Нет, он предпочитает отправлять вместо себя марионеток.

— Ты об этой девочке? Да, я слышала, мне было очень интересно. И жаль Мотылька, но он сам доигрался с огнем, с твоим огнем, кстати. А ты снова удивил всех, кроме, разве что, меня… и Рыжего, конечно. Что же тебя так тронуло в ней, что ты не удержался? Молчишь? И правильно, мне не нужен твой ответ. Люди недостойны любви, я это уже говорила и повторю вновь, а твоей любви особенно. Ни капли ее они не достойны.

— — —

Гаснет свет за окнами и внутри меня. Душа — драгоценность в оправе из желтого металла. Король ночи надевает плащ, сшитый из шкур кошек, приносящих несчастье.

Раз, два, три — мы на воле. Город — саркофаг, на улицах мертвые фантомы, это плохая примета. Шевелятся — значит, живы еще, кому-то за окнами перехватывает горло, осколки, стекая, станут дождем, сложатся в невидимый витраж, на котором написан приговор.

Ночь пахнет крепким, холодным, вчерашним чаем. Перешагивая через фантомы, иду по улицам. Демоническая улыбка на губах Яна — он лениво растекается по проулкам тенями, пьющими кровь, лижущими луну, улыбаясь, улыбаясь. Гера будет ждать нас, — в круге одной свечи, посреди коридора зеркал, с пляшущим веретеном, с гребнем в руке, с полотенцем на плечах, с взглядом тверже алмаза, в старых кедах, в дырявых джинсах, в ветровке со звездами на подкладке, начинающий взрослеть Питер Пен. Дыхание Олега за моей спиной, брызги слюны, тишина свинцовых крыльев. Слишком много шипов, на мой взгляд, короткий поводок в ее руке, в глазах — приглашение на бал, мне не устоять.

Нити вытягиваются и возвращаются обратно со всхлипом, новое ощущение, которое слишком нравится мне. Над головой провода, в блеске инея, в отсветах облаков, в отсвете луны, в отсвете солнца. Идем.

Лиловые грибы на стенах вокруг, цветы на крышах, цвета моря, лодка из кленовых листьев, склеенных медом, оставляющим сладкий след, который пьют русалки. Гребу я. Она — мой визави. Глаза Олега на лице чудовища смотрят на воду с ледяной тоской. Мы плывем на звуки музыки, освежающей, как прибой. Мелкие брызги орошают мне нити и кожу. Лодка останавливается у берега, и последние шаги по Аллее Славы из крышек на канализационных люках мы проходим, почти не замечая запаха последних фантомов на нашем пути.

У меня в руке свиток — Ирин дневник, я бросаю его в воду, Времени будет недостаточно. Часы открываются везде, на одно мгновение, как зрачки вечности, закрываются опять, оставляя быстро высыхающие слезы, крошащиеся в песок. Я оглядываюсь напоследок.

Меня приглашают на танец. Сердце гулко бьется, и Саша легко касается ладонью моей груди. Я могу называть ее так, сердце медленно отпускает волнение, утренний пот на ее коже, мышцы, сведенные судорогой, ее глаза, на поверхности которых — желание меня убить — это отрезвит любого. Мне нужно будет поговорить с Яном. Потом. А сейчас — танцевать, танцевать. Легкость моей маски возведена в ранг бесконечности, я остаюсь один, над черным озером. Чуть дальше я увижу Иру, на шнурах, с проволокой, разводящей углы рта.

Поворот к фигуре рядом — пора отдышаться. Между маской и кожей — полоска лица — изъеденная червями плоть. Жирными, желтыми, лениво шевелящимися червями. Я стою в толпе кривляющихся мертвецов. Мне надо дышать!

Она походит ко мне (Саша, Саша подходит!), прости, я немного отвлекся. Кто ты? Пот на твоей коже — крупные, липкие капли, юбка задралась, обнажая ноги, мнущие простыню, руки скользят, цепляясь за лицо Олега, за его шею, за тонкую оболочку над сердцем. Он просит меня уйти, но я не смогу, я останусь здесь, в углу, раздавленный, среди осколков моего «Я» будет лежать душа, душа, не тронь ее, я больше не люблю тебя!

Ты здесь? Дай мне руку, где в центре ладони немного тепла, успокой меня, я больше не хочу танцевать, Давай уйдем, мы чужие здесь, и ты еще больше, чем я. Давай вернемся на свет свечи, Гера будет держать ее миллионы лет, давай вернемся.

Белые цветы, они распустятся у нас под ногами, хотя цветы вокруг — синие. Ты видишь? Это знак. Нас не заставит их рвать даже смерть, я помню эту сказку, не отводи взгляд.

Становится холодно. Руки покрываются льдом и похожи теперь на шкуру ящерицы. Прощай, это шепот руки перед расставанием. Я делаю шаг туда, куда ты смотришь. Где белая лента разрезает линию горизонта, откуда летит ветер с пылью, листьями, галькой с морского берега, где белый становится всем, и все ближе слепой свет искусственной звезды, я отворачиваюсь, мне вдруг стало не хватать твоей руки, нас уносит рассвет, что-то между ним и холодом, я знаю, я увижу.

Здесь, как всегда, снег. Мастер сидит на скамье, играет с йо-йо, вжик-вжик. Увидев меня, он встает и уходит, его плащ из обрывков шкур уже никуда не годен, он сбросит его чуть дальше, на краю дорожки из желтого кирпича, очень узкой, как будто на нее не хватило материала.

Я проснусь. Через секунду будильник разгонит остатки тумана в комнате. Эту секунду я дарю тебе, человек за стеклом. Он жадно ловит ее и улетает с ветром. Ветки бьют в окно, задевают провода, сегодня холодно. У соседей через стенку работает радио. Запах яичницы и кофе стоит в носу. Их еще не существует, их надо приготовить. Голоса из ее спальни, крик сквозь сжатые зубы, иду не оглядываясь. Дверь в комнату Геры чуть приоткрыта, он играет с саламандрами. Яна нет. Он будет позже, в парке, жарю яичницу, растворяю кофе. Ем и пью. Одеваюсь. Забрасываю на плечо сумку, выхожу. На улице пахнет снегом. Много людей, настоящих, но на мне — пленка из другого Времени. Падаю на колени, пробую закричать, бесполезно. Представим, что этого не было. Глаза прохожих с красными точками в зрачках, как на плохой фотографии.

Ян говорит на французском, немецком, английском, испанском, знает этикет, плюет на него, изысканно одевается в пропахшую потом одежду. Я увижу его потом, после учебы, между дежурством и ненужным вчера, раскрывая тайны, заглатывая его жизнь во время прогулки, взахлеб, пытаясь подавить смесь чувств отвращения и желания. Мне хочется описать его. Черные глаза-впадины на лице чистом, цвета слоновой кости, с тонкими чертами, лицо опытного ребенка, маленькие кисти, небольшой рост, длинные волосы, жирные, с перхотью, до боли живые, больше, чем все остальное. Зубы — почти белые, нет, белые.

Я прохожу мимо него, это теорема о пересекающихся параллельных, всегда, но не сейчас.

Что играет на скрипке Минотавр? Сюиту долгих дней. Садись рядом, мы будем слушать его молча, сотни секунд, и ты забудешь о боли, я вылечу тебя. Я вновь. Почти. Невесомость. Сумрак. Чернила…

Пижама на спинке стула, это третий день. Стоп. Синий автобус с нарисованными крыльями, мой воздушный змей, затерянный в туннелях времени и пространства, в кольцах галактик, моей любовью к тебе будут жить сотни солнечных людей, той, вчерашней.

В комнате жарко, к батарее больно прикоснуться, я один в доме. До и После, Инь и Янь, Синий и Желтый, как нити на мне. Я пробую оторвать одну из них, она отделяется нехотя, потом вдруг все они срываются пластами разноцветной глины, но… я просыпаюсь. Тысячи минут отражениями калейдоскопа разливаются над городом.

Флюгеры запоют петухами, ветер переменится, комната погрузится во тьму. Сугробы пьяного снега. Время, ты видишь, я на коленях, и я ненавижу тебя. Я закричу, выгнувшись дугой, во все цвета радуги, пусть все горит еще одной секундой в пепле Феникса, в картинах Художника, над городом, над вселенной, одиночество станет моей серебряной клеткой, я все дальше, я ухожу. Циркуль замкнет мои дороги, я услышу.

Песнь Минотавра.