Часть седьмая

Вернувшись к своей Силь после короткого периода счастливой погони за цифрами, вот так просиживая в полуподвальчике вторые сутки, я внезапно осознал, что куда счастливее здесь, в этом грязном, пропахшем плесенью заброшенном зале, в котором есть она, моя бабочка. Куда счастливее, чем когда индикатор сыто поблескивает зеленым, показатели растут, в выходной можно прогуляться со знакомыми по новым заведениям, разукрашенных неоном (и заодно получить еще баллов!), а в конце месяца разжиться какой-нибудь приятностью вроде прибавки к жалованью или дополнительных свободных часов. Здесь, в этом заплывшем паутиной, пронизанным полосатым солнечным светом помещении не нужно было сводить доход с расходом, опережать остальных собак в упряжке, красоваться перед толпами людей, которых знаешь не больше одного-единственного вечера из своей жизни, но которым благодарен за еще один плюс в графу «социальные контакты». Здесь, в этой невыносимо скучной тишине укрытой пылью разоренной комнаты, можно было прислушиваться к отдаленным выкрикам и гадать, что же будет — вот и все развлечения; но делалось это вместе с моей Силь, которую я все эти месяцы так несправедливо прогонял в треугольную спаленку, стоило мне заявиться домой не в одиночестве. И я был счастлив и одновременно глухо потерян — не знал, извиняются ли перед бабочками. Но разве был бы толк от моей наивной просьбы простить? Я усмехался про себя. Вот я снова сижу один на один с моей Силь, но на этот раз не ухожу днем в контору, не покидаю ее до вечера. Сижу с моей бабочкой и так бессмысленно доволен, так сумасбродно и бестолково улыбаюсь про себя, только что не свечусь как отполированный медный грош. И… что дальше?

Приникая ухом к заколоченному окну, я прислушивался к гомону набегающей толпы. Я не хотел выходить из своего укрытия. Даже ради готовых документов. Даже ради жизни по-старому. Как ребенок, потянувший раз пальцы в вазу со сластями, не мог оторваться от этого глупого, дурацкого существования в этой помойной дыре наедине с моей бабочкой.

Теперь она мне напоминала паука — не принуждала и не просила, а только паутина ее оказалась такой притягательной, что выбраться я уже не смог. Влип. Сначала теплые объятия ее неосознанного колдовства пускали в кровь противоядие, и я не чуял опасности. Теперь же было яснее некуда: прикидываясь добреньким папочкой, я обманул сам себя, а это полуживотное вцепилось в меня своими невидимыми коготками крепче некуда.

От мысли о том, что моя Силь — животное, и на свет такие, как она появляются непостижимым для человека образом, меня передергивало. Где-то там, изнутри, в ДНК, таилось крошечное несоответствие, которое могло повлечь за собой последствия куда более серьезные, чем различия в способе размножения.

И неужто она ни чуточки, ни распоследней капли не нуждается во мне?

Солнце уже почти подобралось к верхушке небосвода, когда Силь забеспокоилась. Стала ходить по помещению, то и дело с хрустом наступая на осколки подошвами совсем не подходящих ей по размеру ботинок. Я пытался вытянуть из нее, что случилось, но она мотала головой. Тогда я приказал. Она опустила голову и тихо отозвалась:

— Я нужна им. И они за мной придут.

— Что за чушь! — выплюнул я. — Никто сюда не сунется.

— Уже.

Теперь и я мог уловить приглушенные звуки возни у черного хода, забитого досками.

— Ты отсюда и шагу не сделаешь!

— Они думают иначе, — почти прошептала Силь.

У человека есть одно досадное свойство: он собственник.

Со времен козьих шкур и мамонтовых бивней, каменных молотов и палок-копалок человек тянет в свою пещеру все, что ему приглянется. И хорошо еще, если это «что-то» затянуть в пещеру легко. Не такое тяжелое, не сопротивляется, просто раздобыть и унести, проходит по высоте в дверной проем, не тревожит сон и не издает резких запахов. Но куда печальнее, если с доставкой накладки, и еще тоскливее — если предмет собирательства не то, что в проход не пролезает, но тянется засадить в нос. Или в глаз. Или даже в оба. Но даже это решаемо — кнутом или пряником, тяжелой дубинкой или мясной похлебкой, шантажом или коробкой конфет. Куда сложнее затащить в свои владения то, что в руки не взять ну никак. Попробуй, посели у себя в гостиной облака в закатном свете, и не такие, что объемный проектор нарисует, а настоящие. Или — вот еще — счастье. И тут проектор возьмет и обманет искусственной улыбкой напомаженной красотки, но тут уже не так просто попасться на крючок: такая блондиночка не каждому для счастья нужна. И куда хуже дело обстоит с такой материей, как душа. Вот уж тут ни изображение, ни словесное описание не помогут — до нее вообще трудно дотянуться с помощью тех пяти скудных средств, что отмерены человеку. Можно, конечно, умножить мясную похлебку или коробку конфет на десять, прибавить сердечного расположения, внимательных взглядов, обходительных манер и целую гору свободного времени. Повезет — останется чужая душа у входа в пещеру, обождет немного в тепленьком местечке. Но никогда не удастся затащить ее внутрь, не удастся ее заточить в клетке, запереть в сундуке, поселить рядышком с собственной. Потому что пещера у нее уже своя есть, и вытащить ее оттуда можно лишь засадив в сердце хозяину нож. Да и то бесполезное предприятие — тут же увильнет, только и видали. Очень уж деловые эти души, очень уж привязчивые, такие не подкупишь и не умолишь. Оттого и печально человеку. Он же собственник, а инстинкт собирательства силен, ох как силен! Вот и мается всю жизнь, обхаживая чужие души. Иногда одну. Иногда — несколько. А порой бросает это занятие, догадавшись умно, что дело провальное.

Но бывает, что не только до души не добраться, но и тело грозят утащить. Тогда уже не до глупых психологических выкладок, не до мечтаний.

Я бросился к задней двери, словно хотел защитить Силь — сам не зная от кого и как. Но вошедшие просто оттеснили меня к стене. Их было трое: широкоплечий верзила с тусклыми маленькими глазками, щуплый парень с жиденькими волосенками и неожиданно статная для такой компании женщина с острым взглядом. Двигалась она тоже рублено, порывисто, и от нее невольно хотелось отшатнуться, только бы не попасть под размах ее стремительных движений.

За ними в помещение скользнули три бабочки: две бледноватые девушки с тонкими запястьями и нездорово очерченными скулами и низкорослый, черноволосый паренек.

— Прикажите ей отправиться с нами, — вместо приветствия бросила женщина, обратив ко мне свое лицо.

Такая бы казалась почти миленькой, сбавь она обороты и улыбнись чуточку уголком губ. А пока что напоминает школьную учительницу: взгляд готов прожечь дыру, а в звонком голосе — презрение и самодовольство, присыпанные для вида деловой суровостью.

— И вам добрый день, — отозвался я.

Вошедшие ужаса не внушали, только раздражение. Если бы на их месте были молодчики из магистрата… А эти — кто?..

— Уговаривать мы не собираемся, — процедила женщина. — Нам нужна ваша бабочка.

— Вот интересно, — я осторожно ухмыльнулся, аккуратно занимая позицию между незваными гостями и Силь. — Отчего я должен отдавать свою, как вы правильно указали, бабочку неизвестно кому и неизвестно для каких целей?

— Ваша она по праву злостного присвоения, но никак не по документам, — выговорила женщина, меряя меня взглядом. — Будьте добры не тратить время. Не воображайте, что мы будем вести с вами диалог.

— А что вы делаете сейчас? — поинтересовался я, косясь меж тем на бабочек вошедших. Если мне и предстояло опасаться, то именно их.

— Прикажите, — рявкнула женщина, и я вздрогнул.

С такой каши не сваришь, вот уж как пить дать. Впрочем, оно и ясно: среди демонстрантов фанатичным — самое место.

— Прикажи, — Силь тронула меня за рукав.

Я уставился на нее, словно видел впервые.

— Пожалуйста, прикажи, — прошептала она.

Глаза ее умоляли, и про обычное «вы» она словно специально забыла.

— Так ты с ними заодно? — я не нашел ничего умнее.

Силь тихо покачала головой.

— Я — бабочка. Свободная бабочка. И должна быть с остальными.

— Ну, вот еще! — теперь уже взвился я. — Свободная! Она моя, ясно вам? — я развернулся к безмолвным пришельцам. — Это моя собственность, и она останется со мной!

Я ощутил, как пальцы Силь сжались на моем рукаве. Смотреть в ее сторону не хотелось.

— Все это — для вашего же блага, — пропела женщина укоризненно.

— Это? — я мотнул головой в сторону заколоченных окон. — Вы хоть понимаете, на что замахнулись? Вы как собаки, которые укладываются на подстилке — крутитесь на месте и думаете, что с другого угла уляжетесь получше. А подстилка одинаковая со всех сторон!

— Скажите, — неожиданно снисходительно начала женщина. — Вы предпочитаете спать к стене лицом или спиной?

— Я не ставлю кровать в угол, — отозвался я.

— Шутник, — улыбнулась вдруг женщина. — Займитесь им.

Три бабочки шагнули на меня разом. И у всех был тот ледяной взгляд, что я впервые увидел в глазах Силь двое суток назад. Худые пальцы у изможденной на вид девицы оказались на удивление сильными; она вцепилась мне в горло, и ее холодные кукольные глаза застыли в ладони от моих.

— Прикажите своей бабочке выполнять наши приказы, — откуда-то слева потек голос женщины.

— Ни за что, — прохрипел я, силясь оттолкнуть костлявую руку. — Справитесь и без нее!

— Прикажи, — я уловил сквозь пляшущие черные точки краем глаза выражение лица моей Силь; пристыженное и вместе с тем решительное, умоляющее и испуганное.

— Кто будет тебе… — шипел я, — …приказывать… если эта грымза меня сейчас задушит?

Силь устремила на меня свой черный, полный тоски взгляд.

— Она тебя не задушит, — примирительно вымолвила женщина.

— Тогда отправляйтесь к чертям, — просипел я.

И тут меня словно парализовало; будто острый коготь вошел сквозь черепную коробку прямо в мозг, и в голове до болезненности отчетливо зазвучал голос:

— Лучше не сопротивляйся.

С треском стали обрываться нити, словно шипами полоснуло где-то глубоко внутри — так глубоко, что даже вообразить было невозможно, что там можно что-то чувствовать. Рвануло и потащило, вывернуло наизнанку, и я почти увидел, как мое сознание расходится огромными, безобразными черными трещинами, в которых одна пустота, бескрайняя, пронизанная нестерпимой болью.

А потом все окончилось, так же внезапно как и началось; только где-то внутри еще пульсировала отголоском призрачная тень.

— Приказывай, — у самого моего уха шепнула женщина.

Я с трудом собрал воедино раскромсанное на куски сознание и, бесплодно пошарив в поисках голоса погрознее, промямлил:

— Убирайтесь…

Второй раз оказался куда хуже, чем первый. Я не знал, что к прилагательному «нестерпимый» можно применить сравнительную степень. Ведь если не стерпеть, то уже не стерпеть, и дело с концом… Но сейчас мне казалось, что до того со мной лишь играли.

Из водоворота вырвал голос Силь, тоненький, будто бы дрожащий. Наверное, он и не дрожал вовсе — сквозь изощренную пытку бабочки самодовольных пришельцев я с трудом удерживался даже за мысль о том, что хочу жить, а что уж и говорить о том, чтобы различать интонации. Но она просила за меня:

— Прекратите, пожалуйста… Он прикажет.

— Ни черта не… — начал я, злобно ухватываясь за куски действительности, как только костлявая оставила меня в покое.

Силь вцепилась в мои ладони тоненькими пальчиками.

— Так нужно, — промолвила она. — Потом ты поймешь.

— Ты моя, слышишь? — я хотел было злобно отпихнуть ее в сторону, но она не пустила.

Такая же сильная, как остальные. И может сделать со мной ровно то же, что делала эта изморенная голодом бабочка незваных гостей. Чудовище…

— Я вернусь к тебе, обещаю.

Она поморгала нерешительно, сжала мои руки сильнее.

— Если сейчас прикажешь.

И Силь встала на цыпочки, обвила мою шею руками, прижалась ко мне почти как тогда вечером и прильнула своими губами к моим.