Часть 8

Фантазия-экспромт.

Посвящается сыну Солнца.

«Родила тебя в пустыне я не зря

Потому что нет в помине в ней царя…

Привыкай, сынок, к пустыне, как к судьбе.

Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе…

Той звезде, на расстоянье страшном, в ней

Твоего чела сиянье, знать, видней…

Привыкай, сынок, к пустыне, как щепоть

к ветру, чувствуя, что ты не только плоть.

Привыкай жить с этой тайной: чувства те,

пригодятся, знать, в бескрайней пустоте.

Не хужей она, чем эта, лишь длинней,

И любовь к тебе — примета места в ней…»

Иосиф Бродский, «Колыбельная».

«Время тоже сковано цепями».

Стивен Кинг, «Почти как бьюик».

Лин.

Запоздалая увертюра.

Так трудно выбираться. Пески без конца и края. Она все идет впереди, женщина в красном. Демон. Каруи. Она древнее, чем самый песок здесь. Темные волосы развеваются за плечами. Воздух пропитан солнцем — беспощадным, источающим зной. Мне говорили, что Солнце — мой отец. Но я не верю больше. Нам долго еще идти, Каруи?

Сегодня я покидаю пустыню. Мы дошли до границы песков. Я уйду, Каруи останется, скорее всего, погибнет. Странно, я первый, кому она позволила покинуть ее пески живым. Она едва не выпила меня однажды, во сне, когда я ослабил защиту. Обволокла меня шелковой паутиной песка, было приятно и горько, не хотелось двигаться и просыпаться. Она отпускает меня. Смотрит мне вслед черными провалами глаз. А я уже наклоняю голову к первому дереву. Оно пахнет молоком и человеческой кожей.

Лес я прошел быстро. Там очень влажно, всегда туман. По траве, растущей из мягкого теплого снега, текут хрустальные ручейки, питающие все живое здесь. Питающая живое мертвая вода.

Я на последней черте. За ней — Город. Я лгу себе, что не вернусь.

— --

Ласковый ветер, о чем поешь ты?

О Городе — среди туманов и холода камней. В том краю, где рождаются синие птицы. Рожденный же в колыбели песков не может назвать свое имя. Для всех он лишь сын Солнца.

Я — Город. Не мертвый, но спящий. Под гнетом небес сохранивший следы детских ног на улицах, звуки еще живут здесь, передаваясь от камня к камню моих мостовых, еще рождаются рассветы.

Я — Тьма, наполняющая твои дома, где страхом пропитаны стены, где натянуты провода — последние из остатков твоих дорог, где чучела птиц отражаются в оконных стеклах, где тяжело дышать пряным запахом не доходящего до полуночи времени.

А когда-то здесь росли деревья, но теперь стоят мертвые. А когда-то здесь звучали песни, и вращались карусели, и костры взмывали до небес, но теперь погасли. Сколько фонарей состарилось на твоих перекрестках? Расскажи мне, Город, расскажи о твоем молочном брате.

Я помню тишину песков, что ждали его появления, помню бегущих силефов…

Тех, что с глазами цвета Луны?

Да, принявших его, отнесших Великой Матери.

Скажи мне, Город, была она слепа?

Всегда.

Как и мои глаза. Ты только говори, о Город, говори. Позволь мне слышать сердцем. Оставь немного дней, я выпью их.

Его сестра…

Сестра?

Рожденная Луной.

Не ее ли голос я слышу каждый день?

Пусть музыка умрет, мне легче говорить.

Покажи мне, я хочу видеть.

«И в день, когда пришла Тьма…»

Я знаю, что будет дальше.

Чей это смех?

Я — Луч. Тот, что рожден был первою звездою, явившейся из мрака.

И что же видел ты?

Леса во мгле, ручьи в бреду и сны в тоске.

И кто развеял Тьму?

Мой первый Обреченный.

«И нарекли его «гарганитом», что значит «обреченный» и дали в руки свет, что будет с ним навеки…»

Он был прекрасен. Казалось, его глаза могут вместить весь мир. И даже больше — всю широту небес.

Поэтому они были такие синие?

А сам он был словно соткан из огня.

А чем была его душа?

Душа?

Есть озеро, в котором когда-то рождались звезды. Они поднимались из его глубин и падали глубоко в небо. Сейчас там лишь пепел. Черная, черная, черная вода. По берегам его росли деревья. Нельзя было найти ничего нежнее их лепестков. Единороги выходили из его вод. Сейчас нет ничего смертоноснее этой воды.

Но она — единственный путь уйти, разорвать цепи.

Расскажи мне о Друге.

Это был мальчишка. Его смех сделал живыми пески быстрее, чем все ветра на земле.

Он пришел один?

По завершению второго цикла. Силеф привел его.

Так он был человеком?

Лишь частью его.

Но это невозможно. Сын Солнца может принадлежать лишь человеку. Четыре цикла.

Всего один. Потом он уйдет и родится новый.

Так почему же это был не человек? Постой, я знаю, он должен был учить…

Закону света.

И они…

Как небо и море отражались друг в друге. Так закончился цикл третий и наступил день Испытания. День, когда пески должны были склониться перед сыном Солнца.

Но что-то было ранее?

Да, Время пропустило ход. Последнюю из тех, что, казалось, были стерты с лица земли. Последнюю из олий.

Да, да, я знаю, дочерей Ночи.

Когда-то их было много. Их черные крылья закрывали небо, их голоса наполняли пространство над песками, они были страхом, они были смертью безлунных ночей.

Старый, старый Город, так много хранят страницы книг твоих библиотек, еще больше на стенах твоих зданий, в пыли твоих дорог. Кто осмелился уничтожить их?

Гелионы. Рожденные из солнечных лучей. Алые крылья, золотые тела.

Я видел их во сне.

А я уже не вижу снов.

Так что же та, последняя из всех?

Мальчишка. Мальчишка приютил ее и спрятал среди песков исчадие Мрака.

Но их нашли?

В день Испытания. И старая Каруи — демон пустыни, чьи пески черны, как сама Тьма…

Что поведала она сыну Солнца, пришедшему к ней на заре?

Она была древнее всех в песках. Она знала многое. Знала и правду.

А было много лжи?

Скоро от моих домов не останется камня на камне. Крепчают ветра.

Расскажи мне.

Он преступил закон.

Не подчинился?

Закону гелионов? Нет.

А значит, закону Времени.

Да, ибо они глаза и крылья Времени, его карающая власть. Но он не слушал.

Почему?

Они бросили его Друга в волны озера, единственно способные погасить дуновение ветра.

Но он горел!

Горел. И пламя, что он разжег в глазах сына Солнца, нельзя было погасить.

Так пусть не гаснет!

Тише. Так поколеблется земля.

А что же олия?

Он ее искал. Он нашел ее.

Почему так темно? Меркнет твой день? Я зажгу свечу.

Погаси. На ее пламя слишком многие придут. Погаси.

Что он увидел?

Ее и гелионов. Ее глаза и их...

Не верю… замолчи!

Он видел все.

Такая тишина, что я могу услышать сердце.

Никто из них не знал, как велика его власть над песком.

Он…

Обратил их в прах. Там было много крови.

Он был наказан?

Закован в цепи. Пока не выполнит закон.

А Великая Мать?

Она умоляла его исполнить долг. А он уже выбрал имя.

И тогда старая Каруи…

Накрыла его тьмой своих песков. Перенесла сквозь Время.

И умерла?

Она была готова. А гелионы не прощают неповиновения.

Но все ж она поведала тебе?

Я только эхо.

Я услышу.

Мрак жаждал власти. И гелионы подчинились. Склонили головы во Тьме.

А олии?

О нет, они не покорились.

И Мрак велел…

Он создал войско, равных которому не было на свете.

Рожденные от Дня и Ночи. Ублюдки отступивших олий и гелионов. Проклятое племя.

Проклятье матерей нельзя стереть.

Скитальцы. Что стало с ними?

Я этого не знаю.

А та, что родилась последней?

В свете моих фонарей. Под кровом озера из пепла. Спасенная сыном Солнца. И озеро приняло ее.

А та, что родилась?

Ее оставили во мне, и я восстал из мертвых. Как будто вновь пролетел надо мной караван синих птиц. Я жив. Я наполнен светом. Я. Жив.

Прощай же, Город. Спасибо за легенду. А сын Солнца?

Его увидишь ты.

А ты? Дождешься?

Я дождусь.

— --

Кто? Этот молодой человек? Нет, мне не нужно было встречаться с ним, я и так знала, кто он такой. И должна была подготовиться.

А вы возьмете меня с собой? Точно? Я должна быть уверена. Эти цепи так давят! Мне обязательно нужно, чтобы вы взяли меня с собой. Пожалуйста.

Пожалуйста.

Не оставляй меня в темноте, Арлекинчик, миленький, не оставляй! Что? Уже не Арлекин? Это не имеет значения. Я боюсь, ты же видишь. Ты нужен мне.

Как ты думаешь, а Сергей проводил Марину-Аню до дома? Я в этом почти уверена. Она дожидалась его в кафе, пока он отвел меня домой и, напоив таблетками, уложил спать.

Я не хочу думать о том, что они делали, пока я спала, не хочу. Но ведь ничего и не было, так? Так?

Он никогда не позволял себе ничего такого в отношениях с пациентами, он очень честный. Патологически честный, я бы сказала. Пожалуйста, дай мне еще одну капсулу, она там, в боковом кармане. Я не хотела ее пить, но захватила на всякий случай. Сейчас мне это нужно, иначе я не дойду. Семь дней боли не так уж много за семь лет счастья неведения.

Ты согласился бы поменяться со мной?

Запястье растерто в кровь. У нас еще есть время? Да, действительно, очень немного, но, думаю, я успею, закончить.

Я все успею и все исправлю. А ты поможешь мне.

Да, и еще: если я отступлю, убей меня. У тебя получится.

— --

Сегодня шестое апреля. Горькая среда. Глажу свой новый костюм.

— Где ты этому научился? — восхищается Ян. Притворно.

— Жизнь научила, — отвечаю. Притворно серьезно.

— Ага, — говорит он и умирает. Уже порядком надоел.

А вот и Гера.

— Айда, познакомимся с моими родителями, — говорит.

Заманчиво.

— Это папа, мама, сестренка Ира.

— Здравствуй, малышка, — говорю.

— Здравствуйте, — пищит она едва слышно.

— Хочешь сгущенки? — предлагает мне Ира за столом.

— Очень, — соглашаюсь. На любую работу. Палачом, так палачом. Стекольщиком, так Зеркальщиком. Мастерить земляничные окошки.

— Вот вода.

Правда, похоже. А больше ты ничего не знаешь?

— Вот снег.

Просыпаюсь каждый день с чувством, что мне чего-то не хватает, что все как-то не так, как должно было быть. Как случается раз в эпоху, эру, вечность. Туман пробивается сквозь трещины в окнах. Купола. Над городом опять растут купола.

Малышка Ира ведет меня на кладбище.

— Давай будем рвать крапиву, — подсказывает она, — а то Гере одному скучно.

И больно.

Ночью Лера сыграет нам на рояле. И улетит, шагнув за форточку.

— Выпендрежница, — морщится Ира.

— Да уж, — соглашаюсь. — Выспренно совершенно.

Ира надувает губы:

— Я совсем не то хотела сказать.

Треплю ее по щеке. Трепло.

— Лгал я, лгал, — говорю.

— И правильно, — отвечает Ира колодцу, глубокому, до самого дна мира. — Нечего тут…

— А это Ян, друг нашей семьи.

Малохольный очкарик, книжный червь и белый воротничок, мечтающей жениться на дочке хозяина, играющей на рояле.

— А это Олег.

Бездомный пират, обучающий попугая говорить на французском «Париж, я люблю тебя».

Страх окружает меня липкой, потной стеной, вязкой, как жевательная резинка. Покуда нам не уйти, споем гимн веселых оруженосцев, без которого не было бы рыцарей, хранящих на крышах наш сон и готовых удавиться из-за горсти секунд и удавить.

— Подумаешь, — вздыхает Ира, — я и не обиделась совсем.

Хочешь сладкую вату?

— Тебе понравилось в цирке? — спрашивает она меня, пока мы идем обратно.

Совсем нет.

— Вот еще! — возражает она. — Конечно же, понравилось! Я видела, как ты смотрел!

Сколько тебе лет, крошка?

— Одиннадцать, — говорит она. — Что, не видно, что ли?

В прошлый раз…

— В прошлый раз было пять. Какой ты глупый!

Да, прости.

Возле дома играет Олег. Завидев нас, подбегает и целует Иру.

— Фу, — отворачивается она, — все лицо обслюнявил.

Он смущенно опускает глаза.

— Дети, домой! — кричит Гера из окна.

— Пап, ну еще немного! — прошу я. — Костя обещал прийти.

— Так зови его ужинать, — говорит мама.

Мама Саша.

— Какой ты смелый! — восхищается Костя, пока я достаю жемчужины со дна самых глубоких в мире канав. — Крутой парень!

Ага.

— В чем смысл жизни?

Не знаю.

— Я хочу долететь до звезд, — признается мне Костя по секрету. — Хочу потрогать их руками и узнать, что там за гранью.

А вдруг пустота?

— Ничего, — говорит он. — Главное — мечтать.

— Мне всегда казалось, — говорит он, — что когда бабушка умрет, я не буду плакать. Я думал, что я самый плохой на свете, что у меня сердце из камня. Но когда это все-таки случилось, и она умерла, я плакал и плакал, и не мог остановиться. А потом смеялся, если было над чем. Все ушло, все закончилось. Мне бы только хотелось, чтобы она была счастлива там, за звездным пологом, хоть я и не сделал для этого ничего. Только намеревался.

Выдержать его взгляд несложно. Главное, в этот момент думать о чем-нибудь другом.

Вопросов куда больше, чем ответов. И везде одни и те же дороги, только пересекающиеся в разных направлениях. От перемены мест слагаемых сумма меняется и даже очень, по-другому может думать лишь тень в зеркале. Круговорот вещей в природе. Круговорот мыслей в моей голове. Калейдоскоп. Я обязан его пройти. Я буду идти к нему недели, месяцы, годы. Пропахший потом, в истлевшей одежде, босиком. Но дойду. И открою. И выпущу то, что внутри него, пусть даже это — поглощающее меня чудовище.

— Василиск! — разнесется мой крик. — Василиск! Вот твоя пища в руках у меня. Вот и я, твой единокровный, единоутробный брат. Спаси меня, моя половинка, мой любимец, мое прошлое и настоящее. Мое будущее, наконец. Кроме тебя, никого нет в моем печальном отражении. Смелее! Минотавр, Василиск, Химера. Окружает меня во плоти мой отряд мести. Пустим кровь Времени и его слугам! Сожжем белые флаги, ибо нам некуда отступать. Сашка, фартовая девчонка, любовь моя, готова ты пойти со мной?

Готова, знаю.

Так идем.

Как прибой разобьемся об эту стену — неприступных замков, нелюдимых площадей, улиц со смердящими тупиками в конце. Что мы делаем здесь? Вращаем колеса судьбы? Но эти жернова нас и перемелют.

— Ничего не бойся, — шепчет мне она.

Я и не боюсь. Просто не понимаю, как позволил себя в это втянуть.

— Это Калейдоскоп, — говорит она.

— Ага, — говорю я, пытаясь его разбить.

— Не получится, — качает она головой.

— Почему же? — спрашиваю и бью сильнее.

— Нет, — говорит она, — не выйдет.

— Нет, — говорю я, — выйдет.

— Нет, — говорит она.

— Нет, — говорю я.

Только бы найти что-нибудь покрепче.

Мой собственный взгляд.

И впервые Василиск убил зеркало.

Круги на воде исчезают. Я остаюсь один.

— Полюбив меня, — шепчет она, — ты свяжешь себя нитями навсегда.

А мне другого и не нужно.

Но не так, прости. Не в кусочках опавших зеркал, — ядрышек материи с горьким плачем детской весны.

— Лузер! — кричит маленькая девочка Ира.

— Спасибо, — говорит Ира большая. С берега озера ее слова доносит солнечный ветер. И все правильно, потому что нельзя начинать все заново. Нужно идти дальше. Так я решил.

Я надеваю рубашку из крапивы без одного рукава.

Я обрываю нить.

— Здесь остаешься, — целует мою руку Василиск.

И я отсекаю ее.

— --

— Что ты опять принимаешь? — спрашивает меня Лиза.

— Витамины, — пожимаю плечами.

Она перекладывает яичницу мне в тарелку.

— Я побежала, — чмокает меня в щеку. Дочь.

Недавно, перекладывая ее вещи, наткнулся на упаковку презервативов, позабытую в кармане. «Хм, до этого были только сигареты», — подумал я, отдавая их ей. Молча. Она густо покраснела, но сказала только:

— А… да, спасибо.

Может, мне нужно было что-то сделать?

Звонок. Это Надя.

— Здравствуй, братец. Как поживаешь?

— Соскучилась?

— Скорее да, чем нет. Но, в общем-то, я по делу звоню. Тут у меня интересный пациентик…

— Так привози его.

— Сереженька, у меня дела.

— Как всегда.

— Ну, что тебе стоит, солнышко?

— Не кокетничай, Надежда, не забывай, что я твой брат.

— Ты мужчина в первую очередь. Приедешь?

— Хорошо.

— Когда?

— Не знаю.

— Приезжай сегодня.

— Нет.

— Приезжай сейчас.

— Нет.

— Все, жду, — она отключается. Она знает меня.

— Лиза!

— Да, пап?

— Я еде к тете Наде.

— Надолго?

— Пока не знаю.

— Хорошо.

— В дом никого не приводить!

— Хорошо, — она тоже отключается. Она знает меня еще лучше.

До Надьки добираться больше часа. С пересадкой. Двойной. В забитых маршрутках. В час пик на этот раз, значит, еще дольше.

— Наконец-то! — говорит она и заключает меня в объятия.

— Тетя Вера, посмотрите, кто приехал!

— Ой, дылда наш! Иди сюда, поцелую, — необъятная Вера Петровна встает на цыпочки для традиционного лобного благословения. — А Лизоньку чего не привез?

— Она в школе.

— Ладно, забеги ко мне в каморку после, отвезешь ей кое-что.

— Обязательно.

— Интересный случай, — говорит Надя, — исключительно интересный, — и светится вся: не терпится показать новый бриллиант. Она идеальный врач — никогда не заморачивается на эмпатию. Пациенты — это испорченные машины, которые она умеет восстанавливать как никто другой. Коллекционируя их, она набрала уже на две диссертации.

Новый объект — ничем не примечательный парнишка, на вид лет двадцати, одет во все черное, лохматый, выражение лица безынтересное.

— Саша, это Сергей Львович, твой новый врач.

На мой удивленный взгляд она подмигивает и снова обращается к пареньку:

— Саша?

Ноль эмоций.

— Александр!

Никакого эффекта.

— Мио, — говорю я.

Он поднимает глаза.

— Ну, все, — Надя облегченно вздыхает, — я пошла, — и исчезает за дверью.

Я сажусь напротив.

— Ты не угадал.

Голос у него густой и ленивый. Он не торопится. Приятное ощущение между лопатками. Продолжим.

— Я не особенно старался.

— Ты вообще не старался.

— Ты прав.

— Чего тебе надо?

— Пока не знаю.

— Ты Надин брат?

— Да.

— Тупая у тебя сестра, — говорит он и кладет ноги на стол.

Я сбрасываю ноги вниз. Он кладет их снова. Тогда я забираюсь на стол сам и сажусь там по-турецки. Нет. На самом деле, мне этого очень хочется, но нет.

— Почему? — спрашивает он. — Почему ты боишься?

— Я обычный человек.

Он снимает со стола ноги и наклоняется ко мне.

— Нет.

Я улыбаюсь.

— Спасибо.

— Не за что, — зевает он. — Простая констатация факта. Ты мне нравишься, но мы не сможем помочь друг другу. Сам подумай: если мы оба сумасшедшие — это невозможно, если оба нормальные — бесполезно.

— А если нормальный только один из нас?

— Кто?

— А какая разница?

Он задумывается на секунду.

— Какие таблетки ты принимаешь?

— Литий.

— Скверно, — говорит он. — Давно?

— Порядочно.

— Куришь?

— Нет.

— А хотелось бы?

— Нет.

— А мне хочется.

Я вытаскиваю из кармана сигареты.

— Чьи это?

— Дочкины.

— Красивая?

— Очень.

— Зря.

— Почему?

— Зря имеешь дочь. Это плохо. Есть за кого бояться, а это дезорганизует. Мешает думать. Мешает действовать.

Закуривает. Изящно, немного по-женски.

— Так тебе нравится? — спрашивает.

— Да.

Он прикусывает нижнюю губу.

— Это уже чересчур.

— Правда? — улыбается. — А многие ведутся.

— Отпусти меня, — говорит он через некоторое время. — Отпустишь — я исчезну.

— И куда пойдешь?

— Куда глаза глядят. Везде все одинаковое.

— Лучше расскажи мне о себе.

— Тебе это нужно? — тушит сигарету о стол. Ему противно курить, сейчас это особенно заметно. А минутой раньше затягивался со вкусом, хитрец!

— Мне любопытно.

— И даже очень. Но с чего ты взял, что Я этого хочу?

— Да тебя просто распирает!

— Да. Ты мне нравишься. Я бы даже трахнулся с тобой. Или с твоей дочкой. Или с вами обоими.

— Это уже чересчур, — повторяю я.

— Да, это отвратительно. Хочешь меня?

— Мне любопытно.

— Ты уже говорил это. Так хочешь или нет?

— Пока не знаю.

— Лукавишь.

— Немного, — выдавливаю.

— То-то же. О ком хочешь послушать?

Телефон.

— А кто тебе больше нравится?

— Все одинаковые.

— Теперь лукавишь ты.

Еще два звонка прошивают его ухмылку перед тем, как он вновь начинает говорить:

— Тебе звонят.

— С чего ты взял?

— Говорю же, это тебя.

Встаю, иду к двери.

— Возвращайся, — говорит он.

— Хорошо.

Выхожу.

— Как он тебе? — спрашивает Надя.

— Еще не понял.

— Ааа…

— Телефон.

— Что?

— Не звонил?

— Нет.

В ответ телефон внезапно оживает, и Надя, вздрогнув, хватает трубку.

— Тебя, — говорит она и протягивает трубку мне.

— Да?

— Привет.

— Здравствуй.

— Ты сейчас можешь говорить?

— Нет.

— Я быстро. Я тут нашел кое-какие твои вещи. Не знаю, что делать с ними.

— Сжечь.

— Что? — говорит Надя.

— Жаль. А я думал, они могут тебе пригодиться.

— Вряд ли.

— Я побуду здесь некоторое время, на этой планете. Она называется Неагорн, так сказал мне мальчик, единственное разумное существо здесь.

Как быстро он добрался.

— Кто это был? — спрашивает Надя.

— Куда-то собираешься?

— Да нет…

Возвращаюсь в кабинет. Едва успеваю закрыть дверь, как Саша спрашивает:

— Есть новости?

— Есть.

— Хорошие?

— Пока не знаю.

— Кто он?

— Космонавт. Мы познакомились за день до его отлета. С тех пор он звонит мне.

— Сколько лет прошло?

— Пара сотен. Все, кто его знал, уже умерли. Но он помнит меня. Мы гуляли по городу, сидели в уютной кафешке, сделанной на французский манер.

— «Париж, я люблю тебя», кажется?

— Именно.

— Ты придешь завтра? Сегодня я что-то устал.

— Я останусь здесь, — решение принято мгновенно.

— Я это ценю, — зевает он и встает.

Гебоид.

— Геба, — говорит он, — богиня юности. Тебе хочется снова стать молодым, Сереженька?

Тебе хочется зваться другим именем?

Совсем как раньше?

Или ты все еще боишься?

Он терпеливо ждет ответа.

— Пока не знаю.

Он открывает в улыбке безупречные зубы. Медленно, широко, один за другим, и выходит.