Часть восьмая

Все это была одна большая, глупая неправда.

Все.

И острые лучи солнца, которые пронизывали пыльный воздух над мостовыми. И толпа самодовольных людишек, вздумавших переставить наши жизни с ног на голову. И ярко-оранжевой свет, что кровью растекался меж камней. И колючий шум, в который рассыпался человеческий гомон с площади. И даже крики чаек. Они изредка вплетали свое бессмысленное слово в фон для объемного кино из медленно, нестерпимо медленно сменяющих друг друга полуцветных картинок.

Потому что правда — она не такая. Ее изображение не рассыпается в мелкие тонкие осколки, которые режут пальцы, стоит протянуть вперед руку. И вкус у нее не отдает горько-ржавым. Не звучит она ослабшей струной, нахально и тяжело не заглушает сама себя, вывернув тон наизнанку. Не пахнет она едкой отравой, от которой даже зрение, кажется, стынет вязко в безмолвном крике. Правда не ослепляет.

У правды не бывает когтей или острых клыков. У правды давно уже опали крылья, а стеклянные глаза — это ее маленький и ненужный секрет. У правды осиная талия и тонкие ручки, лукавая улыбка и робкий взгляд. Правда ждет много часов, чтобы только пожелать спокойной ночи. Правда не коснется меня, она пуглива как лань. У правды нет своей воли. Она бессловесное, удобное средство для утоления желаний. Она создана быть моей. Моей Силь. Моей без остатка. До последней клеточки кожи, до последнего волоска, до последнего слова, которое сорвется с ее губ…

Быть может, воздушными демонами несколько десятков лет назад называли эти черные смерчи. Узкие перевернутые конусы, заворачивающие в своих сердцах вспышки молний. Иногда они загорались сразу по две, и издалека казалось, что это чудище сверкнуло своими глазами с небес. А если вспыхивала лишь одна — можно было подумать, что демон развернулся немного вбок, чтобы напугать других людей, по ту сторону сухого каньона за почти бескрайней пустошью, с началом которой оканчивался наш город.

Они надвигались медленно, извивались змеями, истончаясь почти до невидимых ниточек; потом снова расползались вширь и, вихляя бедром, заворачивали еще с полкилометра на своем пути. И без того серое небо хмурилось черным исподним туч, а солнце от поднявшейся пыли заволокло грязно-белым саваном. Песок оседал на языке, скрипел на зубах, а пропитанный ядовитыми испарениями природного гнева воздух оседал влажной испариной в легких.

Поднялось и море. Сначала тихо, незаметно и почти исподтишка. Вздыбилось, вспухло пеной, заторопилось мелкими волнами-обманками на бурый пляж. Собрало на горизонте две первые настоящие волны, вытолкнула их взашей на город. Но мы еще не знали об их приближении.

Я говорю «мы», но на деле никаких «нас» и не было. Просто смерчи-демоны были куда убедительней развернувшейся бойни.

Я потерял Силь почти сразу, как первые женщины заголосили, указывая на далекое небо. Я следовал за ней по пятам, а потом упустил.

Конечно, у магистрата были свои непришибленные чудесными сыворотками бабочки. Таких, наверняка, держали в глубоких подвалах за крепко опечатанными дверьми, в щели которых раз в сутки пропихивали еду. Они были опасны, и магистрат это прекрасно осознавал. Опасны, если какой-нибудь любопытный углядит случайно диковинное существо и воспылает жаждой обладать такой любопытной зверушкой. Теперь же пришло время вскрывать замки, и прошедшая мимо пристального взора партия бабочек накинулась не на магистров, а пока что на своих собратьев.

Природа воспылала завистью и, не желая пропустить удобный случай, тоже решила вступить в игру.

А я потерял Силь.

Напрасно звал ее в ополоумевшей толпе, где смешались люди и их теперь бесполезные бабочки, глаза которых оттаивали от первобытной ярости и роняли без рыдания слезы каплю за каплей. Я метался в этой людское мешанине, уворачивался, привставал на цыпочки, искал, вытягивал шею, ловил взгляды чужих черных глаз, вздрагивал от вида тоненького плечика не-моей-бабочки, холодел, заприметив знакомые бледно-золотые пряди кольцами.

Она пропала. Как сквозь землю провалилась, испарилась, просыпалась пылью сквозь пальцы.

А смерчи-демоны приближались, и в воздухе протянулись наэлектризованные ниточки. Они хватали за волосы, щипали пальцы, от них захватывало дыхание. А может, и не от них.

Моя, только моя. Силь, крошечная Силь. Забытая в огне, спасенная дураком-обманщиком, похищенная по собственной воле собратьями. Я следовал за ней по пятам, я выбрался на площадь, я не отрывал от нее взгляда. И не было сил смотреть на то, как она безмолвно пускает невидимые когти, и люди падают перед ней на мостовую, черноглазые бабочки, не успев развернуть своих ледяных щитов, стекают как безвольные медузы. И не было сил, но я был должен. Моя крошечная, моя испуганная красавица — она была сильнее их всех. Она поводила острым плечиком под мешковатым свитером, скидывая в сторону надоедливые кудри, и шагала в толпу, а та перед ней расступалась.

Вот, о чем она говорила, когда обещала, что я все узнаю потом. Вот почему она так тревожно вглядывалась в щели меж досок, которыми были заколочены окна заброшенного полуподвала. Вот зачем ее у меня отобрали.

Но даже она была бессильна перед надвигающимся на город ураганом; эту мощь было не победить никому. Мы рассыпались по улочкам обезумевшим от страха тараканьим выводком, и мы знали, что на этот раз природа изобрела для нас отраву помощнее.

Я не помню, как толпа вынесла меня к воротам подземных убежищ; помню только, как меня занесло в темную преисподнюю без моей на то воли. Я силился еще вырваться обратно, броситься назад, к площади, где видел мою Силь последний раз. Но люди напирали, сдавливали друг другу ребра, задыхались, наседали. В этой мешанине уже было не двинуться, не пошевелиться, не выбраться на свет.

Ворота захлопнули, и из-под потолка заструился неверный свет от слабеньких, экономных генераторов. Бутылочное горлышко треснуло, двери закрылись, паника оседала. Все были внутри. Толпа стала распадаться, когда люди обнаружили, что в убежище места хватит на всех. Разбредались по углам, возбужденные, дрожащие, а кто-то еще метался в ярости, выкрикивал что-то нечленораздельное, подначивал остальных довершить прерванное капризом природы. Но на них шипели, от них шарахались. Рыдали дети, прижимались к юбкам матерей, а те бестолково поглаживали их по головкам, поглядывали на испуганную группку черноглазых в дальнем углу. Но большинство бабочек осталось снаружи. Их просто не пустили.

Когда я попытался засадить кулаком одному из прихвостней магистрата у ворот, требуя выпустить, мне, наконец, дали хорошего тумака и оттолкнули к стене. Я еще хватал как рыба ртом воздух, когда ко мне метнулась золотоволосая бабочка. Я мог и не рваться наружу: моя Силь была здесь.

Тугая волна сожаления поднялась изнутри, и я с горькими упреками набросился на самого себя, вспоминая полные озлобления думы. Никогда, никогда я не посмею даже помыслить о том, чтобы приравнять ее к остальным только ради того, чтобы обладать ею всей, никогда… Ведь она здесь — совсем рядом… Когда потерянную вещь обретаешь заново, стыдишься той цены, которую был готов заплатить, еще ей не обладая.

Она упала на колени, схватила меня за руки, устремила на меня взгляд огромных черных глаз.

— А я думал, что ты сбежала, — я слабо улыбнулся.

— Вы… Вам больно?

— Ерунда, — отозвался я. — От твоей подруги неприятных ощущений было больше.

Я заметил, что мои широченные брюки на ней были порваны от самого бедра, а на коже алела длинная царапина.

— А ты? — я кивнул на ее не очень-то и рану.

— Ерунда, — повторила за мной бабочка.

Я был готов отдать ее регистраторам, вымолить у комиссии номер только для того, чтобы она не смела просить меня о приказах, подобных тому, что я отдал сегодня утром. Но это было так далеко от той реальности, которая разворачивалась уродливым веером уже которые сутки…. Всего лишь отчаянная мыслишка, последнее средство, и уже неважно, что в магистрате загребли бы за белы ручки и меня — в мозгу тогда билось одно желание: навсегда подчинить ее себе.

А теперь… Я отстранился, высвободив свои руки из ее. Жалкий трус, собственник. Мелкая конторская вошь, возомнившая себя властелином…

Силь обняла ладонями мои скулы, приподняла лицо, чтобы поймать мой взгляд.

— Я… соврала, — призналась она шепотом. — Бабочки привязываются. Свободные бабочки.

Чья-то душа присела тихо у самого порога моей пещеры. Она не собиралась уходить. Мои усилия были бесполезны: ее и правда было не запереть и не приманить, а плен бы ее только оттолкнул. Но она пришла сама. Согласилась на гостевое заточение по собственной воле.

Я долго смотрел в ее глаза. Непонимающе, оторопело. Она незаметно улыбалась. Чуточку лукаво, как я любил.

Я не сразу осознал, о чем кричат люди. Я вообще ничего не слышал. Не слышал, как сначала они переговаривались вполголоса, свирепо поглядывая на бабочек, а потом в запале спора сорвались на крик. Не видел и как выхватили за локоть первую, как совсем еще щуплая девчушка споткнулась на неровных камнях, как рухнула на колени, а ее все равно тащили в центр зала, словно тряпичную куклу, сильно надоевшую хозяйке.

Я не знал, были ли среди ополоумевших горожан члены магистрата или его комиссий. Скорее всего, нет, потому что кричали люди одну суеверную, испуганную чушь.

— Они вызвали воздушных демонов! — визжала старуха с седой паклей волос.

— Они нас уничтожат! — вторила ей женщина помоложе.

— Я всегда знал, что за ними придут! — выкрикивал мужчина рядом.

— Иноземные твари!

— Видели, на что способны?!

— Вздернуть всех до одного!

— На костер!

— Перерезать горло…

— Нет, заставим их сотворить такое друг с другом!

— Вы лучше на эту посмотрите, на эту!

Я вздрогнул, потому что взгляды озверевшей толпы устремились на Силь.

— Ее, ее хватайте! — заревело сразу несколько голосов.

Взбешенная толпа куда опаснее кошки — а ведь страшнее зверя нет. Опаснее обманутой женщины — а ведь такая может порезать на кусочки не только диванную обивку и кресла, пока любитель разнообразия прилежно трудится на службе. У взбешенной толпы нет лидера, нет разума, нет сердца. Взбешенная толпа — это одно большое чудовище, в котором злость каждого человека по капельке сливается в неуправляемый океан ненависти, готовый обрушить на несчастную жертву свои свинцовые волны. У такой толпы нет проблесков совести и нет страха. Она не задумывается о том, что делает, ибо большое дело совершают ее частички, а по отдельности все выглядит не так уж и страшно. Здесь — синяк, и там — синяк, сломанная ключица и вывихнутая рука. Каждое из увечий не так уж и страшно в своем одиночестве.

Серое море под низкими облаками, вспоротыми смерчами, поднималось все выше и выше. Уже и острова у горизонта исчезли за первым тонким буруном, спряталось трепещущее в мареве солнце.

Моему дому предстояла третья перестройка.