Глава 20

Рука Просо мелькнула быстрее пули. И остановилась у горла Великого.

Вооружённая рука — с тонким коротким ножом, удачным для метания.

Заряженная рука — до полного выпада ещё полраспрямления.

Страшная рука — остриё прокололо кожу и остановилось ровно на той границе, где чуть дальше двинь и — серьёзная рана.

Константин застыл, на одном колене сидя над только что оживлённом. Просо лишь на локте приподнялся, чтоб быть ближе к Великому. На локте раненной руки. Кровь снова выплеснулась на бинты, словно и не заживляли рану. Тело тиса дрожало, плечо вздрагивало, сводимое болью, но нож даже не колыхался. Действие, равное Подвигу — держать на ноже Великого Тура, за которым три десятка бойцов!

Женька, Женька, что ж ты делаешь! Вот дурак же! Нельзя браться за дело, которое тебе не довести до конца. А не доведёшь — тут народу столько, что шансов тебе не оставят.

За волосы и руки меня схватили сразу двое.

Я и не сопротивлялся.

Меня проволокли по земле, подтащив поближе к происходящему.

Ударами и тычками поставили на колени.

Ох!… Клинок вошёл в плечо, меж тонкими косточками левой ключицы. Ещё чуть — и тронет сердце!

И время замерло. Где-то далеко бежит табун. Птица в небе кричит. Возле дальней речки звенят комары. А здесь даже ветер не трогает одежд…

Бойцы стоят, замерев, кто в какой позе, готовые из любого положения броситься на своевольного тиса, лишь только он покажет слабину. Веки дрогнут, пот зальёт глаза, устанет рука или сдастся натруженное больное плечо. Хоть что-нибудь. И его растерзают на месте. С облегчением отпустив ярость за своего Великого.

— Тис! Мне убить его сразу или постепенно? — Тихо, боясь спугнуть сосредоточенное внимание Просо, спросил боец, держащий меня на ноже.

Дурни. Если бы я был ему дорог, если бы я был его ведущим — это бы сработало. А так — это смешно! Просо — просто пацан упрямый. Он не ради кого-то, он ради своей свободы идёт на риск!

Евгений разлепил сведённые губы и, не отрывая взгляда от Великого, произнёс:

— Ты знаешь, чего я хочу.

Константин не ответил.

Он медленно, чтобы не вызывать ухудшения ситуации, приподнял руку, давая знак своим людям подождать, и продолжил молча смотреть в глаза Просо. Было в этом взгляде задумчивое созерцание, оценка и размышление о неисповедимых путях. Только Жанька этого не видел. Для него точка контакта стали и плоти затмевала весь остальной мир.

Секунда. Две… Пять.

Женькина рука дрогнула.

Бойцы ринулись к застывшим противникам, но Константин снова предупредительно раскрыл ладонь.

Глаза Просо стали закрываться. Безвольно от усталости и слабости.

Великий почти нежно зафиксировал падающую руку, ласковым движением, слитым с падениями Женьки, подхватил его ладонь и мягко забрал нож. Женька вздрогнул и начал валиться назад. По бледному лицу потекли молчаливые слёзы обиды.

Какой ты, в сущности, мальчишка ещё, Жанька — так необдуманно себя погубил. И ничем теперь не помочь, не отвести гнева Великого! После того, как он практически простил тебе обидный плевок и глупую невежливость, да так исподтишка ударить его. Эх, Женька.

Он ещё не отключился, лежал, болезненным взглядом смотря в облака, и не обращая внимания на стоящего рядом старого воина.

Константин задумчиво рассматривал нож, поранивший его гортань. Умело крутил в руках, смотрел, как отражается солнце на гранях, и молчал.

Мысли его распознать несложно. А вот как перенаправить?

— Великий!

Клинок возле сердца вздрогнул.

Я задышал мелкими глотками, почти не шевелясь, чтобы не напороться ещё глубже. Искал золотую середину меж вздохом и неподвижностью, чувствуя, как карябает железом нутро.

— Великий, выслушай меня!

Константин покосился.

Слышит!

Начали: подстройка к внутренней реальности.

— Сделанное Просо из Ками-нэ преступно по своей сути и нуждается в жестоком наказании, но…

Уголки губ Константина опустились, а меж бровей чуть наметилась складка. Угадать было не сложно, Великий! Женька достоин смерти, заигрался, ничего не скажешь. И лишь то, что всё-таки он ещё ценен тебе как тис, задерживает твою волю, заставляя думать и искать решения! Не был бы он нужен — сразу добили бы. Но пока ты думаешь, и твои люди стоят вокруг в ожидании, у меня есть шанс.

— Но я прошу быть снисходительным к нему.

— Почему?

Он не спрашивает «зачем?» — понимает, о чём прошу, знает, зачем. А «почему» — это можно расценивать по-разному — и как вопрос о причинах и как желание поторговаться. Моё личное дело — как это понимать. Поторгуемся.

— Потому что я готов заплатить.

Надеюсь, я достаточно заинтриговал тебя, Великий?

Константин опустил нож и повернулся ко мне заинтересованно.

— Чем? — коротко спросил он.

— Долготой своей смерти.

Вот теперь медленно, чтобы не напороться на клинок сильнее, склонить голову и подождать, переводя дух. Теперь его время решать.

Резкая боль заставила стиснуть зубы и сжать кулаки. Лезвие выдернули из плеча. Чисто вытянули — не расширив дыры. Но тяжёлая ломота в теле только усилилась. Словно расплавленным оловом плеснули внутрь оставшейся раны!

Хотелось кричать. Нестерпимо тянуло закрыть сквозящую кровью дыру в плече. Но, взяв себя в руки, я склонился в поклоне перед Великим. Если я сейчас на эту мелочь буду орать, то грош цена моему предложению! Потому что я готов заплатить за Женькину жизнь, ни много — ни мало, а часы терпения. Умереть за себя и за товарища. Долго, страшно. Такую цену предлагали великие воины в наших легендах, в историях старого Схода, когда сила Храмов пылала в зените и мир переполняли сильные люди, не понаслышке знающие честь и правду. Времена, которые ещё застали такие старики, как Великий.

Нет, Константин, не из тех, чьё сердце запятнано желанием причинять страдания, нет. Ему не доставит удовольствия смотреть, как меня вздёрнут на столб и будут медленно и методично убивать и восстанавливать, убивать и восстанавливать, пока у тела не останется возможности задержаться в этом мире. Но его сердце наполнится радостью за то, что и в этом, погибшем поколении, в мире безхрамья, в беспросветности последних лет, окажется кто-то, кто способен на поступок, достойный легенды. От такого не откажется ни один старик, потративший десятилетия своей жизни на подготовку следующих мастеров!

Я давал ему ценный подарок — надежду, что не всё потерянно для нас, что даже с гибелью Схода, мы все всё равно остаёмся воинами, верными своим клятвам. Давал веру в то, что следующее поколение будет не слабее предыдущего. Я играл в самую слабую точку. Потому что не согласиться для него, значило, не узнать — так ли это на самом деле? Действительно ли хороши тархи без Храма, как были с ним?

— Это честь для меня, Борислав из Ляле-хо.

Я распрямился, выдыхая.

Константин смотрел внимательно, подмечая каждую мелочь в моём положении. Наверняка увидел и то, что шатает от слабости и то, что кулаки не разжимаю, держа боль в узде. И что говорить нет сил.

И тут снова вмешался Женька. Упрямый осёл!

— Нет, нет… — зашептал он и стал приподниматься на локте. — Нет, Великий! Это я должен!

Константин медленно обернулся к Просо. Тот протянул руку, лихорадочно цепляясь окровавленными пальцами за плечо Ведущего:

— Я должен. Я… за двоих! Я оскорбил… Я пролил кровь… Я готов умирать долго! Отпусти его!

Вот, ведь, дуралей! И не заткнёшь его.

Я криво усмехнулся, привлекая внимание Константина:

— Великий, младшим нет места, когда разговаривают сильные.

Я смотрел только на него. Пойми, поверь и прими, что не нужен тебе этот пацан! Что он — тупой щенок, он — упрямый осёл, он — дурная кровь, которая не достойна того, чтобы пачкать руки тяжкими наказаниями! Что смерть его должна быть тихой, словно летнее одеяло, накинутое заботливой рукой. Поверь, чёрт возьми! А я с лёгким сердцем умру за двоих. Только дай ему короткой смерти, дай!

— Младший, проливший кровь старшего без оправдания защиты чести или жизни своей или старшего своего, заслуживает девятью девять смертей или одну смерть чужака… — вскинулся Просо, жёсткой от судороги рукой вцепившись в воротник Великого.

Он цитировал старое уложение о крови послушников. Единое для всех Храмов Схода. Пацан давил на закон, пытаясь выторговать себе смерть за двоих. Нет, не для того, чтобы умереть. Чтобы я отступил.

Хрен тебе, Жанька, — этот бой тебе не выиграть.

— Ты принял моё слово, Великий! — надавил я. — Дай ему быстрой смерти или отпусти!

— Твоя рана ещё не закрылась, Великий! Твоя кровь не оплачена! — захрипел Просо, продолжая спор меж нами, меж нашими смертями.

Двум смертям не бывать?

Константин резко поднялся, сбрасывая с плеча занемевшую руку ведомого. На одежде остались кровавые полосы.

Его голос был подобен рычанию взбешённого хищника:

— Довольно! Вы оба правы и оба достойны! Одного на столб, другого на раму!

Бойцы стронулись с места мгновенно. И тут же остановились.

Константин вскинул руку, отменяя команду. Люди отшатнулись и встали, уже с интересом смотря за развитием событий. Происходило то, что вполне могло войти в историю.

Константин стоял, задумчиво вращая в руках нож Просо. Тонкое лезвие периодически вспыхивало, посылая зайчики в глаза. Изредка слепящая полоса пробегала и по лицу Великого и по фигурам его ведомых, застывших по периметру в ожидании приказов — любой из них с большим удовольствием порвал бы нас обоих, только позволь. Но Константин молчал. И время тянулось медленнее, чем самая тяжёлая стража.

Набежит светлая полоса на лицо. Исчезнет. Набежит вновь. И снова.

— Вы оба заслуживаете смерти, — подытожил Константин, не отвлекаясь от ножа. — И оба достаточно сильны и упрямы, чтобы принять её и за себя, и за напарника. И для меня нет чести решать за вас, кому тащить эту ношу, а кому жить дальше за двоих. Никому не место между ведущим и ведомым! Так?

Бойцы в кругу согласно выдохнули.

Константин оглядел своих людей и повернулся к нам.

Женька с трудом поднялся на локтях, его лицо вытянулось, а глаза зажглись невероятной надеждой. Губа тряслась от напряжения, и он поймал её зубами, прокусив до крови. Я, наверное, выглядел не лучше.

— Отдайте им мальчонку! — повелел Великий.

Приказание выполнили молниеносно — Юрку принесли от вертолёта, как был, спящий и завёрнутый в одеяло, и сгрузили на руки ошалевшего от происходящего Просо.

— Дайте им машину!

И подступивший боец сунул мне в скользкую от крови и пота руку золотистый ключик на брелке с полуолимпийским символом колец. Я никак не мог сжать пальцы, и боец молчаливо помог, накрыв мою ладонь своей.

— Пусть уходят, — кивнул Константин. — И пусть знают моё Слово.

Слово Великого! Нерушимое, необоримое, необратимое. Магия которого связывает судьбы так же крепко, как узы супружества, клятва верности или обет мести! Слово, за исполнением которого будет надзирать само Небо!

На Великого во все глаза смотрели не только мы с Женькой. Его слушали все, кто стоял рядом. Мы все словно попали в древнюю легенду о сильных воинах, большой дружбе и Великом Туре. Звенела напряжённая реальность, пронзённая цепью поступков, нанизанных на ось нашей встречи. И слова Великого подхватывал тихий ветерок — этот ветер должен был нести весть от Ведущего до всех уголков русской земли, до каждого, кто живёт уложением Храма. Слова пресветлого, который приказывает. Вся реальность мира — грань за гранью — становилась свидетелем Слова Тэра.

— Я даю им три дня убежища — где бы они ни остановились, это место будет признано их домом и не будет осквернено нападением. Через три дня либо один из них придёт в мой дом для принятия смерти за двоих, либо оба примут муки умирания! Три дня! Пусть идут — отпустите.

И, уже отворачиваясь, метнул в землю нож. Клинок встал под Женькину руку косо, почти по рукоять впившись в сухую почву.

Он уходил к вертолёту, потеряв к нам интерес, и бойцы склонялись перед Великим, в который раз доказавший им своё право быть старшим Туром. Лишь когда он отошёл, началось движение.

Один из бойцов показал мне на автомобиль, отданный нам во владение, кто-то помог подняться на ноги Просо. Мы могли идти… И мы пошли. В тишине молчаливого свидетельствования великодушия Константина Великого, в топком солнце, заливающем степь, в едва шуршащей под ногами траве. Шли медленно, спотыкаясь на каждом шагу и молчали. Сил не оставалось. Я вырвался вперёд, чтобы успеть помочь Женьке, нагруженному Чудой.

Дошёл до машины первым и с трудом открыл дверь — сначала уставшее тело не слушалась, потом из окровавленной ладони выскальзывала ручка, затем ослабевшие пальцы долго не могли потянуть дверь… Когда дверь распахнулась, я тяжело обошёл машину, чтобы открыть дверь для Женьки. Сказалась практика — на эту дверь я потратил не больше половины времени от предыдущего опыта. Скоро мастером стану! Я дождался Просо с Чудой на застывших, сведённых судорогой руках. Так и не подняв глаз, мы слаженно произвели приём-передачу.

Лицо Юрки оставалось бледным, но дыхание выровнялось, а на лбу блестели капельки пота. Всё будет хорошо. Вот увидишь, Чуда!

Я устроил его на заднее сиденье и направился к месту водителя, оставив Жаньку самому решать, куда садиться — назад или вперёд. Когда подступил к дверце, Просо ещё не смог выбрать.

Меня окрикнули или чудиться?

Я резко, насколько смог, обернулся на крик.

Пуля рванулась со ствола. Чёрная крупица смерти. Будь в форме — хоть дёрнуться бы успел!

Но тело лишь вздрогнуло в ответ на команду.

И тут же ударило в грудь и отбросило спиной на накалившийся от солнца чёрный металл автомобиля.

Замутило. Закружило. Повело. Страшно так повело… Как бывает только раз. Мир потерял цвета, став серо-бело-чёрным, градиентом от солнца расходясь во все стороны, потянулся щупальцами смерти ко мне…

Жарко, небо всесветлое, жарко! Умерь свою благодать! Вытащи горячую занозу из груди! Больно.

Лицо Жаньки оказалось ровно напротив, и я распахнул глаза, сознавая, что это — всё… Конец.

Во взгляде тиса дрожало откровенное страдание. Горькое и больное. И эти глаза были вровень с моими — ведомый своей спиной закрывал меня от добивающего удара. Он жёстко вцепился мне в плечи, чтобы повторять все мои движения вниз. Как успел он прыгнуть через капот и подставиться под пули, будучи в таком состоянии? Почему не уходит, понимая, что сейчас положат обоих?

Просо чуть скосил глаза, чтобы посмотреть на место вхождения пули. Губы его скривились. Зажмурился, стиснул зубы. И в собранных морщинах мелькнула влага.

Какой ты, в сущности, мальчишка ещё, Жанька…

Мир заволокло чёрным, словно промокашку залили тушью.

И заноза в груди остыла.

…

Меня метало по мирозданию, словно щепку в водовороте меж камней. Било о воспоминания, трепало потоком непонимания. Стачивало ярость и гнев, сводило с сердца горячее клеймо старых обид.

Метались перед взглядом образы, один за другим. Времена учения в школе, пора послушничества перед первым олосом, а вот уже и первая самостоятельность бойца, вот встреченная любовь и поставленный своими руками дом, и дочка в пелёнках… Вот день, когда воля случая сделала меня ведущим и подарила Сашку. И день, когда я потерял всех, кого любил… И миг, когда напротив застыли глаза тура Сергея. И…

Передо мной вставал лес. Высокие ёлки под тонкой вуалью снега. И белогривые единороги. Они подходили медленно, степенно, вежливо фыркали тёплыми клубами пара и отходили, уступая место следующих желающих познакомиться.

— Цыц!

Анна оказалась рядом, словно всегда здесь стояла. Только теперь роскошные каштановые волосы, уложенные в толстые косы, лежали смирно на груди. И вместо блузки согревала вышитая меховая телогрейка.

Махнула рукой, отгоняя единорогов.

— Идите, рогатые! Не до вас пока!

И обернулась ко мне.

Внимательным настороженным взглядом осмотрела и покачала головой:

— Ох, тархово племя, — вздохнула она, — Что ж тебе как неймётся-то? Не торопись ты! Туда, — она вскинула глаза к посыпающему с неба снежку: — успеется. А вот здесь без тебя ни Юрке, ни Женьке не выдюжать! Так что держись, тарх, держись. Я подсоблю. Подкину времени. Тебе его совсем чуток нужно. Ты только держись!

И снег повалил гуще, закрывая мир, где сердце хотело остаться в тепле женских ладоней.

Обратно, образ за образом. Мгновение за мгновением, разматывая ленту памяти. Возвращаясь к тому, кто стал дорог.

И, сквозь нарастающий шум тока крови, услышать реальность. Вернуться в мир.

Или нет?

Зависнуть над ним. Невидимым образом, колышущим воздух.

Видеть всё и всех, и не быть в силах что-то исправить.

…

Пуля ударила в сердце…

Там зияла чёрная дырка, плюющая на каждую судорогу тела порцией крови.

Лицо умирающего искривилось судорогой смерти — знакомой каждому. Он распахнул глаза, преодолевая боль, и смотрел, смотрел на тиса, пока зрачки не закатились за вздрагивающие веки, словно погасшие солнышки.

Тис с воем сквозь зубы уткнулся в шею умирающему, но не выпустил его плеч из рук. Мышцы на его спине сводило и корёжило от напряжения ожидания удара, и он не смел даже на миллиметр сдвинуться в сторону, боясь, что следующая пуля пройдёт мимо него и окажется в теле уже затихающего. И потому, когда умирающий, потеряв сознание, начал сползать вниз по двери машины, он, жёстко подхватив плечи, опускался на колени вместе с ним — движение в движение, закрывая собой.

Когда со спины размашистым шагом подошёл Константин, он склонился над погибшим, сгорбился, готовясь принять последний удар, и не поднял головы.

Он уже был готов к уходу вслед за отходящим на Мерцающий Мост.

Он чувствовал движения Великого, но рассудок и чувства его были с отходящим. Константин потянул руку. Сейчас тронет шею и сильными пальцами сокрушит связь меж сознанием и сердцем. Или вонзит клинок, рванув кровеносные сосуды? Или из «кармана» достанет пистолет и выстрелит в затылок?

В глазах тиса оставалось равнодушие.

Сухая крепкая ладонь мягко легла на плечо, принуждая обратить внимание.

Женька медленно обернулся

— Вина моего человека, — просто сказал Константин. — Как ты хочешь убить его?

Тис повёл заторможенный бесчувственный взгляд дальше. Туда, где два крепких бойца удерживали на коленях, со сведёнными локтями за спиной ещё одного. Как совсем недавно стоял сам тис. И старший Великого — Фёдор — молча стоял над пленником, ожидая команды.

Убийцу взяли, не покалечив — такая честь предоставлялась осиротевшему ведомому. Константин отдавал своего человека на муку в обмен на восстановление своей чести.

Тис не мог не признать благородства Великого, но это уже ничего не могло исправить.

— Почему?! — прошептал он в бессилии.

Константин перевёл жёсткий в явном спокойствии взгляд на ослушника.

Боец дёрнул бледными губами, давно уже прокусанными в бесполезном, но бешеном сопротивлении:

— Он убил тура Сергея! Моего тура!

Константин расстроенно покачал головой и снова посмотрел на ведомого:

— Как ты хочешь убить его?

Просо дёрнул плечами в бессилие выбора, и Константин опять не ошибся в выводах — обернулся к своим и одним кивком передал волю.

Ослушника отпустили, дав возможность стоять свободно.

Боец выпрямился, упрямо тряхнув головой. Повёл освобождёнными плечами, умиряя боль в потянутых мышцах. И гордо вскинул подбородок, подставляя шею. Взгляд — в небо. Значит, ни о чём не жалеет.

Фёдор подступил сзади и молча рванул из «кармана реальности» клинок.

Первый удар — горло. Резко, жёстко, разрывая почти до кости.

Пока боец хрипел, стискивая кулаки и закатывая глаза, — второй удар.

В ключицу. До сердца.

Успеть вытащить. И отступить. Чтобы не мешать свободному падению тела.

Спокойная традиционная смерть без лишних страданий — милосердие к равному, прощение преданности. Бойцу дали уйти достойно.

Фёдор достал из кармана уже окровавленный когда-то платок и задумчиво начал оттирать клинок. Константин отвернулся от места казни к замершему над телом своего ведущего тису:

— Чем мы ещё можем помочь тебе, мальчик? — тихо спросил Великий.

Это значит — проси. Великий может всё! Только вернуть к жизни уже не сможет.

«Ничего», — покачал головой Женька, стремясь быстрее оказаться один.

Константин понял. Присел на корточки, рассматривая отрешённое лицо тиса и коротко кивнул:

— Одна смерть оплачена. У вас три дня. Но, если вы немного припозднитесь, я не буду считать это тяжёлым проступком…

Женька кивнул, но по тому, какими стеклянными, пустыми остались глаза, Константин понял, что сказанное прошло мимо его рассудка. Недовольно кашлянув, Великий поднялся на ноги и отвернулся от тиса:

— По машинам! — крикнул он, и стремительно направился к вертолёту.

Бойцы без суеты и спешки стали расходиться по своим машинам, часть десантом зависала на автомобилях, оставшихся на ходу. Армия Последнего Ведущего Константина Великого уходила.

Фёдор оказался над склонённым, ещё переживающим последние слова Великого, но не понимающим их смысл, совершенно незаметно. Положил ладонь на плечо замершего от боли и сказал о том, что мог не увидеть за пеленой горя ставший бессильным тис:

— Он ещё дышит…

Но Женька дёрнулся только, когда под ноги ему упал тяжёлый футляр аптечки.

Замедленно поднял голову. Но Фёдор, развернувшись по-солдатски, уже уходил к своему ведущему.

За спиной ведомого забили лопасти вертолёта. Заметался накалённый солнцем воздух. Пригнулась трава.

Просо поднял взгляд и только сейчас увидел — на виске лежащего у его ног тарха билась вена. Он жив!

Лихорадочными руками Евгений ощупал рубашку ведущего, и тот застонал от неожиданной боли. Сдирая ногти, Женька рванул нагрудный карман. И всхлипнул сквозь зубы, увидев её.

Пряжку ведомости.

Широкую. Из двух полос разных металлов, создающих рисунок волка, воющего на луну. Как знак долгого одиночества и принятия надежды.

Она краем вдавилась в тело, перенаправив пулю выше. На дюйм над сердцем…

Губы Просо задрожали. Он прикусил их. И коротко схватил воздуха, чтобы убрать охватившую слабость. Руки тряслись, когда рвал на полоски рукав рубашки.

Почти сорвал ногти, вырывая край металла из тела.

Ведущий тихо стонал, не приходя в себя, но время поджимало и сделать это нежнее не получалось. Ладони ведомого были точны. И тверды пальцы, когда длинные синие тряпицы заталкивали в сочащуюся кровью дырку. И когда вкалывали «коктейль» восстановления. И когда перетаскивал раненого в машину.

Впереди оставалась самая страшная битва. Он был готов отыграть у смерти своего ведущего.