Часть третья

Она сдержала свое обещание. Когда я вернулся, нашел ее ровно на том месте, где оставил. Кажется, она даже позы не меняла.

Наверное, в том и заключалась вся штука: у бабочки воля была гибкой, как глина. Она не жаловалась, не скучала и не маялась от безделья. Она выполняла любое приказание, каким бы сумасбродным оно бы ни показалось человеку. Просто поднималась на тонкие ножки и отправлялась — ни слова, ни жеста, ни взгляда. Хотя что до последнего, укоризненными взглядами она меня иногда все-таки одаривала. Пожалуй, даже чаще, чем следовало. Я быстро понял, что вся ее покорность — не более, чем внешнее. Думать она не переставала, и насмехаться над моей неряшливостью тоже.

В тот же день она забралась в кухонную мойку и пустила на себя струю воды. От любопытства, конечно. Я вернулся, запрет двигаться с места уже не действовал, и она занялась изучением комнаты, пока я заказывал доставку ужина. Ледяная вода окатила ее с ног до головы, но она лишь заливисто рассмеялась.

— Тебе бы стоило отправить туда тарелки, — заявила она, выбираясь из мойки и отфыркиваясь. — Неплохая штука.

Набралась новых слов в мое отсутствие… Интересно, ругательства она тоже собирает? Пф, конечно. Все пригодится.

— Потом, — поморщился я, ожидая ответа по передатчику.

Мытье посуды оставалось в списке самых моих нелюбимых домашних обязанностей. Я и так едва уложился в квоту на технику, положенную для «неблагонадежных» домов вдоль береговой линии, и купить посудомоечную машину не мог. Вообще-то горожане и без того дорогостоящую технику не жаловали, памятуя о том, как просто потерять имущество, и копили на бабочек — кому было разрешено, конечно. Это было гораздо удобнее: не нужно платить за электроэнергию и никакой зарплаты, разве что небольшие расходы на пищу… Но разве это деньги по сравнению с окладами человеческой прислуги! А бабочки, как и другие живые существа, выжить в очередном капризе природы имеют шансов гораздо больше, чем бестолковые неподвижные вещи.

— Значит, займусь я, — предложила бабочка, перебираясь с мойки на стол.

Я чуть не бросился в ее сторону, когда она опасно покачнулась, балансируя на краю, но удержалась.

— Я в порядке, — ухмыльнулась она. — Чуть-чуть выросла, могу шагать дальше.

Она и вправду немного вытянулась за день моего отсутствия. Больше не забиться ей под край суповой тарелки. Однако она была слишком мала для того, чтобы таскать вовсе не из воздуха слепленную посуду, да и не решен еще был вопрос с ее ролью в моем доме. Гостья или прислужница?

Я не сразу опомнился, заслышав голос на той стороне передатчика. Стоило заказать порцию побольше. Два ужина не доставят, если не указать данные гостя, а моя нигде не значится, да к тому же она бабочка. Настоящая нелегалка. Узнают о том, что держу такую без документов — мигом заберут.

Назвал я ее Силь. Сам не знаю, как пришло в голову, только звучало очень на нее похоже — тонко, звонко, воздушно. Росла она быстро и очень заметно, и вытянулась до роста невысокой женщины меньше, чем за четыре месяца с того момента, как покинула кокон. Я устроил ее во второй спальне, хотя эту крошечную комнатушку помпезно называть спальней я обыкновения не имел. Помещеньице было настоящим треугольником: потолок съезжал пологим скатом от потолка до самого пола. Свет сквозь небольшое круглое окошко в крыше падал прямо на постель; тут же уместился умывальник и узенький шкаф. Впрочем, вещей у Силь было немного, и в шкафу занимали место две мои рубашки (обе годились ей на пусть короткие, но вполне себе платья), пара ремней (вместо шнурков от ботинок) и удивительный мусор, который бабочка тащила к себе, словно в гнездо. Там были и старые ручки, и исписанная бумага, и фарфоровая кошка с отколотым ухом.

Как радовалась моя совесть, когда появился повод выбросить эту мерзчайшую скотину, которая только собирала пыль на очаге и напоминала неудачный выбор подруг в не очень далекой юности! Эту кошку подарила одна из них. Кажется, чтобы память о ней оставалась и после расставания; что-то в роде «пусть мозолит глаза и давит на сознательность». Выбросить без причины я статуэтку не мог: подруга так подругой и осталась, пусть без незадачливых романтических чувств, зато с фальшивой привязанностью. Она любила иногда ко мне заглянуть, чтобы проверить, на месте ли ее кошечка и достаточно хорошо ли я помню подробности наших отношений. Она мечтательно-иронично крутила локон, попивая паршивенькое заказное вино, а я поддакивал на ее выкладки из истории нашей любви. Людьми я разбрасываться обыкновения не имел, и хранил неприятных и порой даже совсем бесполезных, как Силь — пружинку мандариновой кожуры, которую я как-то вырезал, чтобы ее повеселить. Цитрусовый аромат еще долго витал в ее шкафу, и стоило распахнуть дверцу, как острый запах впивался в ноздри. Ей нравилось, а я ничего против этой страсти к коллекционированию не имел. Мне и без того ее было безотчетно жаль — весь смысл ее жизни закрутился вокруг меня.

Хотя иначе быть и не могло. Я был первым, кого она увидела после «рождения», а в природе (уж точно не в человеческом сообществе) это что-то да значит. Она проводила целый день взаперти, и других людей могла наблюдать разве что в узенькую щелочку меж полосок захлопнутых жалюзи (я соблюдал особые предосторожности, опасаясь, что ее кто-то увидит). И я был для нее единственным источником информации. Оставались еще цифровые панели в большой комнате, но днем я их включать запрещал: еще вычислят нелогичное для рабочего времени потребление электроэнергии в доме, нагрянут, обнаружат бабочку… Зато вечерами она подолгу сидела на ковре перед панелями, скрестив ноги и аккуратно положив руки на колени. Сидела прямо, не шевелясь, и не сводила глаз с экранов. Развлечения особенного панели представлять не могли. Сообщения от властей, новые регламенты, таблицы достижений за неделю, цифры по потреблению энергии и расходу воды, заметки об эмоциональном состоянии горожан и тенденциях в развитии новых средств формирования настроения… В общем, сплошная статистика вперемешку с промывающими мозги заявлениями. Правда, иногда давали объемные фильмы — в качестве подарка горожанам за быстрый социальный рост, положительные оценки детских воспитателей, сокращение недовольства среди взрослых. Показатели пусть и росли медленно (все-таки среднее арифметическое — оно на то и среднее, и рекорды не бьет), но нуждались в поощрении. Такие вознаграждения собирали у экранов чуть не полгорода, и улицы заметно пустели, когда по стенам гостиных плясали цветные тени, а персонажи выдуманных историй сражались на шпагах прямо перед каминной решеткой.

Конечно, у горожан хватало и других развлечений вне дома. Кино, ресторации, театры и кондитерские. Но на такие тоже следовало заработать — не только денег и не столько ежедневной работой в конторах, а правильным поведением. И дети, и взрослые, старались как могли, чтобы попасть в воскресенье — единственный свободный день на неделе — в какое-нибудь из заведений, призывно расцвеченное неоновыми огнями и обклеенное радужными рекламками. А вот кино давалось как приз по общим показателям — от личного успеха тут почти ничего не зависело. Поэтому и воспринималось большинством как бесплатное развлечение, которое ни в коем случае нельзя пропустить.

Было и меньшинство, которому на «клоунские» вечерние показы было плевать с погоревшей к тому времени библиотечной башни. Такие люди, чтобы добраться до десятой звездочки социального статуса, или выслуживались годами, или имели хорошие связи и приятные улыбки. Но их было совсем немного, и жили они особняком, в укрепленных резиденциях на окраине вдалеке от моря, и капризы сумасбродной природы им были почти не страшны.

Что до меня, то мой индикатор поведения — как же я ненавидел это дурацкое детское слово! — поводов для особых надежд не давал. Общественная работа — ноль, дополнительные часы на службе — ноль, только вот набежало аж семьдесят за «созидательное состояние духа», но до положенной на месяц нормы в тысячу один этот показатель дотянуть не мог. Я догадывался, что под «созиданием» подразумевалось то внезапно пробудившееся, почти отеческое стремление заботиться о моей бабочке. Ведь я и вправду создавал или даже изобретал. Доставал еду в обход всевидящего ока службы учета (или чаще всего просто заказывал самые немыслимо огромные порции из возможных), хлопотал над бумагами на новую одежду (обязательно куплю яркую рубашку; лучше красную или бордовую — подойдет к ее светлым волосам), выискивал книги. С последним было хуже всего. Единственный отпечатанный архив пропал в огне, а новый создавался медленно. Правда, само здание уже отстроили, на том же самом месте. Оно было гораздо ниже, не будило воспоминаний о воздушных призраках, и располагало огромным подземным хранилищем куколок. Оно должно было стать одним из самых больших в городе, для него разрабатывали особую систему защиты, и готовились прилично раскошелиться, пока корабли подвозили добычу. А книги в можно было достать у перекупщиков. Индикатор возмущенно краснел, когда я отсчитывал бумажки за очередной запрещенный том, но этим его праведный гнев и ограничивался: прочитать название книги он не мог, и только различал тип эмоций. А не оглядываться опасливо по сторонам в темном переулке, пока перекупщик пересчитывал деньги, я никак не мог, так что мой и без того скудный счет неизбежно терял несколько баллов. Зато Силь получала еще одну порцию знания, а уж заглатывала она новую информацию с такой поспешностью, будто голодала месяц.

Я с улыбкой следил за тем, как она водит пальцем по строчкам, забравшись с ногами на диван. Она любила вот так сидеть, подобрав по себя ноги, и ни малейшего неудобства не чувствовала. Я же ощущал себя стариком, скучно усевшись в кресле как положено. Иногда она поднимала на меня свои черные, огромные глаза и задавала вопросы. Некоторые слова были для нее еще неизвестны, но таких оставалось все меньше, да и означали они в основном не самое буднично-ежедневное. Как-то Силь спросила:

— Зачем люди привязываются?

Я перебирал скудный запас книг на полке, и почти что вздрогнул. Оставил мысль отсортировать старые журналы и повернулся к бабочке.

Крылья у нее уже тускнели. Ростом она сравнялась со мной, и должна была вскорости ненужную блестяшку сбросить. Начиналась следующая стадия развития, и вопрос соответствовал.

— А ты не чувствуешь привязанности? — отозвался я, поразмыслив.

— К чему?

— Ну, к своим безделушкам, например.

Ее взгляд заскользил по потолку, словно она хотела взглянуть на свои сокровища через перекрытия. Наконец, она пожала плечами и вопросительно глянула на меня.

— Ну а я? Ко мне ты привязанности не чувствуешь?

— Я не понимаю, что такое привязанность, — тихо призналась она.

— Хорошо, — я присел рядом. — Предположим я сейчас выйду из этой комнаты и никогда больше не вернусь.

— Никогда-никогда? И завтра, и послезавтра? — ее глаза расширились, но испуг исчез так же быстро, как и появился. — Значит, так нужно.

Она опустила голову и стала перебирать тонкими пальчиками складки моей темно-серой рубашки, прихваченной на талии ремешком с вручную пробитой дыркой.

— И ты не будешь переживать? Скучать? — я немного опешил.

— Так зачем привязываться? — не ответила она. — Ради этого? Ради того, чтобы переживать, скучать… беспокоиться, изводиться от тоски?

Я отозвался не сразу.

— Ради того, чтобы чувствовать себя счастливым, когда объект привязанности рядом.

— Объект, — фыркнула Силь и тряхнула волосами. — Счастливым. Бабочки не знают, что такое счастье.

— Как так? — не понял я.

— А вот так, — с внезапной грубостью резанула она, а потом осеклась, побледнев.

Она все же ощущала во мне хозяина, пусть я и не злоупотреблял ее теоретически законным положением домашней прислуги. Мне казалось, что она чуточку меня опасается, или дело было в уважении… Словом, своей собственной резкости она испугалась.

Продолжать разговор я не решился. Что-то острое проскользнуло в ее взгляде, когда она выдала свое раздражение, а мне не хотелось видеть свою бабочку вот такой. Куда больше мне нравилась беззаботная красавица, которая интересовалась тем, что значит слово «мелиорация», «экстраполяция» и «синсемантический». Озабоченность проблемами философии с треском разрывала ее пока еще детский образ, пусть и с крупными видами на будущее.

Силь больше вопросов в тот вечер не задавала. Дочитала главу в молчании, захлопнула книгу, аккуратно поставила ее на полку и попросила разрешения отправиться спать.

— Тысячу раз говорил тебе так не делать! — сам не зная, отчего, разозлился я.

— Но вы же… — ее плечи поникли.

— И «вы» это проклятое забудь! Иди уже, не спрашивай, — кинул я и отвернулся.

Силь беззвучно выскользнула из комнаты.

Индикатор нудно замигал красным.