Часть 5

«Возложите на Время венки

В этом вечном огне мы сгорели…»

Андрей Вознесенский.

«Есть слишком много того, что Время не в силах стереть».

Evanescence, «My immortal».

«Тебе покажется, что мне больно…

Тебе покажется, будто я умираю,

но это неправда… Это все равно,

что сбросить старую оболочку.

Тут нет ничего печального».

Антуан де Сент-Экзюпери,

«Маленький принц».

На улице лежал труп ангела.

Подходили люди, смотрели, фотографировали, ненавидели тайно, злорадно улыбались, скорбели, тосковали… а ангел лежал в тесной мешанине их чувств, и перья на кончиках его крыльев тихонько трепетали от порывов ветра, создаваемого проносящимися мимо автомобилями.

Бедный ангел!

Его глаза смотрели в небо, в самую его глубину, куда струилось городское лето. Его покрывал тонкий слой пыли — пленка песка, приносимого суховеем оттуда, где заканчивались развалины и начиналась пустыня, но глаза… глаза продолжали блестеть, влажно и тягуче засасывая в пропасть каждого, кто отваживался в них заглянуть. Нельзя смотреть в глаза мертвого ангела, это сводит с ума. И долго еще бродили потом по Городу отважившиеся, и долго пели заунывные песни, и никто из них не мог вспомнить своего имени, и откуда он родом, и где его пристанище, ибо, слепы были они.

Вокруг ангела собралась толпа. Приехали все, кто мог — скорая помощь, милиция, пожарные. Стояли и смотрели. Не знали, что предпринять. Ангел был огромен, занимал почти весь перекресток, затруднял движение, но транспортировать его в таком виде…

И выход был найден: тело его расчленили — отрезали крылья и отвезли в городской морг то, что осталось.

— Мне поручили делать вскрытие. Знаешь, это… все равно, что предложить тебе пилотировать корабль пришельцев. У меня все осталось — протоколы, фотографии. Да, я сделал копии для себя. Под шумок, так сказать. Никому об этом не говорил никогда, а теперь все равно. У меня никого нет, кроме тебя, конечно, а ты… ты совсем другой человек. У тебя другое будущее. Ты — новый Адам. Не качай головой, не смейся, я серьезно, ты — наше все. Мы умираем, брат, умираем, горько осознавать это, но…

Тело падает в холодную воду. Остатки воздуха вырываются из легких и жалкой кучкой блестящих пузырьков всплывают на поверхность. А ты все падаешь вниз.

Толпы оловянных солдатиков маршируют по улицам. Начинается новая война. Допиваю кофе и выхожу проводить их. Привет вам, служивые. Они идут мимо лежащего гарло. Всем вокруг кажется, что это ангел, но я-то знаю, кто он на самом деле. Тело, прозрачное, как туман, откинутая голова на длинной шее, заканчивающаяся длинным клювом. Плохая примета — мертвый гарло. Черт возьми, этот мир катиться куда-то в тартарары. Закуриваю сигарету и ухожу прочь. Сегодня жарко. С экранов на башнях течет сводка новостей. Наши корабли миновали орбиту Юпитера… что ж, чем скорее, тем лучше.

Киваю консьержу, входя в лифт. Скорее, скорее домой, в спасительную прохладу! Засыпаю прямо в ванне и открываю глаза уже ночью. Вылезаю из воды и иду на балкон. Звезд на небе — тьма. Закуриваю и выпускаю дым в их толщу, он поднимается в небо спиралью. Долго стою так, будто прикованный к месту. Становится холодно. Ложусь, закутываюсь в одеяло, но сон не идет. Стоит перед глазами труп гарло, только теперь уже он один, а вокруг раскинулась пустыня, и ветер переносит песок с одного ее края на другой. Поднимается вверх ракета… То, что мы оставляем здесь, это ведь запрет на другой мир. Нельзя, нельзя нам туда, если тут, на земле…

Хватит. Встаю снова и пью кофе. Город продолжает жить, он никогда не спит. Самоубийца, он сгорает в собственных огнях, палач, он не оставляет нас в покое. Звонок в дверь. Открываю.

— Здравствуйте, — говорит мне стоящий там мальчик-почтальон.

— Здравствуй.

— Распишитесь, пожалуйста.

Он вручает мне пакет с моим именем. Игнорируя мой недоуменный взгляд, терпеливо ждет, пока я ставлю парочку закорючек в его тетради, и уходит, одарив меня на прощание самой беглой из неофициальных своих улыбок.

Я разрываю пакет. Белые листы высыпаются на стол. Белые листы, исписанные невинным детским почерком.

Море никогда не заканчивается, оно только переходит в свое отражение на краю горизонта. Мое отражение смотрит на меня сверху, отражаясь мною в воде. И между нами тонкий слой времени, необходимый свету, чтобы пройти это расстояние.

Падаю на стул. На моих губах улыбка. Боже, как я счастлив, как неоправданно, неоспоримо глупо счастлив. И одновременно звонят телефоны в разных концах дома. Хватаю ближайшую трубку.

— Привет.

Молчу.

— Это я.

Я шумно выдыхаю.

— Наконец-то, — хрипло.

— Извини, раньше никак не получалось.

— Все нормально.

— Как ты там?

— Теперь гораздо лучше.

— Я рад.

— Где ты?

— Не знаю. Я никогда этого не знаю, ты же помнишь.

— Да-да…

— Рад слышать твой голос.

— Я тоже.

— У вас все по-старому?

— Да… все так…

— Что у тебя с голосом?

— Не обращай внимания.

— Ты все так же много куришь?

— Да, — улыбаясь.

— Дурак.

— Да, — радостно.

— Мне пора.

— Поговори со мной.

— Не могу. И так слишком долго.

— Но…

— Ты же знаешь.

— Когда теперь?

— Понятия не имею. Может быть, никогда. Как обычно.

— Я люблю тебя.

— И я тебя. Ну, все, пока.

Гудки.

Кладу трубку и подхожу к окну. Скоро рассвет. Торопливо поджигаю листы прямо на столе. Пепел в коробку и наружу, рассыпаю по ветру. На нем еще долгое время видны очертания букв. В ящике стола — листы, чистые, нетронутые, и конверты.

Пишу письма.

— — -

С детства он знал, что его подбросили эльфы.

Его отец был историком, и в одной из многочисленных книг, заполнявших полки в его кабинете, он прочел об этих маленьких созданиях и о том, что они имеют склонность вот так, жестоко, подшучивать над людьми — красть у них детей и оставлять уродцев. Он спросил об этом у матери. Она заплакала.

— Ты мой сын, — повторяла она до тех пор, пока он не заснул. А он лежал с закрытыми глазами, пока мать не ушла, а потом долго еще смотрел на звезды, что мерцали за окном так притягательно. «Когда-нибудь, — думал он, — я полечу к одной из них»

— Мы приняли решение, согласно которому вы станете первым человеком, отправляющимся в экспедицию к другой звезде.

Он вздохнул с облегчением.

Его пришла провожать только Катя.

— Счастливого пути!

Она была такой же юной, как и много лет назад. Время не властно над призраками.

Она поцеловала его на прощание. Он почувствовал дуновение воздуха на щеке.

— Десять.

Старый мультфильм, над которым они смеялись в детстве.

— Девять.

Где упавшую звезду «дяденька-космонавт» прикручивает обратно к небу.

— Восемь. Семь.

Он последний раз взглянул на стартовую площадку. Катя все еще стояла там.

— Шесть.

Его слегка затошнило. Рот наполнился густой, вязкой слюной.

— Пять.

«Это пройдет, — сказал он себе, — стоит только подождать немного».

— Четыре.

— Поехали, — сказал он, чтобы оставшиеся три секунды спокойно подумать.

— Два. Один.

Небо приняло его. Как всегда, ласково.

— — -

Как все началось? Довольно банально, по-моему, — с телефонного звонка посреди ночи. Проклиная все и вся на этом свете, я переползла с одного края кровати на другой и, нащупав в темноте аппарат, сдернула трубку.

— Я слушаю.

Видимо, голос у меня был не особо приветлив, потому что трубка помолчала секунд пять, а затем неуверенно произнесла:

— Здрасьте… позовите, пожалуйста, к телефону Викторию.

Голос был очень знакомым и не очень трезвым. Силясь вспомнить, кому же он принадлежит, и все еще туго соображая, я повторила:

— Я слушаю.

— Вика? — спросил голос осторожно. — Вика, это ты? Ой, Вика, это же я, Вера, Вера Петровна, ну, помнишь?

— Вера Петровна? — переспросила я, но женщина на том конце провода, не слушая меня, тут же принялась тараторить, с трудом связывая слова заплетающимся языком:

— Ну, да, Вера Петровна, тетя Вера, Викуля, да, неужто, не помнишь? Да как же? Ой, Викуля, а я уж, сколько дней тебе звонила, да ты трубку не брала. Я уж думала, не случилось ли у тебя там чего? Да нет, вроде, голос-то здоровый, вроде ничего, — последовала небольшая пауза. — А у нас-то горе, Вика, ой, какое горе… тетя Соня-то, Викуль, тетя Соня умерла.

Я рывком села на кровати:

— Как умерла? Когда?

— Да вот денька три, как схоронили, тихонечко так, никто и не слышал. Вечером еще, накануне, мы с ней на скамеечке сидели возле дома, она спокойная такая была, веселая даже, и спать поздно пошла. А я утром говорю Петровичу: слышь, пойду к Сонечке схожу, гляну, как она там. Неспокойно у меня на сердце было, Викуль, ой, неспокойно. Прихожу, смотрю — а она и лежит на кровати, как была, в одежде. Я к ней, а она уж холодная…

Голос захлебнулся в рыданиях. Я сидела на кровати, не шевелясь, только руки немного тряслись, и трубка дрожала возле уха. Пытаясь унять поток стенаний, я рявкнула в нее:

— Тетя Вера, успокойтесь! Лучше скажите, почему вы мне сразу не сообщили?

— Так я ж хотела, Вика, хотела, — запричитала Вера Петровна, — я уж звонила, звонила,… мы по-всякому пытались, да у тети Сони, кроме телефона твоего, и не было ничего. Но ты не переживай, Вика, мы же все по-людски сделали — и похороны, и поминки. Она ж сама готовилась, загодя и собрала все, и костюм себе купила. Уж, какая она красивая в гробике лежала, как живая, прямо! И похоронили мы ее рядом с Дениской, друг возле дружки теперь, мама да сынок…

Я не могла больше это слушать.

— Тетя Вера, я… спасибо, что позвонили, спасибо огромное, я… вам потом перезвоню, завтра, хорошо? Извините, — и положила трубку, чтобы тут же снять ее снова. Набрав номер, я так долго слушала длинные гудки, что даже чуть вздрогнула, когда голос, не менее сонный, чем был мой несколько минут назад, пробурчал:

— Да, говорите.

— Здравствуй, Сереж, — сказала я. — Спишь?

— Да, вообще-то, по-моему, я сейчас с тобой разговариваю, — шепнул голос.

— А почему так тихо? — удивилась я. — Ты что, не один?

— Глупый вопрос, — сказал Сергей чуть громче. — Конечно, нет. За стенкой спит самая верная и преданная женщина моей жизни.

— Пусть она извинит меня, — серьезно сказала я, — просто мне нужно было позвонить самому верному и преданному мужчине моей жизни.

— Надеюсь, для того, чтобы сказать, что ты собираешься выйти за него замуж в ближайшее время. Он согласен на восемь утра, раньше Загсы, к сожалению, не открываются.

— Сереж, — сказала я тихо, — умер очень дорогой мне человек…

— Я сейчас приеду, — и в трубке снова раздались гудки.

— Да нет, я не имела в виду… — запоздало воскликнула я и, подержав трубку некоторое время в руке, положила ее на рычаг. Все это ерунда. Конечно, я это и имела в виду, для того я и позвонила Сергею, чтобы он приехал, я ведь прекрасно знала, что он именно так и сделает.

Мне сразу стало легче. Я сдернула одеяло и спустила ноги с кровати прямо в тапочки, поднялась и, накинув халат, поплелась на кухню. Подойдя там к окну, я приоткрыла одну из ставен и, достав сигарету из пачки, лежащей на подоконнике, прикурила ее от единственной уцелевшей спички в пустом коробке. Не знаю, от чего больше — от дыма ли, от свежего воздуха, потянувшегося в окно, мысли понемногу стали проясняться. Я опустилась на табурет рядом с окном и затянулась еще раз.

Вот такой привет из прошлого в лице Веры Петровны Морозовой, точнее, в ее голосе. Вера Петровна жила возле нас, в квартире на одной с нами лестничной площадке, со своим мужем, бессменным управдомом Владимиром Петровичем Саповым. Да, так уж случилось, что отчество у них было одно, а фамилии разные. Внешне же сложно было найти двух менее похожих друг на друга людей. Владимир Петрович худой, жилистый, с огромным количеством морщин, он всегда был в движении, постоянно что-то чинил, прибивал, строгал и клеил. По жизни он был неизменно молчалив, строг и трезв, чего, кстати, никак нельзя было сказать о его жене. О, Вера Петровна, неугомонная тетя Вера! В ней жизнь тоже била ключом, но совсем на иной лад. Большая, толстая, с полным, гладким лицом, и всегда румяная от полноты крови и небольшого количества алкоголя, в огромном переднике, она была похожа на добрую фею, вышедшую на пенсию и промышлявшую шпионажем, ограниченным пределами нашего дома. Только тетя Вера всегда знала, что, когда и где, и только она могла поделиться этим знанием со всеми и каждым в отдельности, не навлекая при этом на себя справедливого гнева окружающих — этакая безобидная сплетница. Своих детей у них с мужем не было, и в нас с Денисом они души не чаяли. Сейчас я даже не могу перечислить, сколько воздушных змеев, вертушек, кукольных домиков и прочих атрибутов детской игры, сделанных руками Виктора Петровича, наверное, и по сей день валяется у нас на чердаке. И я до сих пор удивляюсь, как это я не лопнула и даже не растолстела от ватрушек, блинов и беляшей тети Веры, а уж вкус ее фирменного яблочного пирога я помню до сих пор.

Точнее, я вспомнила его сейчас. Его и все остальное, словно никогда и не забывала. Моя услужливая память, столько лет хранившая все это где-то в глубине, как мне того и хотелось, в один момент воскресила все эти воспоминания так четко, что захотелось во весь голос заорать от внезапно нахлынувшей боли и злости. Но зашевелилась-таки мыслишка в голове, что, может, все и к лучшему. Тетю Соню уже похоронили, все прошло тихо, мирно, и мне, как единственной оставшейся в живых родственнице, официально сообщили об этом, ничего, собственно, не требуя, а так, ненавязчиво ставя перед фактом. Ну и чудненько, ну и хорошо! Чего же огород городить, Вика? Погрустили чуть-чуть, да забыли. А что? Тетю Соню уже не вернешь, ты свой долг перед ней выполнила вполне, теми поздравлениями на Новый год и день рождения, которые, правда, уже года два не отправляла, да ладно, с кем не бывает, тем более, что тетя Соня сама и не упрекнула тебя ни разу, тихонько дожив свой век, и так же, не потревожив тебя, ушла в могилу. На похороны не поехала? Так это не твоя вина. Работы было много, ты закрутилась, как всегда. Как всегда…

Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались тяжелые шаги, становящиеся все громче и раздававшиеся все ближе, пока голос Сергея не пробурчал:

— А что, дверь на замок закрывать не надо? Или ты все приключений ждешь?

Я ничего не ответила, затягиваясь от третьей сигареты. Сергей подождал немного, потом подошел ко мне, встал рядом и тоже поглядел в окно.

На улице шел снег вперемешку с дождем, и свет горящего уличного фонаря выхватывал из темноты то быстро проносящиеся капли, то более вальяжно летящие мелкие хлопья «крупы». Улица выглядела пустой и серой, а небо лиловым, даже чуть красноватым и очень низко нависающим над домами. Сергей поежился.

— Замерзнешь ведь, — укоризненно сказал он и, вытащив у меня изо рта сигарету, выбросил ее наружу и закрыл окно. Я усмехнулась и, протянув руку, зажгла свет.

Первым, что я увидела в этом свете, была плитка шоколада, одиноко лежащая на столе. Горького, моего любимого. А вторым был Сережка, лохматый, спросонья, в куртке с не успевшим растаять снегом на плечах. Я села за стол и, подперев рукой подбородок, произнесла с чувством глубокого раскаяния:

— Я не докурила, между прочим.

— И я тебя люблю, — сказал Сергей, усаживаясь напротив. Некоторое время мы, молча, смотрели друг на друга.

— Чаю хочешь? — спросила я.

— А у тебя в доме появился чай? — живо откликнулся Сергей. — Ты растешь в моих глазах, мать. Может, еще накормишь чем-нибудь?

— Это уже перебор, — сказала я вставая. Наполнила чайник водой, водрузила его на плиту и стала обшаривать кухню в поисках несуществующих спичек. Сергей хмыкнул и указал пальцем в направлении электрической зажигалки, висевшей возле меня на стене. С невозмутимым лицом я зажгла огонь и, сев на свое место, стала разворачивать шоколад. Сергей тоже взял кусочек и, проглотив его, спросил:

— Как дела?

— Да не очень, — призналась я.

— О ком ты мне говорила? — он отломил еще дольку. — Кто у тебя умер?

— Тетя, сестра отца. Еще на прошлой неделе.

— Ты поедешь туда? — спросил он как-то сразу.

— Конечно, нет, — возмутилась я. — Зачем?

Сергей пожал плечами:

— Не знаю, но…

— Вот именно, — перебила я и повторила: — Зачем? Кому это нужно, скажи мне? Что мне там делать? Что я там забыла? Господи, я чудом выбралась оттуда двадцать лет назад и, поверь, была бы рада еще двадцать лет ничего об этом месте не слышать…

— У нее есть еще родственники, кроме тебя?

— Нет.

— Выходит, все ее имущество по закону должно перейти сейчас к тебе. Ты должна будешь поехать туда, чтобы официально…

— Да ты что, не слышишь меня? — заорала я. — Я же тебе русским языком говорю: никуда я не поеду. Не поеду и точка. Да тетя Соня и сама бы не захотела, чтобы я возвращалась туда. Она же меня провожала и говорила: «Уезжай, Вика, уезжай, пока не поздно, тебе здесь не чего делать…»

— Так почему же она сама там осталась? — спросил Сергей. — Если там так плохо?

— Почему осталась? — спросила я со злым ехидством. — Да, почему? Может, за могилой единственного сына ухаживать? Да, наверное, поэтому. Чтобы быть рядом с Дениской своим родным, чтобы…

— Ну, что ты злишься? — спросил Сергей спокойно. Он всегда вот так — осадит на полпути, и ты чувствуешь себя полной дурой. Да я и вправду дура: откуда ему было знать?

— Извини, Сереж, — сказала я. — Что разбудила, что наорала, но… не хочу я туда ехать. Двадцать лет я пыталась все забыть, а теперь, вдруг, все насмарку одним единственным звонком.

— А что тебе мешает?

— Работа, — ответила я. — Работа и…

— Пациенты, — с улыбкой закончил Сергей.

— Да, а что? Чем они, между прочим, хуже твоих?

— Дай подумать, — Сергей склонил голову набок. — Может и ничем, только они… как бы это помягче сказать? Немного мертвые.

— Очень смешно, — сказала я, выключая газ под чайником.

— А я и не смеюсь, — сказал Сергей, забирая чайник у меня из рук и разливая кипяток. — Только объясни мне, что такого страшного в том городе? Поживешь там с недельку, можешь даже из дома не выходить.

— В том-то и дело, — вздохнула я. — Меньше всего мне хотелось бы находиться именно там, в доме.

— Почему?

— Из-за Дениса.

Сергей удивленно поднял брови:

— Какого Дениса?

— Моего двоюродного брата.

— Ты мне никогда о нем не рассказывала.

— Я о нем никому не рассказывала.

— Я о нем не забыла, — сказала я после некоторого молчания. — Да и как я могла его забыть, Сереж, если с самого детства, всегда, он был рядом? Не мама и папа, а именно Денис…

— — -

— Да, я знала Дениса, — руки Леры проворно бегали по клавишам, — он был моим талисманом.

Он пришел на мой первый концерт с огромным букетом белых роз. Вы знаете, что означают белые розы на языке цветов? Вечную любовь. Чистоту. Смирение, благоговение и скрытность.

Он не пропустил ни один концерт. Входя в зал, я, в первую очередь, искала глазами его, и, встретившись с ним взглядом, успокаивалась. Он был моей первой любовью и первым поцелуем, невинным, тоже в качестве поздравления за хорошо отыгранный перформанс.

Да, это запись моего концерта. Вам понравилось? Мне очень приятно слышать это именно от вас. Вы с ним очень похожи, вам когда-нибудь говорили об этом? Ну, вот видите.

Вам не мешает моя игра? Простите, но я никогда не прерываю занятия, что бы ни случилось. Спасибо.

Да, Васю я знала. Он ухаживал за мной очень красиво. Дарил цветы, белые, как и Денис. Не знаю, как они называются, по-моему, таких нет в природе. О, Вася мог и не такое! Очень умный мальчик и совсем не скучный, только мал.

Вика, знаете, я вам завидую. Тому, что вы не останетесь здесь. Как бы я хотела уехать! Но я привязана к этому городу намертво. Даже сложно бывает представить, как бывает тошно в этих четырех стенах, а снаружи — вдвойне.

А кто этот юноша, что ждет вас внизу? Ваш провожатый? А как его зовут? Даниил? Очень интересно. Очень красивое имя.

Нет, я ничего не помню о том времени. А вы? Как странно, что вы тоже ничего не помните, правда? Только Время может так стереть из памяти события.

Вы расстроены? Что вы, не стоит. Хотите, я вам сыграю? Да что угодно. То, что вам нравится. Вот хотя бы это. Маленькая фантазия-экспромт, завершающая фугу. Фугу долгих дней… простите, я задумалась, не обращайте внимания.

Вы уже уходите? Очень жаль. Я пригласила бы вас прийти еще, но, боюсь, скоро меня здесь уже не будет. Нет, я не уезжаю, я ведь говорила вам, просто перебираюсь на новое место. Да, что-то вроде того. Да. Приятно было познакомиться. До свидания.

Сколько у нас в запасе времени, пока она спустится по лестнице? Сколько? Да, это много, это почти бесконечность. Я не люблю проводы, ты же знаешь. Лучше расстанемся как обычно. Осторожнее, кто-нибудь может тебя заметить. Тебе все равно? Ну, что ж… а у тебя красивое имя. И только я знаю его, из всех нас я одна, это приятно. Что? Рыжий приходил? Я ведь говорила тебе.

Хочешь, я сыграю тебе напоследок? Да, и передай это ей, а то она забыла. Здесь моя музыка, как я и обещала Рыжему. Почему ты так смотришь? Осуждаешь меня? Напрасно. Прощай.

Даниил. Даниил. Невидимка. Даниил, надо же…

— — -

Выйдя от Леры, я столкнулась во дворе ее дома с красивым молодым человеком, который явно меня там поджидал. Красивым — это еще слабо сказано, если бы мне сказали, что это с него ваяли статуи Аполлона, я бы в это поверила, не колеблясь. Элегантность его одежды еще более подчеркивала впечатление.

— Простите, — сказал он, загораживая мне дорогу, — вы ведь были у Леры, не так ли?

Откуда он это узнал, хотела, было, я спросить, но, неожиданно для себя самой, только кивком подтвердила его слова.

— Я видел, как вы заходили к Огурцовым, — между тем сообщил он мне. — Вы, наверное, уже знаете, что Вася пропал?

— Очевидно, если я, судя по вашему наблюдению, побывала в его доме.

— Можно мне с вами поговорить?

— А с кем, собственно, я имею честь разговаривать? — спросила я.

— Простите, я не представился, — он протянул мне руку. — Меня зовут Мишей, я — Васин лучший друг.

Что-то сомневаюсь, подумала я, пожимая ему руку. И я действительно сомневалась, верите? Более того, это сразу настроило меня против него почему-то.

Мы сели на стоящую рядом скамью, и я оглянулась в поисках Дани, но как сквозь землю провалился.

— Итак? — спросила я.

Он рассказал мне о Васе. И знал он намного больше, чем собственная мать пропавшего мальчика. Знал то, о чем она и не догадывалась. В том числе о белых цветах.

— Васька нашел их в парке. Как-то утром, когда мы вышли на пробежку. Мне они не показались особо примечательными, но Васька сразу загорелся…

Эта его снисходительная улыбка, когда он рассказывал мне о том, как истово его «друг» взялся за изучение этих самых цветов, и тон его голоса, и жесты — все отдавало столь нескрываемым пренебрежением, что я не выдержала и перебила его:

— Так вы знаете, что, все-таки, с ним случилось?

Нет, он этого не знал. Но у него были кое-какие предположения: автобус…

— Автобус? Какой автобус?

Тот самый, что часто появлялся в городе последнее время. Ярко-синего цвета, с надписью на стекле: «Маршрут до Мечты».

— Вы это серьезно?

Абсолютно. Он нисколько не шутил. И не сомневался, что именно на этом автобусе Вася Огурцов и покинул город.

— И что заставляет вас так думать?

Он пожал плечами.

— Васька всегда был авантюристом, — объяснил он.

— А цветы?

— Их забрал себе наш учитель биологии.

— Виктор Семенович Гараев?

Он кивнул.

— Он живет поблизости. Я могу проводить вас, если хотите.

Я знала, что он чего-то не договаривает. Была уверена. Что-то случилось между ним и сынишкой профессора Огурцова, что-то очень неприятное для обоих. Вы спросите меня, как я об этом догадалась? Не знаю. Видимо, уже тогда все началось. Эта сумасшедшая трансформация. Я видела его насквозь, лживого, мерзкого, сочащегося ядом зависти, запах которого не мог отбить даже его дорогой одеколон. Вы не поверите, но мне захотелось ударить его. Вцепиться ногтями в его лицо и рвать его, рвать…

Даня пришел вовремя.

— Вика? — спросил он.

Я будто очнулась от сна.

— Да, — сказала я. — все нормально. Идем?

— Но… — начал, было, Миша, когда я перебила его:

— Спасибо, но у меня уже есть провожатый.

— Идем, — сказал Даня, не обращая внимания на ошарашенно гладящего на нас Мишу, и потянул меня за собой.

— Не оглядывайся, — прошептал он, когда я сделала попытку обернуться.

— Почему?

— Никогда. Не. Оглядывайся, — повторил он, четко и раздельно выговаривая каждое слово. — Иди только вперед.

И как вам это нравится?

— — -

— Ты один?

Он промолчал. Разве и так не видно?

Не спрашивая разрешения, Рыжий сел рядом.

— Я знаю, ты меня ненавидишь…

— Я тебя не ненавижу, — он уже устал это повторять.

— У тебя есть на это право. Я виноват, если хочешь.

— Если хочу? — он удивленно повернулся к Рыжему.

Глаза Рыжего, ярко-синие, смотрели на него, не мигая. Он никогда не мигает, неужели другие не замечают этого, не стараются держаться от него подальше, ведь самая естественная реакция при этом — страх?

— Конечно. Ты ведь хочешь сердиться на меня. Хочешь, а у тебя не получается.

Еще как получается!

— Ты мог бы стать моим лучшим другом.

Еще чего!

— Я знаю, как это — терять все, что у тебя есть.

Ты? Знаешь?

— Я сделаю все, о чем ты попросишь. Чего ты захочешь, — исправился.

Хочу, чтобы ты убрался из этого города. Навсегда. Хочу спать спокойно, не видя кошмары, не участвуя в них. Хочу, в конце концов, нормально умереть и быть похороненным. Хочу тишины.

— Почему ты молчишь?

Он поднял глаза к небу. Какие яркие сегодня звезды. Чья-то тень мелькнула совсем рядом, и, повинуясь инстинкту, он мгновенно вскочил, схватившись за висящий на поясе фонарь.

— Тише, тише, — сказал Рыжий, — все нормально, — и, протянув руку, погладил белого, похожего на гигантскую кошку, зверя. — Это один из моих силефов.

Зверь, названный силефом, грациозно изогнулся и, повернув морду, посмотрел на него такими же яркими, как и у самого Рыжего, глазами.

— Глаза моей матери.

Рука Рыжего скользнула по серебрившейся в лунных лучах шерсти.

— Руки моей матери. Они охраняют меня.

Чуть поколебавшись, он опустился на землю.

— Хочешь погладить?

Силеф доверчиво пригнул голову, не отрывая при этом от него взгляда.

— Нет.

— Не бойся.

— Я и не боюсь. Зачем мне это?

— Ты бесстрашный. То есть ты чувствуешь страх, но он не делает тебя слабым, ты становишься только сильнее. Я завидую тебе.

Он усмехнулся: Рыжий завидует ему!

— Да, завидую. Ты свободен.

— А ты?

— Я связан с самого рождения. Где-то на земле живет человек, в дар которому я предназначен. Как тысячи до меня и тысячи после. Мы не живем сами по себе.

Предназначение. Слово, напоминавшее ему всплеск воды на пруду от брошенного в нее камня. Почему?

— Я рожден для исполнения долга.

Еще один бунтарь. Что-то человеческое. Связался с людьми — пиши пропало.

— Не совсем с людьми. С такими, как ты.

Это еще хуже. Мы не люди. Мы продукты их жизнедеятельности, нормальное физиологическое отправление их душ, хоть и отблеск чего-то высшего.

— Уверен, что ты счастлив.

Счастлив? Да ты смеешься? Счастлив! Надо же придумать такое!

— Завидую тебе.

Хватит повторять эту чушь!

— Так мы будем друзьями?

— Нет, — сказал он, — друзьями мы не будем.

Рыжий подумал немного.

— Но мы и не враги?

— Нет, — вынужден был признать он.

— Тогда кто же мы?

— Никто.

Мы посторонние. Временно прописавшиеся под луной. Силеф мягко опустился рядом с ним на траву. Не выдержав искушения, он все-таки вложил пальцы в его шерсть; сразу вспомнил, как мама гладила его перед сном. И пела.

— Спи, моя ласточка, — сказал Рыжий. Или спел? — Спи, мое солнышко. Спи, мой цветочек родной.

Он отдернул руку. Силеф посмотрел на него с тоской. Хватит. Он встал, собираясь уходить.

— Хочу тебе кое-что подарить, — сказал Рыжий.

Этого еще не хватало!

Тот протянул ему маленькое увеличительное стекло.

— Это — моего первого друга.

Не жди, что я от этого растаю.

— Теперь оно в надежных руках, — заверил его Рыжий.

Уходя, он чувствовал на себе пристальный взгляд силефа, но не оглянулся и с гордостью похвалил себя за это. А то бы разревелся. Почему у всех матерей в мире одинаковые глаза?

— — -

— Ее зовут Л, — говорю я. — Л6151.

— Кого?

— Девушку из моих снов.

Ян насмешливо улыбается. Я задумчиво жарю яичницу.

— Ну-ну, — говорит он. Нет, ничего не говорит, молча уходит, хлопнув дверью. Я задумчиво завтракаю.

Сегодня воскресенье, значит, на работу.

Сверху спускается лохматый, невыспавшийся Гера, потирая глаза кулаком и зевая во весь рот. Олега нет, он зализывает раны. Костя спит на диване в гостиной.

Гера садится за стол.

— Доброе утро, — говорю я, ставя перед ним сковородку.

— Доброе, — отзывается он.

Мы едим молча.

Нет, Гера вдруг начинает рассказывать мне удивительные вещи. Смеется, с аппетитом уплетая свой незамысловатый завтрак.

Просыпается Костя, подходит к двери кухни. Ему не по себе, не знает, пока еще, как себя с нами вести. Что ж, сделаем первый шаг.

— Привет. Садись с нами.

Он покорно опускается на стул.

— А где Ян? — спрашивает Гера.

Пожимаю плечами.

— Мне пора, — говорит он и уходит.

Он думает, я не знаю, что он идет на кладбище. Я и, правда, не знаю. Пока. Как и о многом другом. Но это несложно исправить.

— Ты давно здесь? — спрашивает Костя.

— Три дня. Сегодня третий.

— Ясно.

Что ему ясно?

— Ну, и как?

— Неплохо, — говорю.

Радости ему это не прибавляет.

— Мне пора, — говорю. И ухожу. В конце концов, он же должен приносить хоть какую-то пользу. Посуду мыть, например.

Мне не страшно, говорю себе, мне не страшно. И иду.

— Ты купил билеты? — спрашивает Ян.

— Да, — отвечаю, не прекращая писать.

— Хорошо, — говорит он.

Хорошо.

Подумаешь, полночь, думает Гера. И ничуть не страшно. И собирает, собирает крапиву на кладбище.

— Ты откуда? — спрашивает Ян.

— С работы.

— Домой?

— Угу.

— Идем, пошляемся немного.

Заманчивое предложение.

Идем. Шляемся.

— Культурно отдыхаем, — говорит Ян в тон голосу в моей голове.

— Отведи Геру в цирк, — говорит он мне. И еще: — Встретимся в Нангияле.

И умирает.

Ничего не могу с собой поделать, никак не получается сказать по-другому. Ведь он же умный. Его рука была такой холодной. Гера всхлипывает рядом. Нет, Гера молчит. Он строг и прекрасен. Как всегда.

— Который час? — спрашиваю я.

— А зачем тебе? — интересуется он.

— Да так.

— Ты чего это?

Ничего. У меня всегда глупо получается.

— Что?

Стараться не подавать вида, что чего-то боюсь.

— Чего же?

— Во-он того человека.

— Вон того? — показывает Ян пальцем и смеется. Потом идет к нему и, оказавшись рядом, снова указывает пальцем: — Вот этого? — и снова смеется. А человек бежит, бежит…

— Чего это он?

— Он думал, что я давно умер, — объясняет Ян.

— Почему?

— Потому что я действительно давно умер, — поясняет он.

Очень давно.

— Знаешь, почему мы возвращаемся?

Потому что любили кого-то.

— Дурак, — говорит Ян, с удовольствием потягиваясь, лежа на скамейке.

— Почему?

— Потому что использовал прошедшее время глагола.

Сладкий, сладкий мальчик Ян.

— Это не имеет значения, — говорит он.

Да ну?

Я совсем не собираюсь грустить из-за кого-то, кто когда-то трахал тебя.

— Он не трахал меня, — говорит Ян, — никогда.

Последнее слово лишнее. Это голос камео.

— Каким он был?

— Безумно красивым.

Как в сказке.

Не начать ли нам с начала?

— Пожалуй, не стоит. Зачем тебе нужно знать, кем я был и что делал? Все в прошлом. И пусть горит синим пламенем. Все.

Допустим. Так что же, все-таки?

— Автобус.

Опять? Кажется, мы это уже проходили.

— А как ты познакомился с этим чмом?

Он приставал ко мне в библиотеке.

— Да? Узнаю, узнаю старину Сержа.

Ян смеется, хлопая себя по бокам.

— Его так зовут?

— Это он хочет, чтобы его так называли. Особенно мальчики, когда он их трахает. Чтобы они шептали ему это на ушко.

— И ты?

Он не отвечает.

И ты.

— А как звали того, другого?

Я не спрашиваю. Мне нет до этого дела. Завтра мы с Герой идем в цирк. Завтра…

А, впрочем, будет ли завтра? Тоска замучает, съест дождем.

Опять камео.

— Лисьи сумерки.

— Почему «лисьи»?

— Потому что мне так больше нравится.

— А чем, собственно, плоха полночь?

Да ничем, е-мое, ничем она не плоха. Оставьте в покое Геру, пусть собирает свою крапиву. Завтра мы пойдем в цирк, и он утешится.

Завтра я его потеряю. Навсегда.

— Тебе интересно? — спрашивает Ян.

Интересно. Это-то и плохо. Я похож на зеркало. Людям нравится со мной разговаривать. А мне иногда хочется их придушить за то, что им кажется, будто я их люблю и понимаю.

— Знакомо, — говорит Ян.

— Ты любил его?

— Разве я сидел бы здесь с тобой сейчас, если бы это было не так?

— Наверное, нет.

— Ты сам ответил на свой вопрос.

— А так можно?

— Можно по-разному, — говорит Ян.

— А он тебя?

В принципе, я знаю его историю наизусть. Рассказ занял бы пару минут.

Так чего же ты медлишь?

Подарить людям кусок кого-то, чтобы они со смаком его ненавидели? Нет уж, увольте.

— Ян, зачем? — спрашиваю я его.

— Чтобы жить, — он отвечает мне это там, на скамейке, и здесь, на полу, пока я убиваю его.

— Гера?

— Я больше не могу! — кричит он. — Не могу! Не могу больше!

Гера, тихо, тише, чш-ш-ш, тише, мой мальчик, все будет хорошо, все обязательно будет хорошо. Я сумею тебя защитить. Я сделаю все.

Я лгу?

Я лгу.

— У Сержа было много мальчиков, он знал в них толк. Чувствовал в толпе. Он запал на тебя, это о многом говорит.

А в зубы?

— Тому, кого ты полюбишь, очень повезет, — он кладет голову мне на плечо. Он дразнит меня, смеется надо мной. Он хочет меня.

— Немного, — говорит он, — совсем чуть-чуть.

У Сержа было много мальчиков. Но этот был особенным.

— Он продавал их?

— Скорее одалживал. Не мешал им зарабатывать. Разве тебе он не это предлагал?

Я еще не разучился краснеть?

— Он, по-своему, тоже любил их.

Нет.

— Ладно, не будем использовать святое для тебя слово в данном контексте. Он их не заставлял.

И твой друг…

— Был всеобщим любимцем.

— Не знаю, — говорит Ян, — чего мне больше хотелось — ласкать его, или рвать на куски и с наслаждением их поедать.

— Кто подарил тебе Тень?

— Тот же, кто подарил тебе нити.

Твои краски, Арлекин.

Ян задумчиво смотрит на меня. Почему никто не замечает, что у него нет тени?

— Потому что слишком много…

Я помню его на балу. Стоящего на коленях. С рвущимся из груди черным потоком.

Ян и его Тень.

— Гера?

Он поднимает голову.

— Гер, надо поспать.

— Нет, нет, нет, — говорит он устало. Я беру его на руки и несу наверх. Он слабо сопротивляется, а затем засыпает у меня на руках. Я кладу его на свою кровать, накрываю одеялом. Я снимаю с него перчатки. Хорошо, что руки у меня всегда холодные, ему не больно от их прикосновений. Ложусь на пол, рядом с кроватью. Закрываю глаза, отпускаю боль. Она разливается по мне, сначала жаром, потом холодом, потом пустотой, и я впервые чувствую, как сильно давят мои нити. Я встаю и с разбега прыгаю в окно. Краски хлещут с меня потоками и застывают, я замираю в воздухе. Да, вот так, хорошо, дождь смоет всю эту дрянь. Умываюсь снова и снова. Возвращаюсь. Лью дождь с ладоней на руки Геры. Он с радостью подставляет их и засыпает, счастливый. Я тоже ложусь. Тикают часы. Отмеряют наше время. Интересно, у меня тоже есть секунды? И однажды они все кончатся? Нет, успокаиваю себя, иначе слуги времени пытались бы меня убить. И, довольный, засыпаю.

У меня в кармане два осколочка. Те самые, что Гера вынул из груди Яна. Два крохотных зеркальца. Пригодятся.

Смотрю на солнце. Какой хороший день!

— Разумом ты понимаешь, что этого не может быть, — говорит Ян. — Поэтому наплюй на разум.

— А как ты умер?

— Разве это сейчас важно?

— Конечно.

— Хм…

Он ничего этого не говорит.

Я знаю, что он любил того парня. Знаю, что не хотел с ним спать. Слишком любил, чтобы хотеть.

— Он часто ко мне приходил. Тогда я уже жил один. Уехал подальше от друзей, знакомых, друзей знакомых и знакомых друзей. От родителей. Достали. Жил на окраине, припеваючи, можно сказать. Работал уборщиком. Дом этот, кстати, мой. Тогда был родительским. Если бы ты знал, как я их ненавидел. А сейчас нет. Удивительно, но такой я просто не способен на ненависть, а я тот, другой… а кто знает?..

Мы познакомились на остановке. Здесь была своя компания. Его друзья. Потом и мои тоже. Его любили, он не жалел деньги. Не поэтому, конечно, это я так… Он мог снять с себя последнюю рубашку. Этому я не смог у него научиться. Он устраивал вечеринки. Спонтанно. Звонил посреди ночи, будил всех, звал ко мне, никогда не спрашивая разрешения. С нами он жил. Может, ему не терпелось избавиться от этих денег. А, может, он всего лишь любил дарить радость? Что, разве так не может быть?

Нет, Ян, должно было быть весело. Чтобы не было больно и страшно.

— Он был добрым. Где бы сейчас найти человека, определяемого этим словом? Он был таким. Он не умел работать, он боялся одиночества, боялся старости,… да нет, глупости, он не боялся старости, конечно же, нет. Ее для него не существовало.

Он подтолкнул меня, когда я садился в автобус. Сильные руки, хороший парфюм, блистательная улыбка, зеленые глаза.

Он часто оставался у меня ночевать. Теперь я понимаю, что ему просто не хотелось оставаться одному в своей пустой квартире. Я был единственным, кому он однажды рассказал все.

Он умел сводить с ума. Серж знал об этом и пользовался, а он тоже использовал Сержа, но это все равно, что играть с огнем.

Однажды он пришел ко мне, пьяный вдрызг. Сел прямо на пол в коридоре и стал смеяться. Сквозь смех рассказывал, как ходил к Сержу, пытался уйти. Насовсем. А тот не отпустил. Велел отработать долг.

Ему вдруг в один момент все осточертело. Он, просто-напросто, больше не мог продолжать…

Я думаю, это была месть. Серж не мог простить этому мальчишке, что любит его.

Он рассказывал мне все это, захлебываясь смехом, а потом вдруг наклонился и поцеловал меня. У меня голову сдавило, я отшатнулся от него, но он обхватил мою шею рукой, рывком притянул меня к себе и снова прижался губами. Я оттолкнул его. Я был в ужасе.

— Разве ты не этого хочешь? — спросил он, ухмыляясь.

Мне всегда казалось, что нет, совсем не этого…

Только казалось.

И поэтому я ударил его. Он упал, а я бил его, бил, потом вытолкнул его за дверь… я задыхался от злости.

Ему нужны были деньги, чтобы откупиться от Сержа. Я мог бы дать их ему. Стоило лишь пойти на поклон к родителям, они не отказали бы любимому блудному сыну. Он сам все испортил, когда открыл мне правду обо мне же. Тупая обреченность.

Он отправился к одному из своих клиентов, и тот согласился дать ему деньги. Но при условии…

Он никогда не делал того, чего ему не хотелось. Он не превращался для них в тряпку. Они сходили по нему с ума, и не могли ему этого простить.

Он провел ночь с этим человеком и двумя его дружками. Выполнил работу, забрал деньги, приехал к себе и принял ванну. В ней же вскрыл себе вены.

Серж не знал, что мы были знакомы, поэтому ничего не заподозрил. Но он был осторожен. А я терпелив.

Тебе не стоит знать подробности. Ни к чему. Я проработал на Сержа около года, когда, наконец, смог узнать, кто был тем самым «щедрым» клиентом. Я нашел его, соблазнил. Без труда — я знал, что ему нравится.

Мы договорились встретиться. Я пришел к нему, мы выпили. Он быстро заснул — я подсыпал лошадиную дозу клофелина в его бокал…

Внезапно Ян останавливается.

— Ты его убил?

— Нет, — говорит он. — Хотел. Но если бы ты видел их… их всех… они же грязь… черви, ищущие удовольствия. Знал бы ты, кто они в этой жизни, — он махнул рукой, — и в той.

— Я отрезал ему его поганые яйца, — говорит Ян и начинает смеяться.

— Потом я поехал к Сержу и сделал то же самое с ним.

— А дальше?

— Дальше? — спрашивает он. — Дальше я умер.

Как?

— От СПИДа. Тогда мы мало что знали об этом. Почти все мальчики из коллекции Сержа. Никто из нас так и не состарился.

— Я думаю, — говорит Ян, — что бы он сказал, увидев меня таким? — и смотрит на свою тень.

Поэтому ты решил расстаться с ней, Ян?

Наверное, поэтому.

Что я оставлю в комнате Яна? Горстку секунд, тех, что он не успел истратить. Немного себя, как бы мне ни хотелось не делать этого. Звезды оставлю, много звезд, небо оставлю, траву. Хватит, пожалуй. Хватит с тебя, Ян.

— — -

Ян.

Соло черной кошки.

Мы сами построили Тьму. Возвели тонкие, хрупкие стены. Воздвигли цитадель, неприступнее которой была лишь бездна у ее подножия. Там мы глотнули последний раз свежего воздуха и ринулись вниз, во мрак. Ощущение полета захватило нас. Мы неслись, подобные ангелам, за спиной которых виднелись обугленные останки крыльев. Существовало единственное, очень сложное чувство, что кто-то из нас уцелеет, кто-то один, обреченный на существование — бледное, безжизненное, бессмысленное, кто-то один, а все остальные…

Наши тела стали треками раскаленных атомов в вакууме Пустоты. Мы сами построили Тьму.

Кто-то скажет, что это ложь. Но это правда. Невыносимое счастье. Мы. Сами. Построили. Тьму. Возвели хрупкие стены…

Сами.

Зло вернулось.

Зло пришло в мир.

Зло, похожее на туманный шлейф. Похожее на дым. Похожее на очертания родного дома на мокром, темном от воды, песке на берегу моря.

Похожее на нас.

— — -

Бумажная танцовщица, ступени, клавиши рояля. Не покидай меня. Твой оловянный солдатик в переднем ряду, он может почувствовать запах опилок под твоими ногами.

В последние дни все как всегда — я ем, сплю, хожу. Но из головы не может выйти этот образ. Приходит ниоткуда, уходит никуда. Просыпаясь ночью, я вглядываюсь в небо, пытаясь найти там звезды, укрытый одеялом до подбородка. Я становлюсь камео. Очень болезненный процесс.

Судя по всему, остановиться нет никакой возможности. Внутри пусто, все слишком далеко, слишком зыбко. Фата-Моргана. Дыхание сфинксов. Нечто в Ничто. Суровая зима и каменные ступени. Начинать новую главу всегда непросто. Ступени. Каменная лестница, уходящая в небо. С одной стороны разгорается рассвет, с другой живут сны в голубых домиках со звездами вместо фонарей. На верху лестницы алый цветок, внизу — дыхание зверя, в глубине — жизнь камня, надо мной небо бесконечного ритма. Я заново учусь летать.

Сложнее всего — почувствовать крылья, понять, что они твои, на это уходит доля секунды, а до нее должны пройти месяцы.

Раньше многое было по-другому. Теперь в них течет моя кровь. Я ощущаю это остро, как скорлупку миндаля на пыльном полу, ее блеск, ее одиночество, ее мимолетность.

Я понимаю снег, мои пальцы… то, что я говорю, полный бред.

Зачеркнуть последний абзац.

Я поднимаюсь вверх. Каждый взмах четко вписан в дефис. В капельке чернил искра белой танцовщицы, алые ленты, на которых вниз головой висит оловянный солдатик. Пусть взлетают вверх души умерших. Стоп, это ведь не души. Подчеркнем последнюю строку толстой жирной линией. Я исправлюсь, а сейчас цветы.

Когда-то очень давно три прекрасных цветка, Синий, Белый и Алый, заспорили о том, кому из них быть цветком Смерти.

— Мне, — сказал Алый, — ибо, я расту лишь там, где пролилась кровь.

— Мне, — крикнул Синий, — ибо, я расту лишь там, где вечный холод убивает все живое.

— Мне, — шепнул Белый, — ибо, я расту лишь там, где царит тишина.

…

— Ты боишься сказать, что видел в руках у Смерти Белые цветы?

Мне нечего ответить.

— Тогда я скажу это.

— Ты храбр, малыш, кто бы ты ни был.

— Я не такой, как ты.

— Я знаю, малыш.

— Не называй меня так.

— Не буду, малыш.

Ты видел Смерть, несущую белые цветы. Ты видел кровь, струящуюся по ступеням, видел пьющий ее Алый цветок. Он завидует, он ненавидит, он попытается убить тебя.

— Я не боюсь.

— Я знаю, мал… прости. Не дуйся на меня. У тебя синие глаза. Вот каким ты стал, защищая белую танцовщицу.

Я выращу еще один. Черный, как сама ночь. Он станет твоим другом. Я вложу в его руки меч. Я отправлю его в твой мир.

Не грей руки над пламенем свечи. Видишь, можно обжечься. Не скрывай от меня своих слез, я никогда не пожалею тебя, обещаю. Ты дорог мне. У тебя сотни лиц.

Мир очень велик и стар. Отпустить тебя?

— Да!

Лети. Автобус. Что-то было об автобусе. Пожалуй, нет, не сейчас.

Я все еще падаю в небо.

— — -

— Знаешь, ты кто? Ты морской котик, — засмеялась девчонка, предварительно отбежав на достаточное расстояние. — Морской котик.

— А ты… ты… ты… — пытался вставить мальчишка свою обидную реплику, но ему никак не удавалось сделать это. Девочки смеялись и самая задиристая из них все повторяла:

— Котик, морской котик.

Я курила у открытого окна. Свежий воздух приятно холодил кожу лица, все еще мокрую. Я следила за игравшими во дворе детьми и ни о чем не думала. Я была дома.

Странно получается: когда я вошла внутрь, мне вдруг показалось, что всех этих лет, проведенных мною вдали отсюда, не существует. Все было как всегда: та же мебель, тот же запах, то же тиканье старых часов. Только никогда раньше здесь не царила такая тишина.

Я прошлась по дому, по всем комнатам. Я не могла поверить, даже дыхание немного перехватило — такой приятный и родной наполнял эту квартиру воздух. Я остановилась перед комнатой Дениса. Долго медлила, а затем решительно толкнула дверь.

На пороге я остановилась. Боже мой, неужели прошло двадцать лет? Все, что отличало эту комнату от той, существующей в прошлом, — несколько фотографий Дениса на письменном столе. Он не держал на столе фотографий, тем более собственных, это тетя Соня поставила их сюда. Я медленно подошла и села за стол. Мой взгляд вдруг встретился с его глазами, такими же чистыми и сияющими, как всегда. Впервые за все годы, я заплакала. Не рыдая, не всхлипывая; слезы, как и двадцать лет назад, тихо текли по лицу, смывая с прошлого пыль, оставленную временем.

Не помню, сколько это продолжалось, слезы иссякли в какой-то момент. Я встала из-за стола, подошла к окну, раскрыла его и… потянулась за сигаретой. Смешно — Денис никогда не позволил бы мне курить в его комнате. Он вообще не позволил бы мне курить. Все было бы совсем по-другому.

— Вика? — услышала я голос позади себя и резко обернулась.

— Тетя Вера?

— Вика! Ой, Вика… Викуля! — запричитала Вера Петровна и тут же сдавила меня в своих медвежьих объятиях. Наконец, отпустив меня, она немного отступила назад и, оглядев с головы до ног, сказала: — Ой, Вика, какая ты стала… Ты что, куришь?

Я быстро выбросила сигарету на улицу и закрыла окно.

Вера Петровна нисколько не изменилась. Только волосы еще сильнее побелели, и фигура окончательно расплылась, да и нос стал чуточку краснее — большой, ноздреватый нос выпивающей феи-крестной. Тетя Вера.

— Красавица, ой, красавица… — критически созерцала она меня тем временем, с удивлением качая головой. — Вылитая мать. А я-то думаю: что это у Смирновых дверь в квартиру открытая, никак, Викуля приехала? Захожу — а тут такая мамзель, да еще с сигаретой. Это где ж ты курить выучилась? — она погрозила мне толстым, похожим на сосиску пальцем.

— Работа такая, — отмахнулась я.

— Это какая же? Мне Сонечка говорила, ты врачом работаешь.

— Так точно, — ответила я.

— Сердце лечишь или что?

— Я вообще-то не лечу, — призналась я. — У меня немного другой профиль. Я патологоанатом.

— Ой, — тетя Вера всплеснула руками, — это с мертвяками-то? Да ты что, Вика? Да зачем же ты? Или нормальной работы не было?

Я засмеялась — так неподдельно испуганно она выглядела — и заверила ее:

— Это хорошая работа.

— Да прям… — махнула она рукой и тут же спохватилась: — Да что же это я? Ты же с дороги только, голодная, небось, а я тут с разговорами. Ну-ка, идем к нам, я тебя накормлю…

Отказываться я и не пыталась. Во-первых, тетя Вера никаких отказов бы не приняла, а во-вторых,… впрочем, тому, кто не пробовал ее борща, не понять.

Через десять минут я уже сидела перед полной тарелкой этой амброзии и, уплетая за обе щеки, слушала новости и сплетни за последние двадцать лет. Надо сказать, их немало накопилось, так что было покончено уже и с борщом, и с отбивными с гречневой кашей и даже с яблочным пирогом, а тетя Вера все говорила и говорила, продолжая перечислять имена друзей, знакомых и незнакомых, причем последних было намного больше, чем всех остальных.

— А Сонечка ведь знала, что ты приедешь, — сказала тетя Вера, когда я, сытая и довольная, откинулась от стола. — Я ей все говорила… ты уж меня прости, Викуля… говорила, что не приедешь ты. «Что ей здесь делать-то? — объясняю. — Она и так, бедненькая, сама не своя уехала, после Денискиной смерти, зачем же ей обратно приезжать?» А Сонечка только головой качала: «Нет, Вера, — говорит, — обязательно приедет она сюда. А как приедет, ты ей, Вера, отдай кое-что», — и сверток мне в руки сунула…

— Сверток? Какой сверток?

— Да не знаю я, — отмахнулась тетя Вера. — Я уж так боялась иногда за Сонечку-то… все-таки, возраст уже не тот, да и жить одной… Мало ли чего с головой случиться может? Она ведь после Денискиной смерти так и не оправилась. То есть, на людях-то она ничего была, да только я-то знаю Вика: материнское сердце, оно завсегда тосковать будет. И у нее оно болело, Вика, ныло, не переставая…

— Подождите, тетя Вера, — перебила я ее, — так что там с этим свертком?

— Так я ж рассказываю, — объяснила она, — Сонечка-то знала, что помрет скоро, я вот тебе точно говорю: знала. И такая спокойная она стала в последнее время, веселая даже. «Ты что, — говорю, — Сонь, или случилось что?» А она: «Все хорошо, Вера, только когда Вика приедет, передай ей сверточек-то, не забудь». «А чего ей ехать-то сюда? — спрашиваю. — Чай, и там ей не плохо?» Не знала я, что на похороны свои она тебя зовет…

Тетя Вера внезапно встала и ушла в другую комнату. Вернулась она оттуда, держа в одной руке прямоугольной формы предмет, завернутый в бумагу и перевязанный шпагатом, а в другой — большую бутылку с темно-красной жидкостью.

— Вот, попробуй, — сказала она, с громким стуком ставя бутылку на стол. — Сама готовила. Выпьем чуток, пока Петровича нет, — и заговорщически подмигнула мне.

— Ой, тетя Вера, вы меня извините, — сказала я, в душе ругая себя последними словами, — я у вас про Владимира Петровича и не спросила даже…

— Ой, да что ему сделается? — махнула рукой тетя Вера. — К Михалычу он пошел, к Кольке, а там и Федор, небось. Или в карты режется, или козла забивают. Его теперь до ночи не будет.

— Да нет, я имею в виду, как он вообще, как у него здоровье… — — но она только повторила, опять отмахнувшись:

— Да что ему будет-то? — у нее была удивительная способность знать все о совершенно посторонних ей людях и нисколько не интересоваться при этом собственным мужем.

Я взяла сверток из ее рук. Он был небольшой и совсем не тяжелый. Развязав шпагат, я сняла бумагу, и на руке у меня осталась старая книга в мягком переплете, потрепанная и зачитанная чуть не до дыр. Ее узнала сразу: это была книга Дениса, его любимый сборник фантастики. Я даже помнила название рассказа, который ему нравился больше всего: «Девушка-одуванчик» Роберта Янга, он читал мне его однажды.

Я вертела книгу в руках, не понимая, для чего тетя Соня так настойчиво просила Веру Петровну мне ее передать. Раскрыв ее, я перевернула несколько страниц и наткнулась на заложенный внутрь листок бумаги. Я развернула его. Почерком Дениса на нем были написаны несколько имен и адресов неизвестных мне людей — три мужских фамилии и одна женская. Вновь сложив листок, я сунула его на место, решив, что разберусь с этим позже.

— Странно, — сказала я тете Вере, — и зачем мне это нужно?

— И то, — откликнулась та. — Вот и я тебе говорю: Сонечка-то последнее время сама не своя была… ты попробуй винцо-то, Вик. Славное получилось!

Вино вообще странная штука, знаете… Впрочем, наверное, нет, у вас на лице написано, что вы не любитель спиртного. Если честно, я тоже, просто в тот день не удержалась. А вино это удивительный напиток: ты пьешь его долгое время и не пьянеешь, что называется, ни в одном глазу, а потом вдруг, в один прекрасный момент, оно бьет в голову, и ты оказываешься пьяным в хлам. Словом, когда вернулся Владимир Петрович, я уже далеко нетвердо держалась на ногах. Он очень обрадовался, увидев меня, правда, укоризненно покачал головой, заметив, в каком я состоянии. Я рассмеялась и обняла его. Он тоже изменился мало, только чуть сгорбился, да и морщин у него заметно прибавилось. Поняв, что я вряд ли смогу внятно поведать ему о моих злоключениях на чужбине, он махнул рукой и предложил мне остаться ночевать у них. Я поблагодарила и отказалась — мне хотелось первую ночь здесь провести дома, в собственной спальне. Он понял это и не стал настаивать. Вдвоем мы не без труда доволокли совсем осоловевшую к тому времени тетю Веру в спальню, и, попрощавшись, я нетвердой походкой отправилась в свою квартиру. Войдя внутрь, я не стала включать свет и ощупью добралась до спальни. Там я рухнула на кровать, не раздеваясь, и тут же заснула.

Когда я проснулась, еще стояла ночь. Мне ужасно хотелось пить. Собравшись с силами, я с трудом, но встала и поплелась на кухню. Дойдя туда, я остановилась на пороге.

Он лежал на полу, свернувшись в комок, и спал. Лунный свет лился в окно и волнами растекался по его коже, и даже в этом тусклом свете она отливала золотом. Я постояла так некоторое время, наблюдая за ним, потом сходила в спальню, сорвала с кровати покрывало и, вернувшись на кухню, укрыла его. Выпила воды и, оглянувшись напоследок, чтобы убедиться, что все в порядке, пошла спать.

— — -

Я помню вашего брата. Исключительно приятный молодой человек. Очень увлеченный. Мне он сразу понравился. С моим мужем они были знакомы давно, Федор Максимович преподавал ему в университете историю. «Талантливый юноша», — говорил он. Такой похвалы удостаивались немногие его студенты, можете мне поверить.

Что касается их последней общей работы… вы знаете, Вика, к стыду своему должна признаться, что никогда особо не интересовалась делами мужа. Я даже не знаю, почему ваш брат обратился именно к нему. На мой взгляд, Федор Максимович не имел ничего общего с тем делом, которым он занимался. Помню только один их разговор, состоявшийся примерно за неделю до гибели Дениса и исчезновения Саши. Они всегда беседовали здесь, в этой гостиной. Я заваривала им чай и оставляла на этом журнальном столике, а так, как они обычно задерживались допоздна, и при этом обсуждали темы, не привычные для женского слуха, я оставляла их одних. Но в тот вечер я ненадолго задержалась в комнате.

Они говорили о загадочных обстоятельствах гибели детей, волна которой прокатилась по городу. Особенно много было самоубийств, я помню, и у нас по соседству покончил с собой один мальчик, отравился газом, такая страшная смерть, вы представляете?

Вы должны правильно понять, Вика, тогда никто не говорил об этом официально, но ходило много слухов, и я, как и любая мать на моем месте, боялась. В тот вечер я впервые услышала о Белой руке.

Это тоже была идея Дениса — назвать так изучаемый ими синдром — по имени демона, обитавшего по верования древних славян в березовых лесах. Демона, представлявшегося нашим предкам в образе прекрасной девушки с белыми руками, от одного прикосновения которых человек или сразу умирал — переставало биться сердце, или сходил с ума, чтобы в недалеком будущем тоже погибнуть. Такая вот легенда. С ними работал еще один человек, Владимир Петрович Одинцов, как и вы, патологоанатом по профессии. Он-то, кстати, и предоставил им протоколы вскрытий детей, умерших от остановки сердца. К сожалению, ни один документ у меня не сохранился — Федор Максимович сжег их все перед смертью.

Владимир Петрович тоже, кажется, есть в вашем списке? Да, точно. Искать его вам не стоит, дорогая моя. Уже пять лет, как он умер, еще раньше, чем Федор Максимович. Он всегда был затворником, а в последние годы стал все чаще прикладываться к бутылке, словом, о его смерти узнали уже, простите, по запаху. Георгий Александрович Гараев, вот он, четвертый в списке, главный врач городской психиатрической больницы, тоже ушел из жизни; совсем недавно, правда, еще нет и года с момента его кончины. Он сам позвонил вашему брату, узнав о том, что тот намерен написать статью, а потом так же загадочно отказался предоставить материалы, и сколько Денис с Федором Максимовичем ни убеждали его, он так и не согласился на их опубликование. Вы можете, кстати, переговорит с его женой, она работает в той же больнице, а его сын Виктор преподает в школе биологию. Он был учителем и у моего Васеньки…

Вы простите меня, что я вот так взяла и расплакалась перед вами. Но с тех пор, как Васенька ушел, я осталась совсем одна. Сначала Сашенька, теперь и он… Саша — это моя старшая дочь, видите, вот ее фотография. Красавица, правда? Да, так все говорили. Она похожа на меня? Что вы, Вика, нет, дело в том, что Саша нам не родная дочь, мы взяли ее к себе, когда она была совсем крошкой. Точнее, нам ее подкинули. В дверь постучали, а когда я открыла, увидела только лежащий на пороге сверток и убегавшего человека, который уже сворачивал за угол. Он был далеко, но я успела заметить неестественный, ярко-рыжий цвет его волос. Происшествие, достойное пера Диккенса, вы не находите? Не думала, что такое случается в наше время. Развернув тряпки, я увидела, что это ребенок, девочка, удивительной красоты, даже тогда это было заметно. А уж когда она выросла…

Саша пропала в день гибели Дениса, я уже говорила об этом. Именно поэтому мы и не пришли на похороны. Мы сбились с ног, разыскивая ее, мы поставили на уши весь город, но все было напрасно. Что меня очень удивило тогда, так это спокойствие Васеньки. Он обожал сестру, и она в нем души не чаяла, и вдруг, она пропадает, а он — ничего, как будто, так и нужно. Я спрашивала его об этом, однажды, не выдержав напряжения, даже раскричалась, но и в тот раз он промолчал в ответ на все мои упреки. Хотите, я покажу вам его комнату?

Видите, везде книги, какие-то карты, микроскоп. Его с детства называли в классе «вундиком», вундеркиндом, то есть, «профессором», потом «академиком», а вот «ботаником» никогда, хотя он и занимался преимущественно растениями. Те белые цветы, что на подоконнике, он вырастил сам, я храню их в память о нем.

Я не знаю, почему он ушел. Видимо, пришло время. Простите, Вика, я понимаю, такие слова удивительно слышать от матери, но… я как будто всегда знала, чувствовала, что это случится, еще с момента исчезновения Сашеньки. Он очень изменился тогда. Ему было всего три, но это был уже маленький взрослый. Всех вокруг это очень умиляло, а меня только пугало, признаться… Да, это он на фотографии, здесь ему пятнадцать. Что? Какой Мио? Я не поняла. Не важно? Но…

Вам пора? Очень жаль. И жаль, что ничем больше не могу вам помочь. Но если вам что-то понадобится…

Спасибо, что пришли Вика, мне было очень приятно с вами познакомиться. Вы очень похожи на брата, вы знаете? Впрочем, вам, я думаю, это часто говорят Обязательно приходите еще, а то у меня почти никто не бывает, так мало осталось друзей… Всего вам доброго. До свидания.

— — -

— Я прочел одну из твоих книг. «Феномен Химеры».

— Приятно слышать. И как же ты умудрился сделать это, учитывая, что я ее еще не написал?

— Это будет твоя первая книга. Громкий дебют.

— И о чем она, если не секрет?

— О будущем.

— Фантастика?

— Да нет.

— Так о чем, все-таки?

— О том, как люди откроют для себя тайну белых цветов, появившихся ниоткуда. Цветы станут для них всем.

— Попахивает плагиатом.

— О чем ты?

— О Клиффорде Саймаке.

— Нет, ты не понял, они будут вместе — люди и цветы. Совсем вместе.

— То есть как? Единым целым?

— Да. Цветы поработят их. Они будут давать пищу, оберегать, они подарят людям крылья. А люди за это откажутся от всего, что у них есть.

— А зачем это цветам?

— Цветам все равно. Это нужно Молоху, их повелителю.

— А зачем это ему?

— Чтобы жить. Он не может без этого. Без того, чтобы кому-то было больно и страшно.

— Кстати, о боли и страхе. Ты так громко слушаешь музыку, это тебе не повредит?

— Разве она тебе не нравится?

— Мне? У меня немного другие вкусы, хотя признаю, она неплоха в своем роде. Когда-то я знал девушку, которая такую музыку очень любила.

— Она, наверное, была хорошим человеком.

— Многие так говорили.

— И где она сейчас?

«В озере, где и все остальные».

— В том самом?

— Ты что, читаешь мои мысли?

— Они для меня как открытая книга.

— А ты опасный малый!

— Мысли, это тот же диалог, только с самим собой.

«Когда же закончится дождь?»

— Я думаю, не скоро.

— Смотри-ка, действительно, открытая книга. Так что тебя так привлекает в этой музыке?

— Она живая. Я могу дышать ею, видеть ее. И голос… не здешний, не земной.

— Да, голос неплох. О чем же она поет?

— О том, что есть слишком много того, что время не в силах стереть.

— И ты веришь в это?

— Верю. Когда это поет она, я верю. Такой голос не может лгать.

— — -

Герка не спит вторую ночь подряд.

— Надо спать, Гера.

— Я не могу, — говорит он и вздыхает. Его глаза обведены темными кругами, к волдырям на руках добавились ожоги.

— Мне надо работать, — говорит он и захлопывает перед моим носом дверь.

— Мы ведь идем завтра в цирк?

Он смотрит на меня непонимающе.

— Цирк, — повторяю я.

— Да, — говорит он.

— Гера?

— Что, Гена?

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он все время поигрывает стеклышками, которые вытащил из груди Яна. Он украл их у меня еще позавчера. Неужели прошла неделя?

Знакомый запах кофе утром. Костя, сидящий на кухонном диванчике. Звонок в дверь. Открываю.

— Здравствуйте.

Здравствуй, незнакомец.

— Вы не помните меня?

Нет, незнакомец.

— Я Роши.

Ах, да, Роши, маленький Ирин друг из канализации. Кажется, во время нашей последней встречи ты выглядел немного иначе. Проходи.

Интересно, я так же вертел головой по сторонам, когда впервые попал сюда? Запираю дверь. Из комнаты вырывается ликующий Гера.

— У меня получилось! — радостно кричит он и, внезапно остановившись, вопросительно смотрит на Роши. Потом на меня. Пожимаю плечами.

— У меня получилось, — говорит он.

— Поздравляю.

— Идем в цирк, да?

Что ж, если тебе так хочется…

Я возвращаюсь вечером. Устало сбрасываю обувь, швыряю сумку на пол возле двери, плетусь наверх.

— А где Гера?

Пожимаю плечами.

У себя в комнате валюсь на кровать и закрываю глаза. Все тело болит неимоверно.

— Где Гера?

Кажется, это Олег. Впрочем, все равно. Я хочу спать.

Он все еще здесь? Нет, ушел. Почему так тихо? Надо встать. Надо. На улице темно, как у негра в заднице. Тупое выражение, как будто бы у белого в заднице светлее.

Роши тоже не спит. Он в комнате Яна, натирает чем-то ноги. Поймав на себе мой взгляд, он виновато улыбается и говорит:

— Это…

Ихтиоз, я знаю. Кто ты, Роши?

Какие у него большие глаза. Не люблю, когда на меня так смотрят. Сажусь возле него.

— Давай я.

Он не возражает. Я набираю полную ладонь мази и начинаю его растирать. За все время, что я делаю это, мы не обмениваемся ни словом. Закончив, я укладываю его в постель и накрываю одеялом.

— Спокойной ночи, Роши.

— Спокойной ночи.

Закрывая дверь в его комнату, я сталкиваюсь с Олегом. Точнее, с его вопросительным взглядом, спроецированным на меня с расстояния в пять метров. Делая вид, что не замечаю его, я пересекаю коридор.

— А мороженое? — спрашивает Гера.

Конечно. И сладкую вату, и воздушные шарики.

— Сфоткаемся?

Обязательно.

— Прикольно. У тебя зубы кривые.

Он небрежно сует фотографии в карман.

Костя снова спит на кухне. Набираю воды в чайник и ставлю его на огонь. У нас есть электрический, но я предпочитаю газ. Ностальгия по огонькам. Костя просыпается.

— А где Гера?

Гера? На луне, наверное.

Он трет глаза, как ребенок. Садится и опускает босые ноги на пол, а ведь здесь холодно.

— Спасибо, — говорит он, когда я бросаю ему носки.

— Не за что. Есть хочешь?

Он мотает головой. Не хочет. Ну и ладушки.

Снимаю чайник с плиты, наливаю себе кипяток. Заваренный чай старый, утренний. Ничего, сойдет. Что тут у нас? Вазочка с печеньем. Очень одинокая. А, нет, еще и коробка хлопьев. Где-то должно было быть молоко, ах, да…

— Бинго! — говорит Ян и смеется.

Чему ты смеешься, Ян?

— Да так, — говорит он. — Тебе нравится твоя работа?

Пожалуй, нет.

Печенье слишком приторное, по-моему. Молоко слишком холодное. Костя слишком любопытен. Поднимаю ноги на второй стул.

Он выходит, какое облегчение. Зато следом появляется Олег.

— Хочешь? — соблазняю его печеньицем.

Мы все устали. Двигаемся по дому, как тени. Старые, мертвые, жутко хотящие спать. У меня сегодня нет сил ни на что. На разговоры и объяснения тем более. Кстати, ее почему-то нет.

— А где она?

В гостях у Художника. У своего хозяина. Интересно, чем они там занимаются?

— Расскажешь?

— Нет.

Глаза у Олега прищурены. Зрачки как булавочные головки. Может, он раскричится, может, сделает еще что-нибудь? Даст мне повод врезать ему, а потом сам изобьет меня до полусмерти? Нам стало бы легче обоим. Но для этого он слишком труслив. Или благороден. Или…

Он приходит ко мне под утро. Садится по-турецки возле кровати и начинает говорить. Он тоже босой.

— Ложись, — говорю я. — Простудишься.

Он слушается.

— Я не могу так больше, — говорит он, глядя в потолок.

Можешь. Куда ты денешься?

— Я не могу так больше.

Рывком он садится на кровати.

— А ты? — спрашивает?

Что я?

— Ты не устал от всего этого?

Лежать к нему спиной невежливо, и я поворачиваюсь. Складываю руки над головой. Он соскакивает с кровати и мечется по комнате. Останавливается у окна.

— Я не видел своих родителей четырнадцать лет, — говорит он и, распахнув окно, улетает в дождь.

Что, дождь идет и сегодня? Странно. Впрочем, не стоит слепо доверять метеосводкам.

Запах кофе и яичницы. Сегодня готовит Костя.

— Пахнет вкусно, — говорю.

В дверях появляется Роши.

— Доброе утро.

— Привет. Как спалось?

— Замечательно.

Он счастлив, это заметно. Хоть кто-то же должен быть счастлив здесь, в конце концов.

У меня звонит телефон.

— Да, мам?

— Разум откажется понять, — говорит Ян, смеясь.

— Их очень сложно отделить друг от друга — Яна и его Тень, — серьезно объясняет мне Гера, пока мы идем к цирку. Мороженое у него тает и капает на землю.

— Очень сложно, — говорит он и откусывает немного.

— Гер?

— Ммм?

— А хочешь, мы уедем?

— Куда?

— Не знаю. Куда хочешь.

— Ты и вправду можешь?

— Не знаю. Но можно попробовать.

Он задумывается ненадолго, потом качает головой.

— Нет, — говорит он, — ничего не выйдет, — и он прав.

— Смотри, — говорит он, — вход открыли.

В свете гаснущих огней я вижу его лицо. Не восторженное лицо мальчишки, попавшего в цирк своей мечты, но пытливое лицо исследователя, лицо Дика Сэнда, лицо Питера Пена, лицо Маленького Принца. Гера, а ты знаешь, что мы в ответе за тех, кого приручили?

— Тише, говорит он, — уже начинается.

Давай поглядим.

Сегодня дождь почему-то давит на меня. И нет ни одной машины, которая не облила бы меня грязью. Впервые я рад, что иду на работу.

— Нет! — кричит Маша. — Пожалуйста, не надо! — и ползет по асфальту, вся в грязи, пока одна из моих нитей, обвивающая горло ее крылатого братишки, натягивается с хрустом.

Да? А почему?

— Пожалуйста…

Посмотри мне в глаза, Маша. Знаешь, что там? Там теперь идет снег. Всегда.

— Пожалуйста…

Я опускаюсь рядом с ним на корточки.

— Гена, пожалуйста…

Помолчи, Маш. Я хочу поговорить с ним. Хочу услышать от него, почему они прогнали Иру. Отвечай же, Тема. Молчишь? Тогда я узнаю сам.

В моих глазах теперь всегда идет снег, Маша. Во мне не осталось больше ничего. Только пустота, и в ней падает снег. Освещенный одиноким фонарем, в пустоте падает снег. Как я могу с этим жить?

— Я прошу, отпусти его, пожалуйста, — говорит она, — у меня больше никого нет.

Я знаю, Маша. Я знаю.

Я оставляю их в луже вдвоем. Странно, но мне хочется сейчас быть на его месте.

Я не люблю свою работу? Пожалуй, нет.

«Дорогой Ян! Это — мое последнее письмо тебе. Затолкай его себе в зад. В свой рабочий экстремальный задок…»

Он смеется. Он все время смеется, пока где-то за окном Олег борется с его Тенью, пока Гера, стиснув зубы, пытается достать осколки, пока я сжимаю его руку своей. Он смеется и говорит мне:

— Встретимся в Нангияле. — И еще: — Убей меня.

И я убиваю. Его Тень, его самого, себя самого. И вновь Гера стоит надо мной, совсем как тогда, в самый первый раз. И мои нити, теперь почему-то впившиеся в мое тело, в мое собственное, такое родное, всегда верой и правдой служившее мне тело.

— Давай выпьем чего-нибудь.

Давай. Хочешь еще мороженое?

— Нет, — говорит Гера, вытирая рот рукавом куртки.

— Сложно отделить их друг от друга, — говорит он, — Яна и его Тень.

Хочешь сказать, это не моя вина?

— Конечно, нет, — говорит он, и категоричность его тона мне определенно нравится.

— Какой возьмешь? — спрашивает он, протягивая мне воздушные шарики.

— Пожалуй, зеленый.

— А я красный, — говорит он так радостно, как будто это его собственный выбор. От судьбы не уйдешь, Гера, ведь так?

— Так, — говорит он и, показывая куда-то вперед, кричит:

— Смотри, вход открыли!

Цирк. Странное слово. Как цыканье языком в дырке зуба. Но это не мое дело.

— Смотри, — говорит Гера. За время представления он повторяет это слово не менее сотни раз.

— Смотри, какой единорог.

— Смотри, мантикора.

— Смотри…

Откуда ты знаешь, кто это?

— Знаю, — говорит он.

А цирк-то волшебный.

— Ха, — фыркает он, — еще бы!

— Этот цирк приезжает раз в семьдесят лет, — объясняет он мне во время антракта. — И полностью меняет состав.

— А сколько их всего? Циркачей?

— Пятеро. Фокусник, то есть маг…

— Иллюзионист?

— Да, волшебник.

Хорошо, допустим. Еще?

— Еще укротитель, акробат, клоун и…

Жонглер, кажется?

— Да, точно.

— Осторожнее, — говорит он, — это грифон, он кусается.

— А я думал…

— Да, Гена, он питается молодыми девственниками.

Надрать бы тебе уши.

Он смеется. Почему они все уходят со смехом?

— Я не уйду, — говорит он.

— Не уйдешь?

Они ждут. Циркачи. Это мечта: волшебный цирк, где он был бы звездой. Маленький, но очень перспективный волшебник.

— Гера Поттер, — смеется Ян, пока я убиваю его.

Они ждут, и пыль дорог покрывает их лица. Будущих дорог. Они все молоды. Впереди у них семьдесят лет странствий, семьдесят лет счастья, семьдесят лет чуда.

— Я не пойду, — говорит Гера, и они уходят, и с ними другой мальчишка, которому очень повезло сегодня.

— Не пойдешь?

— Нет, — говорит он.

— Почему?

— Я вас не брошу.

Мелочь, а приятно. Схватив, я поднимаю его над собой и спрашиваю:

— А ты знаешь, что мы все и мизинца твоего не стоим?

— Знаю, — говорит он.

Опустив его на землю, я командую: — Домой, — но, кажется, собирается гроза.

— Иди, — говорит он.

Что ты оставишь мне, Гера? Что оставишь в своей комнате?

Мои нити начинают вытягиваться.

— Нет! — кричит он. — Нет, — говорит он. — Нет… — шепчет он. — Иди, пожалуйста, — и протягивает руку Кукольнику.

Кукольник достает флейту.

Кукольник подносит ее к губам.

Кукольник играет мелодию.

Кукольник уводит его.

Он оглядывается. Но крепко держит руку, белую и сухую, точно покрытую мелом.

Что ты оставишь мне, Гера?

Набитый книгами шкаф. Прибор для добывания саламандр. Рубашку, сплетенную из крапивы. На ней недостает рукава. Мне придется поторопиться, времени у меня очень немного.

— Прощай, — говорит он.

Прощай? Нет, так не бывает.

Он пробует заговорить с Кукольником, но тот молчит, и он умолкает тоже.

Молчу и я, глядя в глаза Олегу.

— Понятно, — говорит он и уходит.

Ты следующий.

Устало поднимаюсь к себе. Зажигаю свечу — еще один прощальный дар Геры. Маленькое хвостатое существо перебирается с огонька мне на ладонь, и, открыв окно, я выпускаю его наружу.

Там все еще идет дождь.

— — -

Гера.

Обедница: «Блаженны алчущие и жаждущие правды…»

Когда я был маленьким, я точно знал, что если мне вдруг случится умереть, я обязательно попаду в рай.

Я умираю.

Пена попадает мне в рот. Дышать все труднее, мне страшно. Потому что рай очень далеко.

В детстве мне тоже было страшно умирать. Но тогда острые грани были только у самого процесса смерти, а все, что за ними, по обе стороны, виделось одинаково счастливым. Сейчас все по-другому.

Я вижу берег, но, кажется, уже не доплыву до него.

Мысли растворяются, расходятся кругами по воде. Мне бы остановиться и лечь на спину, это всегда помогает, но меня затягивает в глубину, тащит вниз, в черную воронку без названия, без глаз, без звуков, наполненную тьмой.

Тихо играет саксофон. Это Лин, мой новый сосед, призрак.

— Тебе нравится? — спрашивает он. Он хорошо играет.

Вода сомкнулась над моей головой. Меня уже некому спасать.

Может, помолиться? Я и так делаю это, постоянно повторяя: «Помоги, спаси, помилуй», но не поможет. Да и времени у меня уже много, хватит на полную.

«Отче наш…»

Я погружаюсь. Но охвачены цепью, вокруг скользят похожие на рай тени, отливающие серебром. Они задают мне вопросы. И я отвечаю, ведь времени у меня теперь много. Луч света, проникающий в пещеру сквозь дыру в ее сводах. Я придумал его лет в девять. Он становится все более тусклым.

Наверное, я еще недостаточно смел. Наверное, я все еще хочу жить. Для чего? Для того, чтобы заработать билет в рай? Нет. Надеюсь, что нет. Хочу верить.

Меня вдруг выбрасывает на берег. Почему я все еще жив? Солнце слепит глаза. Все вокруг родное, яркое, контрастное. Как всегда в жизни. «А цепь?» — спрашиваю я. Она истлевает и рассыпается. Я встаю. Кажется, я вижу путь. В дымке, в тумане, в облаках, но он есть. Я его чувствую. Всем существом. Я снова я, целый, облитый, точно молоком, околоплодными водами. И я иду.

Спасибо, Господи!

— — -

Возвращаясь домой, Стас стирал никак не перестающую течь из разбитой губы кровь. Соседский мальчишка сидел во дворе, читал. Услышав, что кто-то приближается, поднял глаза и уставился на Стаса.

— Че зыришь? — рявкнул Стас.

Мальчишка снова уткнулся в свою книгу. Стас хотел было пройти мимо, но тут взгляд его упал на обложку. «Гарри Поттер». Можно было бы отобрать, но это была третья книга, а ему нужно было начало.

— Привет, — сказал он, садясь рядом.

— Привет, — ответил мальчишка, удивленно на него глядя.

— Я Стас, — сказал он и протянул руку.

— Юля, — представился мальчик и протянул свою. Тьфу ты, даже имя девчачье.

— Что читаешь?

— Да вот…

— Ммм, — протянул Стас с видом знатока, — Ох, черт! — кровь капнула прямо на страницу.

— Ничего, — поспешно сказал Юля.

— А еще у тебя есть? — спросил Стас.

— Есть.

— И первая?

— Да.

— Дашь почитать?

— Ладно.

— Когда?

— А… когда надо?

— Сейчас.

— Пошли, — с готовностью откликнулся Юля.

Они зашли к нему в квартиру. Книг там была уйма, но все внимание Стаса приковала одна полка, где во всем своем великолепии стояли и тихонько подмигивали ему семь толстенных томов с приключениями мальчика-волшебника.

— Возьми первые две, — предложил Юля. — Я дочитаю третью, потом отдам.

— А когда вернуть? — подозрительно спросил Стас.

— Как дочитаешь.

Их дружба была странной — держалась только на Гарри Поттере. Книги должны были скоро закончиться, и она следом, но за последней книгой Стас пришел чуть раньше обычного.

— Ты что? — спросил Юля, увидев его возле шкафа.

— Я стучал, — начал было Стас, — но у вас звонок не работает, а дверь не заперта была…

Юля схватил его за руку.

— Уходи немедленно, — сказал он.

— Чего? — обиделся Стас.

— Уходи, он сейчас… — хлопнула входная дверь. Юля вырвал книгу из рук Стаса, а его самого толкнул на пол. Все произошло так быстро, что Стас не успел ничего сообразить, как оказался под столом.

— Сиди здесь, — шепнул Юля, и в этот миг в комнату кто-то вошел.

Скатерть висела так низко, что ничего, кроме ботинок и брюк, Стас разглядеть не смог. Ботинки прошлись по комнате, потом их обладатель сел за стол и спросил:

— Почему ты стоишь?

— Прости, папа.

Юля убежал. Его отец сбросил ботинки, и Стас зажал рот рукой, чтобы не заорать. Оказалось, что они скрывали мощные покрытые шерстью лапы, с длинными загнутыми когтями. Он почти не дышал, пока Юлин отец ел. Когда тот встал из-за стола и направился к двери, он лег на пол и заглянул в щель между скатертью и полом, но лица не увидел. Только как тот остановился возле Юли и спросил:

— Ты все сделал, как я велел?

— Да, папа, — отец взял его лицо в покрытую шерстью ладонь, провел по нему когтистыми пальцами.

— Ты ведь не лжешь мне?

— Нет, папа.

Отец положил вторую руку ему на плечо и надавил, Юля опустился на колени.

— Подними руки.

— Я не лгу, папа.

— Подними руки!

Юля поднял. Отец задрал ему рукава до локтей, и Стас увидел кольца, продетые прямо сквозь кожу. Волосатые лапы накрыли руки Юли, и Стас услышал щелчок.

— Папа, я не убегу…

— Замолчи.

— Папа…

— Ты споришь со мной?

— Нет, папа, я…

— Ты споришь.

— Нет, я…

Отец ударил его по лицу. Голова Юли мотнулась в сторону, казалось, она сейчас оторвется.

— Ты не должен со мной спорить.

— Да, папа.

— И никого к нам больше не приводи.

— Хорошо, папа.

— Ты меня понял?

— Да, папа.

Когда Стас выбрался из-под стола и стал перед Юлей, он весь дрожал.

— К-кто…

Юля приложил палец к губам и, поманив его за собой, направился к выходу, стараясь не греметь цепями. Стас покорно шел следом. Оказавшись возле двери, Юля вытащил из кармана ключ и, отперев ее, вытолкал Стаса на лестничную площадку, затем вышел следом, и они вдвоем стали спускаться по лестнице.

Во дворе Юля дунул на стоявший возле дома фонарь, и тот погас.

— Беги, пока никто не видит, — шепнул он.

— Юля…

— Тише, — Юля обнял его и, сунув что-то в руки, кинулся обратно в подъезд.

Уже добравшись до своей комнаты и включив свет, Стас понял, что это «Принц-полукровка».

На следующий день он узнал, что Юля с отцом уехали.

Еще через неделю он получил по почте «Дары смерти».

— — -

— Мам?

— Да, я слушаю.

— Мам?

— Да, что случилось?

— Мам?

— Господи, что с тобой?

— Мам?

— Да?

— Мам?

— Да. Я слушаю.

— Мам, это ты?

— Да, да.

— Я не вижу, мам.

— Да, да.

— Я ослеп, мама.

— Да.

— Я не вижу. Я ослеп. Мои глаза слепы, мама.

— Да, сынок, да.

— Однажды, когда мне было лет пять, ко мне на улице подошла незнакомая женщина и спросила: «А ты знаешь, чем занимается твоя мама?», и я ответила: «Да, она помогает маленьким деткам появиться на свет». И тогда она сказала: «Это неправда. Она убивает русалок».

Стук в дверь выводит меня из равновесия. Я падаю с облака на пол и, поднявшись, иду открывать. Неужели кто-то еще может стучать в мою дверь?

Открываю — Маша.

— Она взяла меня за руку и повела за собой. И я пошла, не боясь, потому что была уверена: все, что говорит мне эта женщина — ложь, моя мама самая лучшая на свете, и она никогда не стала бы убивать русалок, ведь это самые прекрасные создания на земле.

— Я не сержусь, — говорит Маша, — за то, что ты пытался убить моего брата.

Тем более, что он и не твой брат вовсе.

— Она привела меня в комнату, где стояло много-много стеклянных банок, самых разных — больших, огромных и совсем крохотных, и в каждой банке плавали русалки. Мертвые.

«Вот видишь, — сказала она, — все это сделала твоя мама». Я хотела сказать, что не верю этому, но не сказала, только заплакала. «Теперь тебе придется искупить ее вину, — продолжала женщина. — Возьми банку». Я схватила первую попавшуюся и бросилась к выходу. Она что-то кричала мне вслед, но я не слушала, я бежала, бежала…

— Ты не представляешь, сколько их там, — говорит Маша. — Сотни и сотни, а я спасла только одного.

Знаешь, почему мне не грустно, Маша? Почему мне не страшно, знаешь?

— Знаю. Потому что ты тоже из банки.

Да, я тоже из банки. Да, Маша, я тоже, тоже из банки. Только я не русалка. Я василиск.

— Долго же ты притворялся, — говорит Маша, уходя.

Да, долго. Невыносимо долго.

— Это был всего лишь эксперимент. Такой же, как тысячи других. Эксперимент, для которого требовалась лишь плоть, а души сваливали в пластиковые контейнеры и отправляли на свалку.

Я вижу ее сейчас — кровожадную Ламию с потеками крови на белом халате.

Всего лишь эксперимент.

— — -

В кафе Марина показала нам фотографии.

— Это случилось в прошлом году, — сказала она, — первого июня. На главной площади проходил фестиваль. Дети рисовали цветными мелками на асфальте. И вот что получилось.

Сергей взял из ее рук телефон и, расположив его между нами, начал листать снимки.

— Ужасно, — вырвалось у него. Марина кивнула.

Признаться, меня эти фотографии тогда заинтересовали мало. Я не могла оправиться от удивления, вызванного тем, что Марина и Сергей оказались знакомы.

Марину я встретила в психоневрологическом диспансере, когда наведалась туда, чтобы навести справки и Георгии Семеновиче Гараеве. Я часто бывала у Сергея на работе, и, в принципе, вид сумасшедшего дома, даже изнутри, не мог меня шокировать, но там было что-то не так. Сама атмосфера — зловещая, тягучая… трудно объяснить, но я почувствовала это сразу, едва прошла через больничные ворота. Я уже подходила к зданию, когда вдруг на окно рядом со мной легла ладонь, очень быстро, с громким хлопком. Я вздрогнула и отшатнулась. Рядом с первой ладонью опустилась вторая, и между ними к стеклу прижалось лицо.

Оно не было лицом человека. Это было лицо самого страха, животного ужаса. Такое, как у маленьких детей, знаете, не прикрытого ничем, никакими условностями. Лицо безумия, озаренного страшной догадкой.

— Вы кто? — довольно-таки недружелюбно спросила меня санитарка, открыв дверь.

Я объяснила, что ищу Надежду Федоровну, вдову профессора Гараева, и дверь передо мной тут же захлопнулась. От неожиданности я замерла на несколько секунд, затем вновь протянула руку к звонку, но едва я успела нажать на него, как дверь вновь распахнулась, и в проеме выросла грузная женщина лет пятидесяти, с высокой прической, и, строго поглядев на меня из-за очков, поинтересовалась:

— Кто вы и что вам нужно?

Она тоже боялась, сейчас я это понимаю. Тот парень в окне, он научил меня видеть страх, и я уже не смогу его с чем-то спутать никогда в жизни. Я объяснила ей, что прихожусь сестрой Денису Смирнову, журналисту; она сухо кивнула. Я показала ей список, едва скользнув по нему глазами, она приказала:

— Пройдемте в кабинет, — именно приказала, и голос у нее прозвучал так грозно, что я не посмела ослушаться.

— Я, собственно, не понимаю, зачем вам все это нужно, — сказала она мне, уже, когда мы сидели в комнате, больше напоминающей казарму, чем врачебный кабинет. Единственным украшением ее служил стоящий на подоконнике глиняный горшок, в котором росли красивые белые цветы. Такие же я видела у матери Мио. Что-то тревожное шевельнулось уже тогда, но я не сообразила сразу…

— Мой брат хотел, чтобы я занялась этим… — начала, было, я, но она перебила:

— Ваш брат умер двадцать лет назад, — как будто я не знала этого и без нее, — и я не думаю, что то, чем он занимался было настолько важным, чтобы…

— Зато я вполне могу так думать, — сказала я. У меня есть дурацкая привычка отвечать собеседнику хамством на хамство. И она это поняла.

— В таком случае, не думаю, что могу чем-то вам помочь, — отрезала она и, протянув руку, сняла с телефона трубку и стала быстро набирать номер.

«Не приглашала бы тогда вообще входить, — подумала, я, выходя из кабинета, — если уж сразу выгнала». Впрочем, сейчас я понимаю, зачем она это сделала. Она хотела проверить, убедиться, что я не опасна, может, даже, надавить, но поняла, что проиграет. Закрывая дверь, я услышала, как она говорит в трубку:

— Сережа, — но не заподозрила. Ничего. Ничегошеньки. Какая же я была дура!

Я направилась к выходу под конвоем все той же санитарки, глядящей на меня, мягко говоря, недружественно, и что-то бормочущей себе под нос, и тут кто-то перехватил мою руку.

— Люба, я провожу, — услышала я возле себя и обернулась. Миловидная девушка, совсем молоденькая, улыбнулась мне и, подмигнув, взяла меня под руку и потянула за собой.

— Марина Алексеевна… — начала было санитарка.

— Все в порядке, Люба, — сказала та негромко, но твердо. Так она, наверное, разговаривает с пациентами, решила я.

— Нам нужно встретиться, — шепнула она мне. — В кафе возле парка завтра в шесть, — и закрыла дверь.

Выйдя из здания, я оглянулась на него еще раз и поняла, что так смутило меня при виде цветов в кабинете Гараевой.

Они были везде, на каждом окне.

И еще на окнах не было решеток.

Как будто решетки им заменяли цветы.

Мы встретились с Мариной в кафе, как и договаривались. Я хотела было уже представить ее Сергею, но она протянула ему руку первой.

— Здравствуй, Сережа.

— Здравствуй, Марина, — сказал он.

— Вы что, знакомы? — только и смогла выдавить я.

— Я училась на первом курсе, когда вы заканчивали, — сказала она.

Ладно, подумала я, а по дороге домой…

— А ты думаешь, я должен был хранить тебе верность и дальше? — спросил Сергей.

— Я не это имела в виду.

— Брось, Вика, это не столь важно.

Сергей никогда не умел врать. Тем более мне.

— Так что же все-таки случилось, и, причем здесь эти фотографии?

— Я недавно работаю, — сказала Марина и взглянула на Сергея. Быстро, почти незаметно, но я уловила в ее взгляде мольбу.

— Что-то не так с нашей заведующей.

— О чем вы говорите?

— Раньше она была другой.

— Какой? — усмехнулась я. — Неужели более вежливой?

— Другой. Она изменилась за последние месяцы.

А когда появились белые цветы, хотела спросить я, но не спросила.

— Может, вам стоит поговорить с ее сыном?

— Он работает в школе, насколько я знаю?

— Да, — Марина кивнула, — учителем биологии.

Марина или Аня?

— Вы знаете, в какой именно школе он работает?

— Да, я напишу вам адрес.

А у нее красивые руки, подумала я. Уже на следующий день, на кладбище, я узнала ее. Или это было в тот же день? Провалы… они начались именно тогда. Или раньше, но я их не замечала?

— Ты что-то скрываешь от меня, Сереж?

— Нет, — он снова соврал. Медленно и печально.

Да, это было назавтра. То завтра, что оказалось сегодняшним утром.

— — -

Рита сидела у окна и ела черешню. Откусывала кроваво-красные сердечки от зеленых плодоножек и, пережевав во рту восхитительную мякоть, выплевывала косточки на улицу.

Стоял жаркий день, первое июня, о чем только что сообщила симпатичная тетечка из телевизора, желавшая Рите доброго утра уже много лет подряд. Рита прислушалась.

— Сегодня — Международный день защиты детей.

Точно, подумала Рита. И как она могла забыть? Первое июня — единственный день в году, когда детей защищают, чтобы все остальное время…

— Сегодня все центральные площади крупнейших городов мира, — продолжала тетечка восторженно шевелить накрашенными губками, — будут отданы детям...

Трафальгарская в Лондоне, подумала Рита, Красная в Москве, какие еще?

— … чтобы они разрисовали их…

Уже когда она шла по улице, на какую-то секунду в ее сознание прокралась мысль, заставившая ее покрыться холодным потом. Мысль о том, что она не помнит, где находится центральная площадь в их городе. Как будто вселенная сдвинулась, как один гигантский лабиринт, смешала вместе все комнаты и коридоры и разбросала заново, не оставив ей ни ключей, ни ориентиров. Рита ухитрилась сократить это ощущение до минимума — до холодных колик в пальцах, и подождала, пока ветер сдует с ее кожи остатки собственной влаги.

— Девушка, вы здесь? — она поняла, что стоит на проезжей части и методично создает пробку. Голос парня был неприятно-гнусавым, но в окружавшем ее вое машин это был спасательный круг, и, ухватившись за него, она собралась с силами и вытащила себя из омута мыслей.

— Да, — сказала она и протянула ему руку. Его рука понравилась ей гораздо больше, чем голос. Она была теплой, сухой и достаточно сильной, чтобы удержать, но не чтобы сделать больно.

— Вам куда?

— На площадь, — ответила она, и он помог ей освободиться. И еще он разговаривал с ней на «вы». Одет он был в футболку и джинсы, красиво облегавшие его стройную, спортивную фигуру. Волосы неопределенного цвета, больше всего напоминали ей пепел, небрежно уложенный вокруг его головы. Ей подумалось, что в разную погоду и разное время суток он выглядит по-разному, как и его глаза.

Он был нужен ей. Чтобы прижаться к нему там, на площади, когда он станет для нее маяком, единственным оплотом посреди хаоса, и она попросила:

— Проводи меня.

— Хорошо, — согласился он сразу.

— Это — чрезвычайное происшествие, — скажет чуть позже дядечка из телевизора, носящий дорогой костюм и обладающий безупречной дикцией, — случилось одновременно во всех уголках мира.

Несанкционированный бунт, направленный против тех, кто не хочет видеть.

Когда они добрались до площади, дети уже заканчивали работу. Белые, зеленые, синие и желтые мелки лежали в стороне, в них сегодня не было необходимости, в ход пошли только черные и красные. Черными их снабдил дядя Коля, кочегар местной ТЭЦ, внешность которого вполне могла бы напомнить любому о том, что где-то существует ад, в котором тоже нужно поддерживать огонь под кипящими котлами. Он пришел и высыпал груду угля на рассвете на углу, и все пришедшие туда ребятишки набрали каждый по горсти и приступили к делу.

— Это — кадры с Трафальгарской площади в Лондоне, — скажет невозмутимый дядечка из телевизора двумя часами позже, — а это — с Красной площади в Москве…

А это — кадры с центральной площади их города, снятые на мобильник парнем со спасительным голосом. Дети, рисующие бездну. Дети, малюющие мрак. Дети, изображающие ночь, раскрашивающие мглу, чертящие безнадежность. Говорящие правду. Кричащие правду. Шепчущие. Ставящие клеймо на лице мира.

И в один миг все вдруг увидели. И, ослепленные заново, мамаши бросились к своим чадам, уже не понимающим, что они сотворили. И прикатила пожарная машина и из брандспойтов смыла всю эту дрянь. А вода черная, черная…

— Должно быть что-то хорошее, — сказал парень, — просто для того, чтобы не сойти с ума.

Рита привстала на цыпочки и поцеловала его.

— Сойдет? — спросила она.

— Вполне, — кивнул он и, разойдясь в разные стороны, они покинули площадь.

— — -

— Если вы готовы, — сказала Аня, — если готовы услышать правду.

— Посеешь ветер, — прошептала она, — пожнешь бурю.

— Это паззл, — объяснила она. — Стоит только правильно его собрать, и вы все поймете.