Часть 7

Олег.

Пьеса в трех действиях.

Действие первое.

— Заткнись, сука, ни хрена ты не платила!

Приятно было видеть, как у нее вытянулась рожа. Она долго не могла придумать, что бы мне ответить — избытком интеллекта она явно не страдала, а потом принялась вопить, брызгая слюной. И куда делись все замашки хорошей девочки? Я подождала, пока она исчерпает свой скудный матерный запас, и посоветовала:

— Закончила? А теперь заткни хлебало и плати!

Короче, деньги она отдала и на первой же остановке пулей вылетела из троллейбуса. Я сунула деньги парнишке. Он с благодарностью кивнул и улыбнулся мне милой улыбкой дауна. Не понимаю, как можно разрешать таким, как он, работать кондукторам? Люди же разные. Есть нормальные, а есть и как эта — любительница бесплатной езды на лоховозе! Там одни трусы, небось, стоят больше, чем весь мой наряд, а мальчишке за билет не хотела заплатить, сука!

Все вокруг глазели на меня, но мне было наплевать.

— Что? — спросила я у одной особенно любопытной тетки, которая глаз с меня не сводила.

Парень, стоящий неподалеку, ухмыльнулся. Я повернулась к нему:

— Весело?

— Очень, — сказал он. Я не успела ответить — троллейбус остановился, и меня буквально вынесло наружу общим потоком пассажиров. Терпеть не могу утреннюю давку!

Едва я успела зайти за поворот, как на меня с разбегу налетела Светка.

— Осторожнее! — тормознула я ее. — Ты куда так несешься?

— Ой, привет, Ник, да я ничего, просто так…

— Доброе утро! — заорал мне в ухо появившийся, откуда ни возьмись, Женька. — Как дела?

— Лучше, чем вчера, — ответила я. Светка только открыла, было, рот, но ее перебила открывавшая двери кафе Люда:

— Ты можешь не говорить. У тебя всегда все плохо.

— Это почему же? — возмутилась Светка. — Уж тебе-то я никогда не жаловалась!

— Еще бы, — хмыкнула Люда. — Знаешь же, что я твою дурь и слушать не буду.

— Да ты вообще слониха толстокожая, — обиженно пропищала Светка. — У тебя ни к кому жалости нет, кроме себя.

— У нее и к себе нет, — сказала я, а Женька согласно кивнул. — Ей бы полком командовать.

— Вот-вот, мужланка и солдафонка! — крикнула Светка и, демонстративно повернувшись к нам спиной, направилась в раздевалку.

— Теперь весь день дуться будет, — сказал Женька, глядя ей вслед.

— Подумаешь, тонкая натура, — презрительно отрезала Люда. — Мне тоже надоело эти ее ахи-охи слушать. Спросишь по-человечески как дела, а она в ответ целую поэму, да с подробностями.

Когда мы с Людой подошли к раздевалке, навстречу нам оттуда выплыла Светка и, отвернув лицо, направилась в зал. Проходя мимо, Люда размахнулась и со всей дури шлепнула ее по заднице.

— Ох, и жопу ты себе отъела, Светка, — заметила она. — А все говоришь, аппетита нет.

— Да отстань ты от меня! — завизжала та, и на глазах у нее выступили слезы. — Что я тебе такого сделала?

— Слушай, и, правда, за что ты ее так? — спросила я, когда дверь за Светкой закрылась.

— Да я не со зла, — отмахнулась Люда, — просто делать нечего. Да ты не переживай, через полчаса она уже все забудет.

И точно, через некоторое время Светка уже вовсю болтала с ней и Женькой возле бара, и мне даже пару раз пришлось ее окликнуть — поднятых рук клиентов она не замечала. Впрочем, они на нее особо не злились: стоило ей подойти к ним с видом кающегося ребенка и мило улыбнувшись, спросить, не желают ли они еще чего-нибудь, как им самим становилось стыдно, что они оторвали ее от серьезного дела. Официантка она была классная и, если хотела, могла любого клиента, последнего брюзгу и хама, заставить сказать спасибо и оставить чаевые, которые нам с Людой и не снились.

Бегая на кухню и обратно, я пару раз замечала Вовку, работавшего на заднем дворе. Он подметал, как всегда, глядя только себе под ноги и от усердия высунув язык. Я заметила, что куртка у него совсем обветшала, да и на ногах те же самые старые кеды, в которых он весь год проходил. Отметив, что надо скинуться с ребятами и что-нибудь ему купить, я вышла в зал, и тут на меня, совсем как утром, налетела Светка.

— Твоя очередь, — сказала она, кивнув на дальний столик у окна, за который садилась целая компания. Подойдя, я с удивлением отметила, что кроме очкарика в дорогом костюме, пацана лет двенадцати, девочки-подростка, жирноволосого педика, и очень красивой девушки, по виду, настоящей суки, за столиком сидел тот самый парень из троллейбуса, который с удовольствием слушал концерт, устроенный мной час тому назад. Все они с любопытством меня оглядели.

— Неплохо, — сказал педик.

— Что будете заказывать? — спросила я, не подав и вида, что его замечание относится ко мне.

— Я хочу пиццу, — заявила девчонка.

— Какую посоветуете? — вежливо спросил пацаненок.

— Смотря, что предпочитаете, — пожала я плечами. — Готовят у нас вкусно.

— Что-то сомневаюсь, — протянул педик. — В такой забегаловке…

— Можете пообедать в другом месте, где цивильно, — сказала я. — Если вас туда пустят с такой прической.

— Что, съел, Ян? — сказал очкарик.

Тот расхохотался.

— Да, палец в рот ей не клади, — одобрительно сказал он и показал класс моему НЕзнакомому из троллейбуса.

— Да заткнитесь уже, — ответил тот. — Заказывайте и отпустим девушку. У нее много работы.

Пока я разбиралась с напитками, меня подозвал к себе Женька.

— Поднимись наверх, — сказал он, — отдай это Вовке, — и сунул мне в руку банку с монетами. Я кивнула и после того, как отнесла заказ, поднялась по лестнице на чердак. Думала, что успею отдать Вовке деньги и быстро вернуться, благо, клиентов у меня к тому времени, кроме честной компании остряков, не было.

Поднявшись наверх, я тихонько постучала. Из-за двери послышался грохот. Я подождала немного и, толкнув ее, вошла. Вовка что-то судорожно впихивал в маленькую тумбочку возле раскладушки. Захлопнув дверцу, он оглянулся, и лицо у него расплылось в улыбке.

— Ника!

Он тут же потащил мне стул.

— Нет, Вов, не надо, — сказала я, — я на минутку, — и протянула ему монеты. Он взял ее дрожащими руками, не отрывая при этом от меня взгляда. Мне стало неудобно. Никто, кроме Вовки, не мог меня смутить, но стоило ЕМУ посмотреть вот так, и я терялась. Я знала, что нравлюсь ему, он этого и не скрывал. Ребята часто над этим подтрунивали и подкалывали его, а потом ржали, как придурки, но Вовка не обращал на них внимания. Он жил здесь уже давно, еще до того, как я стала работать у Григория. Женька, он у нас самый старый, (по стажу работы, само собой) рассказал мне про него, когда я впервые его увидела. Оказалось, он жил когда-то с родителями на этой же улице в соседнем доме. Папашка у него был алкаш, и через пару лет после его рождения совсем спился и умер. А мамаша, такая же, видимо, шлюха, как и моя, чуть ли не каждую неделю приводила в дом нового мужика, а потом и вышла замуж за одного из них. Тот же любил, как напьется, лупить и ее, и Вовку. Все соседи знали об этом, но никто ничего не делал, пока однажды этот дегенерат не пырнул Вовкину мать ножом, а его самого вытолкнул из окна третьего этажа. Тогда, наконец, все засуетились: Вовкиного отчима упекли за решетку, а его самого отправили в какой-то интернат — оказалось, что из-за постоянного битья у него в мозгах что-то повредилось.

Из интерната Вовка вскоре сбежал. Его вернули, а он сбежал еще раз, и так продолжалось до тех пор, пока он не пришел к хозяину нашего кафе и не попросил взять его на работу.

Григорий, конечно, тот еще засранец, но Вовку он пожалел. Тот поселился на чердаке и стал работать дворником — по утрам прибирать территорию. Только в это время его и можно было увидеть, а так он безвылазно сидел у себя на чердаке. Не знаю, чем уж он там занимался, точнее, тогда не знала, до того самого дня, как Светка залезла ему под подушку и нашла рисунки. А до этого мы и не догадывались, на что он тратит свою «зарплату» — мелочь, которую мы все заботливо собирали для него целый месяц — все железо, которое нам оставляли с чаевыми. Время от времени мы с ребятами скидываемся и покупаем ему что-нибудь из одежды, по мелочи. Даже день рождения пару раз справили: Женька, дебил, ему немного вина налил, пока мы не видели, так он потом такие штуки откалывал — закачаешься. Люда, конечно, Женьке потом дала просраться — будь здоров!

— Как дела, Вов? — спросила я.

— Хорошо, — ответил он. — Ника! — позвал он, когда я уже повернулась, чтобы уйти.

— Что, Вов?

Он помялся немного.

— А как… у тебя… дела?

— Пока не увидела тебя, были не очень, — серьезно сказала я. — А сейчас просто зашибись.

Мы помолчали еще немного.

— Ника, — снова окликнул он меня, когда я уже дошла до двери.

— Что?

— Тебя зовут.

И точно, я услышала снизу голос Женьки.

— Твои ушли, — сообщил он мне.

— Как ушли? — испугалась я.

— Ну, как, «как»? Пиццу забрали и ушли.

— А заплатить?!

— Вон, — Женька махнул рукой в сторону ждущего меня возле столика парня из троллейбуса.

— А когда ты заканчиваешь работу? — спросил он меня, протягивая деньги.

Вот здесь-то я взглянула на него повнимательнее. Он стоял напротив меня, плакатно красивый, и улыбался всеми своими тридцатью двумя белоснежными зубами с таким видом, будто он сын принцессы Дианы. Я подошла ближе и ответила:

— Так поздно, что хорошие мальчики вроде тебя, уже давно спят в это время в кроватках.

— А может, я плохой мальчик? — сказал он. Он стоял так близко, что я чувствовала запах его одеколона, неплохого, кстати, и уж точно дорогого. «Выше меня», — подумала я одобрительно. Терпеть не могу маленьких мужчин, а с моим ростом найти кого-то под стать сложновато. Ладно, тогда последний тест.

— Если мы будем с тобой спать, — сказала я, — я должна быть уверена, что ты делаешь это неплохо.

— Я тебе не разочарую, — пообещал он.

— Посмотрим, — пожала я плечами. — Так многие говорят.

Действие второе.

— Зачем ты делаешь это?

— Это моя индульгенция. То, что я оставлю миру.

— Все еще светит?

— Что? А, это… да.

— Давно?

— Не знаю. Все время, что я здесь.

— Он и раньше появлялся. Потом исчез. Теперь вот снова. Ты знаешь, что это?

— Понятия не имею.

— Я тоже. Он появился, еще, когда я был маленьким, и я почему-то не испугался. Хотя, если вдуматься, это ведь по-настоящему страшно, когда по ночам из дырки в стене льется свет. Я рассказал об этом матери, она тоже не испугалась. Удивительно было, да, но и только. А ты?

— Я не испугался.

— Все так. Мы не боимся без оснований, правда?

— Точно.

— Я Женя.

— Гена.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

— А где парень?

— По-моему, на каникулах.

— Автобус? Интересно. И частенько он там пропадает?

— Все свободное время.

— Надеюсь, вы здесь нормально существовали, пока меня не было?

— Вполне.

— Вы не очень-то разговорчивы.

— С чего это ты вдруг перешел на «вы»?

— Сам не знаю. У тебя что, руки дрожат?

— Немного.

— Если хочешь, я могу написать… под твою диктовку… что-нибудь.

— Нет.

— Понятно. Есть хочешь?

— Не откажусь.

— Я неплохо готовлю.

— Охотно верю. Ты живешь один?

— Да. Всегда мечтал быть хозяином самому себе. Просыпаться утром с мыслью о том, что впереди новый день, ждущий, чтобы ты мог его выпить, и ты можешь делать все, что захочешь, и никто тебе не указ. Кроме, разве что, Бога. Но он лояльнее большинства людей, ты не находишь?

— Грешен, если ты об этом.

— Ты? Не похоже.

— Как ты определяешь?

— Не похож, и все. Может, поэтому у тебя не получается писать?

— А у меня не получается?

— Кажется,… нет.

— Грешен я в сердце моем.

— И поэтому ты заполняешь дырки в мире, вместо того, чтобы заполнить их в себе. Умно. Но людям нужно то, что им близко, иначе они не примут тебя.

— А я близок?

— Смотря кому. Таким чудакам, как ты, возможно. Но таких мало.

— А если я расскажу о тебе?

— Таких, как я, еще меньше. Я ведь не сел бы в автобус.

— Нет?

— Нет. И знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что мне есть, что оставлять, и, оставив это здесь, я уже не буду счастлив. Я марионетка. Связан по рукам и ногам. Наверное, приятно быть свободным от всего, но мне почему-то кажется, что это и есть смерть.

— Что ты знаешь о смерти?

— Я? Немногое. Как и любой смертный. А ты?

— Я?

— И как она тебе?

— О чем ты?

— Да брось, тебе понравилась старушка? Как ее коса, все еще такая же длинная?

— Я не понимаю.

— Все ты понимаешь. Ты приходишь сюда, в этот мир полумертвых, (или полуживых, называй, как хочешь) и тебе не все равно? Ты, конечно, можешь говорить что угодно, но лучше просто молчать и слушать, ведь голос — это все, что у нас осталось. Холодный город, холодный дом, ледяные руки. Чаю?

— Да, пожалуйста.

— Не пугайся, это мой обычный бред. А вот и наш путешественник. Как дела?

— Хорошо.

— Как отдохнул?

— Прекрасно.

— Как мама?

— В порядке.

— А ты подрос, я давно не видел тебя. Садись, поешь.

— Я не хочу.

— Тебя там кормили?

— Нет.

— Правильно, там не до еды. Одни запахи чего стоят! А я, если вы не против, перекушу. Дорога была длинной. Всегда трудно пересекать черту между двумя мирами. Что ты узнал сегодня нового?

— Я познакомился в лесу с Эриком. Он метсавайм.

— Помнится, когда я видел его в последний раз, он был типичным ботаником в роговых очках.

— Сейчас он метсавайм.

— Неплохо. И как он поживает? Он все еще в лесу?

— Да.

— Но не в Белом?

— Белого больше нет.

— Конечно, как я мог забыть, Белый давно исчез. Там остался еще кто-нибудь?

— Да, Алекс.

— А он кто такой?

— Он вурколак.

— Что-то вроде оборотня, если не ошибаюсь?

— Да.

— С каких пор ты стал таким, Женя?

— С тех самых пор, как… да я и не помню. Может, быть, вспомню потом. И что Алекс?

— Его уже убили, и теперь он упырь.

— Ты не зажал ему рот серебряной монетой?

— Нет.

— Почему же ты этого не сделал? Мама должна была дать тебе серебряную монету.

— Она дала, но я не стал.

— Почему?

— Мне хотелось с ним поговорить.

— Он укусил тебя?

— Нет, мы просто поговорили.

— Эрику было одиннадцать, когда я последний раз видел его, сколько ему сейчас?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? А Алексу?

— Двадцать четыре.

— Да, его время почти не сдвинулось. Как же вам удалось его убить?

— Этот мальчик… Данияр…

— Он смог убить оборотня?

— Да, он… очень быстрый.

— Немудрено. Ты знаешь его историю?

— Нет.

— Как-нибудь я расскажу тебе. О чем задумался?

— Я оставил их там.

— В лесу?

— Да. Я обещал, что вернусь. Я ведь вернусь?

— Может быть. Не я диктую правила, но, вполне возможно, ты действительно к ним вернешься. Эрик британец, а Алекс американец, да?

— Да.

— Ясно. Мы вполне можем проследить весь маршрут. Когда ты собираешься обратно?

— Через пару часов.

— Хорошо, возьмешь меня с собой. А ты?

— Я останусь.

— И правильно — надо же будет кому-нибудь написать обо мне, если я не вернусь. Только умоляю, не делай из меня положительный персонаж, терпеть этого не могу. Лучше заставь меня выйти из моря.

— Из моря?

— Да, из моря, в туман, в серое утро. Чтобы я был босиком, а волны — огромными, и много ветра. Того, божественного, настоящего камикадзе, договорились?

— Будет сделано.

— Хорошо. Ну что, идем?

— А разве уже пора?

— А разве уже не прошло несколько часов?

— Ой, да,… а как вы узнали?

— Я знаю многое,… но вообще у меня есть часы, и они никогда не врут. Хочешь, подарю? Сейчас такие часы — большая редкость.

— Хочу.

— Вот, держи. Только не показывай маме, а то обязательно спрячет. Выбросить, может, и не выбросит, но спрячет-то уж точно. Я твою маму знаю, как свои пять пальцев: вечно с какими-то выкрутасами!

— А мама приедет?

— Конечно, приедет, только чуть позже. Мы как раз успеем смотаться и взглянуть одним глазком. Для такого взрослого молодого человека ты задаешь слишком много вопросов, малыш.

— Хочу все знать.

— Все знать невозможно, но кое в чем я тебя просвещу. Видишь этого дядю?

— Да.

— Он спал с твоей мамой когда-то давно. Сначала его друг, а потом и он сам. Как это было, Гена, ты помнишь?

— Я все помню.

— Очень хорошо. Так вот, малыш, когда он спал с твоей мамой, он подарил ей тебя.

— Он… мой отец?

— Нет, он всего лишь подарил ей тебя, как дарят дорогой цветок на день рождения. Видишь ли, в чем дело, малыш, когда твоей маме было очень одиноко, она завела себе любовника. Он был очень красив и любил ее безумно, и она тоже влюбилась в него. И вот однажды она поняла, что у нее будет ребенок.

— Я?

— Не совсем ты. Не полностью. Нормальный человеческий ребенок, хоть и не от человека.

Она очень боялась остаться одна, твоя мама.

— А мой отец?

— Когда он погиб, а случилось это потому, что он хотел, чтобы ты появился на свет, но ему помешали, получилось так, что он погиб напрасно.

— И я не появился?

— Не должен был, но в дело вмешался друг твоего отца, тот самый, да-да, которого ты видишь сейчас перед собой…

— Женя, перестань!

— Он взял то, что от тебя осталось… то, что должно было снова стать тобой, и отправился с этим к твоей маме.

— А что должно было стать мной?

— Индиго, малыш. Небесный синий.

— И мама согласилась?

— Сначала она испугалась.

— Испугалась?

— Не переживай, любая на ее месте испугалась бы. Но потом, когда он рассказал ей, кем на самом деле был твой родной отец…

— А кем он был?

— Очень, очень хорошим человеком. Поверь мне, я знаю, хоть и видел его всего один раз в своей жизни.

— Вы расскажете мне, каким он был?

— Конечно, расскажу.

Твоей маме было очень больно, но она все вытерпела. Ради тебя. Ради того, чтобы ты появился на свет. И ты появился.

— Она была рада?

— Еще как!

— А он?

— Он ушел.

— Но теперь он здесь?

— Да, и ты можешь поблагодарить его, если хочешь.

— Не надо, Женя...

— Спасибо.

— Слышишь? Он говорит тебе спасибо. Теперь ты можешь быть счастлив. Когда он вернется, ты расскажешь ему, зачем он здесь. Зачем он вообще появился на свет…

— Продолжай. Ты же начал, так договаривай.

— Нет, это уже не моя забота. Ты остаешься с ним и со своими тайнами. А я ухожу.

— Ты говорил, что никогда не сел бы в автобус.

— А я никогда не сел бы в него. Я — сам автобус, понимаешь? Частичка, ненужный персонаж, фон, автобус, который никто никогда не видел.

— Я расскажу.

— Сделай милость. Быть может, тебе станет легче. Прощай.

— Прощай.

— Я ухожу не навсегда, малыш. Мы еще увидимся. Ты веришь мне?

— Верю.

— Молодец, так держать. Вот это дверь? Проходи, а я сразу за тобой. Осторожнее, не споткнись, такая темнота вокруг! И чем это здесь так пахнет?

Действие третье.

Arioso.

Как я нашел тебя, мой Ангел? Прекрасная девочка, брошенная судьбой на пороге моего дома. Помнишь тот снежный день? Помнишь, как тебе было холодно, как ты ждала смерти, лежа на ступенях, окровавленная, с разорванными крыльями, моя Коломбина?

Помнишь, как я кормил тебя шоколадом? Как прятал в старом чулане, как спас тебе жизнь? Чем ты отплатила мне, детдомовскому мальчишке, у которого не было ничего?

Я знаю, что согласился сам. Согласился на все. Ты подарила мне мир, которого у меня никогда бы не было, для того, чтобы потом его у меня отнять. Заставила чувствовать твою боль, зачем? Я не могу больше. Передай ее другому, Арлекину, он очень хороший, он ничего не знает о той, боли, что испытывают Ангелы, что он может знать?

Ты уже сказала ему? Сказала, зачем он здесь? Ты жестока. Ты безжалостна, моя Коломбина, ты знаешь, что кроме тебя у меня никого нет, кроме тебя и той девочки, что носит в себе нашего с тобой ребенка, маленького Пьеро с синей кожей. Я останусь с тобой навсегда, чтобы разделить последнюю боль, разве этого мало? Гибкий танцовщик, девочка в болеро, над нами звезды, под нами черная вода. Идемте, Арлекин, Пьеро и Коломбина, кого из вас я люблю больше?

— --

Я вошла в квартиру на цыпочках. Скорее даже, не вошла, а прокралась. В собственный дом. И остановилась в коридоре, прислушиваясь. В квартире стояла тишина. Взяв стоявшую возле обувной полки тетину трость и стараясь не шуметь, я проскользнула по коридору, но только успела ступить на порог гостиной, как вдруг зазвонил телефон. От неожиданности я едва не выронила трость. Телефон орал не переставая, и, оглядевшись и убедившись, что никого в гостиной кроме меня нет, я быстро закрыла дверь и, подбежав к аппарату, сняла трубку.

— Да?

— Наконец-то! — раздался в трубке голос Сергея. — Ты что же это, мать? Я ведь тебе уже второй день звоню. Мобильный отключен, домашний безмолвствует…

— Прости, Сереж, — сказала я, садясь на диван и предусмотрительно опуская трость рядом с собой. Взгляд я не отводила от двери. — Тут столько всего случилось…

— Да, у меня тоже, — хмуро сказал Сергей. — Вот поэтому я и еду к тебе.

— Ты? Ко мне? Зачем?

— Так надо, — ответил он. — При встрече расскажу. Все, отбой, — и отключился.

— Сережа, постой! — закричала я в трубку, потом, положив ее на аппарат, включила мобильный и набрала его номер, но теперь уже его телефон был отключен. Он не хотел разговаривать, понимая, что я буду допытываться, пытаясь узнать причину, по которой он решил приехать.

Дверь гостиной внезапно распахнулась. Вскочив с дивана, я схватила в руки трость и замахнулась ею, чем страшно напугала выросшую на пороге Веру Петровну.

— Ты что же это, Вика, — укоризненно произнесла она, — уличную дверь нараспашку оставила, а сама здесь сидишь? И зачем палка-то тебе понадобилась?

— Ой, Вера Петровна, — сконфузилась я и опустила трость, — а я думала…

— Нет, это ж надо! — воскликнула та, не слушая. — Убежала из дому, дверь открытая, и мальчонка один, без присмотра!

— Какой мальчонка? — прошептала я.

— Ясно, какой! — отрезала Вера Петровна. — Голодный! Это что же такое, а? — повторила она. — Господи, тетка твоя в гробу уж точно перевернулась, посмотрела бы она сейчас…

— Вера Петровна, — перебила я ее, — так он у вас?

— Дак, ясное дело, — сказала она как нечто само собой разумеющееся. — Я тут прихожу утром, а он, бедненький, в кресле сидит, в одеяло закутался, скукожился весь. Я спрашиваю: «А ты кто такой?», а он перепугался, глазенками хлоп-хлоп, и не говорит ничего. Так я его в охапку и к себе.

— Вера Петровна, я вам сейчас все объясню, — начала, было, я, но она только махнула рукой и вышла из комнаты. Бросив трость на пол, я побежала следом.

— Вера Петровна, подождите, Вера Петровна, — повторяла я, — вы понимаете, я даже не знаю, кто это. Я его никогда прежде не видела.

— Здрасьте, — произнесла она обиженным тоном, — что ж теперь, человека голодом морить?

Большими шагами она пересекла лестничную площадку и открыла дверь в свою квартиру. Я засеменила было следом, но она обернулась и пригрозила мне пальцем.

— А дверь кто будет закрывать?

— Да, сейчас, — сказала я и, вытащив ключи, быстро заперла дверь на замок. Веру Петровну я нашла уже на кухне. Она сидела на табуретке у окна и наблюдала за тем, как мой ночной гость с аппетитом уплетает пельмени. Увидев меня, он расцвел и помахал мне ложкой.

— Ты кушай, кушай, деточка, не отвлекайся, — сказала Вера Петровна.

— Вера Петровна, откуда у него эта одежда?

— А ты что ж, прикажешь ему голым ходить? — всплеснула та руками. — Он и так окоченел уже. Вот я ему и достала Денискины вещи.

Чувствуя слабость в коленях, я опустилась на стул.

— Ты есть-то, будешь? — пробурчала она, слишком добрая, чтобы сердиться долго.

Я кивнула. Она подвинула ко мне уже давно приготовленную тарелку.

— Жалко, что Петровича нет, он бы тебе быстро мозги вправил.

Я улыбнулась — представить Владимира Петровича вправляющим мозги кому бы то ни было, мне было сложно.

— Ты не ухмыляйся, — пригрозила она мне, — лучше объясни, что тут творится такое.

— Я и сама не знаю, — развела я руками, — но, по-моему, ничего хорошего тут нет.

— Угу, — только и сказала она.

Ее поведение меня поражало. Я никогда бы не подумала, что Вера Петровна так спокойно будет относиться ко всему происходящему.

— Вера Петровна, — произнесла я осторожно, — а вы этого мальчика никогда раньше не видели?

— Ты что же это, Вика, у меня спрашиваешь? — возмутилась она. — Он, кажись, у тебя в квартире был?

— Но я его тоже никогда раньше не встречала, — развела я руками. — Я вообще не понимаю, как он там оказался. Я проснулась ночью, а он лежит на полу…

— Голый, — подсказала Вера Петровна.

— Д-да… — я поймала ее подозрительный взгляд. — Вера Петровна, вы что, думаете, что я… нет, не может быть!

— Успокойся, — сказала она, поджав губы. — Ничего такого я не думала. Чего ты так всполошилась-то?

А как я должна на все это реагировать? — возмутилась я. — Или, по-вашему, это нормально?

— Нормально или не нормально, это не мне судить, — отрезала Вера Петровна, — а только мальчонку мучить я тебе не дам.

— Да не буду я его мучить! — возмущенно сказала я. — Позвоню в милицию, пусть заберут его куда-нибудь!

Вера Петровна вдруг побелела как полотно. Переводя взгляд с меня на мальчика, она силилась что-то сказать, но никак не могла и только открывала и закрывала рот. Я с изумлением следила за этой пантомимой.

— Вера Петровна, вы что?

Та, наконец, взяла себя в руки.

— Ты даже не думай, — сказала она мне. — Какая такая еще милиция?

— Самая обыкновенная, — ответила я.

— Да ты что? — воскликнула она. — Ты что, из ума выжила?

— Да почему? — крикнула я в ответ.

— Ну, нет! — сказала Вера Петровна, внезапно вставая. — Я тебе такого не позволю, уж ты меня извини. Да ты хоть представляешь себе, что они там с мальчонкой сделать могут?

— Вера Петровна, но ведь так же нельзя, — попыталась я объяснить, — этот ребенок потерялся, его ищут…

— Ты потерялся? — спросила Вера Петровна у паренька, внимательно следящего за нами обеими. — Тебя ищут?

Он смотрел на нее своими огромными синими глазами и молчал.

— Вот видите, — сказала я, — он, скорее всего, психически нездоров.

— Да это ты нездорова! — вдруг заорала Вера Петровна и, внезапно ослабев, опустилась на стул и закрыла лицо передником.

— Да что же вы за люди-то такие, — сказала она сквозь слезы, — что же вы не видите ничего, или ослепли совсем от жадности да от глупости?

— Вера Петровна, — промямлила я, подходя к ней, — ну, что вы, Вера Петровна…

— Да как же так можно? — повторила она. — Ведь… не удержишь же… — и разрыдалась так бурно, что уже ничего нельзя было разобрать.

Я стояла, не зная, что предпринять, совершенно ошарашенная, когда паренек встал из-за стола и, подойдя к ней, опустился рядом на колени, отнял передник от ее красного заплаканного лица. Все так же улыбаясь, он вытер ей слезы и погладил по волосам. Глядя на это, я сама чуть не разревелась. Вера Петровна, немного успокоившись, встала, и, подняв мальчика с колен, повернулась ко мне.

— Ты уж меня извини, Викуля, — сказала она, шмыгая носом.

— Да что вы, Вера Пет…

— Вы идите пока, — она мягко подтолкнула меня к выходу, — а я потом ужин принесу.

Когда мы вернулись в квартиру, мальчик тут же запрыгнул в кресло, поджал под себя ноги и уставился на меня, не мигая. Я вздохнула и, включив телевизор, пригрозила ему пультом.

— Сиди здесь, и никуда не уходи!

Он ничего не ответил. Оставив его в гостиной, я направилась в комнату Дениса. Оказавшись там, я плотнее закрыла дверь, подошла к окну, распахнула его, достала сигареты и зажигалку и с удовольствием затянулась.

Я долго стояла у окна, уже смеркалось, когда я закрыла его, села за стол и, включив стоящую на нем лампу, придвинула к себе книгу, оставленную мне тетей Соней. Открыв ее, я достала лежащий между страницами листок бумаги и внимательно прочла его еще раз. Правда, от этого написанные на нем имена и адреса более знакомыми, увы, не стали. Тогда я перевернула его и только тогда заметила с другой стороны обведенную чернилами надпись:

«Невидимка».

Подняв глаза, я встретилась с глазами Дениса, смотревшими на меня со старой фотографии.

— Денис, Денис, — сказала я, — во что же такое я вляпалась?

Он не ответил. Я перевернула несколько страниц и замерла. Между ними, словно цветок, лежал, раскрыв крылья, маленький мотылек. Аккуратно вынув его и положив на стол, я пролистала книгу полностью еще раз, но больше не нашла в ней ничего.

«Может, он хотел, чтобы я прочла ее? — подумалось мне. — Может, он оставил знак внутри, между строк?»

Я стала читать ее и не заметила, как заснула. Чтобы быть разбуженной внезапным холодом.

Чтобы столкнуться с моим старым ночным кошмаром.

Чтобы увидеть Сашу и Мотылька.

— --

— Ох, Сергей Львович, вы уж, пожалуйста, не говорите ничего Викуле, а то она решит, что тетя Вера Морозова из ума выжила на старости лет. Я бы и к вам обращаться не стала, да только боюсь я за парнишку-то: вдруг она его сдаст куда-нибудь — в лечебницу, какую, или, не дай Бог, в милицию заявит. Вы уж на нее повлияйте как-нибудь, Сергей Львович, а? Поговорите по-хорошему, авось, она вас послушает, вы же ей не кто-нибудь…

Да как же не переживать, Сергей Львович, как же не переживать? Да ведь когда я своего мальчонку нашла, я, дура старая, так и сделала. Где нашла? Да тут же, во дворе у нас. Выхожу утром из дому, глядь — а он и лежит под скамеечкой, весь скукожился, дрожит. И одежда на нем была странная, она у меня до сих пор где-то на антресолях валяется. Я скорей нему, у нас ведь тут, знаете, часто такое бывает: детишки то нанюхаются чего, то курнут и лежат потом как дохлые окуньки, ужас, Сергей Львович, вы и представить себе не можете. Иные и по нескольку раз, их уже врачи «скорой» узнают и не удивляются. А самое-то страшное в том, что никому это не надо, никто за этими детишками не смотрит, никто не помогает. А ты что? Ну, накормишь, ну, одежку какую подаришь, но это же так, чихня. Боже мой, как мы жить-то стали, это ж просто уму непостижимо!

Так вот, подхожу я к мальчику-то, смотрю — да нет, вроде, не наркоша никакой, только замерз сильно, глазки открывает свои и смотрит на меня так жалобно, у меня, Сергей Львович. Сердце не выдержало, взяла я его на руки и домой поволокла. Я его подняла, а он прижался ко мне, как родной, дрожит, но не плачет, только сердечко бьется, как у зайчишки, худенький, маленький, на лице одни глаза остались, большущие такие и синие-синие, вот как небо прямо. Принесла я его домой, вымыла, покормила, одеть, правда, было не во что, у нас-то с Петровичем своих детей нет, откуда ж тут детским вещам взяться? И тогда я побежала к Сонечке. Она как про мальчика услышала, охнула и говорит мне: «Веди его сюда», я и привела. Она ему одежду подбирает (у нее много Денискиных вещей осталось), а сама разговаривает с ним, и он к ней так сразу потянулся, Сонечка-то она педагог с таким стажем, ей ли не знать, как с детьми разговаривать, а потом подошла ко мне и говорит: «Ты вот что, Вера: мальчика этого никому не отдавай. Ты его нашла, или он тебя, не знаю, а только все это неспроста. Хотели вы всегда с Петровичем ребеночка себе — вот вам, пожалуйста. Так что смотри, Вера», сказала и ушла. И верите, Сергей Львович, так мне слова ее в душу запали, да и мальчонка такой хорошенький был, я и решила — а дай, думаю, оставлю, и будь что будет. Там и Петрович пришел, посмотрел, подумал и тоже говорит: «А, была, не была!»

Ох, и волокиты же было, пока я все бумажки на него оформила! Нам с Петровичем его поначалу-то отдавать не хотели, дескать, помрете вдруг, а ребенку податься некуда будет. Я говорю: «Так пущай он хоть это время в семье настоящей поживет, в детский дом-то завсегда успеете отправить». Они же думали, Сергей Львович, что его потерял кто, что родственники его объявятся, да только я-то сразу смекнула, что никого у него нет. И не спрашивайте, как я это раскумекала, сама не знаю, как будто сердце мне подсказывало, что один он на свете, как перст, да и чувствовала я, что ненадолго он со мной, что уйти ему придется, рано или поздно, материнское-то сердце, оно всегда чувствует. Вы уж не смейтесь надо мной, Сергей Львович, что я так говорю, знаю, что не мое дите он был, а все равно, любила я его как родного. Я одна и любила, да вот Петрович еще, ну, и Сонечка, а остальные… ох, Сергей Львович, и что за люди пошли, что за люди — злые, жестокие, никого-то им не жалко. Мальчик-то чуток странный был. Тихий-тихий, ни с кем почти не разговаривал, не дружил, книжки все читал. Так бывает? Нет, бывает, конечно, только он еще все говорил мне, что ему спать нельзя. Ты чего это, милок, говорю, ты что это удумал такое? А он мне одно: спать нельзя, говорит, и все, иначе — смерть. Я перепугалась, спрашиваю: «Да кому же смерть-то?» А он говорит: «Не знаю, но кому-нибудь, все равно, какая разница?» Вот тут я, Сергей Львович, с дури-то к врачам его и потащила. Уж они его и кололи, и таблетками пичкали, и чего только с ним не делали, он похудел весь, одни глазки на лице остались, грустные-грустные. А я взяла моду — ночью к нему несколько раз забегать, проверять, как он, спит, не спит? Спит, а только стонет во сне и дрожит, руки-ноги холодные, я его укутываю, а он все холодней становится. Я уж совсем с ним измучилась, а тут еще люди… да, какие же это люди? Взрослые, они что? Ну, пальцем покажут, ну, посудачат за спиной, да мне-то какое дело? А вот дети… Он и в синяках приходил, и с носом разбитым, и с фонарем под глазом. Спрашиваю, кто, не говорит, я и так и этак, а он ни в какую. Я и перестала в школу его пускать, попросила Сонечку, она с ним занималась.

И вот вы знаете, Сергей Львович, хотите верьте, хотите нет, а как только стала я его по врачам таскать, как начал он снотворное пить, так те события и начались. Какие события? Ой, Сергей Львович, сейчас-то вам, окромя меня, никто и не скажет, какие. А сколько народу поумирало, Сергей Львович, и взрослых, и детей, и все с сердцем — останавливается, и все тут. Чуть ли не каждую неделю на улицах кого-нибудь находят, а уж про скольких никто не знал… это ж каждую ночь, понимаете? Каждую ночь!

Знаете, Сергей Львович, он в тот день таблетки пить не стал. А я увидела и не сказала ничего. Может, оно и к лучшему, думаю, и вроде бы как-то даже спокойнее мне стало. Он в тот день веселый такой был, книжку одну читал и все смеялся. Я ведь только потом вспомнила, что это за книжка была — та самая, которую Сонечка потом передала Вике. Я говорю: «Ты чего смеешься, Димочка?» Это я его Димой назвала, надо же было как-то,… а он мне: « Да все хорошо, мама, все нормально». Легли мы спать. Петрович-то быстро захрапел, а мне не спится, да и все тут. Дай, думаю, схожу, посмотрю, как там мой Дима. Захожу к нему в комнату, глядь — а он на окошке стоит. Я окаменела вся, и слова сказать не могу, а он меня увидел, спрыгнул с окна, подбежал ко мне и обнял. «Ты прости, — говорит, — мама, что я с тобой не попрощался. Я просто так хотел сделать, чтобы ты потом все забыла». «Да ты что, — говорю, — Димочка, да как же я могу все забыть? Да я же тебя всегда помнить буду!» Он спрашивает, тихо так: «А ты хочешь помнить, мама?» Я говорю: «Конечно, хочу». Он говорит: «Ты прости меня, мама, мне обязательно нужно идти, они не сумеют выстоять. Мне нужно открыть проход, иначе не будет ветра». Я говорю: «Конечно, золотой, конечно». Я ведь знала, что он уйдет когда-нибудь, сразу, как увидела его, так и поняла. А он меня обнял еще раз и к окну. Заскочил на подоконник и говорит: «Тебя никто не тронет, мама. Я останусь здесь, пусть не с ветром, но останусь». Сказал и в окно бросился. Я скорей туда, а там — ничего. Ушел от меня мой сынок.

А на следующий день все забыли про Диму, Сергей Львович, все, и Сонечка, и Петрович даже. А я вот помню. Помню и всегда помнить буду, а как же? Разве ж это можно забыть? Разве есть у меня такое право?

Вы уж меня простите, Сергей Львович, я, быть может, зря вам сейчас все это рассказываю, но уж очень мне Викин парнишечка Диму напомнил, я аж затряслась вся, когда его в первый раз увидела. Годков на пять только постарше будет, а так — один в один. Он, наверное, тоже уйдет, Сергей Львович, я так думаю, так вы тогда Вику не бросайте, хорошо? А то у нее же кроме вас никого не останется. Такая уж, видно, судьба у нее, одной оставаться, так уж получилось с самых малых лет. Что? Да, вы же не знаете… Я уж вам-то расскажу, Сергей Львович, вы же, как-никак, ей самый близкий человек теперь. Вика-то она Никитиным не родная дочь была. Да вот так. Так уж получилось, Сергей Львович — удочерили они ее. Своих-то детей они иметь не могли, уже давно собирались себе кого-нибудь из детдома взять. А тут Дениска приходит домой, весь мокрый, с головы до ног, а на руках у него девчушка, годика три всего, не больше. Мы перепугались: «Ты что, Дениска, ты что? Ты где ее нашел?» А он уперся: «Моя она», и все тут. Ох, и шуму было, Сергей Львович, вы даже представить себе не можете. Тоже долго судили-рядили, искали родственников, да не так и не нашли никого. Никитины ее удочерили и вырастили как собственную, а уж Денис-то в ней души не чаял, все звездочкой своей называл…

Вы уж простите меня, пожалуйста, дуру старую, расквасилась я совсем, реву как корова, вы не обращайте внимания. Что? А, нет, Вика не знает, конечно, нет. Нет. Ну что вы, она совсем маленькая была, где уж ей помнить… да вы кушайте, Сергей Львович, кушайте, я вам сейчас добавки положу.

— --

— А как же ты думала, Викуля? Да ведь Петрович-то, он же дите безрукое, да он бы загнулся тут попросту без меня. Как я могла его тут одного оставить? Да и тебя кто-то встретить должен был. Я так Соне обещала.

А теперь мне идти пора, ты уж прости, Викуль. Секундочки мои заканчиваются, а надо еще Петровичу сварить что-нибудь, чтоб хоть на неделю хватило…

— --

Я слышу детский смех. Аккорды рыдания скрипок — глубоко вдалеке, неподвижные, умирающие в тишине. Вижу свет из-под полуприкрытых век, яркий, слепящий, давящий, беспощадный, неразлучный с теплом.

Моя рука в воде. Вода течет у меня между пальцами, она не слушается меня. Почему? В моем мире мне подвластно все. Здесь я впервые беззащитна. Ощущение холода внутри, короткое, отрезвляющее, заставляющее взорваться страхом.

Смех все ближе. И вдруг — какой-то круглый предмет катится прямо ко мне. Испуганно отступаю от него и падаю в воду. Ненавижу воду! Ненавижу ее навсегда! Она душит меня, холодная, коварная. Я еще не знаю, что значит «умирать», только бессмысленность струй во мне останется, останется…

Меня вытаскивают из воды чьи-то руки. Их тепло всегда будет негативом воды, как два полюса — добро и зло — вода и руки, окруженные пузырьками воздуха, светящиеся, сильные, нежные.

Глаза, в которых застыл вопрос.

— Вода не слушается меня, — отвечаю им. — Ничто здесь меня не слушается.

— Денис! Эй, ты чего там застрял?

Руки чуть ослабили хватку, но я уже сама вцепилась в них, чтобы никогда не отпускать.

— Не уходи! — приказываю я. — Не уходи, — умоляю, — не бросай меня!

Руки останавливаются. Глаза — утонуть в них еще проще и легче, чем в воде.

— Я вознагражу тебя! Дам все, о чем попросишь! — я еще верю в свое могущество.

— Мне ничего не надо…

— Но ты же не уйдешь?! — почти кричу. — Ты не можешь уйти! Не можешь оставить меня здесь! — я так уверена в этом, так убеждена, что иначе просто не может быть.

— Я… могу забрать тебя с собой…

— Хорошо, — говорю я и запоздало спрашиваю: — А кто ты?

«Кем ты будешь для меня?»

С его губ готово сорваться другое слово, но, мягко раскрывшись, они произносят чуть слышно:

— Братом.

— Хорошо, — говорю я, — хорошо.

Он прижимает меня к себе как величайшую драгоценность, теплый, с громко бьющимся сердцем, точно смешанный с окружающим светом.

— Брат, — шепчу я, прильнув к его груди.

— Никогда не бросай меня, — и впервые говорю: — Пожалуйста!

— --

Я возвращаюсь домой поздно ночью. Вешаю ключ, обуваю тапочки, иду в ванную. Умываюсь, долго смотрю на себя в зеркало, ржавое, с потеками грязи. Долго смотрю себе в глаза. По легенде, Василиск умирает, если посмотрит на себя в зеркало. Почему со мной не так?

Ложусь одетым, накрываюсь одеялом с головой, включаю фонарик. «Мне не страшно, — повторяю как заклинание, — мне не страшно». Чей-то голос. Чей-то тихий плач. Прислушиваюсь. Да нет, показалось. Но снова он. Поднимаюсь и бреду на него, освещая себе путь фонариком. Останавливаюсь посреди коридора. В дальнем конце его чья-то тень. Подхожу ближе.

— Невидимка?

Он смотрит на меня сухими глазами, но он только что плакал, я готов в этом поклясться.

— Что ты здесь делаешь?

Он встает во весь рост. Фонарик выпадает у меня из рук. Я делаю шаг и ладонями накрываю его лицо. Толкаю его, и мы оба падаем, потому что ладони мои приклеены к его коже. Мы падаем и падаем, вниз и вниз, во Мрак, самый настоящий, и вдруг останавливаемся. Он отрывает мои руки от своего лица.

— Где мы?

Светофоры мигают, ветер разносит бумажки по улицам. А так — тишина.

— Зачем мы здесь?

Он не отвечает мне. Он совсем рядом, так близко, что я чувствую его дыхание на щеке.

С неба спускается Феникс. И я вижу Невидимку, не того, что сейчас рядом со мной, нет, мальчишку в очках, с ранцем за спиной, спешащего куда-то по своим делам.

Черные, покрытые багровой слизью ветви, прорастают из стен. На них распускаются цветы — синие и белые. Мальчишка ускоряет шаг. Вспышка — это упал Феникс. Мальчишка уже на земле, пригвожденный алчущими ветвями, он тяжело дышит, но не кричит.

— Кричать было бессмысленно, — говорит Невидимка.

Согласен. Все равно никто не услышит.

Улица постепенно наполняется людьми. Сначала они едва видны, расплываются, затем становятся более четкими, вдруг пропадают вновь, но один человек остается. Я не знаю, кто это. Он бросается к мальчишке, становится возле него на колени и пытается вытащить из его тела ветви. Есть кто-то еще. Я никак не могу понять, кто. Может быть, потому, что этот кто-то не один, их двое. Две девушки, почти еще девочки, стоят рядом. И Тьма, окружающая их, так плотна, что в глубине ее, их души сливаются в единое целое.

Тем более что душ у них нет.

Зеркало падает на землю миллиардами осколков. Девушки подходят к все еще стоящему возле мальчишки человеку, и одна из них целует его в голову, а вторая рукой касается сердца, и я падаю, потому что мне больно. Он умирает, а мне больно.

— Смотри, — говорит Невидимка.

Они наклоняются над мальчишкой, но Феникс уже раскрыл книгу, и ворох страниц из нее разлетается в воздухе вместе с бумажными самолетиками, что ветер принес с востока, внезапно они вспыхивают ярким пламенем, и следом за ними загорается все — Феникс, мальчик, город, я… все. Рождение Невидимки. Рождение Ветра.

Он отпускает меня, и я бессильно опускаюсь на пол у себя в комнате.

— Феникс передал мне эстафету, — на губах Невидимки горькая усмешка. — Теперь я защищаю этот город.

Я узнал их. Их обеих.

— Они сестры, — говорит Невидимка, — хоть и родились в разных мирах.

— Твоя армия русалок готова, — говорит он. — Только вот, согласятся ли они отдать свои жизни?

— Обязательно согласятся.

Обязательно согласятся. Или они не люди.

— Как знаешь, — говорит Невидимка, и крылья его вытекают в окно.

— Отдай мне осколки, — просит он.

Я качаю головой.

— Нет, пусть останутся у меня.

— Зачем они тебе? — удивляется. — Хочешь разделить мою ношу? Не выйдет. А впрочем, тебе решать.

Он вылетает в окно, и тут же исчезает в темноте.

Оборачиваюсь — мои русалки стоят позади. Жду, что они скажут, ведь я только что подписал им смертный приговор.

— Ты весь грязный, — говорит девочка-эльф, — идем, я помогу тебе. А вы все марш спать! — добавляет она не терпящим возражения голосом.

— --

Битва закончилась, и наступила тишина. Принцесса Седьмого Неба печально подошла к стоящему на коленях посреди поля человеку. С другой стороны от него присел Принц Подземелья.

— Никого не осталось в живых, — произнес он.

— Никого, — эхом откликнулась Принцесса.

— Только ты.

— Ты единственный.

В тишине после бури их слова звучали особенно отчетливо. Ее — как перезвон колокольцев, улетающий в небо, его — как гулко катящиеся по насыпи камни.

— Ты расскажешь миру.

— Своему миру.

— Как была разорвана цепь.

— Как погиб Эталон.

— Поведаешь людям его историю и скажешь.

— Что они должны быть осторожны.

— Чтобы выжить.

— Чтобы успеть.

— Понять.

— Времени.

— Остается немного.

— Ты.

— Адам.

— Ты расскажешь им.

— Ты спасешь.

Голоса перешли в шепот, который вскоре стал едва слышен, и, наконец, затих. Дым, стоявший над полем битвы, рассеялся, и он увидел свой корабль.

— Прощай, — услышал он, пока шел к нему. Они же сошлись в последней схватке. Корабль едва смог пролететь между ними — голубым и черным шарами, сгустками энергии, испускающими молнии. Позади него Планета Двух Миров рассыпалась в прах.

— --

— Это я убила его, — говорит Саша. — Я.

Мы обе убили своих братьев.

Она исповедуется мне на кухне.

— Иди сюда, маленький сученыш! Где ты? Ты все равно не спрячешься!

— Он прятался под столом, — говорит она. — На столе была скатерть, свисавшая до пола. Я отшвырнула стол и схватила его. Смотри, что он сделал со мной.

Ее тело покрыто шрамами.

— Они видны только в полнолуние. Тогда и появляется боль.

— Мне нужно было жить, — говорит она. — Нужно было как-то утолять голод. Этот голод не похож на тот, что испытывают люди, но он не менее мучителен.

Он вышвырнул меня из дома, отдал на растерзание гелионам. Если бы не Олег…

Он спас ее. Прекрасного падшего ангела. Что МЫ можем знать о боли ангелов?

— Я хотела его убить, но сил не хватило. А он пожалел меня.

Они нашли нас через месяц. Но к тому времени я уже полностью поправилась — Олег выходил меня. И я убила их.

Убила их всех.

Нам пришлось уйти обоим. Скрываться. И каждый раз в полнолуние я испытывала боль, а он держал меня.

Знаешь, почему болит?

— Я дочь гелиона и олии — Света и Тьмы. Это все равно, что смешивать масло и воду: сколько ни пытайся, они все равно будут рассоединяться.

Если бы не Олег…

Если бы он не держал меня…

Я бы продолжала убивать.

Слово «убивать» не сходит с ее уст.

— А чего ты хотел? — говорит она. — Я для этого создана.

А твой брат?

— Я его любила. Но он застукал меня.

С перемазанным кровью ртом.

А Олег?

— Что Олег?

Зачем он тебе? Ты давно могла бы его отпустить.

— Я его не держу.

Неправда. Держишь. И держишься за него.

— Пусть так. Но он волен идти, когда ему вздумается. Дверь открыта.

Запирайте на ночь двери. Мало ли что…

Мне надо выйти. Подышать свежим воздухом.

— Чтобы вырастить Древо, — объясняет мне Гера, — нужны три компонента: кровь невинных…

Кровь виновных.

Основание.

— Почему я вернулся? — спрашивает Ян. — В тот день, когда я пришел к Сержу, я заметил нового мальчика, выходящего от него. Что-то торкнуло вот здесь, — он показывает рукой себе на грудь.

И торкает до сих пор, а?

— А меня Васька с Олегом познакомил, — рассказывает Гера. — Они дружили. Олег ему цветы подарил.

Ты все-таки нашла своего брата.

— Он ждал меня на остановке, — говорит Ира. — Он посмотрел на меня так, что я поняла: я никогда не сяду в автобус.

— Я часто видела Олега во сне, — скажет мне Ника. Чуть позже. — Еще до того, как встретилась с ним. Задолго до этого. В ту ночь, когда он пришел ко мне, и я обмывала его раны, я призналась ему в этом. Он не был удивлен.

— Это ее чудовище, — говорит Костя. — Ее собственное.

— Он вытащил меня, — улыбается Роши. — Ведь я вышел из автобуса вслед за Ирой.

— Он был моим единственным другом, — громко шепчет мне на ухо Мотылек. — Он заменил мне семью, заботился обо мне, а потом бросил. Ушел с ней. И я как последний придурок кинулся следом.

Это все ты! Ты!

— Я? — говорит она. — Почему я?

Это все ты.

Сука.

Да, — говорит она. — Да… да… — пока я трахаю ее.

Зачем ей понадобилось Древо?

— Ее Рыжий попросил, — говорит Ира тихо.

Рыжий? Так он…

— Это он ее спас.

Все стало на свои места. Или нет?

— Я не знаю, — говорит Ира. — Но ты должен что-то сделать.

Что именно?

— Не знаю. Но ты должен, — повторяет она.

На хрена я с вами со всеми связался?

— --

Саша.

Mezzo.

Я хорошо помню эту девушку из соседнего подъезда. Милую толстушку на роликовых коньках. У нее были очень густые волосы, светло-пшеничного оттенка, всегда заплетенные в косу и много веснушек. И портфель такой чудной… или не было у нее портфеля? Да ладно, не важно. И вот однажды возвращалась она из школы домой, идя через парк, старый-старый, где даже воздух не менялся уже сотни лет. Там-то она и встретила скрипача.

У него было человеческое тело, тело мальчишки, ее ровесника, красивое тело, но бычья голова. Да, представьте себе, именно так: на человеческой шее у него сидела голова быка, и девочка обязательно испугалась бы его, если бы он не играл на скрипке так божественно красиво. Она остановилась и слушала, слушала, а он все играл, потому что думал, что его никто не видит. Когда же он, наконец, заметил ее, то вскочил и хотел убежать, да и убежал, и она позволила ему это, но уже на следующий день пришла снова. И приходила в парк и, найдя его, слушала до тех самых пор, пока он не перестал прятаться от нее. Со временем она похудела, у нее выросла грудь, она стала старше, и его тело тоже стало безумно красивым, но все портила уродливая бычья голова. Я бы рад был сказать, что моя соседка влюбилась в него. Но нет. Она была влюблена в музыку, может быть, даже в тело, но эта голова… ох, она безнадежно портила все впечатление. И однажды она просто отрезала ее. Да, именно так: отрезала эту большую уродливую голову и выбросила ее на помойку, и дети со всей окрестности долго еще потом поклонялись сделанному из нее Повелителю мух, который вовсе и не хотел быть повелителем чего бы то ни было, а хотел только красиво играть на скрипке и любить ту девушку, мою соседку, которая, кстати, давно замужем, и у нее есть дети, которые тоже поклоняются Повелителю мух, и когда-нибудь они забудут о своей матери и оставят ее одну умирать. А чего еще ждать от таких детей? Повелитель мух — это вам не шутки.

Жила-была девчонка в соседнем дворе, которая всегда говорила людям правду. Нет, ее звали не Кассандрой, ее звали Олей, и она должна была стать чьей-то первой любовью. Обязательно первой — самой чистой, самой светлой. Но ее сожгли. Как ведьму.

Двор был маленький, и в центре его — клумба с цветами. Там-то ее и привязали к столбу, наспех сделанному алкоголем-дворником дядей Пашей. Я помню, как все кричали. Из распахнутых окон, с крыш, из подвалов, из открытых машин все кричали:

— Сжечь ведьму!

Мне было тогда лет пять, и я никак не мог взять в толк: почему такую красивую девочку надо обязательно сжигать. Никто не заступился за нее, даже ее собственные родители. Им-то было тяжелее всего, — каково это, слушать правду о себе двадцать четыре часа в сутки?

На голову ей надели венок из белых цветов. Тогда только-только зацвели вишни, и везде стоял медовый запах апреля. Ее одели в белое платье, хотя ведьм полагается сжигать в лохмотьях. Она шла по двору, и, провожая ее взглядом, я шептал: «Santa, santa».

Она взошла на костер и замерла, прижавшись спиной к столбу. Вот тут-то и случилась заминка. Нашлись люди, привязавшие ее, нашлись собравшие вязанки хвороста у ее ног, но не нашлось никого, кто чиркнул бы спичкой. И тогда их взгляды обратились на меня.

— Пусть мальчик, — говорили они. — Пусть он.

Кто-то сунул мне в руки спички, кто-то завязал мне глаза и подвел к костру. Там меня и оставили, и я замер, не зная, что делать дальше. И тут я услышал ее голос:

— Все изменится, — сказала она.

Запаха я не почувствовал никакого, кроме запаха цветущих вишен. Мне кажется, она и не сгорела вовсе, а растворилась в этом запахе и исчезла.

Я потерял счет годам, прошедшим с той поры, городам, что я сменил (и ни один из которых не стал мне домом), женщинам, с которыми проводил время. Но глаза мои до сих пор помнят тяжесть повязки, руки — тепло горящей спички, а уши ее голос.

— --

— Светка в больнице, а Женька запил, — сообщил мне Григорий, едва я успела переступить порог кафе.

— А Люда?

— К Светке поехала, так что тебе придется за всех отдуваться.

— А, может, я тоже?

— Тебе-то там что делать? Ты врач, что ли?

— Нет, но…

— Никаких «но». Ты у меня одна сегодня. А Людка там сама справится.

Я «отдувалась» до последнего. В конце дня, когда я сдавала Григорию кассу, он сказал:

— Я сейчас в больницу. Поедешь?

— Сначала к Женьке, — сказала я. Григорий ненадолго задумался.

— Не по дороге, — сказал он.

— Поезжай сам, — решила я. — Я на такси.

— Деньги возьми из кассы, — буркнул он мне вслед.

Я звонила в дверь Женькиной квартиры минут десять. Наконец, он открыл — лохматый и страшный.

— А, это ты… — сказал он. — Заходи.

Спиртным от него не пахло.

— А я и не пью, — пожал он плечами. — Это я Григорию специально сказал, чтобы он отвязался. Он же только такой аргумент признает, когда с работы отпрашиваешься.

Да уж, Григорий прощает другим людям только свои собственные слабости.

— Ты про Светку знаешь? — спросила я.

— Нет, а что?

Я пересказала ему слова Григория.

— Офигеть! — присвистнул Женька. — Поехали тогда.

— Куда? В больницу?

— А куда же еще? Ох, а носочки-то у тебя, какие гламурные! Со стразами!

— Наконец-то! — сказала Люда, увидев нас.

— Как она? — спросила я.

— Да хреново.

— А что такое?

— Никто толком не знает…

Когда мы вошли в палату, Светка в нашу сторону даже голову не повернула.

— Вообще никакая, — констатировала Люда.

На стульчике возле кровати сидел парень, лицо которого показалось мне знакомым.

— Юра, — представился он, протягивая мне руку, и тут я вспомнила, где видела его — на фотографии в Светкином мобильном.

— Ник, иди сюда, — простонала Светка.

Я подошла к ней.

— Ник, надо поговорить.

— Да, конечно.

— Наедине, — прошептала Светка.

— Конечно, — повторила я, и выразительным взглядом дала всем остальным понять, что им надо выйти. И тут, к моему удивлению, Юра воспротивился:

— Я буду здесь.

— Нет! — Светка вцепилась в мою руку так, что пальцы захрустели.

— Нет! — передала я ему.

— Но…

— Да выйди ты Христа ради! — зашипела на него Люда. — Не видишь что ли, она и так в истерике…

Он нехотя вышел. Женька и Люда за ним.

— Что такое, Свет?

Она сделала мне знак рукой, чтобы я приблизилась.

— Это я виновата, Ник, — прошептала она, когда я приблизилась к ней.

— В чем, Свет?

— Это я, я виновата, — ее глаза бешено вращались в орбитах. — Я попросила его.

— Кого?

— Я его попросила, — продолжала она, не слушая меня. — Он не виноват, он просто очень любит меня.

— Кто, Юра?

— Да, — она быстро-быстро закивала.

— А о чем…

— Он не виноват, — повторила она. — Он хотел как лучше, хотел, чтобы мне было хорошо.

Она заплакала.

— Я все почувствовала, Ника, — услышала я сквозь ее рыдания. — Как он внутри шевелился, как ему было больно!

— Кому?!

Она не ответила.

— Что там? — спросила Люда, когда я вышла из палаты.

— Да так… — я махнула рукой, давая понять, что не хочу говорить при свидетелях.

— Ох, беда… да не одна как всегда!

— А что еще случилось?

Но вместо нее мне ответил Женька:

— У Наташки выкидыш.

Наташка — это девушка Виталика, бывшего Светкиного парня, я тебе о нем рассказывала.

— Да ты что?!

— Не выкидыш, — мрачно вставила Люда. — У нее живот заболел, ее повезли на УЗИ, а там — урод получился.

— Русалка, — сказал Женька.

— Чего?

Он не ответил. Люда покачала головой.

— Вот ей и сделали операцию.

— Какую?

— Ясно, какую. Аборт.

— А Виталик?

— А ему-то что? — бросила Люда. — Наташку жалко.

— Я сейчас, — сказала я и отправилась обратно в палату. Сидящий там возле Светки Юра тут же соскочил и уставился на меня так, будто хотел глазами сожрать. Не обращая на него внимания, я сняла с себя носки и надела на Светкины ноги.

— Зачем это? — спросила она.

— Надо, — ответила я и, когда, нагнувшись, поцеловала ее, мы встретились с Юрой взглядами. И, по-моему, мы прекрасно друг друга поняли.

— --

По городу шла весна — босоногая девчонка в платье, сотканном из янтаря, с подснежниками в волосах, тонкорукая.

А навстречу ей еще одна — в платье из белых и черных клавиш, с лентой в волосах из хрупкой музыки, закрученной в немыслимый узор, сквозь эхо голосов, льющиеся в открытые окна потоки магнитной пленки и снег из зеленых нот, падающий ровными струями метеоритного дождя.

И при встрече ни одна из них не сказала другой ни единого слова, и разошлись: одна — прочь из города, другая, ненавидя его, разделив на две половины, скукой и налетом обожания, в разные стороны зеленых крыльев, раскрывающихся на земле в отражении.

По осколкам зеркал, уводя за собой, двигался Кукольник, а навстречу ему Время в джинсах и футболке, в стоптанных кроссовках, со слугами и пленными звездами. И встретившись, не взглянув друг на друга, пошли дальше, разбивая город на четверти прячущихся детей и умоляющих голосов.

Я ложусь спать, отпуская себя и впитываясь в вены канализаций и проводов, сквозь поры в асфальте. Мой дом одинок: сегодня я отдал Роши.

— Не отдал, — скажет он когда-нибудь. Наверное, нет. Значит, ты прощаешь меня.

Механические люди, гуляющие по комнате, где на полу тонкая пленка воды, заплетающие косы звездам, с музыкой лент, в платьях из снега. Руки и аплодисменты, театры на улицах, представления в цирке… пусть танцуют под музыку сотен тысяч шарманок безумие и оловянный солдатик!

Лера остановилась.

«Вот ты какой, Посланец».

Его пустые глаза скользнули по ней, не видя. Кто-то вышел из толпы.

— Пожалуйста, — прозвучал тоненький голосок, — мы собрали все, что могли.

Пустое молчание. Лера усмехнулась.

— Пожалуйста, не забирайте нас, — вновь жалобно завыл голосок. — Смотрите, это все, что у нас есть.

— Это Гарик, у него большая семья.

Гарик? Тот, что с сердцем, горящим и выбрасывающим искры? Его мать всегда думала, что он курит тайком, из-за прожженных точек на рубашке.

— Это Влада, она…

Достаточно. Под его взглядом говоривший рассыпался. Они безмолвно закричали.

«Вот ты какой, Посланец».

Она смотрит на него с любопытством. Делает еще шаг, чтобы встать рядом, берет его руку, вторую кладет себе на талию, обнимает его шею. Он удивленно учится танцевать, как всегда, мгновенно, как и всему, что он должен делать, выполняя свое Предназначение. Лера кладет голову ему на плечо, сотни изумленных глаз, восхищение, к которому она успела привыкнуть с детства. Ей все равно, получится, или нет, с ней тот, кого она ждала всю жизнь. Слышала о нем в дельфиньих песнях, думала в слепые ночи, видела в снах.

— Мне нужен Город.

Она поднимает к нему лицо.

— Зачем?

— Это мой долг.

Она закрывает ему рот ладонью. Ощущает снег и крики черных птиц на деревьях.

— Разве я не лучше?

— Да! — говорит он. — О да!

Она склоняет голову, помогая ему защелкнуть ошейник, выпуская из рук остатки музыки, прячущейся по подвалам, и шепча на ухо одному из человечков:

— Передай Арлекину: Время не будет вмешиваться.

Примеряет свои первые крылья, получает новое имя.

Разгорается рассвет.

— --

Утром мы с Сергеем пошли на кладбище.

— Я бы с вами, — замялась Вера Петровна, — но…

«Но не надо», — подумала я, и она не пошла.

Я впервые увидела не только могилу тети Сони, но и могилу Дениса, и меня неприятно поразило то, что на обеих стояли громоздкие мраморные памятники.

— Она всегда говорила, что хочет простой деревянный крест, — сказала я.

— Почему же тогда у Дениса эта глыба?

— Это не она ставила, бабушка с дедушкой. «Чтобы все как у людей», — передразнила я.

Сергей опустился рядом с могилой на корточки и торопливо перекрестился. Я отошла подальше, чтобы ему не мешать.

— Теперь никто уже не молится, — я вздрогнула от этого внезапного заявления и, обернувшись, увидела стоящего неподалеку мужчину, опиравшегося на лопату, по-видимому, местного сторожа. Он подошел ближе.

— Редкость, — сказал он. От него сильно несло перегаром.

— Приезжая?

— Как вы узнали?

— Да тут народ-то, поди, редко бывает, — пожал он плечами. — Новое лицо по-всякому отличишь.

— Вы здесь живете? — зачем я его спросила?

— Да что ж я, дурак? — засмеялся он. — Это раньше тут жила ведьма.

— Ведьма?

— Ага. Вон домишко ее, — он указал на старую обветшавшую избушку, действительно, больше всего напоминавшую небезызвестное жилище на курьих ножках. — Хотите зайти?

— Зачем? — не поняла я.

— Да просто так, — он поставил ногу на черенок лопаты. — Вроде как достопримечательность, — и мерзко захихикал.

— В чем дело? — спросил подошедший к нам Сергей.

— Мое почтение, — поклонился сторож. Его маленькие ехидные глазки забегали.

— Здравствуйте.

— Пойдем отсюда, — попросила я, беря Сергея под руку. Он кивнул.

— А брат твой зашел, — прошипел сторож нам вслед. Не сказал, а именно прошипел. Я резко обернулась.

— Что?

— Заходил, — подтвердил он. — Частенько. К ведьме-то.

— Что вы несете? — я сделала шаг по направлению к нему.

— Что было, только то, что было, — зачастил он. — Заходил, заходил, — и вдруг уменьшился, как будто растаял вместе с лопатой, открыл люк в земле, юркнул в него и был таков. Только смех, отвратительный, каркающий еще долго доносился откуда-то из-под земли.

— Ты как? — спросил Сергей.

— Нормально, — ответила я.

— Зайдем?

Изнутри избушка была больше, чем снаружи, оказалось, что она наполовину вкопана в землю. Мы прошлись по пустым комнатам, где не осталось мебели, кроме полуразвалившейся русской печи, да пары невыкрашенных табуретов.

— Иди сюда, — позвал меня Сергей. Отодвинув один из табуретов, он указал на расположившуюся под ним стальную ручку. Дернув, он откинул крышку еще одного люка.

— Посмотрим?

Мне не хотелось, отвратительный смех карлика все еще стоял у меня в ушах. Но Сергей уже начал спускаться, освещая себе путь фонариком на мобильном телефоне. Помедлив немного, я отправилась за ним.

— Эй, инопланетянин, — услышала я, — эй, иди сюда!

Они снова его бьют. Инопланетянина. Я хорошо помнила его — он сидел за последней партой. Очень высокий, нескладный, он однажды пришел к Сергею на прием, сам, и сказал: «У меня шизофрения». Сергей тогда еще удивленно засмеялся и спросил: «Почему ты так думаешь?» Он ответил: «Потому что я — это не я. Меня захватили инопланетяне». Именно его я выбрала в помощники, когда пришло время.

Я шла мимо спортзала как-то и вдруг увидела, что окно подсобки, находящейся рядом с ним, запотело и невидимая рука пишет на нем: «Помогите». Я остановилась.

— Кто здесь?

Никто не ответил. Я подошла ближе и, привстав на цыпочки, постучала по стеклу.

— Эй!

Тишина. Внезапно рядом со мной вырос завхоз дядя Миша.

— Тебе чего здесь надо?

— Там, — указала я на окно, но он перехватил мою руку и, сдавив ее, как клешней, своей, потащил меня прочь.

— Отпустите! — крикнула я.

— Нечего тут шляться! — рявкнул он прямо мне в лицо. — Поняла?

Поняла, нет?

— Да… — простонала я. Он сдавил руку так, что на глазах выступили слезы. Он швырнул меня на землю и ушел, а я потом неделю надевала рубашку с длинными рукавами, хотя было очень тепло.

Он напугал меня, но я не отступилась, и решила попросить о помощи Инопланетянина.

— Почему меня? — спросил он.

— Ты высокий.

Этого заявления оказалось достаточно. Ночью мы отправились к школе.

— Вот это да! — выдохнул Сергей.

Заваленная хламом школьная подсобка. До чего ни дотронься — рассыпается прахом. Сергей споткнулся, упал и исчез.

— Ну? — спросил Инопланетянин откуда-то сбоку.

— Не знаю, — сказала я, — ничего не вижу.

Инопланетянин споткнулся и, упав, провалился в кучу кеглей и мячиков для их сбивания. И тогда рука дяди Миши легла мне на горло.

— Я же говорил тебе, — шипел он, пока я задыхалась и билась в его руках, — говорил тебе: не лезь! Сидеть! — заорал он, и тут я увидела, кого он прячет. Дети с рыбьими хвостами, в чугунных ваннах, прикованные цепями к кранам, напуганные, нет, в безумном страхе. И я подумала, что если сейчас не освобожусь, то такой хвост вырастет и у меня, и я навсегда останусь здесь, мокнуть, как селедка, в одной из ванн. Я ударила его коленом в пах. Он отпустил меня и повалился на пол. Я побежала было к окну, но вспомнила про Инопланетянина.

— Я здесь! — крикнул он. Он вырвал из рук дяди Миши ключи и бросил их мне. Ключи, не долетев, рассыпались в воздухе. Все, кроме одного. Я схватила этот последний и…

— Уф, ну и пылища, — Сергей поднимался, отряхиваясь. — Ничего интересного.

— Идем, — позвала я.

— Что теперь? — спросил Инопланетянин.

— Будем дружить.

— Ты ведь уедешь когда-нибудь.

— Еще не скоро, — утешила я его.

Выбираясь из люка, я подняла голову и увидела мальчика.

— Вам просили передать, — сказал он и, положив на пол ключ, убежал.

— Как тебя зовут? — крикнула я ему вслед.

— Гера, — бросил он, не оборачиваясь. Я не заметила — касался он земли, когда бежал, или нет.

Когда мы вернулись домой, Мио кинулся мне навстречу.

— Соскучился, смотри-ка ты, — сказала Вера Петровна. — Как сходили?

— Очень продуктивно, — ответил Сергей за нас обоих. Я показала Мио ключ.

Он радостно, но отрицательно замотал головой.

После обеда, пока Сергей и Мио устроились перед телевизором, я пошла к себе в комнату. Войдя, я увидела Даню, сидящего на окне.

— Как сходили? — спросил он точь-в-точь как Вера Петровна.

Я показала ему ключ.

— Можно я закурю?

Он не ответил. Я вытащила зажигалку и сигареты, подержала их немного в руках и снова убрала в карман.

— Я не знаю двери, которую он может открыть, — сказал он. — Почему ты не куришь?

— Противно, — сказала я. — Тут надо дышать, — и указала на ветку цветущей акации над его головой. Как быстро пришла весна!

— Лера ушла, — сказал он, не отрывая глаз от ключа.

— Очень жаль.

— Ты уже вычеркнула ее из списка?

— Да.

— Можешь дать мне кассету?

— Запись плохая.

— Ничего, — сказал он, серьезно глядя мне в глаза.

Я отдала ему кассету.

— Ее первый концерт, — сказал Даня.

— Да, — сказала я. — Ей здесь всего пять.

Он улетел. Вернуться не обещал, но я знала, что мы еще встретимся.

Мио обнял меня сзади, положив подбородок мне на плечо.

— Сережа спит?

Подбородок ткнулся глубже.

— Он всегда спит после обеда.

«Да», — подтвердил подбородок.

— Как думаешь, мы найдем дверь?

«Да».

— Не торопиться?

«Нет».

— Хорошо.

— --

Почему-то меня очень любят дети. Стоит мне появиться в доме, где они есть, и уже через полчаса они в буквальном смысле садятся мне на шею. Дети и кошки. Ах, да, и бабочки. Как-то раз на выставке под восторженный речитатив молоденькой девочки-экскурсовода мне на плечо опустилась одна.

— Это Ночной Павлиний глаз, — сказала девочка удивленно. — Вы можете загадать желание, и оно обязательно сбудется.

Мне нечего было загадывать.

Итак, дети, кошки и бабочки. Может быть, я хороший человек? Приятная мысль, но не слишком-то я ей доверяю. Я знаю себя.

В детстве у меня не было няни. Был Учитель. Соседский дедушка, самый настоящий профессор педагогики, преподававший в университете, выпускавший солидные научные труди и даже имевший кое-какие награды. Он помогал маме с нами тремя. Оле-Лукойе, как мы его называли. Придумала Рита.

Вместо приветствия он всегда говорил нашему младшенькому, Жеке, такую странную фразу: «В небо двадцать лун», и тот его понимал, единственный из всех. И Жека… я знаю, он сейчас где-нибудь на Меркурии, строит электростанции, или бороздит бескрайние моря, или спасает детей в Белом городе. Я часто вижу его во сне.

Рита, она всегда была внимательна к деталям. Помню, Оле как-то читал нам сказку про Колобка, а в конце она спросила его: «Так что же, все-таки, стало с зайцем?» Оле смеялся и говорил, что, будь она заточенной в башню принцессой, и спасай ее отважный рыцарь в сверкающий доспехах, и помогай ему добрый волшебник, высокий и нескладный, она обязательно влюбилась бы в волшебника. «А он в меня влюбился бы?» — уточняла она.

Когда пришло время, он и мне дал прочесть нужную сказку. Легенду о Ловце во ржи. Я долго не мог заснуть потом. Позже я нашел свой путь, и до сих пор надеюсь, что он верен.

Спрашивал я его и о любви. Он только указывал на большие напольные часы в гостиной, наполнявшие его дом таким всегда знакомым мне тиканьем и боем, что даже сейчас я могу закрыть глаза и начать отсчитывать секунды по ним, ни разу не сбившись, часами напролет. Он указывал на Время. Оно пришло однажды, и я встретил девушку, прекрасней которой нет никого на свете. У нее есть только один недостаток: раз в семь лет она вспоминает…

Каждый раз, приходя на работу, я вижу десятки глаз, поднимающихся мне навстречу. Глаза детей дождя, форрестов гампов, маленьких принцев, чарли гордонов, и в некоторых из них даже светится радость. И ради них тоже, я уехал, оставив их одних — слишком многое поставлено на карту. Но, если понадобится, я отдам жизнь именно за нее — мою звезду, оставив свою легенду неисполненной. Пускай. Это всего лишь жизнь.

— --

Туманы спускаются к морю. Окружают его со всех сторон, душат. Море сопротивляется им, но безуспешно. Его судьба — умереть.

— Часто мне снится, — говорит Маша, — что я лечу над морем в грозу. Идет дождь, внизу вода, в которую я время от времени погружаюсь, а вынырнув, попадаю в другую, небесную воду, и так снова и снова, пока окончательно не останусь в море и не упаду вместе с ним в пропасть, бесконечную, как само время.

У времени есть конец, ты знаешь, Маша?

— Я ушла от Толика, — говорит она.

— Почему?

— Я случайно… случайно забеременела.

— Маша…

— Он не хочет ребенка, а я… мне…

Не хочется убивать русалок. Ты не хочешь быть похожей на свою мать, это понятно.

— А Артем?

— Он не знает.

Он знает.

Он открывает глаза.

— Эй, — говорит он.

— Эй, — отзывается сидящая на окне Искорка.

— Почему ты не попрощалась с Фиаско?

— Больно было, — просто отвечает она.

— Мы бы никогда не встретились с ним в обычной жизни. Или встретились бы, стань он моим клиентом. Я была бы его первой женщиной, но при этом не почувствовала бы ничего. Зато он никогда не забыл бы меня и сравнивал со мной всех своих будущих любовниц. И часто не в мою пользу.

Больше всего нужно бояться детей. Если они любят, ничто не может быть сильнее этой любви, но если ненавидят, все точно так же.

Меня убили прямо под окном у Художника. А он отдал меня ветру. Почему?

Я не надоела тебе?

— Нет, — Артем садится на кровати. — А я?

— Что?

— Я тебе нравлюсь?

Она посмотрела на него так, будто видела впервые в жизни.

— Ты красивый, Тема.

— Я тебе нравлюсь? — повторил он.

— Ты хочешь, чтобы я…

— Да.

Она покачала головой.

— Почему?

— А как же Ира?

— Причем здесь Ира?

— И причем здесь Фиаско, ведь так?

— Так, — его голос звучит твердо.

Она вновь отворачивается к окну.

— Я люблю тебя, Тема, — говорит она, — но не так.

— А как же?

— Как друга.

— А я не хочу, — он встает с кровати, — не хочу, чтобы ты любила меня как друга.

Он подходит к ней и берет за руку. Кладет ее себе на низ живота. Искорка поднимает на него глаза.

— Ты, правда, этого хочешь?

— Правда.

— Как думаешь, почему я осталась? — спрашивает она, когда он в изнеможении опускается на нее и кладет голову ей на плечо. — Нет, — говорит она, — подожди. Останься во мне ненадолго.

— Вы делали это с Фиаско? — решается спросить он.

— Зачем тебе…

— Скажи!

— Нет.

Он удовлетворенно замолкает.

— Ты не ответил мне.

— Я не знаю.

— Тема, послушай, у меня еще остались секунды...

— Не уходи, — просит он. Приподнимается над ней и смотрит в глаза, удерживая лицо ладонями.

Но она уходит.

— Ты изменился, — говорит ему Ира.

— В чем?

— Во всем. Ты как будто стал старше.

— Я люблю тебя, — говорит он глухо.

Она кивает:

— Знаю.

— Вот, — он протягивает горстку секунд.

— Зачем? Здесь секунды не нужны, я ведь уже говорила тебе.

Он виновато прячет секунды в карман.

Улицы пусты, фонари не горят. Они не нужны — кругом сверкающие экипажи, запряженные разноцветными единорогами, а небо полно фениксами, истратившими последние крохи своего бытия на фейерверки. Повсюду текут ручьи. Можно представить, что мы в Венеции, на карнавале, где на крышах собираются ночные воры в ярких масках с длинными клювами.

— Один из них влюблен в меня, — говорит Ира.

— Кто? — спрашиваю. — Вожак?

— Да, тот, что в красной маске. Мы с ним танцевали на балу.

Так ты все-таки села на автобус?

— Пожалуйста, не говори никому, — просит она. — Особенно Теме.

— Я танцевала с ним, а еще с рыцарем и волшебником, словно Золушка, дорвавшаяся до счастья, глупо, да?

Совсем не глупо. Просто скучно. Хочется спать.

— Он скучает по мне, — говорит она, следя за вожаком.

Ничего, переживет.

— А ты?

Что, я?

— Ты уже готов?

К чему?

— К началу конца?

Пожимаю плечами. Как к этому можно подготовиться?

— Я тоже еще не думала об этом. Но конец близок. Поверь мне, я знаю.

Я верю.

— Куда же ты?

Снова и снова я слышу этот вопрос, но не оглядываюсь. Бегу по пустынным улицам, наполненным призраками, которые не могут заснуть. Улицам, на которых я рассыпаю кусочки моего крика, стремящегося наружу из легких, до последней капли, пытающегося вырваться из них, исторгнуться с воплем, опасного, как лезвие бритвы, могущего поранить, но тонущего в песке…

— Гена, постой!

Маша? Откуда ты? Кажется, мы обо всем договорились еще вчера.

— Я просто подумала…

Маша, я не знаю, каким будет конец и как скоро он состоится. Наш с тобой спектакль еще не окончен, еще не отыграны последние сцены. Ты хочешь поучаствовать?

— Очень хочу, но вот смогу ли?

А почему нет? Чем же ты хуже других, Машенька?

— Пойдем в парк.

Раньше здесь были аттракционы, ты помнишь?

— Да, цепи, чертово колесо, пара каруселей… теперь ничего не осталось, кроме Калейдоскопа.

А как ты смотришь на то, чтобы прокатиться?

— А можно?

А почему бы и нет?

Нажимаю на кнопку, дергаю за рычаг. Загораются огоньки, играет музыка, мы кружимся.

— Смотри, какие длинные у тебя ногти на этой руке.

Я не могу их стричь: рука сломана.

— Где ты умудрился сломать ее?

В маленькой проклятой деревеньке, которую разрушил мальчик-метсавайм. Сам Белый лес восстал и разрушил ее — мерзкую грязную деревеньку, где друиды с белыми бородами приносили человеческие жертвы, чтобы узнать исход войны, которая еще и не началась вовсе.

— А вот здесь ты не прав: война давно уже началась.

Да? И каковы признаки этого?

— Посмотри на меня, Тема, — серьезно говорит она, — разве ты не видишь?

Вижу, Маша, вижу ясно и отчетливо, какое на тебе красивое платье, цвета морской волны и атласные туфельки, и вся ты воздушная, неземная… знаешь, так странно получается, что ты сейчас со мной, а на самом деле тебя и нет вовсе. Где же ты, Маша? Я ищу тебя в старом замке с миллиардами дверей, в старом городе с миллиардами улиц, закоулков, переулков и домов, домов, домов, в каждом из которых у каждого есть кто-то, кого принес ему на крыльях божественный ветер. У каждого есть свой личный камикадзе.

Я встречаю Вику сразу после нашего расставания с Машей. Она снова бредет по улице, не разбирая дороги. Кто решает за нас, куда именно мы должны идти? Кто решает, что с нами будет? Кто?

Вика поднимает на меня глаза и говорит устало:

— Я больше не могу.

Я слышал эту фразу много раз из многих уст, но никогда еще она не звучала с такой обреченностью.

Мы с ней сидим в кафе, в котором раньше была кондитерская, сделанная на французский манер, а теперь это всего лишь дешевая забегаловка.

— Я убила его, — говорит Вика. — Я убила своего брата.

Она курит одну сигарету за другой. В течение многих лет. Но ни одного признака того, что это чем-то навредило ей, я не замечаю. Такое впечатление, как будто предупреждения минздрава ее не касаются вовсе.

— На следующее утро мы пошли с Сергеем на кладбище. Я не хотела туда идти, сопротивлялась всеми силами, но Вера Петровна расплакалась, сказала, что могилы запущены, что она не может делать это сама, и что это большой грех — так относиться к своим мертвецам. Она еще много чего говорила, я тогда всего не запомнила, у меня уже начались проблемы — все стало казаться зыбким, нереальным. Как всегда каждые семь лет.

Она ладонью вытирает сочащуюся из носа кровь. Я протягиваю ей платок.

— А я вот никогда не ношу с собой платки.

Она промокает им нос и продолжает говорить:

— На кладбище я была неприятно поражена тем, что увидела на могиле тети Сони памятник, а не крест, о котором она всегда так просила. Знаете, со мной случилась настоящая истерика, видимо, сказалось все, что мне пришлось пережить за эти несколько дней. Сергею с трудом удалось меня успокоить.

Она протянула мне список.

— Мне он больше не нужен.

Мне тоже. «У меня еще есть адреса, по которым найду мертвецов голоса». Все умерли, Вика. Это был полный крах.

— Там, на кладбище мы и встретили эту девушку, Аню. Ее лицо показалось мне подозрительно знакомым, но я никак не могла вспомнить, кто это. Она поздоровалась со мной и Сергеем, обратившись к нему по имени.

— Откуда она тебя знает? — спросила я его.

— Я его пациентка, — ответила она быстрее, чем Сергей успел раскрыть рот. — Бывшая.

Синдром Белой руки.

— Вы разве не помните меня?

— А должна?

— Мы с вами лежали в одной палате.

Я оглянулась на Сергея, ища у него поддержки.

— Сережа, что она такое несет?

— Вика, — затараторил он, — Вика, я тебе все объясню…

Он помолился?

— Кто? Сергей?

Да.

— Сразу, как только мы пришли. Присел на корточки у могилы и торопливо перекрестился, потом его губы беззвучно зашевелились. Я отошла подальше, чтобы не мешать ему. Тогда-то меня и окликнул тот старик.

Старик?

— Новый сторож. Он стоял возле ограды, опершись на лопату, и задумчиво изучал меня взглядом.

— Никто сейчас не молится, — сказал он.

— Что, простите?

— Никто не молится, — повторил он. — Раз, два и обчелся. Немного таких осталось.

— Правда? — спросила я скорее от испуга, чем из вежливости — таким тоном он это произнес.

— Да, — ответил он. — Только она, — и лениво кивнул в сторону стоящей неподалеку с букетом белых цветов, девушки. Она оглянулась, будто ждала того момента, когда старик заговорит о ней. Потом неторопливо подошла.

Этот процесс,… когда он начинается, его уже невозможно остановить, и он течет все быстрее и быстрее. Процесс воспоминаний. Восстановление памяти. Это продолжается недолго, от силы неделю. Семь дней из семи лет.

Я смотрю на Минотавра.

— Да, — подтверждает он.

— И это больно, — говорит он.

— И это значит, — шепчет он.

— Что время пришло.

Вика вытирает рот тыльной стороной ладони. На руке остается кровь.

— Какая она тяжелая, — говорит она, бессильно опуская закованную в цепь руку.

— Я договорился с новым Посланцем, — спешу я сказать. — Он продлевает контракт еще на семь лет.

Она отрицательно качает головой.

— Нет, этого не нужно, просто помогите мне освободиться.

— Денис тоже виноват.

Она поворачивается ко мне. Ее лицо искажено гневом.

— Не смейте так говорить! Он любил меня!

Он только разделил эту боль между всеми.

— Когда мы вернулись домой, я ничего не сказала Сергею, а сразу пошла и легла. Мио сел возле меня на кровать, и я играла с его волосами, такими золотыми. Я спрашивала, было ли ему больно узнать о том, что случилось, но он молчал. Он ведь дал обет, вы знаете?

Да, я знаю. Благодаря ему я больше не Арлекин и не Василиск. То есть благодаря и ему тоже. Вам нравится моя крапивная рубашка, Вика?

— Позже он лег со мной рядом, обнял меня, теплый, нежный… он держал меня до тех пор, пока боль не закончилась, и я поняла, что он нужен был мне именно для этого, с самого начала, для того, чтобы перенести боль, ушедшую на долгие семь лет. Затем он ушел, и осталось только тепло на подушке и последние его секунды, догорающие в моих руках.

Я легла в ванну и включила воду. Она добралась до краев, перелилась на пол, потекла по коридору. В дверь стали стучать соседи. Прибежал Сергей, выключил воду, опустился возле меня на колени.

— Я ведь никогда не хотела быть патологоанатомом, — сказала я. — Я придумала это, потому что могла говорить с мертвыми, так?

— Да, — ответил он.

— Он ушел, — сказала я. — Мио ушел.

— Да. Идем, Вика.

— У меня ничего не осталось, — я ударила ладонью по воде.

— У тебя есть я!

— У меня никого не осталось, — повторила я и вновь ударила, и еще раз, и еще. Сергей попытался удержать меня, и тогда я прижалась губами к его груди.

— Вика, что ты делаешь?!

«Хочу, чтобы ты знал», — и прижалась сильнее.

Он стал задыхаться, отпустил меня и упал на мокрый пол. Я выбралась из ванной и села на него верхом, прижав руки к его груди.

— Тебе больно, Сережа?

Он не мог ответить мне, ему не хватало воздуха. Я не останавливала его сердце полностью, просто чуть замедлила ритм.

— Мы пришли одновременно, — говорит Саша. — Я и она. И сразу поняли, что созданы друг для друга.

— Ни одна из нас не могла жить без другой, — шептала я Сергею на ухо. — Мы срослись с ней каждой частичкой души, которой у нас не было.

— Мы были прокляты Временем.

— Мы должны были ему отплатить.

— Знаешь, чем питаются звезды? — спрашивает Ян. — Им нужно нечто большее, чем обычная пища.

— Мы помогли друг другу.

— Мы…

Я открываю книгу.

— Это здесь вы нашли листок с адресом?

— Да.

— Вложенный между ЭТИМИ страницами?

— Да.

Я читаю знакомые строки:

«С макрокосмической точки зрения, все, что должно было случиться, уже случилось…»

— Это все, что вам нужно было знать.

— Книги могут подсказать ответ на любой вопрос, — говорит Гера. — Надо только уметь правильно спрашивать.

Так научи меня.

Куда-то все уходит. Куда-то в небытие.

— «Бытие есть, а небытия нет», — мы смеялись над этим в университете, когда изучали философию. Точнее, мне казалось, что смеялись, что изучали, что я вообще там была.

Я это придумала.

— Отведите меня туда, — просит она.

Ночью адреса на листке стерлись, и проступили очертания карты.

— Это канализация.

Это Лабиринт.

Я вставляю кассету в магнитофон, включаю его. Льется мелодия, такая знакомая, созданная где-то далеко и переданная мне Лериными руками. Нужно успеть, пока она не закончится. Нам ни в коем случае нельзя мешкать.

— Отведите меня к нему.

Не пора ли нам перейти на «ты»?

— Я оставила Сергея в ванной. Он не умер, потерял сознание, я не хочу, чтобы он шел со мной дальше. Хватит с него.

Потом я позвонила Ане.

— Я скоро приду, — пообещала она. И не пришла.

Когда я проходила мимо окна, заметила за ним Невидимку. Он глядел на меня грустно, как будто прощаясь. Я помахала ему рукой. Он улетел.

Он еще вернется.

— Мы обрекли его на такие страдания! Столько лет он был единственным, кто не давал Тьме проникнуть в Город. А нельзя ли придумать ему более красивую легенду? Пожалуйста?

Я обязательно сделаю, как вы просите, Вика. Как ты просишь.

— Я надела самое красивое платье.

Да, мне оно очень нравится.

— Что там за шум снаружи?

Это мои русалки бьются не на жизнь, а на смерть со слугами Молоха. И где-то на крыше Звездочет посылает облака и стаи белых самолетиков сражаться с полчищами химер — дьявольских боевых машин будущего, крылатых тварей, способных стереть с лица земли все живое. И маленький синий автобус везет кучку отважных в самое Молоховское логово. И меня вместе с ними.

— Возьми меня с собой.

Я беру Вику за руку.

— Цепи, — говорит она.

Я не могу их снять.

Тонкий лучик проникает в комнату. (Никогда не завешивай окна, мама). Это Невидимка пропускает лунный свет сквозь увеличительное стекло, прожигая цепи.

Я ведь говорил, что он обязательно вернется.

Мы беремся за руки. Вокруг темнота, но нам освещают путь яркие желтые бабочки, огненная саламандра и хмурый сосредоточенный волк. Он сдвигает крышку с канализационного люка и прыгает туда, следом за ним скользит саламандра, влетают бабочки. И нам пора.

Мы делаем шаг.

— Я уезжаю, — говорит Маша после того, как мы, сдав смену, выходим из ворот больницы.

— Куда?

— Да все равно, — машет она рукой. — Лишь бы подальше отсюда.

— С Темой? — спрашиваю осторожно.

— Нет, с Толиком.

Сподобился, значит?

— Ты звони, — говорит Маша. — И пиши.

Я знаю, что не буду. И она тоже.

— Если у меня родится сын, я обязательно назову его Андреем, а если дочь — Анной.

У тебя родится дочь, Маша.

— Что ты сказал?

Нет, ничего. Счастливого пути.

Она чмокает меня в щеку и действительно счастливая бежит к машине Толика. На полпути она внезапно останавливается и оборачивается.

— Тема останется! — кричит она.

Разве может быть по-другому?

— Ты береги его, Гена!

Ох, и тяжелую ношу, ты взваливаешь на меня, Маша. Будем надеяться, что посильную.

— --

В дверь робко постучали. Я открыл. На пороге стояла Чолпон.

— Можно?

— Конечно, — сказал я.

Она не торопилась входить.

— Сомневаешься?

— Да, — призналась она и шагнула внутрь. Я неторопливо, точно давая ей время на раздумье, закрыл за ее спиной дверь.

— Проходи в комнату.

— Леш, — она сжала мою руку — мы ведь все правильно делаем, да?

Я не мог лгать ей:

— Не знаю, Чопа.

Она кивнула.

— Спасибо, — и прошла дальше по коридору. Я двинулся следом.

Чолпон опустилась на диван рядом с Салли. Марат сидел в кресле, рядом с ним, на подлокотнике, Айпери, положив руку ему на плечо.

— Все в сборе, — сказал я, открывая окно. Ворвавшийся в комнату ветер принес с собой бумажный самолетик и осторожно опустил его на стол. Чолпон побледнела. Я поднял самолетик, развернул его и прочел написанное на нем вслух. После этого воцарилась тишина.

— Ну что ж… — сказал Марат, растягивая слова. Я снял рубашку.

— Идите ко мне, — позвал я их.

Айпери встала первой. Марат с сожалением проследил за ее рукой соскользнувшей с его плеча.

— Хорошо, — сказал он и тоже поднялся с кресла.

— Ладно, с Богом, — Салли одним прыжком соскочил с дивана и встал рядом.

— Чопа?

Она колебалась. Марат хмыкнул, но я сделал ему знак замолчать.

— Чопа, ты веришь мне?

— Я очень хочу, Леша, — сказала она, — но я еще помню, как…

И я помню. Помню Каса, помню его крылья, помню, как отец подошел ко мне, развернул к нему спиной и указал на кровоточащие обрубки. Я помню все.

Это сложно объяснить… крылья Каса и мои… они были единым целым, и когда отец отрезал их у меня…

В первый раз, когда я увидел его, в тот самый первый день. Когда они только переехали в соседнюю квартиру, а я спешил в школу и, пробегая мимо их двери, открытой, как по заказу, случайно заглянул внутрь. Кас в этот момент развернул крылья. Я остановился, как вкопанный, не в силах оторвать от него взгляд, но тут, внезапно вышедшая в коридор из боковой комнаты девочка, спугнула меня. Выбежав на улицу, я поднял глаза к их окну и вновь увидел ее — стоящую там и глядящую на меня. И еще вечером того же дня, сидящую на окне, читающую книгу. Ее ноги босы, в густых черных волосах запутался лепесток абрикосового цветка. Впервые я набрался смелости и позвал…

— Идем, Чопа, — позвал я, и протянул ей руку. Когда она оказалась рядом, я развернул крылья и обнял их всех, укутав в тонкое полупрозрачное покрывало со звездами. Никто из нас не закрыл глаза.

Дверь в комнату отворилась, и я увидел отца.

— --

Длинные гудки.

— Здравствуй.

Шахматные фигурки на журнальном столике. Надоело все, даже одиночество.

Я не буду брать с собой никаких вещей. Оставлю все как есть — опостылевшее, умершее. Не хочу. Это как сбрасывать старую кожу. Вырастишь ли новую — еще вопрос, но та, что на тебе, никуда не годится.

Снаружи прохладно. Раньше мне было страшно выходить одному в такое время, теперь уютно, как будто улица только и может меня спасти. Было бы еще куда идти…

Как бы мне сейчас хотелось встретить кого-то, кто скажет: «Все будет хорошо», обнимет, согреет, провести ночь вместе, чувствовать, что больше никто не нужен этому человеку именно сейчас. Так не бывает. Так. Не. Бывает. Глаза встречных или пусты, или наполнены чем угодно, только не интересом к тебе, как будто каждый боится одиночества так же, как ты, и у вас двоих его будет вдвое больше. Я излучаю запах одиночества, исхожу им как прокаженный гноем. Можно вернуться и снова забиться в привычную раковину «нормальной» жизни, да, но я иду дальше, я всегда успею это сделать.

Автобус останавливается прямо передо мной. Удивление, злость, страх, надежда сменяют друг друга внутри, сомневаться все труднее, верить все легче, воспоминания нахлынули волной, мечты, планы, а автобус стоит. И ждет.

Вы сели бы на автобус с надписью «До мечты»?

Двери закрываются за моей спиной. Я прохожу по салону, стараясь не смотреть на лица других пассажиров. Позже. Сейчас я устроюсь где-нибудь позади, приложу голову к стеклу и стану наблюдать.

Автобус трогается с места, я не сожалею ни о чем, я пишу письма до востребования «Мечта — Жизнь», кто-нибудь прочтет, и мы уже не будем одиноки.