Часть шестая

Мне стоило и самому себе задать этот вопрос: почему я к ней так добр. Напрашивался быстрый ответ — а как же иначе? Но иначе было можно. И иначе было бы проще.

В ту ночь я глаз толком и не сомкнул. Она льнула ко мне, худенькая, спящая, а я исступленно пялился в темноту, и моя рука, которая должна была согревать полуобъятием, давно предала и доверие Силь, и меня самого, заставляя мысли совсем другого рода рождаться в моей голове. Но я не смел и пальцем двинуть, даже когда затекла и кисть, и запястье, и локоть. Я просто укрывал ее невидимым крылом во тьме, и не имел права ни на что другое.

Я не мог знать, о чем она думает, но в этом ее порыве — броситься ко мне, прижаться и искать защиты, — было столько детскости, непосредственности. Мне нравился ее лукавый лисий взгляд, которым она любила одаривать, когда мысленно надо мной насмехалась, но теперь она была совсем другая. И словно бы не понимала, с чем имеет дело. Может статься, она и чуяла тот голодный сумбур, который закручивался во взъерошенный клубок где-то в глубине моего подсознания, но явно не понимала, что он означает. Потом я задумывался о том, что если она и вправду животное, а не человек, то должна куда лучше меня разбираться в инстинктивных порывах бессознательного. Или вовсе не животным она была, и та ее ярость, вырвавшаяся откуда-то из глубин существа там, в треугольной спальне на втором этаже, ярость, которая предназначалась враждебному человеческому существу, была совсем другого рода, и задействовала какую-то другую часть инстинктивного? Или, быть может, все дело было в том, что она мне верила? Все это время я играл роль одуревшего от счастья папаши, и даже если в последнее время слегка отвлекся от конопачения брешей в гнезде для моей бабочки, я ясно дал понять, что и дальше буду, как она выразилась, добр к ней. Или, может статься, она меня проверяла?

Но я оставался ее папашей; пусть нас связывали узы вовсе не кровного родства, но было что-то невыразимо прекрасное в тех воспоминаниях о первых минутах ее жизни, которых любовник бывает лишен. Я бы сказал чистое, но это слово мне совсем не нравилось своей затасканностью. Чистоту так заляпали грязью поминутного восхищения, что она перестала быть той чистотой, которой была когда-то. Теперь о ней выкрикивали на каждом углу, и казалось, будто в продажной девке больше той самой невинности и непосредственности, которую когда-то вкладывали в это ненавистное мною слово «чистота». Что до Силь, то пусть я формально и не был ее отцом, пусть я и не мыслил о совращении малолетней (ведь тело и разум ее были далеки от детских), мне было мерзко единственное соображение о том, чтобы поставить в один ряд с моими интрижками в погоне за баллами эту странную то ли дружбу, то ли отеческую любовь, то ли сотрудничество хозяина и рабыни. При этом последнее было каким-то извращенным, неправильным: Силь будто бы заставляла меня играть роль хозяина, и я уже начинал думать, что в ней говорит вовсе не инстинкт подчинения, а стремление существовать, действовать. Ведь она сама сказала: без приказа она ни на что не способна. Хотя, безусловно, мелкие задачи вроде чтения книг или изучения украдкой моих вещей не нуждались в особом указании. Что до последнего, я не возражал против этого ее крошечного посягательства на мою собственность. Она ничего не присваивала, и лишь интересовалась, а уж зачем — это было ее делом. Правда, иногда мне казалось, что в ней будто бы загорается нечто вроде ревности: она отправляла в стирку мои рубашки, ловя запахи чужой женщины, и на какое-то мгновение ее очаровательный носик морщился. Нет, женщины эти пахли прекрасно, и меня могли свести с ума одни лишь духи, даже без особых усилий женщины, которая эти духи носила. Но Силь, несмотря на то, что говорила о привязанности, других самок не жаловала. Она никогда не смела выказать отвращения большего, чем сведенные на переносице брови или сморщенный нос, но я успел подметить и это. Однако я уверял себя, что эта ревность далека от женской; это лишь недовольство тем, что я дарю свои вечерние часы кому-то другому, а ней ей, пусть бы мы провели этот вечер в полном молчании в разных комнатах. И предположение это подтверждалось почти полной холодностью Силь во всем остальном. Нет, иногда она смеялась и подначивала меня своим немым взглядом-укором, иногда заводила странные задумчивые разговоры, с увлечением прислушиваясь к моим ответам, иногда она даже напевала неизвестные мне песни, раскидывая сухую посуду на кухонные полки, и нисколько не смущалась моего присутствия, будто мурлыкала свои мелодии для меня. Но это было далеко от знаков личного внимания, и особенно далеко от знаков внимания женского. Да и вообще, одергивал я сам себя, давным-давно она четко высказалась, что человеческие переживания относительно других людей для нее недоступны. Так чего я жду?

А я именно знака и ждал. Ведь если бы он промелькнул, мои сомнения по поводу фиктивного отечества, совращений и прочей белиберды перечеркнулись бы толстым красным фломастером. Одно лишь ее движение, взгляд, и эти ее слова про других, которые пользуются бабочками в свое удовольствие, как бессловесными игрушками для плотских утех, превратились бы в пыль. Я не смел бы сравнить себя с ними. Потому что ко мне повернулась бы она сама. Она бы сделала первый шаг и тем самым уравновесила чашечки весов, которые пока что клонились под весом моих незаконных мыслей. И незаконными они были именно потому, что на ее стороне я ничего подобного не чуял.

Эти двое суток я пробыл словно в полубреду. В первый вечер, когда она еще не прикоснулась ко мне впервые вот так, всем телом, решительно и просто, я не предполагал, что буду заниматься такой чушью, как процеживание собственных мыслей и надуманный самоанализ. За окнами назревало нечто поистине революционное, а я прятался в сыром полуподвале со своей Силь, и украдкой мечтал о ней, как подросток. В собственном доме было куда больше пространства; здесь же мы вынужденно оставались в одном помещении целый день. Я чувствовал аромат ее кожи, даже если она оставалась на другом конце помещения, и то и дело бросал в ее сторону быстрые, змеиные взгляды. Она не замечала.

Силь была, напротив, поглощена тем, что происходило снаружи. Она стояла у заколоченного окна, приникнув к щели, и ловила волны всколыхнувшегося людского моря. Иногда передавала что-то мне, но все больше о тех, кто собирался выйти в полдень на площадь. О властях — ни слова, будто они укрывались невидимым щитом, и для ее вторжения оставались недоступными.

Я же отвлекался от своих пронзенных муками совести мыслей только благодаря ее голосу, ее сводкам новостей, которые выходили каждые пятнадцать минут.

— Они отправят бабочек на убой, — бормотала Силь. — Бабочкам не страшна боль, если приказано ее испытать. Удобное оружие.

— А что магистрат? — спрашивал я.

Она пожимала плечами.

— Мне не добраться до них. Слишком много эмоций, — она щурилась.

— Магистрат уже наверняка знает о бабочках, — буркнул я. — Таких, как мой друг, полно. И хотя бы он уж точно побывал в зале приемов, чтобы наябедничать.

Я скривился. Силь кивнула.

— Да, они должны знать. Только бабочек будет очень много.

Я молчал. Восстание за заколоченными окнами перетекало в сражение внутри меня, но слушать о том, что было там, снаружи, мне нравилось теперь куда больше. Все это сумасбродство мне было не по душе, и я отступал в тень — не позорную, как я себя убеждал, а дипломатически разумную, нейтральную тень. Но говорить о нем было сейчас правильнее всего. Ведь это куда важнее, чем мои персональные возмущения подсознательного. Куда масштабнее. Куда глобальнее. Куда обоснованнее. А я… Кто я и что такое? Так, еще один индивидуум со своими персональными заскоками и мизерными тревогами, которые растираются в мелкий песочек жерновами забот крикливой массы остальных.

А потом Силь из серьезной, повзрослевшей превращалась в ту испуганную девочку, которой я так любил ее видеть. Она уставала слушать колебания, которые мало отличались друг от друга, и садилась в углу, у зеркала, и прикрывала глаза. Я садился рядом и начинал думать о том, что так умело затолкнуло на задворки в моей голове внезапное стремление «прикоснуться» к моей бабочке по-настоящему. О том, что будет с нами потом. Когда Силь, казалось, погружалась в дрему, я вспоминал ее слова о том, что я больше не буду спать в своей постели. Отчего-то именно в этой фразе было столько для меня томительно-тоскливого, что я невольно раскисал. Не важно, где принимаешь пищу и почти неважно даже, где целуешь красавицу. Куда важнее то место, где ты отдаешься, бессознательный, в объятия ночи. Такое место должно вызывать настоящее доверие, по крайней мере, так казалось мне. Я не умел засыпать в чужих постелях, не умел отключаться на рабочем кресле в конторе, хотя иногда сонливость превращалась в невыносимую пытку, не умел прикорнуть в корабле, который вез меня в ежегодный семидневный отпуск через высушенные солнцем каньоны, на далекое соленое озеро в глубине серых, ощерившихся острыми скалами долин. Что-то внутри не позволяло остаться беззащитным там, где может возникнуть опасность, даже если таковая — всего лишь дружеский подзатыльник коллеги, проходящего мимо меня, так удобно смежившего веки. И потому мысль о том, что теперь у меня нет того самого бесконечно безопасного места для сна, была невыносима.

Успокаивал я себя думами о том, что когда все уляжется, когда магистрат разберется с людьми, самоуверенно сколотившими войско бойцовых бабочек, я найду одного из тех, кто никогда не представляется по имени, и выцарапаю другие документы для себя, и просто документы — для Силь. Первое было возможно безусловно, да и по поводу второго меня очень не тянуло сомневаться. Просто не хотелось. Я верил, что эти люди способны на все. Способны и дать моей Силь пропуск в относительно свободный мир, пусть это будет значить для нее возможность прогуляться по взморью среди бела дня. Теперь, сидя в укрытии, я нещадно упрекал себя в том, что не сделал этого раньше. Не выискал человека-без-имени, чтобы выпросить документы для бабочки. Но ведь раньше, в уютном и спокойном родном доме со скошенными углами для экономии пространства, мир казался тихим и дружелюбным. Никто не угрожал мне туманной расправой, и никто не собирался отобрать у меня Силь. Конечно, угроза висела, тут и говорить не о чем. Но пока эту угрозу никто не тревожил, закреплена она была хорошо. Теперь же воздух всколыхнули, и призрачная секира закачалась, недвусмысленно намекая на то, что иного выхода, как искать документы теперь уже для нас обоих, нет.

На этой мысли я смежил веки и впервые за всю свою сознательную жизнь заснул в небезопасном месте. Бессонная ночь меня доконала, борьба с совестью отнимала порядочно умственных сил, а вопросы о будущем и вовсе укрывали мои плечи свинцовым плащом.

Если бы я тогда мог открыть глаза, то увидел бы вовсе не спящую тут же, рядышком Силь. Я бы увидел мою бабочку, которая бессмысленно вперила ледяной взгляд то ли в меня, то ли в пустоту где-то в районе моих легких, и еще — эти странные то ли слезы, то ли капли тающего льда, которые дорожками соскальзывали по ее бледным щекам.