Часть первая

Помнишь ту старую библиотеку, старик? Громадину с круглыми окнами? В ней скопилось столько жуков-сухоедов, что полы исходились трещинами, стоило ступить в ее зал. Магистрат все думал, стоит ее снести сразу или наскоблить монет на перестройку. Только вот не бросались латать дыры, когда можно наваять свеженькое изящное здание. Не то, что эта уродина. Пусть и — как же ее называли?.. ах да, историческое наследие. Глядит высоченная башня своими слепыми глазищами на город, а по ночам чудится, будто это целая стая воздушных демонов сверху вылупилась. Этих чудовищ уже давно никто не видел, но вот бояться не перестали. А башня напоминала, вытаскивала на поверхность заскорузлые страхи прабабок, и люди бродили вечерами по улицам, уткнувшись взглядами в мостовую.

Какой-то умник решил дело по-своему. Перекрытия от жуков — что бумага. Почти труха. Хватило бы одной спички, даже искорки. Пустили красного петуха, даже нос перед тем не сунули. А сколько сокровищ бросили погибать! Сколько книг, сколько томов! Но ломать себе шею ради наживного никому не хотелось. Я огонь увидел сразу — тогда еще и первый уровень занялся не весь, — и все-таки сунулся.

И специальное хранилище оставили. Дешевле насобирать еще куколок, чем подтаскивать особую технику и клещами через окна один за другим лари вытягивать. А куколки ведь живые! Новых-то отыщут, а эти?.. Не смог. Забрался внутрь. Мрамор этот пластиковый сыпался под ногами, я только успевал трещины перешагивать. Запоры и на окнах, и на дверях от дыма разъело, толкай — да и вперед. А огонь к специальному хранилищу подступил вплотную, уже взялся за дело. Я не стал думать. Схватил первый попавшийся ящик, и сиганул оттуда, еле унес ноги. Второй уровень уже рассыпался, вся голова в пепле — хорошо еще, на плечах осталась.

Я тогда не задумывался, что всех куколок тамошнего хранилища из списков вычеркнули. А их считают до одной: и выбывших, и поступивших. Когда корабли с добычей прилетают, этих малышек описывают от роста и чуть не до объема легких. Все-все. И размеры, и структура покрова, и предполагаемый возраст, и тип мышления, и эмоциональный разряд. Каждую обмеривают так, будто в ней какая опасность. Лишнего шага ей потом не ступить. Попробуй она выдохнуть воздуха чуть больше, чем нужно, сразу подберутся приставы: чем ее кормите? И не переусердствуйте с улыбками! Разрастется от счастья, потом средств не оберешься на уничтожение. А они что? Они же живые. Это вам не машины, и им совсем не хочется жить по цифрам. Записали ожидаемые параметры — так изволь вырастить бабочку так, чтобы за рамки не выскочила. Нечего. Мало ли.

Для бабочек отводили хранилища в каждом здании — на случай. В те времена бури под серым небом ходили такие, что пол-города косило раз в сезон. Люди-то по большей части ничего, а вот карточные домики — им совсем несладко. И еще эти жуки-сухоеды. Эта напасть хуже волн-гигантов с моря, которые пусть и приходили не чаще, чем раз за лето, но уж вылизывали улицы до блеска. А жуки точили перекрытия незаметно, пробирались тихо как лазутчики и принимались за работу, пожирая сантиметр за сантиметром, пока несущие столбы не обваливали потолок на голову спящим. Магистрат даже специальные проверки ввел: чуть не каждый месяц наведывались ребята со сканерами и вынюхивали не хуже полицейских собак, натасканных на душистые травы. Топтали грязными сапогами ковры, переворачивали шкафы, забирались на чердаки и вытряхивали всю одежду. Смахивали безделушки с каминных полок, забирались в очаги, растаскивали золу по коридорам. Чихали, не прикрываясь, сквернословили при детях. Те вылезали из своих комнатушек, любопытные, вертелись под ногами, мешали, все блестели внимательными глазами, а рабочие — они на то и рабочие, у них задание, некогда состав аудитории рассчитывать. Они ищут смертоносную заразу — а это ответственность, без экспрессивной лексики не управиться. Если находили сухоедов — тут же заказывали специальную обработку, а если совсем дело плохо — выселяли.

А будущих бабочек старались хранить везде. Совсем не охота разом лишиться годового урожая дармовой рабочей силы от какого-нибудь каприза природы, будь то стихия или живые существа. Правда, получить партию куколок на хранение — не значит разжиться разрешением на их выведение. Некоторые дожидались таких бумаг месяцами, пока личинки спали полумертвым сном в их подвалах.

Мне куколок на хранение тогда еще не выдали ни разу. Да и не стоило бы. Дом с видом на море — такой того и гляди смоет самой простенькой расшалившейся волной. Так должен был думать магистрат. Я же на перестройку тратил деньги с экстренного счета лишь дважды. Совсем немного для такого неблагонадежного соседства.

А что до выведения — мне бабочка толком была и не нужна. Я жил один, и было у меня всего четыре комнаты на дом-кубик со скошенными углами для экономии пространства. На втором этаже под покатой крышей приходилось нагибаться, чтобы не набить себе шишку, а в кухне можно было жарить на плите яичницу, не вставая из-за стола. В таком жилище еще одно живое существо лишь занимало бы драгоценное место, которого еле хватало и мне.

Об этом я вспомнил только поздно вечером, когда плюхнул спасенный ларец на журнальный столик. Я долго сидел, подперев кулаком подбородок, и размышлял, какую же глупость я сморозил. Когда лез через рассыпающиеся проемы, как-то не тянуло на размашистые думы о будущем. Цопнул инстинкт за живое — забрать хоть одну, спасти малышку. И все. И только теперь, в родной тишине дважды перестроенного крошечного дома я обдумывал, как поступить дальше. Стоило куколку вернуть властям. Пойти бодрым шагом в отделение, не косясь в сторону догорающей старой библиотеки, и сдать имущество в руки законного владельца. Но с другой стороны, искать этот ящик с пришпиленным черным номером не будут, а значит, и бабочка будущая никому не нужна. Она должна была погибнуть в огне, так какая разница, что спасенную прикарманит мелкий служащий из штамповочной конторы?

Я оставил куколку себе. В тот же вечер распаковал ящик, вынул завернутую в специальную материю куколку и долго разглядывал ее на свет. Опыта в выращивании у меня не могло быть никакого, и все, чем я располагал — это слухи. Вот я и последовал советам, которые наперебой гудели в голове. Обложил питомицу ватой — так, что ее в белом облачке было почти не видно, поместил импровизированное гнездо под включенную лампочку с антигравом, перепроверил окна и двери, чтобы не сквозило, и стал ждать.

Утром я уходил, запирал двери и с беспокойством смотрел на небо — не приближается ли шаловливая туча с намерением слегка поиграть забавными человеческими домиками. Но туча не приближалась, и небо оставалось ровно-серым. Иногда — розовато-серым, иногда — желтовато-серым, но в угрожающие, поблескивающие молниями клоки не собиралось. Возвращался я домой вечером в спешке, только бы скорее убедиться, что с моей спасенной красавицей ничего не приключилось. А вдруг антиграв забарахлил, и лампочка упала прямо на мою питомицу? Или свет отключился, заморозив ее до смерти? Или куколка сбросила покров, не дождавшись меня!

Сослуживцы со смехом подмечали, что у меня щека дергается, а я отмахивался, все думая, как там моя спасенная. Вот бы ее с собой брать, да только замерзнет! Шутили: я посерьезнел, словно моя подруга объявила, что ждет ребенка. Смеялись всем залом, заходясь от хохота, а я снова хмурился и зарывался в свои бумажки, измозоливая руки о штампы до крови. Подруги у меня не было, хотя от перспективы стать кормильцем еще одного человеческого рта помимо собственного я бы и вправду невесело призадумался. Но отчего-то перспектива кормить ничуть не меньшую по размерам бабочку меня не пугала. Во мне жила почти романтическая уверенность, что эти инородные создания и питаются чуть ли не только светом. Хотя я слышал, что еду они употребляют самую обыкновенную, пусть некоторые и довольствуются одной порцией в день.

Мысль о собственной личинке стала почти что манией. Мне было до безумия интересно, как она превратится в существо, которое пусть и называют бабочкой, мало чем отличается от обыкновенного человека. Малышка, которую можно запросто уместить на ладони, должна вырасти чуть не до потолка моей лилипутской кухоньки. Подумать только! Именно поэтому как только звенел колокольчик в конторе, я запихивал последние бумажки в портфель и сломя голову летел домой. Даже скатился до того, что стал заказывать ужины с доставкой, и не ходил с остальными в обязательные для повышения социального статуса ресторации.

В это время мне было плевать на все, даже на свой медленно шагающий социальный статус. Ведь я выращивал куколку. Собственную куколку. Ни за что бы не выхлопотал в магистрате на такую разрешение, а с учетом ее стоимости, не очень-то соответствующей размерам моей зарплаты… Что и говорить.

Превратилась она поздней ночью. Я не ложился до второго светового кольца, и все наблюдал за небом, полыхающим от бледного сияния. Кольцо медленно огибало небосклон, и пробиралось как раз над моим домом, когда что-то треснуло на кухне, и я вскочил. Было ясно: это она.

Ради этого стоило заработать нервный тик. Из-под тонкого, как папье-маше покрова, разворачивая крылья, выбиралась бабочка. Она оттолкнула обрывок почти что бумажной стенки своего бывшего жилища и, потягиваясь, раскрыла глаза — огромные, черные, опушенные шелковыми ресницами. Бабочка была ростом с полторы моих ладони, хрупкая, крошечная, новорожденная. Только она была совсем не похожа на неказистых, неуклюжих человеческих младенцев. Она выпростала из-под влажных лазурных крыльев изящные женские ножки, с изумлением оглядела тонкие запястья, рассмотрела пальцы с острыми ноготками. Она была укутана в собственные крылья, и ее белоснежная кожа почти светилась под вуалевым газом.

Я нерешительно протянул к ней руку. Не знал, поймет ли она сразу, и заговорит ли так запросто. Ведь я о бабочках не знал почти ничего, только восхищался издалека теми, у кого работали десятки таких сбросивших крылья — и женщин, и мужчин.

Моя оказалась женщиной, самой настоящей, до последнего сустава. Испуганная, крошечная, какая-то воздушная и неземная, волосы до самой талии облепили нежное тело, как и мягкие крылья… Беззащитная и… такая настоящая.

В этот самый момент святого трепета антиграв в лампочке вздумал выкинуть штуку. Дурканул, жалобно щелкнув, и лампочка шлепнулась прямо в ошметки сброшенного покрова. Вата разлетелась в разные стороны майским пухом, а бабочка, издав сдавленный писк, забилась под суповую тарелку, которая дожидалась пробуждения моей сонной совести до завтрашнего вечера.

Я выругался и поспешил в большую комнату — за новой лампочкой. Говорил себе сотню раз: заменить их, и дело с концом! Старье немыслимое, выпустили уже три новых линии, а я все сижу на старом освещении, как скряга на своих золотых. Еще бы, новые лампочки стоят денег, но ведь средства приятнее употреблять на что-то совсем новое, а не вынужденно заменять уже имеющееся.

Выманил бабочку из-под тарелки я с трудом. Она зябко куталась в крылья, оборачивалась газом и подрагивала, запуганно кося на меня блестящими черными глазами, но на контакт идти отказывалась. Я бормотал какую-то чушь, нерешительно отодвигал тарелку, но пугал бабочку еще больше, и она снова забивалась под края. В конце концов, выиграл кусочек шоколада.

Выбирать было особенно не из чего. Предложить получеловеческому существу сыр выглядело бы как-то неприлично: все-таки не мышь. Кусочек сухаря, оброненный на пол, я тоже отверг: гостья, а я кормлю ее отбросами. В результате спохватился, распечатал спрятанную в шкафчике до лучших времен плитку шоколада, отломил уголок и протянул.

Бабочка с любопытством протянула руку и тут же отдернула. Взглянула на меня, но я доверительно кивнул, по-дурацки осклабившись. Та, очевидно, долго на мою вымученную улыбку любоваться не решилась — слишком уж мерзкая, — и выскользнула из-под края суповой тарелки. Выхватила у меня кусок шоколада и впилась острыми зубками.

Больше она не пряталась. Шоколад ей понравился выше всякой меры: она не сводила с меня глаз, умоляюще косилась на плитку и вытягивала шею. Страха не осталось ни капельки. Победило сладкое.

Она умяла полплитки. Я удивлялся — и куда она все это уместила? Тоненькая, почти как травинка, но аппетит… Впрочем, голод у нее с пробуждением должен был и вправду быть нешуточным — вот и набросилась. А потом заснула. Завернулась в крылья и заснула тут же, на столешнице, меж ватных ошметков и грязных тарелок. Я улыбнулся — уже без вымученной веселости, — и аккуратно перенес свою питомицу наверх, в спальню. Уложил на вторую подушку и устроился рядом, только как можно дальше, опасаясь придавить ее во сне.