Часть 3

Клер пытается зажечь свечу. Ее пальцы дрожат, и спички гаснут одна за другой.

— Последняя, — говорит она и чиркает ею о коробок.

Колеблющееся пламя освещает наши лица. Освещает наши руки, ее волосы, светло-каштановые, густые, освещает комнату — маленькую, холодную, с каменными стенами, освещает пар, выходящий из ее рта, когда она говорит, освещает слова, заставляя каждое из них раскаленным металлом впечатывать свой смысл в мой неподатливый разум.

(«Не используй разум, — позже скажет мне Ян, — это не помогает»).

Хочешь, я согрею воды?

Она греет воду, она заставляет меня опустить в нее озябшие ноги, и отходит к окну.

— Здесь никогда не бывает рассвета, — говорит она.

На столе фотография в рамочке — она сама, молодая, почти неузнаваемая, и рядом с ней мальчишка.

— Гийом.

Запечатлены в мгновение счастья.

Она устало опускается на стул.

— Быть может, завтра, — говорит она. — Сегодня ты хочешь спать.

Звучит как приказ, но мне не спится. Глаза с треском разрывают темноту застывшей в тишине спальни.

— Когда-нибудь мы уйдем отсюда, — говорит Клер.

Да, нам придется. И она не дойдет. Это моя дорога, а дом — ее, навсегда. Так распорядился маршрут.

Мои пальцы скользят по фотографии, ощущая тепло, единственное здесь.

— Я работала горничной у его отца. Одинокий мужчина, воспитывающий четверых детей. Гийом был младшим. Самый тихий, самый светлый, самый красивый ребенок на свете. Он буквально заставил себя полюбить, не делая для этого ничего. Он был само совершенство.

Что он нашел во мне? Я задаюсь этим вопросом с того самого дня, когда он впервые сказал мне: «Спокойной ночи, Клер», специально для этого придя ко мне в спальню, и не нахожу ответа. Ему должно было вот-вот исполниться семь. Эту дату в их семье всегда праздновали с большим размахом. Тогда меня это не удивило.

Я очень устала накануне — столько всего нужно было сделать — и, закончив работу, валясь с ног от усталости, поднялась к себе в комнату. Гийом уже ждал меня там с двумя чемоданами, моим и его.

Ты понимаешь? Он завладел мной, моей душой, моим сердцем, и отдал мне свои, как величайшее сокровище, уверенный, что я не посмею отказаться.

Мы уехали. Следующие несколько лет моей жизни — безумная игра в прятки, череда погонь и разоблачений, кусочков настоящей жизни, оставшейся только на фотографиях, таких, как эта.

Все закончилось в один миг.

Уже когда он попал в больницу, я поняла, что он знал: все будет именно так. Он выслушивал врачей с немым спокойствием и при этом смотрел на меня, будто специально замораживая мне душу взглядом, чтобы я смогла вынести все это. Я не знаю, какую боль ему пришлось переносить, мне не досталось ни капли ее. Только один раз, когда я пришла к нему в палату, вытащила из сумки нож, полоснула себя по запястью и протянула ему руку. Я прижимала руку к его губам, я умоляла его, а он, не отталкивая, но и не разжимая губ, молча и ласково, смотрел на меня.

Его врач, совсем молодой, все пытался меня утешить. Или себя, что вернее. Говорил, что опухоли проросли везде, в каждом органе, что его просто невозможно было спасти. Я слушала, а лед, сковавший душу, таял и сразу испарялся, оставляя мои глаза сухими.

На похоронах мы встретились с отцом Гийома. Я не боялась, не пряталась, да и он не горел желанием мне отомстить. В чем он мог обвинить меня? В том же, в чем и я его — в любви к его сыну.

Задумчиво глядя на пламя, Клер задувает свечу.

— — —

Если бы у тебя была возможность иметь дар, какой захочешь, что бы ты выбрал?

Предвидение будущего? Чтение чужих мыслей? Возможность причинять боль?

Я спрашиваю, пока моя рука раскладывает карты.

Кем ты хочешь быть? Я могу сделать тебя кем угодно.

Вижу недоверие в твоем взгляде. Напрасно, я не лгу. Уста мои правдивы и помыслы чисты. Просто скажи, чего ты хочешь? Поторопись, ты не единственный здесь. За тобой целая толпа, такая огромная, что я уже не успеваю придумывать предложения, спрос слишком велик.

Куда ты? Подожди, если не хочешь этого, я могу дать тебе кое-что иное. Вот, загляни на дно шкатулки.

Ну как? Нравится? Это все тебе. За совсем небольшую плату. Эй, не дрожи, не за душу, мне нужно лишь время. Чуточку твоего времени. Несколько секунд. Любых. Я не привередлив. Незабываемых или позабытых, счастливых или преисполненных разочарования, мгновений сна или любви, каких угодно. Согласись, это выгодное предложение.

По рукам? Прекрасно. Теперь самое сложное. Сейчас подпишись вот здесь, и тебе станет немного больно. Тише, не стоит так кричать. Это не продлится долго, ты уже счастлив. Нет, не нужно меня благодарить, мне вполне достаточно оплаты.

Не смотри на меня так, Невидимка, родной. Каждый выживает, как может. Тебе легко презирать таких, как я, у тебя-то секунд предостаточно. И не строй из себя святошу, все знают, как ты их получил. Адью, у меня еще много работы.

Следующий!

— — —

— Все равно он сдохнет. Сдохнет, и под землей его будут жрать, жрать эти всякие личинки, — говорит миловидная девочка своей подружке.

Всякий раз, собираясь на работу, я гадаю, будет ли у меня, о чем рассказать Машке, и еще ни разу Город не подводил меня, никогда. У него хватает историй, взять хотя бы того мальчишку из маршрутки, декламирующем во весь голос: «Мама сшила мне штаны…», со всеми вытекающими отсюда рифмами, или, например…

— Руслана выписали, — говорит Машка. Странно, но я никак не могу понять, о чем она думает, особенно в такие моменты, как этот, ведь это приговор. Она не жестока, не равнодушна, не холодна, она просто хочет жить, мы все хотим, а иначе мы бы сошли с ума.

«Выписать на руки родственникам» — значит, на местном жаргоне избавить себя от необходимости наблюдать за медленным умиранием. Я никогда не видел родственников Руслана, никого из них, может быть, потому, что я работаю в ночь, а часы приема — дневные, может быть, но у той девочки из четвертой палаты, той, с саркомой Юинга, и дикими болями, которые мы пытались купировать всем, кроме того, что было действительно нужно, ну не было морфина, не было, так получилось, а она не могла спать, и потом она ушла и появилась снова, у нее были припадки, были метастазы в мозг, и ее родители, сестры, еще кто-то, они все суетились, плакали, ее мать держала меня за руку и просила не уходить, может быть, мне не жаль, может быть, поэтому мне жаль, «у нас умирают все», услышал я, когда впервые попал сюда. Иногда я думаю: какая же я мразь, а ведь живу и благодарю Бога за это. Тоже иногда.

— Когда такой молодой, это как-то.., — говорит Маша. Спасибо, это так, это то, что завтра я скажу Яну, когда он спросит об этом. И не потому, что у него впереди вся жизнь, и не потому… Можно придумать еще много разных «потому что», но где-то в глубине души мы знаем: потому что мы сами боимся уйти вот так.

— Я однажды сон видела, — говорит Маша, — как будто у меня болезнь из этих… ты знаешь ведь!.. когда мышцы отказывают одна за другой, и ты умираешь, когда уже не можешь дышать. Вроде как она у меня есть, и еще в самом начале, а, значит, мне долго еще мучиться.

Да, ее зацепило не на шутку. Я люблю ее — она умная, сильная, настоящая, это теперь редкость.

— — —

Секунды здесь похожи на осенние листья. Касаясь воды, они образуют разбегающиеся круги, пересекающиеся, застывающие в пленочке льда. Вода здесь чиста и прозрачна, но ее не стоит пить. Можно и заболеть. Например, снами.

Ласковый взгляд Иры остановился на его лице.

— Такой красивый, — сказала она.

Опустила руку в воду.

— Думала, когда же ты придешь.

— Я не хотел, — вырвалось у него.

— Я знаю. Ты принес мне что-нибудь?

Он разжал ладонь. На ней лежало оловянное сердце.

Ира медленно встала и, протянув руку, взяла его.

— Горячее, — восхищенно сказала она.

Артем почувствовал, что может дышать.

— Садись, — пригласила она его.

— Нет. Не хочу.

— Боишься?

— Нет.

— Тогда что же?

— Просто не хочу.

— Страх — это нормально, — сказала Ира без улыбки. — Таким, как ты, здесь не место, — и без упрека.

«Таким, как я, не место там».

Он все-таки сел. Неподалеку от воды, гладь которой была сейчас совершенно спокойна — волн от листьев (или от секунд?) больше не было.

— Как здесь тихо.

— Это так кажется, — Ира вдруг бросила сердце в воду. Артем побледнел. Хотел было встать, но она удержала его, положив руки ему на плечи. Не понимая, что делает, он обнял ее. Слезы потекли сами, просто и естественно.

— Я так хотела сесть с тобой в автобус. Мы бы ехали далеко-далеко, я держала бы голову у тебя на плече. Я читала бы тебе Есенина и пела «Мой рок-н-ролл», и дышала бы твоим запахом — полоской кожи у тебя над ключицей — песком и прибоем.

— Что это? — Ира наклонилась к нему и прикоснулась к свежему рубцу на его шее. Он поднял к ней лицо.

— Это Арлекин, да?

Артем кивнул.

— Он ведь никого из вас?..

— Нет.

Она вздохнула с облегчением.

— Хорошо. Я боюсь за него.

— За него?!

— Если бы он что-нибудь сделал с тобой, или кем-нибудь еще из ваших…

Ему не хотелось говорить об Арлекине. Он привлек ее к себе, и когда ее лицо оказалось рядом…

Только дыхания не хватало, чтобы окончательно поверить, что перед ним настоящая, живая Ира.

…когда он целовал ее, ему показалось, что все это уже было, как наркоман, всаживающий иглу в вену, он знал, что будет так хорошо, и не мог поверить, что это правда, что это на самом деле.

— Мне жаль Фиаско, — сказала она.

Он листал дневник, страницы, исписанные каллиграфическим почерком, местами сменявшимся на безумие искривленных нот.

— Те-о-ма. Иди есть.

— Иду.

— Тим.

Так звал его только Фиаско.

— Идем, прогуляемся.

Они долго бродили по улицам, натыкаясь на прохожих, проходя сквозь них. Оба молчали. Это был последний вечер, каждому было ясно.

— Блин, так жалко, — сказал, наконец, Фиаско.

— Что?

— Что ты увидел меня таким.

Артем никогда раньше не бывал у Машки на работе. Но вчера она забыла дома телефон.

— Толик может позвонить, — оправдывалась она.

Понятное дело. Он швырнул телефон ей на стол, и, уже выходя из ординаторской, увидел спускавшегося по лестнице Фиаско. Спускавшегося с трудом, поддерживаемого двумя санитарами…

— Давай зайдем сюда, — предложил Фиаско.

Они зашли в маленькое уютное кафе, где пахло корицей и кофе. Артем никогда не знал, как пахнет корица. Но это был ее запах, вне всяких сомнений.

— Мы с родителями раньше часто приходили сюда, — рассказывал Фиаско, пока они ели самые вкусные пирожные на свете, — здесь всегда так тихо, только музыка немного, и готовят классно.

— Его вроде бы закрыли.

— Да, лет пять назад.

«Как же мы оказались здесь?»

— Как тебе новенькая?

Артем неопределенно мотнул головой.

— Она ведь дочь воздуха?

— Вроде бы.

— Нет, точно. Так сказала Искорка.

— Ты попрощался с ней?

— Ты думаешь, стоило?

— А ты как думаешь?

Фиаско усмехнулся.

— Она вряд ли будет скучать.

— Искорка тебя любит.

— И я ее. А нам нельзя.

— Тебе можно.

— Дурацкие правила. Эта девчонка, она красивая, правда?

— Дочь воздуха.

— И то. Говорят, это из-за нее погиб Мотылек.

— Ты знаешь, почему она здесь?

— Из-за человека, понятное дело.

— Но раньше среди нас не было таких, как она.

— Да, это несправедливо. Дочерям воздуха сложнее получить секунды. Но это вроде бы твоя подружка постаралась.

— Так?

— Да, — Ира кивнула.

— Зачем?

— Не знаю. Так было нужно.

— Теперь я потеряю тебя.

— Нет, — сказала она тихо, — я всегда буду с тобой.

Фиаско обнял его на прощание.

— Блин, были бы еще секунды, — сказал он.

— Хочешь…?

— Нет, — глаза Фиаско — черные, с ресницами, из-за длины которых девчонки прозвали его «Лестницы», — всему свое время.

— У меня никогда не было такого друга, как ты.

«У меня тоже».

— Смотри, — показала Ира ему сердце, в которое продела нитку и повесила его себе на шею.

— Отнеси меня, — попросила она.

Он поднял ее очень легко.

— Тебе надо встретиться с Невидимкой.

— Зачем?

Это был глупый вопрос.

Артем перевернул страницу.

— — —

Ира встает.

— В чем дело?

Пожимает плечами.

— Тебе неинтересно?

Когда учитель спрашивает так, он ждет только одного ответа: «Интересно».

— Нет, — ломает она стереотип.

— Что-о?

— Мне неинтересно, — повторяет громче.

— И почему же?

— Неинтересно и все.

— По-твоему, великий Александр Сергеевич не стоит внимания?

— Стоит, — это уже ближе к идеалу. Классная уверенно выпрямляется.

— Или, по-твоему, он вообще не великий?

Великий Пушкин или не великий? Признаться, ее никогда не занимали такие вопросы. Ей всего лишь не нравятся его стихи, вот и все.

— И чем же они плохи?

— Ничем они не плохи. Не нравятся. Не мое.

— А что же тогда твое, позволь тебя спросить?

Не задумываясь, отвечает:

— Линдгрен.

— Как?

Весь класс следит за ними, как будто они играют в пинг-понг — туда-сюда поворачиваются головы.

— «Мио, мой Мио», — говорит Ира.

— Почему? — это Васька.

— Что почему?

— Почему она тебе нравится? Что в ней особенного?

Все. Все в ней особенное.

— А о чем она? — спрашивают с камчатки.

Об одиночестве. О том, как плохо, когда тебя никто не любит. О том, как страшно, когда любовь тебе дарят в обмен на что-то.

— И что ему пришлось отдать взамен? — снова Васька.

— Жизнь.

Васька удивлен.

— Он же не… — и замирает, пораженный страшной догадкой. Теперь между ними ниточка, тонкая, но она есть. Потому что они оба поняли. Они одни.

— Отец его не любил. Если бы он любил его, он бы сделал что угодно.

В глазах Евгении Александровны Ира видит огонек.

— Он не хотел, — говорит она, — так было нужно. Существовало предсказание. Предназначение.

Устами классной будто сама судьба глаголет.

Чувствуется здесь какая-то фальшь. Ира не верит. Никогда не верила. Преддверие рая еще не рай.

— Там много чего еще есть, — говорит Васька, — и смысл…

— И Като… — подхватывает Евгения Александровна.

— Като? А давайте спросим у него, — Ира оборачивается. — Эй, Като, что скажешь?

Он встает. Человек с каменным сердцем.

— Прости, что отрываю тебя от Пушкина, Като.

Все смотрят на него, весь класс, на разоблаченного Като. Он испуганно озирается по сторонам.

Каменное сердце не способно боятся.

Он хватает сумку и бежит — в глазах его ненависть.

Каменное сердце не способно ненавидеть.

Евгения Александровна снимает очки.

— Удивительно, — говорит она. Очки в ее руке превращаются в волшебную палочку, и, взмахнув ею, она исчезает — добрая фея изумительной красоты.

— Мио, — зовет Ира тихо. Они теперь одни — остальные разлетелись белыми птицами.

— Ты освободил их, Мио, — говорит она. — И меня тоже.

Как же ты остался в том мире?

— У меня ведь был Юм-Юм, — отвечает он. — И Мирамис.

— — —

— Ника-а, ну Ни-ик, давай, просыпайся, пить будем.

Я замычала, переворачиваясь на другой бок.

— Ой, ты, моя сладкая! Правда, Люд, она как тот кот у меня в мобильнике? Ну, Ника, ну давай просыпайся.

— Светка? Ты что здесь делаешь?

— Как это что? Ты же сама ключ дала на всякий случай, — в жопу пьяная Светка покрутила ключом у меня перед лицом.

— Давай, давай, поднимайся, — услышала я Людин голос, — все равно же не отстанет.

— Да вы охренели, — застонала я. — Три часа ночи!

— Да детское время! — заорал Женька из туалета.

— Как меня уже заебали эти ваши ночи лунных коктейлей! — сказала я, садясь на кровати и нащупывая в темноте халат.

— Нет, сегодня есть повод, — меланхолично сказала Люда, от которой за километр несло табаком. — Светку Виталик бросил.

В подтверждение этих слов Светка зашмыгала носом и приготовилась зареветь, но Люда быстренько схватила ее в охапку и втолкнула в кухню.

— Свет хоть зажгите, — сказала я, вставая и набрасывая на себя халат, — она же убьется там.

Свет зажег Женька, вылезший, наконец, из туалета. Как и Светка, он был очень даже навеселе, а вот Люда, к моему удивлению, была как стеклышко.

— А ты что же, — поинтересовалась я, — в завязке?

— Она в интересном положении, — хохотнул Женька, — у нее скоро прибавление в семействе.

Я офигела.

— Что, правда?

— Да не слушай ты, опять он херню несет, — отмахнулась та. — Что, ты его не знаешь, что ли?

— Правда, правда, — крикнула Светка, — я подтверждаю.

— Ты ей лучше расскажи, как мы сюда добирались, — посоветовала Люда.

— Ой, Ника, ты не поверишь, — сразу переключилась Светка на новую тему. — Тут такое дело… — не успев договорить, она громко рыгнула.

Пока Женька вытаскивал из пакетов харчи, а Светка бегала в ванную попробовать поблевать, Люда рассказала мне все сама.

Представляешь, звонит она мне в двенадцать часов, рыдает: «Ах, меня Виталик бросил, Люда, что делать?» «Ты где?» — спрашиваю. Оказалось, она уже возле двери моей стоит. Я ее запустила, а она мне: «Давай, Людка, напьемся с горя, я не могу, мне надо забыться». Хер с ним, давай, а что нам, привыкать, что ли? Позвонила Женьке, благо, он в соседнем подъезде живет…

— И Женька, как настоящий друг, тут же примчался, — вставил тот, открывая банку со шпротами.

— Пивным духом потянуло, вот ты и примчался, — сказала Люда. — Ну, посидели чуток, и эта полоумная решила к тебе податься. Я говорю: «Да она спит и еще, может, не одна»…

Я досадно хмыкнула.

— … а она мне: «А что? Олег — классный, мы с ним вместе пели…» А где он, кстати?

Я махнула рукой.

— Вот хер моржовый! Ну ладно, короче, собрались мы к тебе… приехать, а у всех же машины есть, — она ехидно посмотрела на Женьку.

— А что сразу я? — встрепенулся тот.

— Ну, ты — мужик, а у мужика должна быть машина.

— Вот и заведи себе такого, — огрызнулся Женька.

— В общем, дошли мы до дороги, а тут — нате вам, иномарочка сигналит, внутри два амбала. «Вас подвезти, девочки?» Я уже хотела их подальше послать, а Светочка-божий одуванчик уже внутри. Ну, и мы сели следом.

— Надеюсь, они вас не изнасиловали?

— Ага, конечно, начали сразу приставать, да только…

— Да только я им сказала, что мы с Людкой — лесбиянки, — закончила Светка, вваливаясь в кухню.

— Представляешь? — сказала Люда.

— А они что?

— Да что они…— махнула Светка рукой и сшибла со стола стаканы. — Мужики знаешь, как от этого шарахаются всегда?

— Скорее, им интересно было, — вставил Женька.

— Так они потом, по-моему, на тебя и переключились, — повизгивая и похрюкивая, Светка засмеялась. Женька покрутил пальцем у виска.

— Ничего себе, — сказала я.

— Да уж, — подтвердила Люда, — довезли они нас до подъезда прямо, а на прощание еще пожелали: «Удачи вам, девочки».

— А меня Виталик броси-ил, — зарыдала Светка как бы, между прочим.

— Значит, надо выпить, — провозгласил Женька.

К моему удивлению, Люда действительно не пила, только дымила как паровоз, но это она всегда так.

— Ты чего это? — спросила я ее.

— Я ж тебе говорю, — сунулся Женька, — дите она ждет.

Люда дала ему затрещину, и он со смехом привалился к стене.

— Не совсем так, — сказала она мне. — Ладно, налейте и мне капельку.

— Пацана я тут одного нашла, — сказала она. — Он больной чуток. На голову.

— Где нашла?

— Да неважно. Короче, родители бросили, живет он с бабкой, помочь некому, а бабке уже лет под восемьдесят, из задницы песок сыпется, не сегодня — завтра помрет. Ну, я и подумала…

— Тебе бы своих нарожать, — ткнула в нее пальцем Светка.

— И тебе тоже, — подхватил Женька.

— Вот ты нам всем троим, и заделаешь, — поддержала я.

Люда и Светка заржали.

— Не… — сказал Женька. — У нас и так есть сын полка.

— Это кто же? — поинтересовалась Люда.

— Да Вовка же!

— Ой, девки, — заорала Светка, — ой, чего я вам щас покажу!

Шатаясь из стороны в сторону, она понеслась в коридор. Через несколько секунд оттуда донесся грохот, потом раздался звук щелчка выключателя.

— А куда вы мою сумку дели?

— Ждрашьте, — сказал Женька, засовывая в рот бутербродище из половины батона с половиной банки шпрот на нем. — Где оштавила, там и ишши.

— Нашла! — раздался ликующий Светкин крик и, забежав обратно, она грохнула на стол целую кипу изрисованных вдоль и поперек бумажных листов.

— Это еще что такое? — спросила я.

— Да это мне Григорий сказал у Вовки наверху прибрать немного, — объяснила Светка. — А я у него под раскладушкой вот что нашла.

Женька перегнулся через весь стол, разглядывая рисунки.

— Ай да Вовка, — сказал он, — ай да сукин сын!

С этим мы были согласны все. Я никогда не думала, что Вовка умеет так рисовать. Особенно меня.

— Да он, по ходу, в тебя втюрился, — сказал Женька.

— А то мы раньше не знали, — хмыкнула Светка.

— Знали, но… не до такой же степени!

Я и вправду была на большей части его рисунков. Причем, зачастую в таком виде, что Светка, подпрыгнув на стуле, заорала:

— Ты что это, перед ним раздевалась?

— Да ты с ума сошла, что ли? — заорала я в ответ. — Еще чего не хватало!

— А это что тогда? — ткнула она пальцем в один из «таких» портретов.

— А я откуда знаю?

— Да это он, наверное, сам уже придумал, — примирительно сказал Женька. — Лицо и там… ноги-руки ее, а уж формы…

— Формы тоже мои, — сказала я.

— Правда? — Женька вгляделся в рисунок повнимательнее. — Ой, как мне нравится!

Я замахнулась на него.

— Это комплимент! Комплимент! — сказал он, подняв вверх обе руки. — И, в основном, Вовкиному мастерству.

— И откуда он все это берет? — задумчиво произнесла Люда.

Остальные рисунки, если не считать нескольких портретов — моих, конечно же, Светки, Женьки, Люды и даже Григория, были сплошь одна фантастика. Какие-то люди с крыльями — на крышах, на проводах, на деревьях, жуткие монстры, пейзажи очень странные — вроде бы знакомые места, а как будто карикатура.

— Гротеск, — сказал Женька.

Но больше всего меня поразила одна картина, где несколько людей с мечами и кинжалами забивали насмерть маленького мальчика, а вокруг них бушующее пламя, и над всем этим — очень уж спокойное и чистое небо со звездами.

— Жуть, какая, — сказала я.

— Эй, Людка, а это, случайно, не твой пацан? — спросил Женька, ткнув пальцем, в портрет сидящего на окне мальчика с крыльями.

— Да с чего ты взял? — рявкнула та. — У тебя уже от выпивки в глазах двоится!

— Ой, ребята, я поняла, поняла! — Светка подняла палец, как будто готовилась сообщить нам страшную тайну, а потом громким шепотом возвестила: — Так вот он на что деньги тратит!

— Ох, а без тебя мы бы и не догадались, — фыркнула Люда. Светка обиженно покосилась на нее.

— Надо это куда-нибудь отправить, что ли, — предложил Женька. — А вдруг, его кто-нибудь заметит? У него же талант!

— Надо, — согласилась я. — Только сначала нужно будет ему сказать, что это Светка у него рисунки сперла, а то он, небось, места себе не находит.

— Не сперла, — возмутилась та, — а позмаисст… повзмаисств…

— Короче, понятно, — сказала Люда. — Женька, пойди, уложи ее.

— Будет сделано!

— Не надо меня… чего вы? — запротестовала Светка. — Я хорошо сижу! Женя! Женя, прекрати!

Но тот уже подхватил ее под белы руки и поволок в спальню, через минуту оттуда уже доносились жуткие звуки, оказавшиеся Женькиной колыбельной, а чуть позже к ним присоединился и Светкин храп. Мы с Людой ухмыльнулись.

— Ох, горе луковое, — сказала она, качая головой как старая бабка.

— Все-таки бросил ее этот урод? — спросила я.

— Ага, наконец-то!

— Насовсем, или как обычно?

— Да теперь уж, наверное, насовсем, — сказала Люда. — Телка та залетела от него.

— Е-паха мать!

Виталик работал у нас официантом всего год. Встречаться они со Светкой начали почти сразу же. «Два придурка друг друга нашли», — прокомментировала Люда. Любовь у них была, действительно, какая-то непутевая — то у них все в шоколаде, то дикие крики и битье посуды, только что до драки не доходило, а потом все по новой. Светка называла это «стимуляцией отношений». В общем, достимулировались они до того, что в один прекрасный момент, выяснилось: Виталик-то, кроме нее, встречался с еще одной бабой, причем та тоже о Светке ни сном, ни духом не ведала. Он совершенно официально дарил обеим подарки, водил в кино, с обеими же спал, и все было шито-крыто, пока Светке не вздумалось покопаться в его мобильном. Она и раньше это делала, но тут у Виталика, видимо, от успехов закружилась голова, и он потерял бдительность. Короче говоря, был жуткий скандал, обо всем этом блядстве узнала и вторая девица, и они вдвоем от него ушли. А через неделю вместе к нему вернулись. Точнее, вернулись-то они каждая по отдельности, и начали обе «за него бороться». И пошла потеха. От всего этого, ясное дело, выигрывал только Виталик, который катался как сыр в масле, пока обе эти дуры из кожи вон лезли, пытаясь его ублажить. Сначала мы все жалели Светку, потом возмущались ее глупостью, а дальше просто плюнули.

— Ух, — сказал Женька, возвращаясь на кухню и хлопаясь на стул. — Как мне все надоело! Девчонки, а давайте уедем куда-нибудь?

— Ага, сейчас, — сказала Люда. — Шнурки погладим, уши накрахмалим, и поедем.

— Нет, я серьезно, — придвинулся к ней Женька.

— Отстань.

— Ну, Люд…

— Ну чего тебе?

— Ну, поехали…

— Да куда ты ехать-то собрался?

Женька не задумался ни на секунду.

— В Париж!

— Да на какой хер я тебе туда поеду? — возмутилась Люда. — И что я там делать буду?

— Ой, развел руками Женька, — мы там очень даже распрекрасно будем жить. Устроимся в какое-нибудь маленькое кафе где-нибудь там… на Монмартре. Вы официантками, а я на аккордеоне играть.

— А жить мы где будем? — поинтересовалась я. — Прямо там, на Монмартре твоем?

— Ну, да, — согласилась Люда, — будем гламурными парижскими бомжами, а что? Замечательно.

— Да что вы за люди-то такие! — заорал Женька. — Где ваше воображение, где полет мечты?

— Мечтать хорошо, когда тебе двадцать пять, — философски заметила Люда, — а не на десять лет больше.

— Ой, да прекрати ты, — возразила я. — Ты еще любой соплячке сто очков вперед дашь. К тебе и так, то студенты, то школьники клеятся, просто спасу нет никакого.

— Разве я об этом мечтал когда-то? — продолжал Женька размышлять вслух.

— А о чем ты мечтал? — спросила я.

— А смеяться не будете?

Мы с Людой в один голос:

— Да ты что! — и приготовились заржать.

— Я хотел, чтобы у меня дом большой был, — сказал Женька, — двухэтажный, и обязательно с мансардой. Чтобы там все было, как мне хочется, чтоб вещи интересные, ну там, фотографии, которые я сам сделаю, или цветы какие-то экзотические. Чтоб обязательно был камин, и ко мне много-много друзей бы приходили, и чтоб всегда было много детей.

— Своих? — уточнила я.

— Ну,… вообще. Чтобы, если бы кому-нибудь… жить было негде, или… еще что-нибудь такое, чтобы они знали, что есть такое место, где всегда хорошо и всегда свеча на окне… — последнюю фразу он сказал очень быстро и уже голову в плечи втянул, готовясь к нашему смеху. Но смеха не было.

— Да-а, — протянула Люда, задумчиво раскуривая сигарету.

— Вы знаете, — сказала я, — я тут недавно в гости ездила. У моей первой учительницы был юбилей — шестьдесят лет. Она сама не любит всех этих шумных праздников, гуляний, но ее сестра настояла. Меня всегда удивляло, как такое может быть: сама Елизавета Петровна такая воспитанная, интеллигентная, слова грубого не услышишь, а сестра — быдло быдлом.

— Еще как бывает, — подтвердила Люда.

— Из нашего класса всего двое было — Я и Ксюша Митрофанова. Она уже давно замужем, ребенок есть, скоро в первый класс пойдет, короче, все чин чином. Ну а я поглядела на все это блядство и подумала: да не дай Бог!

— А что? — не понял Женька.

— Да я и сама не знаю, — призналась я. — Просто посмотрела, как она с этими бабами общается — а она среди них уже в доску своя — разговоры их послушала… и, вроде бы, мы с ней не так давно в школу вместе бегали, а вот она сидит и рассказывает, как пьет чай для похудания, да как он ей не помогает, и при этом так поглядывает в мою сторону, да и все они, как будто я там какая-то второсортная и вообще ненормальная.

— И правильно, — заявил Женька, — потому что все, что тебе там не понравилось, и называется простым женским счастьем.

— Да в гробу я видела такое счастье, — в сердцах бросила я.

— Это ты зря, — сказала Люда. — Одной быть тоже плохо.

— Да я не про то, чтобы быть одной…

— А, по-твоему, как у тебя сейчас, так лучше? — спросил Женька.

— А как у меня сейчас?

— Ну, с Олегом твоим…

— А причем здесь Олег? Что вы вообще ко мне с этим Олегом прицепились? Был Олег, да сплыл!

— А чего ты злишься? — спросил Женька подозрительно спокойно.

— Да не злюсь я!

— Злишься-злишься.

— Женя, пошел ты на хер!

— Вот, — обратился он к Люде за сочувствием, — вот и послала.

— Давно пора, — откликнулась та.

— Нет, — добавила она через некоторое время. — Как-то мы с вами неправильно живем. Жизнь просираем.

— Пропиваем, — подхватил Женька, — и прокуриваем. А знаешь, — сказал он мне, — я понял, о чем ты говорила, и я тоже так не хочу.

Мы повздыхали немного, выпили.

— А Светка себе хахаля нового нашла, — сказала Люда как в порядке вещей.

Я чуть шпротиной не подавилась.

— Кого это?

— Спорим, очередного дебила? — подал голос Женька.

— Это я не знаю, не тестировала. Да я его вживую-то и не видела, на фотографии только.

— А фотографию где взяла?

— В телефоне у нее, сама мне показала.

— Надо глянуть, — убежденно сказал Женька и отправился ко мне в комнату. Сначала все было тихо, потом вдруг раздался жуткий грохот, до нас донеслись Женькины крики и Светкино бормотание.

— Чего это? — спросила Люда. — Может, пойти посмотреть?

Но Женька уже вернулся, держа в руке Светкин мобильник, и бешено нажимая на нем кнопки.

— Что за шум, а драки нет? — спросила я.

— Была драка, — сказал Женька, не отрываясь от телефона.

— С кем?

— Да просто птицу шугнул с подоконника, а то прямо клювом долбит по стеклу. Да здоровая такая!

— Что за птица-то?

— Да я знаю, что ли? Ворона вроде… эй, это он, что ли?

Парень на фотке мне не понравился. Очень уж смазливый, и взгляд неприятный, хищный.

— Ну, ты уж загнула, — сказала Люда. — Взгляд как взгляд.

— Нет, правда, — поддержал меня Женька. — Ох уж, эта Светлана Викторовна! И где она только их находит?

— Да потому что сама такой же придурок жизни, — махнула рукой Люда. — Жень, а ты почему больше не играешь?

— А ты чего вдруг решила спросить? — удивился он.

— Гришка бы тебе платил хорошо.

— Не… — Женька заерзал на стуле. — Не хочу.

— И не танцуешь больше.

— Партнерши нет хорошей.

— А раньше была?

— Раньше? Была.

— Ой, и кто она? — меня разбирало любопытство.

— Да зачем тебе это?

— Ну, интересно же.

Женька шмыгнул носом.

— Давайте не будем, — сказал он.

— Ну, Жень…

— Отстаньте.

— Женя-а…

— Да отстаньте вы!

— Да, может, у тебя и не было никого, — спросила я со смехом.

— С чего это ты взяла?

— А что тогда не рассказываешь?

— Не хочу.

— Да врешь ты все!

— Иди ты!

Люда поглядывала на нас с тревогой.

— Тогда расскажи!

— Нет!

— Значит, врешь.

— Да нет же!

— Слушай, Жень, — сказала я, — а ты, случайно, не гей?

Женька посмотрел на меня с жалостью.

— Дуры вы пьяные, — сказал он и ушел.

— Жень, подожди! Жень, чего ты? — но его и след простыл.

— Я и правда дура, — сказала я Люде.

— Дерганая ты какая-то, — заметила та. — А он не играет совсем.

— Кто?

— Женька. Уже очень давно.

Я вытащила мобильник, позвонила Женьке, но он не взял трубку.

— Обиделся, — сказала я. — Люд?

— Чего?

— У меня задержка. Уже три недели.

— Ммм, — протянула Люда, — а я думала, ты, как умная резинками пользуешься.

— Обычно да, — сказала я. — Но сейчас я сама…

— А что, — спросила она, — такой хороший?

— Ага. Ты не представляешь.

— Ну, почему же? — она закурила новую сигарету. — Как раз таки представляю.

— Был у меня такой, — сказала она. — Был. Жил в соседнем доме, в школу мы одну ходили. Ох, Ника, видела бы ты его — умница, красавец! За ним вся округа бегала, не то, что я — гадкий утенок с соседнего двора.

— Ну, что ты мелешь? — воскликнула я. — Что за ерунда? Он что, тебе сказал что-нибудь плохое?

— Да прям, ты что?! — возмутилась Люда. — Он совсем не такой человек был. Всегда: «Привет, Люда», «Пока, Люда», «Как дела, Люда?», а у меня дыхание спирало, как у той вороны, ничего сказать не могла. А уж когда он меня однажды в школе на танец пригласил — так я чуть в обморок не хлопнулась.

Я слушала ее, восхищенно улыбаясь, мне безумно сложно было представить себе Люду влюбленной дурочкой.

— Он поступил в институт, учился на журналиста, практически сразу начал работать в самой крупной местной газете. Туда же и я устроилась, уборщицей, — горестно произнесла она, — на большее моего аттестата не хватило. Собирала все его статьи, часами сидела у окна, выглядывала его. Так и жила.

Она замолчала.

— И что дальше? — нетерпеливо спросила я.

— Ничего, — хмуро отрезала Люда. — Умер он.

— К-как?

— Сердце, — ответила Люда и покачала головой. — В двадцать два года… подумать страшно! Я как узнала… — она вздохнула, быстро провела ладонью по лицу, смахивая слезы.

— Я не для того это тебе рассказала, чтобы ты меня пожалела, — сказала она, смачно всаживая окурок в пепельницу. — А для того, чтобы поняла: если любишь кого, надо ему об этом говорить. Кричать об этом надо! А вдруг что-то да изменится?

— Я уже, — сказала я.

— Молодец. Значит, ты меня умнее.

— Ладно, — сказала Люда, — я, пожалуй, пойду. Надо еще мадам поднять, — кивнула она в сторону Светкиного местоположения.

— Да нехай спит. У меня места много.

— Ну, как знаешь. Помочь с посудой?

— Да прям! — мы поцеловались, и она ушла.

Когда я вошла в спальню, мне в нос ударил сильнейший запах перегара. Светка лежала на кровати, раскидав руки-ноги во все стороны. Я накрыла ее одеялом, потом подошла к окну, чтобы поправить скомканные Женькой занавески. На ветке по ту сторону стекла сидела жирная ворона, я даже вздрогнула от неожиданности, увидев ее. Попробовала прогнать, но та никак не отреагировала на все мои «Кыш!» и «Пошла!», продолжая буравить меня недобрым взглядом.

— Ну и хер с тобой, — в сердцах бросила я и задернула занавески. Потом разделась, отодвинула Светку в сторону, легла рядом с ней и заснула.

— — —

Торкает? Не торкнуло? Нет? Ну, попробуй еще раз. Блядь, да с другого конца! Ну, ты уебок, брат. Реальный уебок. Мудак недоделанный.

Хорошо, пиздец. Хорошо же? Давай, давай, продолжай в том же духе. Я раньше тоже частенько этим занимался. Не веришь? А ты посмотри на мои руки. Видал? Да, тело новое, а болячки старые, а ху ли ты думал?

Самое пиздатое ощущение, это когда ты только очухиваешься. Кажется, что прошла… секунда, не больше. Дли-инная такая секунда, и вот — ты живой. Вроде, такой же, как всегда — ходишь, дышишь, жрешь, срешь, даже трахаешься! Но постепенно доходит, что на самом деле ты — гребаный труп, и лежишь где-то в яме и гниешь, а душа твоя бессмертная или в раю на лютне играет, или в аду на сковородке жарится, а ты — здесь, и думаешь: «Бля, а че я тут делаю-то?» И не знаешь, на хера ты здесь оказался.

Потом начинаешь искать. Пока жил — не думал, а как дал дуба — о, бля, вот моя улица, вот мой дом, вот моя постель, вот мой гондон. А все изменилось! И люди не те, и улицы не те, и понимаешь, что все, полный пиздец! И что делать? Задаешься вопросом, как гребаный Чернышевский, но в конце-концов ты находишь. Думаешь: еба-ать, неужели я здесь из-за этого пидора? Ну, подними голову. Глаза как в жопе, ты бы хоть в зеркало на себя взглянул. А что толку? Я тоже на себя частенько смотрел, думал: «Ну, ты и уебок, Петя, ебаный поплавок, сука!»… ладно, проехали. Но тебя мне надо вытаскивать. Не знаю как, но надо. Времени мало, пиздец. Хотел надыбать чуток — не получилось. Точнее получилась — хуйня полная.

Я тут источники нашел. Они редко попадаются незарегистрированные, а сейчас особенно, ну вот, нашел я, а тут кто-то заметил и заложил, пидарас. Все слетелись. Орут, матерятся, эта особенно, мать-героиня, у нее, бля, восемь детей. Как будто я их ей строгал, сама же на хуй лезла, сука! Короче, судили-рядили, чуть не подрались. Да и подрались бы, и хуй его знает, чем бы все это закончилось, если б не Темина телка. Где он ее нашел, такую? Пиздатая баба, я Тему понимаю. Она эти секунды — хвать и понеслась.

Что началось! Все за ней вдогонку припустили, а Темка, мудак, сразу не сообразил, стоит, шарами хлопает, а они уже далеко. Долго они ее мурыжили по всему городу, ебаные святоши, вот оно и вылезло все. А знаешь, что самое главное? Что если бы телка эта (как, бишь, ее? Ира, что ли?) секунды эти не хватанула, если бы потом их в озеро не бросила ( а кто туда полезет? Все же ссат!), мы бы точно друг другу глотки перегрызли, долбанное стадо! Остались мы такими же, как и были, вот что я тебе скажу. Ну, все, хватит, а то у меня гребаный комплекс вины развивается. И Кристинка сегодня ушла… пиздец. На автобусе. Может, доберется— таки до Парижа, всегда ведь мечтала. Не то, что мы с тобой, ублюдки, вот о чем мечтать-то надо!

Житуха, брат. Давай, поднимайся. Видишь, уже рассвет. Давай, давай, новый день начинается, новая жизнь. Вставай и не греши, родной.

Вставай, спасай свою бессмертную душу, любимый мой гребаный друг.

Разве вода бывает такой синей? А трава такой зеленой? Меня не проведешь, это все обман. Воздух пополам с влагой, белой дымкой стелет туманную сетку. Даже комары здесь есть, и земля липнет к ногам, как обычная грязь. Город пуст. Раньше здесь жили люди. Кто-то вроде нас. На день рождения родители дарили детям крылья.

Воздух-то, какой здесь, чувствуешь?

Гармил, вот как называется это место. Планета далеко-далеко от нашей, здесь целых три звезды. Раньше было. Теперь одной из них нет, самой главной. Куда она пропала, кто знает?

Все опустело. Раньше тут под каждым камнем была жизнь. Сейчас — нет. Никого не осталось. Море только шумит. Красивое, волны серебряные. Трава цвета жемчуга, на ней — роса алмазными каплями, а вот она-то совсем как на Земле.

Почему так случилось? Была война. Однажды что-то очень черное, очень страшное и очень холодное, страшное черное холодное спустилось с неба. До этого войн у них не было. А была звезда, и они не боялись неба. Но звезда ушла, и…

В домах все осталось как раньше. Игрушки, мебель… Игрушки зачастую важнее, знаешь, чем все остальное, случаются такие моменты в жизни.

Теперь война идет везде, только не все об этом знают, а большинство просто закрывают на это глаза. Так спокойнее. И даже когда окажутся по уши в дерьме, не поймут этого, потому что всю жизнь и так хлебают его большими ложками, но я-то знаю. А теперь вот и ты.

Я — твой ангел-хранитель. Шучу. Ангелы — они другие. Я вот сейчас смотрю на твоего, и дыхание перехватывает. Куда мне, ты что? Ха-ха.

Я всего лишь гарло. Таких, как я, у тебя много, только ветра на всех не хватило.… Вот и дошли, видишь? Это Тьма. Скоро до города доберется. До нашего тоже. Здесь-то вся планета почти этой хренью накрыта, а у нас мы пытаемся этого не допустить, но получится ли? И надолго ли?

Но ты не бойся, я же с тобой. Не ангел, конечно, но что смогу, сделаю. Не дрейфь, пробьемся, все будет хорошо. Да я тебе точно говорю.

Солнце встает. Полетел я. Давай, увидимся еще. Когда? Скоро. Сегодня ночью уже. Прости, раньше не смогу, секунды надо беречь. Ну, давай, долгие проводы — лишние слезы. Будь.

— — —

В 8.15 позвонила Света.

— Я загрузила тебе единицы, — прокричала она в трубку. — Можешь звонить.

В 8.20 я встала. Накинула старую мамину кофту. Села у окна. Внизу под ним, на улице, лежала старая собака. Я часто видела ее здесь. Очень много лет. Она слепая. Мы с ней чем-то похожи.

В 9.30 снова позвонила Света.

— Я скоро приду, — бросила она и отключилась.

За окном я увидела, что над собакой склонились двое. Молодой человек находился ближе. Он встал подле собаки на колени, взял ее морду обеими руками и, глядя в глаза, заговорил. Что именно — я не расслышала. С ним был еще мальчик, азиат, очень смуглый и строгий. Молодой человек опустил голову собаки на землю. Она умерла. Он повернул ко мне лицо.

В 10.00 в дверь позвонил почтальон. Я не открыла.

В 11.00 я поела немного творога со сметаной и сахаром. Я люблю добавлять в него тертый шоколад, но на этот раз шоколада в доме не оказалось. Света пришла в 11.30.

— Я была в церкви, — сообщила она. — Так хорошо! Я проплакала все время, пока стояла. Там такой симпатичный мальчик прислуживал священнику! Так на меня посмотрел, а я не могу остановиться. Потом вышла — икону купила, вот видишь, какая большая!

Она поставила икону на шкаф и перекрестилась. Справа налево, но пятерней, по-моему, она это видела в каком-то бразильском сериале.

— Я скоро приду, — сказала она и ушла в полдень.

После обеда я прилегла ненадолго, но спать не хотелось. Читать тоже, телевизор я не смотрю. В 13.15 позвонил Коля.

— Как ты? — спросил он.

— Ничего, — ответила я. — А ты?

— Ничего, — сказал он. — Вот лежу. Скучно ужасно.

— Сегодня мне хорошо, — продолжал он. — Что-то даже совсем хорошо, вот и решил позвонить. И приступов совсем не было, представляешь?

— Они уже сказали, что у тебя? — спросила я.

— Да, говорят — воспаление сердечной мышцы, после ангины, что ли… Что-то там с клапаном. Ао… аортальным. Он уплотнился.

В 14.00 я думала о Коле. Поняла, что люблю его.

— Я бросил курить, — сказал он, когда позвонил в 14.15.

— Я очень рада.

— Я знаю, — сказал он и отключился. Интересно, он бросил насовсем?

В 14.55 я снова увидела давешнего молодого человека. Он сидел на другой стороне улицы за столиком в кафе, пил кофе и ел бутерброд с сыром. Интересно, как я поняла, что это были кофе и бутерброд с сыром?

В 15.07 сосед сверху включил музыку. Он опять танцует. Вчера ночью у него была девушка, и они смеялись до полуночи. Он очень интересный — у него длинные волосы, дырявые джинсы и футболка с надписью «Париж, я люблю тебя». Он всегда машет мне рукой, когда идет через двор. Всегда с новой девушкой.

Коля как-то сказал, что я красивая и похожа на Джен Эйр. Но Джен Эйр не была красивой, а он говорит, что была.

В 16.40 вернулась Света.

— Ты голодная? — спросила она. — Я жутко голодная! Сегодня встретила такого парня! Он на остановке с кем-то по телефону разговаривал, а маршрутку ждала. Только села, смотрю — он к машине бежит. Ехал за нами все время. Когда я возле кафе вышла, он тоже из машины выскочил, за мной побежал. «Девушка, — говорит, — ну что же вы? Вы же видели, как я на вас смотрел, почему же вы ушли?» Его зовут Юрой, и машина у него классная.

Она подошла и поцеловала меня.

— Ты не скучала?

Я сказала, что нет.

— Слушай, а давай пиццу закажем, — предложила она, — и пойдем, прогуляемся?

Я с радостью согласилась.

— Как там Колька? — спросила она, пока мы гуляли.

— Нормально.

— Жалко, такой молодой…

— Можно, я икону ему подарю? — спросила я.

— Ну, конечно, можно, — Свете хотелось сделать что-нибудь прекрасное. — И вообще, день сегодня такой чудный!

На перекрестке нас чуть не сбили.

— Глаза разуй, мудак! — прокричала Света.

— Сама смотри куда идешь, сука, — крикнул он в ответ, — со своей калекой!

— Сам ты калека! — заорала Света. — Чмо подзаборное! Не обращай внимания, — сказала она мне.

— Поехали домой, — попросила я.

Мы вернулись в 17.47.

В 18.34 Света позвонила Юре.

— Я ненадолго, — сказала она, чмокнула меня и убежала.

В 19.02 по двору прошел сосед. С девушкой, которую я никогда раньше не видела. Он подстригся почти под ноль и надел очки со стеклами в виде розовых сердечек.

В 20.00 снова пришел почтальон. Я не открыла.

В 20.22 я позвонила в дверь соседу. Он открыл мне, одетый в джинсы, застегнутых наспех лишь на пуговицу.

— Привет, — сказал он. Потом посмотрел на мои ноги и добавил: — А я думал, ты…

Я шагнула вперед и поцеловала его. Потом пошла вниз по лестнице.

— Кто там? — спросила его девушка из спальни.

— Я сейчас, — крикнул он ей в ответ и, схватив куртку, побежал за мной.

— Стой! — сказал он, когда догнал меня и взял за руку.

Мы долго гуляли. До 23.30, потом я отпустила его домой.

На улице играла музыка. Везде, куда бы я ни пошла. Встретила Фиаско, просто помахала ему рукой, не стала останавливаться.

В 01.00 я вернулась домой, Светы еще не было. Творог, оставшийся на столе, немного подкис, но я его доела.

В 01.30 я начала письмо, закончила его в 01.54, немного подумала, потом разорвала его и выбросила. Убралась. Вымыла посуду. Пока я делала это, за мной в окно наблюдал Невидимка. Я закончила работу в 04.21, в телефоне была Светкина эсэмэска: «Прости, я с мужчиной моей мечты. Ты же умничка — ложись спать и радуйся за меня». Я радовалась до пяти, пока в окно не постучал Петя. Я открыла ему, он влез внутрь и проплакал у меня до половины шестого.

— Это я виноват, — все время говорил он. — Я.

Я утешала его, как могла, но могла я не много. Он и вправду был виноват.

Он ушел и снова явился почтальон. Я отдала ему конверт. Он даже не взглянул на меня.

В 7.30 пришел утренний молодой человек. Я вышла к нему.

В 8.45 проснувшийся сосед оставит девушку одну в кровати, выйдет на балкон и будет курить.

В 9.47 Света вернется домой, где будет жить и дальше, не зная, что у нее была сестра в последние пять месяцев.

В 10.34 начнется Колина операция, а потом, вечером, ему принесут конверт. В нем будет лежать икона — большая и красивая, и он не будет знать, кто ее ему послал.

Мой сосед будет вспоминать меня каждый раз, когда кто-то будет целовать его, Света — когда ей будет плохо и на мой день рождения, Коля — когда будет смотреть на икону.

В 7.31 молодой человек надел на меня цепи, в 7.32 я познакомилась с его другом — его зовут Данияр, и у него тоже есть своя история. В 7.33 к нам присоединился Фиаско. К восьми часам нас было уже так много, что я перестала считать.

В 8.15 мы увидели Леру.

В 8.20 молодой человек ушел с Лерой, оставив нас всех, и все разошлись, кроме меня и Фиаско.

В 8.22 я увидела Артема. Я дала им попрощаться и в 8.24 мы с Фиаско взялись за руки.

В 8.25 мои секунды закончились.

В 9.50 я вернулась домой, поцеловала спящую Свету (жаль, что не смогла ее укрыть — она так и повалилась на кровать, не раздеваясь), и села к окну.

В 9.52 мимо прошел сосед и оглянулся, ища меня в окне.

— — —

Когда я узнала, что Ирка ушла, подумала: «Ах ты, сука! Убила бы, если бы ты уже не сдохла!» Решила пойти прогуляться, постучать каблуками по мостовой. Шла спотыкаясь. Сопляки на углу распивали пиво, один крикнул: «Детка, хочешь?» Я поманила его пальцем, под одобрительные крики своих дружков он подошел ко мне. Я оглядела его с ног до головы, посмотрела в глаза и оставила так. Они не поняли в чем дело, пока он не начал валиться на землю. Пусть подумает, теперь ему будет о чем.

Не сбежать. Не знаю, хотела бы я, если б даже и могла. Тут столько всего намешано. Зачесала волосы назад, за уши. Трущобы какие-то, как я сюда забрела? Заглянула в супермаркет, как назывался дрянной магазинчик на углу, купила пачку сигарет и пиво, решила подражать тинэйджерам. Попросила у встречного паренька плеер, он отдал. Ну и гавно он слушает! Швырнула прямо на дорогу, пусть подбирает. А вот у этой девчушки, вроде, ничего. Дай послушать, милая, потом верну, сама не заметишь. Перекресточек. Куда идти? Пошла куда глаза глядят. Ну, его на хрен — выбирать направление. Бросила на землю и второй плеер. Не надо мне вашей гребаной музыки, все надоело.

Села возле мусорных ящиков, прислонилась к одному, покурила, выпила пива. Какой-то бомжара вылез из-за соседнего бака. Показала ему «фак», он, совсем не обидевшись, уполз обратно. Крысы, за ними охотятся кошки, за ними собаки, и все бездомные. Как и я. Встала, пошла. По дороге стянула сигаретку у дяди, томящегося в пробке, мои остались у бомжа.

«Все-таки, какая же Ирка дрянь», — подумала я. Мы все терпим, и она могла бы еще немного. Навряд ли нам долго осталось. Подумаешь, какая чувствительная! Какой-то урод чуть не сбил меня, выскочил из машины, орал, плевался слюной. Что, не слышишь дорогой, какая музыка вокруг?

Пошла дальше. Ноги болели, я ведь босиком. Каблучки? Я соврала. Я такая лгунья! Нет, вруша, как меня папа называл. Где он сейчас? Наверное, спит. У него новая жена, новая дочка. Она не врет, а, пап? Она лучше меня, а, старый кобель? Я желаю вам счастья, и еще надеюсь, что ты сдохнешь, когда никого не будет рядом, чтобы подать стакан воды.

Туман. Откуда он? Странно.

Возвращалась уже, когда солнце вставало. Бомж околел за ночь. Ребят на углу давно не было. Пришла домой — вот тут-то и прихватило меня, чуть не сдохла. Ха, глупо получилось — как это — я, и чуть не умерла? Голова болит. Села на подоконник, а на нем с другой стороны котенок, маленький такой. Я открыла одну из ставен, и он влез внутрь. Налила ему молока, смотрела, как он лакает, взяла телефон, набрала номер, никто не ответил. Выпустила котенка обратно — хорошенького понемножку.

Соседская девочка-целочка наконец-то нашла себе парня. Успокойся, никому он кроме тебя не нужен, твой самбист. На часах — три дня. Ничего не забыла, кажется? Посмотрела в ванной, там внизу, под раковиной, валяется моя старая матрешка, в ней мелочь — когда-то я так копила. Пошла, раздала все детям во дворе — на мороженое, посидела на дереве немного, хоть какое-то разнообразие. Поговорила с воробьями, такие дураки! Вернулась домой, чтобы покрошить им хлеба, нашла записку и на ней цветок. Не мне.

Совсем забыла, что мне такие вещи никто не присылает. И денег не осталось, чтобы сделать себе приятное. Может, у детей забрать? Зашла в магазин, спросила у продавщицы: «Вы меня видите?» Она ответила: «Да». Жалко, что не «Да, мадемуазель», получилось бы совсем как в Париже. Я ушла, это все, что мне было нужно. Шаталась по улицам до вечера, по всем улицам, где никогда еще не была.

— — —

Всегда мечтала о собственном французском ресторане, а дело ограничилось скромной кондитерской. Хотя какие-то остатки заветной мечты удалось сберечь — и место на пересечении двух тихих улочек, и плетеную мебель, и даже аккордеониста. Талант Жана, в простонародье Жени, я открыла в одном из подземных переходов. Прельстившись на мои уговоры, он все-таки согласился поменять место дислокации: «Какая тебе разница, где играть?» «Резонно, — ответил он, — если бабло то же самое». На бабло я не поскупилась — играет он божественно. Меню не на французском, но с обязательной подписью «Bon appétit» на каждой странице. Ну и так далее, по мелочам.

«Ваш заказ, месье», — неизменная французская улыбка на моих устах. О, французы улыбаются по-особому, вот так. Или так. А иногда даже так, пикантно, правда? Клиентам нравится. У меня их немного, но постоянные. Держу пари, что вы и представить себе не можете, как много можно сказать о человеке, зная, что он ест. И, главное, как. Вон тот молодой человек, например, всегда поглощает пищу жадно, гигантскими порциями, а в конце медленно потягивает из чашки кофе с лимоном. Примерно то же самое в сексе. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Миловидный мальчик слева, читающий книгу, скучает по маме. Он всегда берет штрудели. Я тоже люблю их, хоть это и австрийский десерт, но их очень удобно готовить, они неприхотливы, только тесто надо раскатывать очень тонко, до толщины бумаги, а с этим у меня никогда не было проблем.

О-очень толстая дама справа обожает эклеры, лопающиеся от крема, и ест их, оглядываясь по сторонам, точно за ней шпионит свора папарацци. Пожилая пара за соседним столиком завтракает каждое утро моими фирменными круассанами с кофе. Элегантный джентльмен у стены — тоже, хотя кофе он выпивает куда больше, и практически не отрывает взгляд от своего ноутбука. Девушка напротив — от входа. Она ждет, что дверь, внезапно открывшись, впустит внутрь прекрасного принца, у которого за углом будет припаркован белый конь, желательно марки «Бентли». Двенадцатилетний мальчик, взбегающий сейчас на крыльцо (это я решила, что ему двенадцать, мое любимое число), неделю копит деньги из тех крох, что дают ему родители, чтобы один раз, в воскресенье, купить себе большой кусок черничного пирога, и, не спеша, растягивая удовольствие, его съесть. Он обожает готовить, особенно печь, у него прекрасно получается, и однажды я сделаю его своим компаньоном.

Паренек, вошедший следом за ним, снова частый гость у меня. Снова, потому что я не видела его пару лет, а раньше он часто приходил сюда с родителями. Здесь все понятно, развод, мать-одиночка, больница, и вкуснейшие в мире пирожные тоже остались где-то позади — где все хорошо. Грустно. Сегодня он с другом. И что же возьмет друг? Ммм, как сладко. Тоска по романтике? Сердце, жаждущее большого светлого чувства? Уже занято? Как интересно! И кто она?

Они остаются до самого вечера, когда контингент моих посетителей резко меняется. Но я-то жду только одного. Вот мелькнули где-то невдалеке рыжие волосы. Вот их блеск совсем рядом. А вот и пирожные «Солнышко», песочные, с золотистым безе наверху. Люблю смотреть, как он ест — всегда по-разному. То, скусывая безе, поглощает затем основу, то, отламывая кусочки, неторопливо отправляет их в рот, а, бывает, засовывает туда же все пирожное и, постепенно смачивая его слюной, с трудом проворачивает челюсти. И на лице его в этот миг написано выражение неземного блаженства.

Он уходит под утро, как раз перед приходом пожилых молодоженов, прихватив с собой кусочек яблочного пирога с карамелью. На выходе сталкивается с Жаном, и, пройдя сквозь него, исчезает в толпе.

Бросив короткое привет, ничего не заметивший Жан, садится и начинает играть, а я достаю из духовки первые на сегодня, свежайшие (фирма гарантирует!), настоящие французские круассаны.

— — —

Я помню, как однажды Денис спросил меня, куда бы я хотела поехать больше всего на свете. И я ответила: в Париж. Он спросил почему. Я пожала плечами, я не знала. Но меня завораживало само это слово, волшебные пять букв, которые, как золотой ключик, открывали потайную дверцу у меня в душе. И он пообещал мне, что когда-нибудь обязательно отвезет меня туда. Он не солгал. Я сама отказалась садиться в автобус.

— — —

Я мечтаю о Париже с тех пор, как помню себя.

Я не говорю ни слова по-французски, не умею готовить, не пользуюсь дорогим парфюмом, одеваюсь черт-те во что.

Но я танцую танго.

Ничего общего, скажете вы?

А запах?

Вы знаете, чем пахнет танго? Парижем. Аргентинское танго пахнет Парижем, не насмешка ли это?

В школе, где я учился музыке, занимались, кроме нас, еще и танцоры. «Плясуны», как пренебрежительно называл их мой преподаватель сольфеджио. И я долгое время полностью разделял это мнение. Я и музыкой-то стал заниматься совершенно случайно… впрочем, я об этом уже говорил.

Когда я понял, что с Машкой у меня не выгорит, я решил уйти. Но тут моя дражайшая матушка встала в позу и заявила: «А х… тебе!» Тогда я еще не мог ее ослушаться. Любовь же к музыке пришла незаметно, просто однажды утром, проснувшись, я понял, что не могу без этого жить.

Мои родители хотели отдать меня на скрипку или на фортепиано, но я снял с антресолей старенький аккордеон и предъявил ультиматум: или я играю на нем, или не играю вовсе. Родителям пришлось уступить.

На моем первом концерте мама рыдала от умиления, отец мужественно держался, я божественно играл, зал был в восторге, мне было семнадцать, я был девственником, что меня, кстати, ничуть не огорчало, Париж манил, словом, все было прекрасно. До второго отделения.

Ее звали Жанной, и это был знак. Она танцевала танго. Сформулирую по-другому: мне захотелось ее сразу, как только я ее увидел. Когда я сказал ей об этом за кулисами, она оглядела меня с ног до головы, вжавшего голову в плечи и ждавшего бури эмоций и сказала: «Посмотрим, что мы можем с тобой сделать».

Она отвела меня к Эдику. Он послушал мою игру и сказал: «Никуда не годится». Бомжеватый эстетствующий гедонист-бисексуал, но я впервые напился в тот день, а потом пришел к нему ночью, долго колотил в его дверь ногами и орал: «Париж, я люблю тебя!» Он открыл дверь и сказал: «Заходи». Он был сумасшедшим. Уже хотя бы потому, что ничего нам не запрещал. Мы — это его ученики. Художники, актеры, музыканты, словом, богема и сброд, что, в общем, одно и то же, но только там, в его маленькой квартирке, мы чувствовали, что вот они, — мы настоящие. Он спал со многими, в том числе и с Жанной, сколько я ни просил его этого не делать, объясняя, что люблю ее. Он говорил, что она свободна. А она? А она ничего не говорила, она просто сводила меня с ума.

Кусочек той жизни, совсем малюсенький, я хочу сейчас, но… не судьба. Все это осталось позади, а я почти погиб, но научился играть. Хотя моих родителей это не удовлетворило. Устав то того, что кто-то пытается прожить мою жизнь за меня, я ушел из дома, благо, мое совершеннолетие случилось как раз вовремя. Первое время пришлось туго, но призрак французской столицы вновь замаячил передо мной, когда, играющего в пешеходном переходе, меня подобрала Зина — мощная разведенка сорока с лишним лет, открывшая скромную забегаловку с нескромным названием, написанным на моем любимом языке. Едва мы взглянули друг другу в глаза, как поняли, что болеем одним и тем же.

Жанна вышла замуж, забеременела, но ребенок родился мертвым. Муж ушел от нее, она запила. Я пытался помочь ей, чем мог, но мог я, увы, немногое. Она отравилась снотворным, оставив записку с четырьмя словами, нашим паролем. Я сохранил ее. На всякий случай. Может быть, если я когда-нибудь, все же окажусь там, я приклею ее на дверь какого-нибудь кабаре, чтобы этот город, наконец, узнал, чего лишился.

Эдик давно перестал писать. У него были на то свои причины: умер мальчик, которого он очень любил. Я видел его однажды в мастерской — красавчик-проститут, называвший себя Эженом, я так и не узнал его настоящего имени. Мальчиков у Эдика было много, как и девочек, кстати, но этот был особенным. «Я никак не могу написать его портрет», — жаловался мне Эдик. Это меня несказанно удивляло, Эдик мог написать кого угодно, да так, словно он видел человека насквозь, со всеми его прибамбасами, да он и видел, я готов поклясться. Меня он, между прочим, не писал никогда. «С тобой это не прокатит», — говорил он, он вообще относился ко мне, как к сыну. Узнав о том, что произошло, я поспешил приехать к нему. Он, к моему удивлению, встретил меня радостно (я потом догадался, что он просто был не в себе) и показал мне портрет. «Perfecto», — прошептал я. Эдик написал с «Эжена» много портретов, но только на этом тот получился настоящим, как будто смерть разом сорвала с него все маски. Это была лучшая его работа, я так и сказал ему. Он кивнул, а потом выгнал меня, наказав на прощание: «Приходи, только если тебе что-нибудь ОЧЕНЬ сильно понадобится». Вернувшись от него, я узнал, что Зина попала в аварию.

Самым отвратительным было то, что она не умерла сразу. Ее парализовало, но она осталась жива. Я ухаживал за ней, больше у нее никого не было. Мне пришлось продать кондитерскую, хоть я и обещал ей этого не делать. После этого стало еще хуже — я старался, как мог, но ее тело не слушалось, оно не хотело жить. Пролежни… она гнила заживо. Мы оба были счастливы, когда все закончилось. Это был третий дорогой для меня человек, ушедший из моей жизни. К родителям я так и не вернулся. Чтобы хоть как-то отплатить Зине, устроился работать в ту же кондитерскую, правда, теперь там размещается кафе, в котором не осталось ничего французского.

Я больше не играю. Аккордеон снова пылится на антресолях. Но когда-нибудь, я знаю, я заберу его с собой, в город моей мечты. Там, на каком-нибудь бульваре, я сыграю на нем, сыграю так, как никогда прежде. Буду играть танго, и все будет зашибись. Вот клянусь — все будет просто замечательно!

— — —

Усталость — как полноводная река, впадающая в море отчаяния и далее в океан безысходности. Сплетаю бред и раскрашиваю галлюцинации в разные оттенки лилового. Кроме нас, здесь никого. Забегая вперед, скажу, что скоро исчезну, а потому выслушай эту исповедь и не осуди.

В кои-то веки выбрался, наконец, из небытия. Ephemeroptera — в простонародье — поденки — несколько лет живут во тьме, чтобы несколько часов летать. Вот скажи, кто еще может так ценить солнечный свет, свободу, кто? Все это бесплодное мудрствование, скажешь ты, и я отвечу: да, но лучше жить мгновениями, не выбирая между возможностью кажущейся и утраченной, ведь это либо разочарование, либо беспрерывное «жаление» себя. Люди превратили в игру все, они не вырастают, и слова всего лишь мусор, в который они облекают остатки смысла, а за ним почти всегда скука. Но нет правил без исключения, а ты не правило, ты — грубейшее их нарушение, само твое существование, оно против всяких правил, вопреки ним, наказуемо ими, вот чего боюсь. Куда ты уходишь, когда становится совсем невмоготу, как борешься с бессонницей? Я пью лекарства, моя душа — одинокая лейкьпья с двумя головами, с тремя крыльями, все разной длины, чудовищно прекрасна. Вот я выбрасываю их — белые камешки, они разбегаются по мостовой и прячутся, а ночью нападают и вгрызаются в прохожих, утаскивают с собой в царство Морфея, и улицы пустеют, специально для тех, кого не должны видеть.

— Ванкувер — вот куда бы я поехал.

— Почему туда?

— Название прикольное, всегда мечтал побывать в Канаде. А ты?

— Париж.

— Губа не дура.

— Еще бы.

— Париж… и что бы ты там делал?

— Я бы? Жил. С большой буквы.

— Вернулся бы?

— Конечно, нет.

— Почему?

— А зачем?

— Ностальгия не замучит?

— В Париже-то? Не-а. Начну там новую жизнь. Как хорошо, если есть возможность для этого. Изменить все, как будто заново родиться.

— Хорошо бы, но нереально.

— Увидим.

— Сказал слепой.

— Сам ты слепой.

— Не вижу смысла. Ни в чем. Оглядываешься и…

— А ты не оглядывайся.

— Приходится. Не всех нас ждет Париж.

— Это уже от нас зависит.

— Не все от нас зависит.

— Ты прав. Но многое.

— Возьми меня с собой.

— Да хоть сейчас.

— Врешь!

— Вот собирайся. Чего ты?

— Да брось. Какой Париж в три часа ночи?

— Давай, давай.

— Нет, ты сам. У тебя все впереди.

— А у тебя?

— А мне только остается, что оглядываться. Да вот ты еще. Я здесь из-за тебя.

— Знаю. Но никак не могу привыкнуть.

— А что?

— К тому, что ты — это не ты.

— Правильнее сказать… а, впрочем, не заморачивайся.

— Стараюсь.

— Пошли, прогуляемся.

— Давай лучше посидим. Я устал и спать хочу.

— Спи. Я посторожу.

— Дома, потом. У тебя много осталось?

— Чего? Времени?

— Да.

— Хватит пока.

— Надолго?

— Ну как…

— Насколько?

— Нам с тобой хватит.

— Как это хватит? Для чего?

— Для того чтобы ты уехал в Париж. Что так смотришь?

— А зачем мне Париж без тебя?

— Ну вот, приехали. А кто только что говорил, что хочет заново родиться? Новой жизни кто хотел?

— Я. А можно, чтобы ты тоже был в новой жизни?

— Я буду в любой — новой, старой. Во всех.

— Точно?

— Не веришь?

— Верю, только… мало ли…

— Нет, это уже не изменишь. Это закон.

— Так говоришь, как будто жалеешь.

— Не придирайся к словам.

— Да я…

— Все еще боишься. Все еще не веришь.

— А вдруг потом…

— А ты не думай о «потом», есть только сейчас, слышишь?

— Ну, а если…

— Останусь.

— И все-таки…

— Останусь. Останусь, обещаю. Все, пошли, надоел ты мне. Руку давай. Осторожнее, здесь скат крутой. Ну, полетели?

— — —

— Привет, — говорит Ира, — ты пришел?

— Да вроде как, — отвечаю.

— Слушай, помоги, а? — тон ее голоса в достаточной степени умоляющий. — Мне надо вещи перевезти.

— До этого я жила у тетки, — объясняет она, пока мы едем в маршрутке. — Потом переехала к ребятам. Потом… там разные были обстоятельства, короче, я снова перебралась к тетке. А теперь вот надо обратно.

— Обстоятельства? — уточняю я.

— И не говори, — вздыхает Ира.

— В этом доме жила моя первая любовь, видишь то окно? — показывает она на балкон на третьем этаже. Там раньше возле дома росла акация. Ветки прямо на балкон лезли. Когда она цвела, там по всей квартире такой запах стоял, закачаешься!

— Мою первую любовь звали Апрелем, — Ира возится с ключами, пытаясь открыть дверь квартиры номер сорок восемь, над которой висит табличка с надписью: «Если ты скотина, брось окурок и мусор в подъезде». — Его старший брат, Март, занимался фехтованием, постоянно ездил на какие-то соревнования и меня не замечал. А младший, Май, был страшно толстый и потрясающе играл на пианино. Оно стояло возле того самого окна, которое я тебе показывала. Он когда играл, у нас весь двор собирался послушать.

— А Апрель чем занимался?

— Да ничем, — пожимает плечами Ира. — Он учился со мной в одном классе. Однажды влюбился в меня ни с того, ни с сего, сел за мою парту, бил всех моих ухажеров, отбирал деньги у младших классов и покупал мне цветы.

— Это моя мама, — говорит она, указывая на фотографию в простой рамке, стоящую на телевизоре. — Мы похожи, да?

Просто одно лицо.

— Так все говорили. Она рано умерла, от рака, когда обнаружили, было уже слишком поздно.

«Ровно в полночь из комнаты вышел рак. Непоседливый рак с ледяной бахромою термометров…»

— Что ты говоришь?

— Ничего.

— Потом я переехала к тетке. Потом решила найти отца и сказала об этом ей. Тетка долго ломалась, но все-таки рассказала мне правду.

И в чем правда?

— Моя мама… она, оказывается, совсем и не моя мама вовсе.

— ?

— Меня удочерили.

— Но ведь вы же…

— Страшно похожи, я знаю. Не буду тебе рассказывать, какой у меня был шок. Сам понимаешь.

Да нет, слава Богу, не понимаю.

А я еще всегда думала: как это так получилось — мама родила меня в сорок пять, и я не дефективная. Не сильно, во всяком случае. Будем надеяться.

— А твоя тетя, она не обидится?

— На что?

— Ну, ты то туда, то сюда…

— Нет, она у меня классная.

— Смотри, что здесь написано, — показывает Ира на дверь подъезда. Вглядевшись повнимательнее, я замечаю сделанную ручкой надпись на самом верху: «Правда лучше всего на свете?»

— Это ты написала?

— Нет, конечно. Я над этим задумалась, когда узнала про маму. Ты знаешь, я ведь не стала ее любить ни чуточку меньше, даже больше скорее. И найти своих настоящих (то есть, не настоящих, настоящая была мама), своих биологических родителей, я совсем не хочу.

Пока мы несем кучу коробок к мусорным ящикам мимо длинного ряда гаражей, я спрашиваю:

— Все эти вещи тебе не нужны?

— Я подумала и решила, что нет, — говорит Ира твердо. — Я каждый раз таскаю с собой столько багажа, что сама не рада. Пора кое от чего избавиться. И потом, как говорил Билл Гейтс: «Если хотите, чтобы в вашей жизни появилось что-то новое, нужно избавиться от чего-то старого и освободить место». Я оставлю только самое нужное.

— Вот дядь Петин гараж, — показывает она. — Его квартира прямо напротив нашей. Такой прикольный дядька был. Ты когда-нибудь видел Калейдоскоп?

— Да.

— Вот это он сделал. Каждую субботу он открывал свой гараж, и у всех ребят в округе был праздник. Чего там только не было! Птичьего молока только. И то, если посмотреть на самой верхней полке…

Он продавал нам эти вещи. Не за деньги, нет, за наши детские сокровища. Красивые камешки, особые веревочки, перья, ракушки, да сам же знаешь, наверное.

Знаю.

— Из этого он потом и создал Калейдоскоп. Думал, что с его помощью сможет защититься. Но не смог.

— Глупо это, — говорит Ира, когда мы забрасываем коробки в один из ящиков, — брать кусочки детских душ и склеивать новую себе.

— А вот здесь жил бомж, — показывает она на кучу обломков, в очертаниях которой все еще угадываются останки жилища. — Тоже тот еще кадр!

Он никогда ни с кем не разговаривал. Кроме своих собак. У него их было три, и все слепые, представляешь? И где он их нашел — ума не приложу. Целыми днями он только и делал, что собирал бутылки.

— Как и большинство бомжей.

— Да, но они их потом сдают.

— А он не сдавал?

— В том-то и дело. Он их бил.

— ?

— Разбивал на мелкие-мелкие кусочки и растирал их между камнями, пока не получалась пыль. Набирал этой пыли целый мешок, и каждую субботу ходил по городу, разбрасывал, в асфальт втирал, в стены зданий…

Если ему приносили еду, он брал, но никогда не благодарил. Если бросали в него камни, только уворачивался. Однажды я видела, как он плачет. Когда умерла одна из его собак. Ее отравила новая дядь Петина жена. Старую он выгнал, она была тронутая, это все знали. Целый месяц только и разговоров было в округе — о том, что Викинг женился.

— Викинг?

— Да, это Апрель его так прозвал. И пошло. Он длинные волосы носил, до плеч, седые. Вообще, крепкий был старик — семьдесят лет, а круглый год холодной водой во дворе обливался. Его новая жена, тетя Катя, вроде бы неплохая была женщина, но вот бомжа она невзлюбила, а уж его собак… Они хорошие были, добрые, мы их все любили. Все, кроме нее.

Она отравила одну из них. Иглу в мясо засунула и накормила. Собака страшно умирала. Моя мама потом пришла к тете Кате и сказала… моя мама очень интеллигентная женщина была, и до того раза я от нее таких слов не слышала.

Вот тогда я и увидела, как плачет бомж. Тоже страшно — без слез. Тогда я уже больше видела, чем другие, но этого еще не понимала.

— У дядь Петиной жены был сын. Я сперва не обращала на него внимания, невзрачный такой мальчишка, худенький, в очках. А однажды ночью я заметила, что на чердаке соседнего дома горит свет.

Ира опускается на одну из собранных нами коробок, тех, что мы захватим с собой.

— Апрель нам рассказывал, что там, на чердаке, полно птичьих перьев, и на них кровь, будто бы кто-то там убивает голубей. Апрель любил лапшу на уши вешать, но…

Я не знаю, каким он был — плохим, хорошим, не знаю. Он хотел жить, это ведь можно понять, правда?

Правда.

— Он делал себе крылья, но он не успел. Они раньше пришли.

— И тогда ты…

— Я за ним следила все это время. Мы с ним ни разу не заговорили, до самого последнего дня. Когда за ним пришли, я уже была готова, я знала, что это случится. Я не была уверена, что у меня получится, но больше мне ничего не оставалось. В одну из суббот я украла у дяди Пети краски и кисточку. И еще вот это.

Она показывает мне крошечную модель парусника в стеклянной бутылке.

— Сама не знаю, зачем я это взяла. Тебе это что-нибудь напоминает? Ты так странно смотришь.

Еще как!

— Нет.

— Они сломали его крылья, он так и не успел их закончить. Они окружили его прямо здесь, во дворе. Тогда я поняла, что пора действовать, и спрятала его.

Я прятала его в рисунках. Я придумывала для него миры и поселяла его там. Они все время его находили, и я все время рисовала новые и новые миры, пока однажды он не попросил меня остановиться.

Лицо у нее не грустное, задумчивое. Мы едем обратно, и в руках у нас пара небольших коробок и пара сумок за плечами, все, что осталось.

— Он устал, я устала, но я бы никогда не остановилась, поверь, если бы он не захотел.

— Ян!

Он появляется из кухни, держа в руке надкусанное яблоко и смачно пережевывая ту его часть, что уже во рту.

— Ян, солнышко, — голос Иры полон почти непритворной ласки, — забрось, пожалуйста, вещи в мою комнату.

— А вы куда? — удивляется он.

Да, куда это мы?

Но Ира только загадочно улыбается и тянет меня за руку.

— Идем скорей.

Всю дорогу, которую мы преодолеваем в лихорадочной спешке, я пытаюсь выяснить вопрос об окончательном пункте назначения, но Ира только отмахивается, отделываясь от моих домогательств фразами: «Скоро узнаешь», «Сейчас, сейчас» и «Подожди немного».

Мы на месте.

Ира стучит в дверь подъезда невзрачного двухэтажного домика, одного из тех, что растут по обеим сторонам маленького, грязного и темного проулка, где мы, наконец, остановились. Нам открывает низенький сгорбленный человечек, до жути напоминающий и этот дом, и проулок, и, видя нас, со скрипом выдавливает:

— А, это вы… — совсем не удивляясь моему присутствию, и уходит обратно в темноту. Ира жестом предлагает мне следовать за ней, что я и делаю, прикрывая дверь в повторяющую черты ее хозяина комнату, освещаемую лишь одинокой свечой на занимающем большую ее часть круглом столе, возле которого старичок складывается на шаткой, кривоногой табуретке, чтобы продолжить прерванную нашим появлением работу.

— Это Часовщик, — шепотом сообщает Ира. Впрочем, я уже догадался и сам, взглянув на пружинки, циферблаты, стрелки и секунды, разбросанные по столу, развешанные по стенам, валяющиеся на полу. Потолка нет, вместо него звездное небо с прослойками облаков, но почему-то мне кажется, что Часовщик его никогда не замечает.

У неба есть свой зритель.

— Это Звездочет.

Если подняться по лестнице, такой же маленькой, как и все здесь, можно оказаться прямо на крыше. Он сидит, поджав ноги по-турецки, возле одной из сплошь покрывающих крышу печных труб и действительно смотрит в небо. Но не на звезды.

— Звезды — пыль, — говорит он, — мертвая и застывшая. В них нет жизни.

— На что же ты смотришь? — спрашиваю я, усаживаясь рядом.

— На облака, — удивляется он, — на что же еще? Ты когда-нибудь кормил облака?

— Нет.

Он протягивает руку и, набрав в нее немного лунного света, говорит:

— Смотри.

И встает, стараясь поднять ее как можно выше. Одно из облаков спускается вниз, бесформенное, клочковатое, и уже совсем рядом со Звездочетом смутными очертаниями проступает силуэт лица, жадно припадающего к его ладони.

— Попробуй и ты, — говорит он, не оборачиваясь. Я зачерпываю свет и протягиваю руку, но облако тут же взмывает ввысь.

— Так бывает, — говорит Звездочет. — Они боятся незнакомцев.

Я оставляю его, и через круглое окно в одной из крыш, попадаю на чердак.

Нет, в канализацию.

— Ира?

— Тише, — шепчет она откуда-то сбоку, и уже не мне: — Все хорошо, хорошо, не бойся.

Здесь света почти не остается. Я чувствую это, я знаю это, но я вижу все. У меня теперь новые глаза, и я смотрю на того, кто стоит подле Иры, вцепившись в ее руку и глядя на меня полными страха глазами.

— Это Роши, — говорит она. Маленький уродец, похожий на летучую мышь, но стоящую на двух ногах, почти человеческим взглядом смотрит то на нее, то на меня и ждет. Ждет и Ира, тоже со страхом. Я опускаюсь на корточки:

— Здравствуй, Роши, — и протягиваю руку. Ира улыбается и отпускает его. Он тут же, тяжело и неумело взмахнув кожистыми, похожими на лохмотья, крыльями, взлетает и исчезает в темноте.

— Он к тебе привыкнет.

Не сомневаюсь.

— Нам надо идти.

— Мне нужно, чтобы ты позаботился о Роши, — говорит Ира, когда мы продолжаем наш путь, теперь уже по системе водостоков.

— А ты? — спрашиваю.

— Сегодня ночью должен прийти Волчонок, — продолжает она вместо ответа.

— Кто?

— Долго объяснять. Тебе нужно будет вернуться сейчас. Тебя уже ждут.

— А ты? — спрашиваю снова.

— А мне туда, — говорит она, показывая на приоткрытую дверь впереди, за которой я вижу свет. Мой путь ведет наверх, через чугунный люк, обратно в город. Я мотаю головой.

— Я с тобой пойду.

Она улыбается.

— Спасибо. Одной как-то жутко, правда?

Наверное.

Озеро, скамейка, фонарь и почтовый ящик. Старый и порядком надоевший ночной кошмар, сейчас выглядящий так идиллически.

— Это мой последний рисунок, — говорит Ира. — Здесь я встретила Художника.

Я не могу остаться, они прогнали меня. Узнали, что я его помощница и прогнали. Ян говорил мне, что к ним не стоит идти, но я не послушалась.

Это обдуманное решение. Куда ты смотришь?

На девушку на скамье.

— Иногда сюда приходит Невидимка. На тот случай, если он понадобится тебе,… дай мне руку.

Городу нужно, чтобы что-то изменилось. Кто-то должен сделать это первым.

— Почему ты?

— А почему нет?

Она смотрит на девушку.

— Я думаю, это справедливо. Мы всегда пренебрежительно относились к дочерям воздуха, но когда я увидела, как Невидимка вытаскивает ее из воды, я поняла — свершилось.

Одной ногой она ступает в воду и морщится.

— Страшно холодная.

По воде плывет белая пена.

— Нет, нет, нет! — кричу я.

Ира прикладывает палец к губам.

— Уже поздно, — говорит она.

Я открываю первую коробку. Здесь улыбки — целый ворох сверкающих масок. Я вытаскиваю их горстями и разбрасываю по комнате. Пинком опрокидываю вторую коробку — облако огненных бабочек вылетает оттуда, облепляя стены и окно. Сумка — бумажные цветы, еще одна — реки, что скоро переполнятся, горы, что заговорят, моря, что выкипят и город, который никогда больше не будет прежним.

Я распахну окно, и все вспыхнет. Закрою дверь в мой первый крематорий. Это — пепел будущего.

— Я увидела его, сидящего у самой воды, в длинном черном балахоне с капюшоном. Он обнажил грудь, всю покрытую трещинами, как паутиной, и стал вынимать один осколок за другим.

Я побегу обратно. Мимо кричащего и плачущего Роши, невозмутимого Звездочета и истлевшего и рассыпавшегося прахом Часовщика. Побегу по тем же улицам, стремясь догнать упущенное время, налетая на прохожих, сжимая горло криком.

— Показалось его сердце. Оно было похоже на губку, пропитанную чернилами, в которой торчал осколок зеркала. Он взялся за него и погрузил вглубь, потом вытащил обратно, потом снова погрузил, и так много-много раз, пока черные струи, текущие из него, превращали мое озеро в саркофаг. Это было в ночь, когда пылал Феникс. Я бросила все рисунки в костер, кроме одного этого.

Я никогда ни в чем тебя не обвиню.

Я останавливаюсь. Вижу, как Гера вонзает в землю нож, как парень из парка, тот, что спас Сашу от Мотылька, прыгает через этот нож, переворачиваясь в воздухе, вижу, как она спускается по ступеням, и за спиной ее раскрываются крылья, черные, как сама ночь.

Держа Иру на руках, я опускаю ее в воду.

— Спасибо, — говорит она. — Ты — мой Сэм. Без тебя я не дошла бы до Мордора.

— Все шутишь? — мой язык с трудом произносит слова, рискуя каждую секунду попасть между клацающими от холода зубами.

— Я подумала, — говорит Ира, — если дочери воздуха не могут попасть обратно, может, и мы не сумеем перейти к ним?

Ее глаза просят солгать.

— Я так не думаю, — я и не лгу почти, указывая на девушку, поднявшуюся со скамьи и идущую к двери. — Она ведь смогла.

И я смогу.

Когда Саша и Волчонок бросаются друг на друга, я тоже бегу вперед. Я встаю между ними.

Мой мобильный начинает звонить.

— — —

Ира.

Партия одинокой скрипки.

Тоннель все никак не хотел заканчиваться.

То, сужаясь, то расширяясь, он уходил глубже и глубже во тьму. Я уже несколько раз засыпала и просыпалась в нем, потеряв счет времени, забыв о голоде и жажде. Стены, податливые и мокрые, как губка, только что вынутая из воды, но сочиться из нее лишь холод одиночества. Он оплетен растениями со всех сторон, листья их проникают сквозь щели, на них влажно поблескивает налет ядовитой копоти. Что это, оранжерея в аду? Кажется, я не могу ползти дальше.

Кто-то протягивает ко мне руки. Такие теплые.

Я перед глухими воротами, никак не откликающимися на мой стук. Здесь вообще нет голосов, нет звуков, впрочем, их феномен, возможно, еще не исследован до конца. Акустика не самая продвинутая область физики тут, в этом мире безмолвия. Ибо, зачем возможность говорить и слышать тем, кто этого не хочет?

Стучи. Стучи, и тебе отворят.

Я стучу. По дороге, тянущейся мимо, можно идти до бесконечности. Пересечь ее — и до горизонта рукой подать, а горизонт еще дальше, чем самая отдаленная бесконечность. Но мне надо за ворота. Там — люди, которых я люблю.

А есть такие?

Я погружаюсь в воду. Чуть теплую. Смешно утонуть в собственной ванне. Лицо смотрит на меня сквозь толщу воды, я выныриваю.

— Привет.

Отфыркиваюсь, протираю глаза.

— Откуда ты здесь?

Она садится на край.

— Давно хотела тебя спросить.

Она соскальзывает в воду. Дочь воздуха? Она качает головой:

— Никуда.

Никуда ты не денешься.

Озеро держит крепко.

Купола над городом становятся все более осязаемыми.