8. Мальчик, до которого никому нет дела

Часть вторая

Варвар корчился в грязи, подтянув колени к животу. Он с головой погрузился в мутную черную жижу и дергался, пытаясь вынырнуть и глотнуть воздуха. В другой ситуации Дион с интересом бы понаблюдал, что убьет варвара раньше — копье, пронзившее потроха, или вода, которая все прибывала и уже скрывала колени сражающихся. Он бы даже непременно побился с кем-нибудь об заклад, поставив на то, что раненый скорее захлебнется, но сейчас думать о том некогда — луканы продолжали напирать, и приходилось пятиться.

Прикрываясь щитом и методично работая копьем, красно-бурым от крови, Дион молил всех богов одновременно, чтобы не позволили ему споткнуться о скрытую в воде корягу или завязнуть в засасывающем иле. Находясь на волосок от смерти, отражая удары врагов, которые столь же неуверенно держались на ногах, но при этом все равно неудержимо ломились вперед, этолиец не прекращал зубоскальство:

— Девки! Я! Вас! Всех! Люблю!

Он бил, не разбирая цели — щит, тело, перекошенное злобой лицо, что на пути окажется, и орудовал своим копьем с невообразимой быстротой. Эвмен не отрывал глаз от наседающего врага и не видел Диона, но знал, что тот жив и рядом: этолиец, носящий прозвище «Репейник», трещал без умолку, каким-то чудом не сбивая дыхания.

— Я уж приап! До крови! Натер!

Изловчившись, он вогнал наконечник копья в лицо очередному вражескому воину.

— На-ка за щеку, красивая!

— Это не… де-е-вки… — выдохнул Эвмен, нырнув в ноги неосторожного варвара.

Иззубренный клинок, на котором красовались выбоины размером с ноготь (и как до сих пор не сломался?) наградил лукана страшного вида раной на бедре.

— Это… падай, с-сука…

Кардиец сбил раненого с ног.

— Катамиты…

— Ха! Откуда их…

Дион не договорил, сорвавшись в семиэтажную брань: его копье наконец сломалось и этолиец, не теряясь, ткнул обломком прямо в лицо своего противника.

На Эвмена налетел очередной варвар, здоровый детина, лишившийся оружия. Он прорвался почти вплотную к кардийцу и двинул его краем щита в лицо. Эвмен отшатнулся и едва не упал. Сумел удержаться на ногах и, когда здоровяк вцепился ему в горло, пырнул его мечом снизу вверх под нагрудник, состоящий из трех больших бронзовых дисков.

— Твою… за ногу… — кардиец отпихнул труп и выплюнул выбитый зуб.

Три тысячи луканских воинов теснили эллинов, стараясь спихнуть их в реку. Затяжные дожди заставили ее выйти из берегов, и вся округа превратилась в огромное болото. Пятый день лило, как из ведра. За стеной дождя ничего нельзя было толком разглядеть дальше, чем на полсотни шагов. Дозорные, стуча зубами, не могли думать ни о чем, кроме сухого укрытия, очага и постели, а потому потеряли бдительность и проворонили атаку варваров. Стараясь укрепиться на возвышенности, подальше от беснующихся вод Ахерона, эллины вынужденно разделили войско на две части: редкие островки суши были слишком малы для того, чтобы все воины разместились в одном месте.

Варвары напали на рассвете и в первые же минуты боя перебили множество сонных эллинов. Почти все командиры наемников погибли почти сразу — луканы прорвались к их палаткам. Уцелел только Эвмен и, удержав бегство растерянных людей, сумел сплотить их вокруг себя, и даже послать за помощью во второй лагерь. Но все же ему пришлось бросить обоз и отступать. Силы оказались слишком неравными. Луканы теснили наемников к разлившейся реке.

Спустя час в сражении ни с той, ни с другой стороны уже не просматривалось никаких признаков правильного строя. Толпа против толпы. Воины бились по колено, а где-то и по пояс в грязи. Даже самые сильные очень быстро утомились, и поле боя теперь напоминало ленивое копошение кучи навозных жуков. Против каждого эллина сражалось два варвара. Люди Эвмена отступали, но все еще находили в себе силы огрызаться.

— Я твою мать-порну драл оглоблей!

— Amprufid[2]… — потрясенно повторял какой-то молодой луканский воин, совсем еще мальчишка. Трясущимися пальцами он пытался запихать в свой распоротый живот вываливающиеся кишки, — amprufid…

— Да подохни уже!

Фокеец Антиф, плюясь грязью, выдавливал глаза седобородому воину. Тот орал нечеловеческим голосом и безуспешно пытался оторвать руки эллина от своего лица. В десятке шагов от них, стоящий на коленях парень, лет двадцати на вид, судорожно вцепился в древко копья, ударившего его под левую ключицу, и, не замечая раны, с перекошенным лицом кричал старику:

— Pa-a-tir[3]!

Рядом Репейник дубасил другого варвара обломком копья и вопил нечто нечленораздельное, причем с явными нотками восторга. В эту минуту он выглядел страшнее Фобоса. Черный, как эфиоп, невысокий, шириной плеч Дион мог бы запросто измерить собственный рост. Борода-лопата, и обычно-то не слишком опрятная, торчала грязными клочьями. Шлем Репейник потерял, но его мокрая бритая голова блестела под холодными струями ливня не хуже начищенной бронзы, а глаза и вовсе извергали молнии. Своего противника он вбивал в грязь, словно сваю.

Эвмен, пока не получивший ни царапины, но совершенно выбившийся из сил, не чувствующий ни рук, ни ног, двигался, как сиракузская механическая игрушка, у которой кончается завод. Его бесили струи воды, барабанящие по шлему. Льняной панцирь намок и сковывал движения. Из-за смятого чьим-то молодецким ударом бронзового козырька (у Эвмена в тот момент потемнело в глазах, и он едва не познакомился с Хароном) вода заливала левый глаз, да и правый никак не мог проморгаться. Кардиец различал лишь круглые аргивские щиты и маячащие над ними шлемы с перьями. Им не было конца и края.

— Похоже, сдохнем тут… Не зря это болото зовут Ахероном…

— Да где же этот горшок засратый?! — в сердцах сплюнул Дион.

— Pertumum! Sivom pertumum![4] — кричал варвар в шлеме с большим алым гребнем. Еще и панцирь у него дорогой, украшенный чеканкой. Видать — начальник.

Вокруг предводителя варваров кипела самая ожесточенная схватка, и Эвмен старался протолкаться туда, но не мог. Только и осталось, что орать:

— Убейте этого петуха!

Люди кардийца и без его воплей знали, что нужно делать, навалились скопом, превозмогая раны и усталость. Через некоторое время алый гребень пропал.

— Embratur![5] — в отчаянии закричали луканы.

Эвмен заметил, что варвары внезапно ослабили натиск, отхлынули. Он выпрямился во весь рост и даже попытался привстать на носки, стараясь разглядеть, что происходит за их спинами. Бесполезно. Сапоги-эндромиды вязли в грязи, а дождь даже не думал стихать. Ничего не видно. А между тем, кто-то явно атаковал луканов с тыла. Лязг оружия и крики, скрытые стеной слез зашедшегося в рыданиях неба, доносились откуда-то с севера, со стороны гряды низких холмов. К крикам людей прибавилось конское ржание.

— Вот и твой «горшок», Репейник, — сказал Антиф, безрезультатно пытавшийся оттереть грязь с лица, — за что ты его так не любишь?

— Неужели явился — не запылился? — обнажил не слишком белые зубы Дион.

— Аполлодор?! — донесся издалека чей-то крик, превозмогающий шум битвы.

— Сюда! — немедленно откликнулся кардиец, — сюда, Агафокл!

— Эвмен, ты? Где Аполлодор?

— Убит!

— Держись, кардиец! Иду!

Эвмен различил конские фигуры и всадников, избивавших луканов. Лошади вязли, жалобно ржали, и атака пришедшей подмоги едва не захлебнулась, но сам факт появления свежих сил противника совершенно выбил у луканов, уже праздновавших победу, землю из-под ног. Они не знали про существование второго лагеря, обнаружить его не дал все тот же проливной дождь, что позволил скрытно подобраться к первому, и в итоге, мешая обеим сторонам, больше пользы принес эллинам.

— Вот ведь, жить будет долго, зараза! — хохотнул Дион, — только что помянули и тут, как тут!

— Навались! Помощь пришла! — закричал Эвмен.

— Агафокл! — радостно подхватили несколько сотен глоток.

Через час все было кончено. Удар конницы никак нельзя было назвать сокрушительным, но, не имея понятия, какие силы атакуют их в спину, варвары отступили. Тем не менее, победа эллинов мало отличалась от катастрофического поражения. Один из лагерей наемников полностью уничтожен, разгромлен обоз. Избежавших ран чуть ли не по пальцам сосчитать можно. Болото запружено трупами. Черная земля с красными лужами… И еще этот бесконечный ливень, пробирающий до костей…

Мимолетная радость уцелевших, от осознания того, что не придется им сегодня отправиться на свидание с Перевозчиком, быстро сменилась унынием. Ну, выжили сегодня. И дальше что? Сдохнем завтра. Худо идет эта война, очень худо. И вроде тянется-то вяло, будто не сегодня надо, а все к одному… Который год топчем одни и те же поля… Напрасно все…

Подобные настроения в последнее время бытовали не только среди наемного воинства Тарента, но и чуть ли не во всех эллинских колониях Южной Италии. Звезда этой земли, Великой Эллады, более трехсот лет ярко горевшая на небосклоне западной части Ойкумены, неуклонно клонилась к закату.

Долгое время Тарент, город, основанный спартанцами, оставался самой могучей силой в Италии, но после смерти Архита, семикратного верховного стратега, философа-пифагорейца и друга Платона, военная слава тарентинцев померкла. Горожане погрязли в роскоши и лени и вскоре оказались не в состоянии защитить себя от нападений воинственных италийских варваров. Тогда тарентинцы обратились к своей метрополии, Спарте, с которой давно уже прекратили все отношения. Спартанцы отправили им на помощь войско, во главе которого встал царь Архидам из рода Эврипонтидов. Он воевал в Италии пять лет и погиб в случайной стычке с япигами.

Четыре года спустя тарентинцы, подыскивая ему замену, обратились к царю Эпира Александру, но тот собирался вмешаться в македонскую междоусобицу и отказал им[6]. Отказали и спартанцы. Один из царей, Агис, отправился наемничать в Египет, а другой, Клеомен из рода Агиадов, был уже слишком стар. Тарентинцы сказали, что вовсе не обязательно ставить над войском царя, сгодится любой опытный полководец, способный умело руководить разношерстной наемной братией, но все равно получили отказ. Не до Италии сейчас спартанцам.

Тоже самое ответили и афиняне. Послы вернулись назад ни с чем. Но полководец для Тарента все же нашелся.

Его звали Агафокл. Происхождения он был низкого. Его отец Каркин, горшечник из Регия, будучи изгнан из родного города, переехал на Сицилию. Рассказывали, что от сына он отрекся, напуганный какими-то туманными предсказаниями о будущем мальчика и того воспитал родной дядя, брат матери. Когда Агафоклу исполнилось семь лет, Каркин раскаялся в своем проступке и признал сына. Воссоединившаяся семья поселилась в Сиракузах, где Агафокл стал обучаться у отца гончарному ремеслу.

Юноша выделялся броской красотой и некий Дамас, аристократ из числа самых богатых и родовитых граждан Сиракуз, стал оказывать ему знаки внимания. Впоследствии Тимей из Тавромения[7], который Агафокла люто ненавидел и всегда выступал против него, активно распространял сплетню о том, что не иначе сын Каркина все же подставил Дамасу свою задницу. Как, мол, еще объяснить его столь стремительное возвышение?

Было это или нет, но в прелюбодеяниях Агафокла замечали неоднократно, в том числе и с женой его благодетеля. После смерти Дамаса он взял ее за себя и унаследовал имущество покойного, сделавшись богатейшим гражданином Сиракуз.

Благодаря Дамасу он стал стратегом и прославился в войне против Акраганта, ибо был отчаянно смел, умел произносить пламенные речи, выделялся статью и громоподобным голосом. Высокий, широкоплечий, необычайно сильный, он заказал себе столь тяжелые доспехи, что никто другой никогда не осмелился бы их одеть, опасаясь, что они скуют его движения. Агафокл же словно бы и не ощущал веса брони.

Достигший, таким образом, известности и значительного влияния, Агафокл вошел в число стратегов, возглавивших войско, отправленное Сиракузами в Италию для помощи союзным эллинским городам.

Сиракузяне успешно отразили нападение бруттиев на Кротон, но задерживаться в Италии не стали. Однако Агафокл остался. В том походе он не получил верховного командования и подчинялся стратегу Сострату. Между ними давно тлела взаимная неприязнь, в конце концов, выросшая в открытое противостояние. В Кротоне Агафокл с отрядом верных ему людей попытался захватить власть, но не преуспел и бежал в Тарент, где стал наемным полководцем.

«Агафокл теперь начальник, Агафокл над всем царит, все лежит на Агафокле, Агафокла слушай все», — распевал тогда Дион, наслышанный о доблестях нового стратега.

Однако отношения сиракузянина с тарентинцами с первого дня не заладились. Те знали о неудачной попытке сына Каркина устроить переворот в Кротоне, потому сразу отнеслись к наемнику настороженно. Норовили всюду держать его за руки, выведывать каждый шаг, и не желали отдавать под его начало все свои силы. Хотели усидеть сразу на двух стульях.

Италики, которых со времен Архидама никто не бил, совершенно распоясались. Агафокл избегал столкновений с главными силами луканов, но все равно получал от них крепкие затрещины. Свое искусство полководца сыну Каркина приходилось употреблять на то, чтобы всего лишь нести как можно меньший урон. Ни о каких победах с такими нанимателями, как тарентинцы, нельзя было даже мечтать. Это донельзя раздражало Агафокла, привыкшего к успехам. Ему давно уже хотелось послать тарентинцев к воронам и уехать, но возвратиться в Сиракузы он не мог, пока там главенствовал Сострат и его приспешники.

В самом начале удача некоторое время сопутствовала Агафоклу. Ему удалось освободить захваченную луканами Гераклею. Но этот успех остался единственным. Гераклея прежде принадлежала Таренту, а Агафокл собрался оставить ее себе. Это рассорило его с тарентинцами и те отозвали свое ополчение. Сиракузянину пришлось отказаться (по крайней мере, на словах) от притязаний на город, где он разместил свою ставку. Тогда Тарент вернул под его начало конницу, но пехота все равно осталась дома. Дескать, пора уборки урожая, некогда воевать.

Агафокл планировал поход вглубь Лукании, но эта затея встала ему очень дорого: наемники возмутились нищенской, по их мнению, оплатой, многие покинули войско. Стратег потребовал от тарентинцев увеличить плату, но те ограничились предоставлением всего двадцати талантов сверх оговоренного. Лучших воинов, ядро своей армии, сиракузянин на какое-то время удержал, заплатив им ситархию, «продовольственные деньги», из собственного кармана. Он прекрасно понимал, что его состояние не бездонно, пополнить его можно лишь из военной добычи, а как ее взять, когда войско разбегается? И все же он еще не потерял надежды переломить ситуацию в свою пользу.

Знакомство Агафокла с Эвменом состоялось четыре года назад, когда сиракузянин впервые появился в Таренте. Кардиец к тому времени воевал в Италии уже не первый год. Он приехал сюда рядовым наемником, но благодаря своему уму, отваге и воинским умениям, которые когда-то давным-давно, кажется, в другой жизни, отметил в нем царь Филипп, приобрел уважение товарищей. В конце концов, на одной из сходок наемников, недовольных задержкой выплаты оговоренного жалования, Эвмена избрали представителем на переговорах с нанимателем. Кардиец оплаты добился и тем самым еще больше упрочил свой авторитет. Он стал одним из вождей наемной армии Тарента. Пусть не самым значительным, но это было только началом, как говорили его товарищи.

Отношения кардийца с сиракузянином установились прохладно-ровные. Последний быстро понял, что Эвмен себе на уме, его, Агафокла, далеко идущие честолюбивые замыслы не разделяет, и верным соратником не станет. У него свой путь. Ну, на нет и суда нет. Главное, чтобы здесь и сейчас воевал хорошо. А там посмотрим…

В нынешнем году, едва осень вступила в свои права, Агафокл предпринял давно замышляемый им поход. Десятитысячное эллинское войско вторглось вглубь Лукании. Своей целью сиракузянин выбрал город Грумент. Он не стал осаждать или штурмовать его, ограничился разграблением окрестностей. Поля недавно убрали, и амбары ломились от зерна.

Сыну Каркина удалось обмануть бдительность луканов, послав тарентскую конницу в рейд вдоль северной границы их земель, отделенных от Апулии рекой Брадан. Варвары, заподозрив, что враг угрожает их столице, Потенции, собрали ополчение и отправили его на север. Тогда основные силы Агафокла и появились под стенами Грумента.

Наемники взяли богатую добычу и немедленно отправились восвояси. Агафокл не чувствовал себя достаточно сильным для чего-то большего и всего лишь собирался выплатить воинам обещанное, удержав их от разбегания. По весне он рассчитывал захватить Пандосию, теперь же хотел пройти мимо этого города, не трогая его. Именно здесь, из-за испортившейся погоды не дойдя до Гераклеи всего пятьдесят стадий, половину дневного перехода, войско и обоз с богатой добычей встали на ночлег. Где и приняли бой с луканами, возникшими словно из-под земли.

Большая часть обоза досталась варварам. Они отбили захваченный скот, а телеги, груженые амфорами с зерном, разломали, когда стало понятно, что разгромить наемников не получилось. Амфоры разбили, отдав зерно дождю на разорение. Подмокшее потом никто не стал собирать, так и бросили.

Эллины пришли в отчаяние, но до Гераклеи мало кто дал волю чувствам — слишком сильным вышло потрясение. А уже в городе, поделив то немногое из добычи, что удалось сохранить и, с горя, заполонив кабаки, они стали думать, что делать дальше.

— Нечего тут больше ловить, — задумчиво сказал Дион, теребя серебряную серьгу в правом ухе.

Балагур этолиец, про которого говорили, что он даже в Тартаре не перестанет улыбаться, был непривычно мрачен.

— Верно говоришь, — поддакнул Антиф, — пускай кто другой за Тарент воюет, а с меня хватит. Я тут двадцать лет уже толкусь сдуру. Приехал с тремя оболами в поясе, уеду с пятью. Охренеть, как обогатился. Считай, ни за что своей печенкой луканское копье накормил тогда, под Метапонтом.

— Разливай.

Они сидели в темном сыром полуподвальном помещении, еле-еле освященном коптящими светильниками. Народищу в этот захудалый кабак, слывший самым дешевым, набилось — тьма. Не протолкнуться, не продохнуть. Раздумывая о своей неопределенной судьбе, наемники мрачно надирались до скотского состояния, а потом шатались по улицам Гераклеи, пугая горожан. Никто их не мог утихомирить.

— Подставляй.

Сдвинули кружки-киафы, забулькало вино, в полумраке казавшееся черным. Всем не хватило.

— Вот зараза… Эй, хозяин! Еще вина!

Трактирщик, проворный толстяк (как и положено человеку его занятия) подскочил и поставил на стол еще кувшин. Сам. Видать, и у него дела шли совсем скверно, раз не мог содержать рабыню, чтобы разносила так называемым «гостям» так называемую «еду», на которую желудок бурно восставал от одного только ее вида и запаха. А, нет, девка все же была, только ее уже кто-то лапал в темном углу провонявшей плесенью комнаты. Повалили грудью на стол и задирали подол хитона. Она не сопротивлялась. Дион поймал себя на мысли, что на ее лице не было вообще никакого выражения. Маска с мертвыми глазами.

— Ну, где ты там?

— Сейчас-сейчас. Вот, благородные господа. Не будет ли благородным господам угодно запла…

— Пошел… ик… воронам, — огрызнулся Антиф.

Фокейца уже изрядно штормило. Дион выглядел гораздо трезвее. Впрочем, он всегда ухитрялся держаться на ногах, когда прочая веселая компания уже грохотала дружным храпом на заблеванном полу. В этот раз до такого еще не дошло, но Антиф активно трудился над этим.

Хозяин, уже давно сообразивший, что его беззастенчиво грабят, поспешил удалиться на трясущихся ногах. Он неустанно молился, чтобы наемникам хватило рабыни, и они не начали интересоваться, где изволят почивать его жена и дочь. Он предусмотрительно отправил их к родне, но не был уверен, что там безопасно: наемники заполонили весь город. Немногочисленная городская стража даже не пыталась противостоять пьяной агафокловой рати.

Сам сын Каркина, еще совсем недавно собиравшийся оставить Гераклею себе, закрыл глаза на то, что его собственные воины вели себя здесь, словно победители в захваченном городе.

Антиф плеснул себе в кружку из нового кувшина. Отпил.

— Сука… Нассал он туда, что ли? Дай-ка я ему…

— Сиди… — Дион положил тяжелую руку на плечо фокейцу, — сиди, друг Антиф. Не лишай меня приятной беседы…

— Ну давай… Побеседуем… Друг Дион… Начинай.

— Что начинать?

— Беседу.

— А-а… О чем?

— Ну… Не знаю…

За соседним столом грянули песню:

— Раз на деда тень упала… Столько девок набежало! «Разойдися» — дед кричит! Это меч мой так торчит!

— Он зарезанный что ли? — спросил Антиф.

— Кто?

— Дед.

— Какой?

— Ну меч торчит… Не слышал, что ли? Он же взад торчит?

— Ну и что?

— А песня про приап… А он… Ну, как его… Вперде… Вперед… Да… Вперед…

Дион покатал вино по стенкам полупустого киафа и рассеянно пробормотал:

— Много я пил, много ел и на многих хулу возводил я. Ныне лежу под столом, винной сраженный лозой.

Антиф криво усмехнулся.

— Гудите?

Этолиец обернулся. Рядом стоял Эвмен.

— Не… — Дион повел указательным пальцем перед своим носом, — мы не пьем.

— Точно, — икнул Антиф, — это же моча, а не вино, как ее пить?

— Смотрите, кого я привел, — сказал Эвмен.

— Ба! — Антиф так запрокинул голову, что едва не кувыркнулся на спину, — кого я вижу! Мандос!

— Как ты здесь оказался? — спросил Дион.

— Искал вас, — ответил человек, названный Мандосом, — сорока на хвосте принесла весточку, что вы тут гниете.

Его имя на языке иллирийцев означало — «маленький конь». Немного странно было видеть, как Маленьким конем звали рослого человека, суровой наружности, лицо которого украшал страшный шрам. Весь облик Мандоса наводил на мысль, что человек это не простой. Держался он с достоинством, характерным для вождей варваров. Иллириец действительно был вождем. Правда, очень маленького народа, который целиком размещался на веслах пиратской либурны[8]. Со всей честной компанией он водил дружбу уже давнехонько, хотя и не наемничал, как они. Жил морем, сам по себе.

— Он с хорошей новостью, — сказал Эвмен, — об этом после. Я с Агафоклом сейчас говорил. Ему окончательно надоела эта мышиная возня.

— Еще бы не надоела, — хмыкнул Репейник, — так нас давно не пинали.

— Если бы не он, нас бы уже черви жрали, — напомнил Эвмен.

— Не без этого, — согласно кивнул Дион, — это что, теперь тарентинцам придется жопы от лож оторвать и на войну самолично?

— Мне сейчас Агафокл рассказал кое-что, — усмехнулся кардиец, — он сам только узнал. В Тарент посольство приезжало. Не поверите, кто.

— Я ваще во что хошь пверю! — Антиф попытался подпереть качающуюся голову рукой.

— И кто?

— Римляне.

— А эти что тут позабыли?

— Да видать их тоже припекло.

В те годы главный очаг италийского пожара находился все же не на юге, а гораздо севернее, ближе к сердцу Страны телят, в богатейшей плодородной Кампании. Там бушевала война могучих самнитов и молодых волков, римлян, совсем недавно выползших из своего провонявшего болотом логова на Тибре и громко клацавших зубами в надежде урвать кусок побольше и посочнее.

Борьба протекала с переменным успехом, но, несмотря на то, что консулы отправляли в Рим одно за другим донесения о победах, здравомыслящие прекрасно видели, что одолевают самниты[9], которые прибрали к рукам Капую. Все попытки римлян перенести боевые действия из Кампании в Самний успеха не имели, в родных горах самниты не проиграли ни одного сражения. Тогда Сенат решил поискать союзников в тылу своих врагов, и римляне впервые познакомились с эллинами.

— Ну и как?

— Никак, — улыбнулся Эвмен, — говорят, произвели впечатление надменных гордецов. Никто из них даже не говорил по-эллински.

Дион прыснул. Незнание местными языка просвещенных сынов Эллады, даже за многие тысячи стадий от ее сердца воспринималось, как проявление невероятного невежества. Уж луканы-то и бруттии, прожив бок о бок с эллинами не первый век, свободно владели речью колонистов и даже иногда использовали их письменные знаки.

— Надо полагать, дружбы не состоялось, — уточнил Репейник.

— Не состоялось. Но нас, друзья, это теперь не касается. Ни римляне, ни луканы, ни вообще Италия.

— Что так?

Эвмен посмотрел на иллирийца.

— Эакид бежал из Эпира, — сказал Мандос.

Сонное солнце выглянуло из-за гор, осветив кроны сосен, и лениво полезло на небосвод, в полглаза разглядывая, что же интересного нынче происходит в пробуждающемся лесу. Еще задолго до появления светила, в предрассветном прохладном сумраке разноголосый птичий хор уже вовсю славил новый день торжественными гимнами. Главным в этом священнодействии выступал местный пернатый царь и его родичи, чьи громкие щелчки эхом разносились по округе на три стадии, перекрывая все прочие звуки.

Все больше возбуждаясь, глухарь прохаживался по толстой сосновой ветке, вертелся, расправив крылья, важно распустив хвост и задрав голову в небо. Его черный с зеленоватым металлическим отливом зоб блестел, как броня. Наконец он перестал щелкать и начал точить.

Внизу от одной из сосен немедленно отделилась тень, сделала три длинных прыжка и замерла, прижавшись к другому дереву. Хрустнула ветка, но глухарь этого не услышал, он был слишком занят. Прервав песню, он некоторое время молчал, а потом снова начал щелкать. Тень оставалась неподвижной. Петух опять заточил, и подкрадывающийся охотник сделал еще два прыжка.

Он подслушал прилет глухарей на ток еще накануне вечером, когда они шумно рассаживались на ветках. Осторожно, стараясь не подшуметь птиц, охотник удалился на приличное расстояние. Устроился на ночлег в заросшем кустарником овраге, а незадолго до рассвета вернулся и стал ждать. Когда петухи начали один за другим токовать, выбрал жертву и стал приближаться к ней.

Становилось все светлее, и уже можно было разглядеть, что охотник ростом невелик и в кости совсем неширок. Подросток. Подобравшись совсем близко, во время очередного точения он растянул лук, прицелился. Глухарь, не замечая опасности, расхаживал себе по толстому корявому суку внутри шатра из длинных пушистых иголок.

Вдруг песня захлебнулась и петух, с треском ломая мелкие ветки, полетел вниз. Охотник застыл не несколько мгновений, превратившись в статую, а потом недоуменно опустил лук. Его стрела все еще лежала на тетиве. Немного в стороне, примерно в сотне шагов, захлопали широкие крылья — это поспешил ретироваться другой петух, испуганный шумом.

Подросток вышел из укрытия и направился к месту падения птицы. Юноша, лет четырнадцати на вид. Худой, загорелый, он был одет в простые льняные штаны и такую же рубаху с безрукавкой из козьей шкуры. На ногах кожаные поршни. Непокрытую голову украшала копна темных волос, в лучах солнца слегка рыжеватых.

На лице его красовалось неподдельное удивление. До отпевшего свою последнюю песню глухаря он дойти не успел: сбоку раздвинулись кусты, и парень едва не столкнулся нос к носу с еще одним претендентом на добычу, который, судя по всему, как раз и снял петуха с дерева.

Выглядел второй охотник точно так же, как первый. Разве что оказался ростом повыше.

Его губы скривились в снисходительной усмешке, он совсем не выглядел удивленным.

— Ты кто такой? — недружелюбно поинтересовался первый.

— Тебе-то что? — небрежно ответил второй, — иди своей дорогой.

— Сам иди. Это мой глухарь.

— Головой ушибся? На стрелу вот эту глянь. Чья?

Первый нахмурился и засопел. Спорить, действительно, не о чем. Перед наглым наскоком соперник не спасовал, да и с чего бы? Этакая жердь… Лук в руках. Добротный и, по всему видать, мощный.

— Я с ночи его тут пас! — обиженно заявил первый.

Смешок.

— Да ты что! Гляньте на него, пастух выискался! Давай, вали отсюда!

— Сам вали!

Первый решительно метнулся вперед, схватил за шею покойного певца, но тут же был сбит с ног и покатился по земле, укрытой ковром из желто-бурой прелой хвои. Жалобно хрустнула берестяная фаретра[10].

— Ах, ты…

Горе-охотник вскочил и бросился на улыбающегося обидчика. Длинный попытался увернуться и помочь первому протаранить головой ближайшее дерево, но тот, как видно, в подобных потасовках числился все же не бестолковым новичком. Встречи с деревом он избежал, и, падая, сумел зацепить соперника. Теперь уже оба отправились пересчитывать своими косточками выпирающие из земли сосновые корни.

Глухарь равнодушно таращился на драку остекленевшим глазом. Ему было все равно, кому доставаться.

Хвою поединщики приминали недолго. С длинного слетела шапка и из-под нее вывалились две толстых косы. Противник замер в изумлении с занесенным кулаком, а девчонка, недолго думая, стряхнула его с себя и мигом оказалась на ногах. Она подобрала свой лук, уцелевший в драке, и схватила в охапку глухаря.

— Отвали, рыжий! Это мой петух, я его добыла!

С этими словами она метнулась в кусты. Затрещали сучья, только ее и видели.

«И вовсе я не рыжий», — подумал подросток, потирая ушибленный локоть и с тоской глядя на переломанные при падении стрелы.

Он вздохнул и прислушался. Никто вокруг больше не щелкал, не точил, весь ток распугали. Парень подобрал забытую девчонкой шапку, повертел в руках, поднялся и побрел прочь.

В этом году, в середине месяца охоты[11], когда олени уже сбросили рога, снег все еще лежал на северных склонах иллирийских гор. Оплывший, присыпанный хвоей, он не желал сдаваться наступающей весне, которая давно уже одержала безоговорочную победу в речных долинах, и стойко держал безнадежную оборону, стараясь не замечать, как на многочисленных проталинах распускаются подснежники. Его жизнь уходила в землю и тут же возрождалась в звонкой песне ручьев, радующихся новому пробуждению. Они щедро делились своей прибывающей силой с реками, спешившими поскорее сбросить в море зимнее сонное оцепенение.

Либурна Мандоса по высокой воде поднялась до слияния Апса и Эордайка. Здесь, на границе земель тавлантиев и дассаретов, в месте традиционного торга, Эвмен и его спутники сошли на берег, купили лошадей и наняли проводника, чтобы продолжить путешествие посуху.

Их путь лежал к высокой горе, что возвышалась в основании «дельты», образованной изгибом Эордайка. Дорога взбиралась все выше и круче и всадники, не утруждая лошадей, вели их шагом. Эвмен ехал следом за проводником, иллирийцем Бойкеном. Дион и Антиф держались позади. Фокеец верховую езду недолюбливал, периодически начинал стенать и жаловаться, щедро даря Репейнику поистине безграничные возможности для зубоскальства. Сам Дион сидел на лошади, как пришитый, что не так уж и удивительно для этолийца[12], хотя он большую часть своей наемнической жизни воевал пешим.

Солнце еще не набрало летней силы и, сияя в зените, не могло разогнать лесную прохладу, но его лучи слепили глаза и Антиф с Дионом надели широкополые войлочные шляпы. Эвмен не последовал их примеру. Ветер трепал его волосы и кардиец блаженно щурился, вдыхая запахи весны. Он чувствовал могучий прилив жизненных сил и необыкновенную ясность мысли.

Дорога спиралью взбиралась на гору посолонь. Впереди лес начал редеть.

— Подъезжаем? — нетерпеливо ерзая, поинтересовался Антиф, уже раз десять рассказавший спутникам, что его задница превратилась в сплошную мозоль.

— Да, близко уже, — ответил проводник, сносно говоривший по-эллински.

— Ты это и вчера говорил, когда на ночлег вставали. А с утра уже вон сколько отмахали.

— А он, как скиф, — негромко сказал Дион, — для него, что один конный переход, что три — все «скоро».

— Ты, Репейник, сам-то хоть раз скифа видел? — спросил фокеец.

— Не-а. Но у меня еще все впереди. Я же не такой старый пень, как ты.

— Тьфу ты, — сплюнул Антиф, волосы которого действительно щедро посеребрило время, — бесстыдник, никакого в тебе нет уважения к летам.

— Ага. Нету.

— Это все оттого, что твой почтенный батюшка мало кормил тебя ивовой кашей, пока ты поперек лавки лежал, — наставительным тоном заметил Антиф.

— Твой, не менее почтенный, в свое время и вовсе отлынивал от сего благополезного занятия. И не он один, кстати. Вспомни-ка, как твоя разбойная ватага несчастного старика обчистила. Ведь все, что было нажито непосильным трудом, до последнего надкусанного обола выгребли.

— Это ты о чем? — опешил Антиф.

— Не помнишь, что ли? Деда Ситалка?

Эвмен, не оборачиваясь, прыснул. Фокеец кинул на него подозрительный взгляд и, нахмурясь, переспросил:

— К-какого еще Ситалка?

— Да уж, старость не в радость, — протянул Дион, состроив печальную рожу, — тебе, Антиф уже пора на лавке перед своей лачугой сидеть, дряхлые кости на солнышке греть, а ты все по горам скачешь, аки молодой и резвый козел.

— Какого еще Ситалка?! — рявкнул фокеец.

— Который Аполлон[13], — бросил через плечо Эвмен и добавил, — не мучь его, Дион, сейчас он взбеленится, я тебя выручать не стану, потому как сам нарвался.

— Аполлон? — захлопал глазами Антиф, — а причем здесь…

Он вдруг замолчал и поджал губы. Эвмен, как наяву увидел кулак, летящий в ухо Репейнику, но то была лишь игра воображения. Фокеец, потемнел лицом, но даже не взглянул на этолийца. Опустил глаза, рассматривая костяшки пальцев, сжимающие поводья.

— Зря ты, Дион, — покачал головой кардиец.

Сорокадвухлетний Эвмен и его ровесник Дион Репейник были всего на пару лет моложе Антифа, но тот, изрядно побитый жизнью, выглядел гораздо старше своего истинного возраста. Безбородым юнцом он сражался с македонянами в рядах своих соотечественников, когда Фокида бросила вызов Дельфийской амфиктионии[14], присвоив казну храма и, тем самым, совершив ужасное святотатство. Фокейцы считали знаменитое святилище своим и предпринимали уже не первую попытку забрать его в единоличное владение. Часть украденных у бога сокровищ они пустили на оплату наемникам и неимоверно усилились. Их возмущенные соседи, амфиктионы, не смогли справиться с ними в одиночку (на сторону Фокиды встали Афины) и призвали на помощь Филиппа. Царь Македонии охотно воспользовался благовидным предлогом, чтобы влезть во внутренние эллинские дела, да еще и выступить защитником святыни, после чего его уже гораздо реже называли варваром. Он разгромил святотатцев, разрушил их города и получил в награду право голоса в совете амфиктионов. Пустили эллины козла в огород. Несколько тысяч фокейцев и служивших им наемников (за которыми из-за оскорбления Аполлона Дельфийского закрепилась слава людей без страха и совести), уцелевших в резне, отправились в изгнание. Многие приехали на Сицилию, где какое-то время сражались под знаменами сиракузского стратега Тимолеонта против карфагенян. Некоторые позже переправились в Италию, пополнив наемное войско спартанца Архидама. Среди них оказался и Антиф, который с тех самых пор не ступал на родную землю.

С Эвменом он подружился раньше, чем узнал, кем тот является, из-за чего впоследствии испытал некоторые душевные метания, ибо всем сердцем ненавидел покорителей своего отечества. Уговорил себя, что кардиец в те годы был совсем еще мальчишкой, да вдобавок и не македонянином. Тех Антиф не мог простить до сих пор.

С Дионом дела обстояли схожим образом, а в какой-то мере даже интереснее: Репейник сражался с македонянами в рядах этолийской фаланги при Фермопилах и едва не встретился с кардийцем в бою (о чем, конечно, оба не подозревали). Впрочем, в отличие от Антифа, неприязни к македонянам он не чувствовал, хотя Кратер в той битве изрядно потоптался по его соотечественникам. Дион отличался острым языком, временами напоминая Эвмену обитателя одной афинской бочки, но при этом все же имел нрав скорее добрый, нежели скверный. Хотя иногда, увлекшись, перегибал палку ехидства. Товарищи ценили Репейника за бескорыстие, нестяжательство. При этом он никогда не отказывался хорошо поесть и выпить, а уж сколько женщин перелюбил, не поддавалось счету.

— Надулся? Зря. Признай — сгубила жадность абдеритов[15]. Что заслужили, то и получили. Я бы даже сказал — легко отделались.

— Ты, лысый, сам в своей желчи не потони, — буркнул фокеец, — язык, как помело, смотри, отхватят. До смертного часа будешь над всеэллинским горем потешаться?

— До чьего?

— Что, «до чьего»?

— До чьего часа смертного? Моего или твоего?

— Да пошел ты…

Указание, куда ему следует отправиться, Репейник проигнорировал.

— И, кстати, про «всеэллинское горе» кончай заливать. Например, нам, этолийцам, на эту вашу…

— Да вам всегда на все насрать. А я говорю — всеэллинское. Сколько лет бодались, сколько городов схлестнулось, сколько народу полегло… А под конец даже победители оказались в проигравших, под пятой Филиппа, будь он проклят.

Эвмен, услышав эти слова, даже ухом не повел.

— Это не Филипп вас победил, а Аполлон наказал.

Антиф пропустил замечание мимо ушей.

— Ты вот меня святотатством попрекаешь, Репейник, а я что, Филомел? Или Ономарх? Или, может быть Фалек[16]? Их попрекай!

Дион открыл было рот, чтобы возразить, но Эвмен опередил его:

— Репейник, заткнись уже.

Некоторое время ехали в молчании.

— А почему дед? — вдруг поинтересовался Антиф.

— Какой дед? — спросил Дион.

— Ты сказал: «ограбили деда Ситалка». Почему дед?

— Так ему в обед сто лет. Разве нет?

— Да уж поболе, — фыркнул Эвмен.

— Он, вообще-то, вечно молодой, — возразил Антиф.

— Вечно пьяный, — хохотнул Дион, — хотя это не про него. Лучше бы вы храм Диониса какой ограбили. Веселый Вакх еще бы и проставился для такой дружной компании.

— Расскажи это Александру, — сказал Эвмен, — он, когда разрушил Фивы, как раз по твоей мысли поступил. Нет уж, друзья, с богами лучше не ссориться. Ни с какими.

— Да уж… — Антиф снял шляпу и почесал затылок, — как нас еще боги варваров примут?

— Для начала вшами наградят, — подал голос проводник, — они всегда так поступают со спесивыми эллинами, чтоб, значит, от нас, немытых варваров, не отличались.

— Не зли, Бойкен, фокейца, — сказал Репейник, — у них с богами разговор короткий. А вшей они и сами кому хочешь занесут.

— Эвмен, зачем ты потащил с собой этого дурня? — вздохнул Антиф, — Бойкен, не сердись. Расскажи лучше, каким богам вы молитесь?

— Разным, — ответил без особой охоты проводник, — почитаем и Зевса Додонского среди прочих.

— Вот тебе и варвары, — подмигнул Эвмен, улыбнувшись в ответ на немое изумление фокейца, — думаю, ты еще многому там удивишься.

Бойкен не обманул — путешествие действительно подходило к концу. Дорога выбралась из поредевшего леса примерно в паре стадий от крепостных стен, опоясывавших голую вершину горы, словно царский венец высокородную лысину. Отсюда до массивных дубовых ворот уже было рукой подать, если напрямик рвануть. Однако пришлось заложить изрядный крюк, поскольку по кратчайшему пути влезть на кручу верхом не представлялось возможным. Крепость не имела рва: обрывистые склоны и без него обеспечивали достаточную защиту, да и выкопать его в каменистом грунте — занятие не из легких.

— Кодрион, — сказал проводник, — столица князя Агрона, сына Клита, сына Бардилея.

Главный город дассаретов даже по эллинским меркам совершенно справедливо назывался именно городом, а уж для варваров это и вовсе был своего рода Мегалополь. Разве что в неприступной глуши располагался. Стены Кодриона, сложенные из дикого камня, достигали в высоту девяти локтей. Венчались они не зубцами, а деревянной крытой галереей с бойницами.

Эллины называли этот город — Хрисондион. Намекали на расположенный неподалеку золотой рудник[17]. Именно его сия крепость и призвана была защищать, оставаясь в первые годы своего существования довольно небольшой и малонаселенной.

Построил ее бывший углежог Бардилей, пришлый дардан. Возвысившись у себя на родине, он явился в эти места с большой дружиной, назвался князем и отстоял этот титул. Бардилей объединил многие иллирийские племена, а столицей своей сделал город Скодру[18], расположенную севернее, в землях ардиеев.

Через некоторое время князь-углежог усилился настолько, что смог менять по своему желанию македонских царей. Он изгнал царя Аминту и посадил на трон в Пелле своего ставленника. Беглец и трое его сыновей долго собирались с силами, неоднократно воевали с иллирийцами, терпели от них поражения, несли урон от внутренней смуты до тех пор, пока младший из братьев, Филипп, не взял власть в свои руки (отец и старшие к тому времени уже сложили головы). Он заключил мир с девяностолетним Бардилеем, и скрепил его браком с самой младшей дочерью князя, Авдатой, которую бодрый дед умудрился зачать в семьдесят.

Через год Бардилей умер, а собранные им племена раскололись. Сыновей старикан настрогал на целую фалангу, и они сразу же передрались между собой, в итоге потеряли не только Скодру, но и почти все отцовские владения. Клит, единственный уцелевший, смог закрепиться в землях дассаретов. Его ближайшие соседи тоже остались независимыми, а над северными племенами власть взял князь дарданов Граб. В союзе с фракийцами он предпринял попытку повторить успех Бардилея и снова потеснить Македонию, но теперь это была уже совсем другая страна. Граб потерпел сокрушительное поражение от Пармениона, после чего иллирийцы осмеливались лишь по мелочи гадить на границе.

С Клитом великий македонянин не враждовал. Тот без особых потрясений укреплял власть, сел в Кодрионе и частично перестроил крепость, превратив ее в быстро растущий город. После смерти Филиппа, он, обманутый иллюзией слабости Александра, выступил против Македонии в союзе со своим зятем, Главкием, князем тавлантиев. Дассареты захватили пограничную крепость Пелион. Александр быстро продемонстрировал Клиту всю глубину его заблуждений, но после смерти царя в Азии иллирийцы опять взялись за старое.

Клит прожил еще несколько лет и, умирая, завещал власть старшему сыну, Агрону. К нему же перешла и клятва Эвмена, вместе с его подопечным.

Путники приблизились к городским воротам, одна из створок которых была приоткрыта. В башне скучала стража. Из-за стен доносился шум городской жизни: собачий лай, конское ржание, тюканье топора, крики играющих детей. Над высокими острыми крышами мазанок клубился дымок, а легкий ветер доносил вкусные запахи чего-то съедобного, смешанные с «ароматами» коровьего, овечьего и конского навоза.

Снаружи стен эллинских городов днем всегда снует по своим делам куча народу. Здесь же Эвмен и его товарищи встретили всего пару человек. Кодрион жил привычной размеренной затворнической жизнью и пришельцами не интересовался.

Кардиец приблизился к воротам и окликнул стражу.

— Чего надо? — лениво поинтересовался один из воинов, очевидно, старший.

Увидев, что разговаривает с чужеземцами, он задал вопрос на эпирском диалекте эллинского, которым здесь многие владели.

— Мы эллины, — представился Эвмен.

— Откуда?

— Из разных мест. Князя хотим увидеть. Дома ли князь?

— Да князь-то дома, только на кой ты ему, бродяга?

— Ты не мог бы, добрый человек, передать начальным над тобой людям, что с князем очень бы хотел встретиться Эвмен из Кардии? Князь меня знает. А я тебя вознагражу за труды.

В руках Эвмена появилась серебряная монетка, прибавившая интереса в глазах стражника.

— Передам, — ответил тот.

— Ну вот, — Эвмен повернулся к спутникам, — увидим князя. Надеюсь, увидим и царя.

Два десятка юношей возрастом от двенадцати до пятнадцати лет, вооруженных длинными палками, игравшими роль копий, и щитами, плетенными из лозы, штурмовали крутой, лишенный растительности склон, стараясь сбросить вниз его защитников, таких же «воинов», как они сами. Сражение кипело нешуточное: отроки орали ломающимися голосами нечто нечленораздельное в чем одновременно слышался и восторг и непереносимая обида. Кто-то, еще час назад изображавший «сурового мужа», не выставляющего напоказ чувства, теперь не удержал слез и, размазывая их по грязному лицу, дубасил кулаками поверженного противника. Кого-то кусали за ногу, кому-то выворачивали нос. Лишь немногие пытались удерживать подобие строя.

Чуть в стороне на замшелом валуне сидел, поглаживая левую ногу и сердито хмурясь, человек средних лет, наставник отроков. Рядом стоял молодой человек, лет на пять старше тех, что участвовали в бою. Вид он имел тоже весьма недовольный.

— Пладомен, Тестим, ну что же вы! — кричал наставник, — Торкула, не стой столбом! Бей!

Защитники одолевали. Еще пара минут и последние из штурмующих кубарем покатились вниз, ломая щиты. Победители издали дружный торжествующий вопль.

Наставник встал и, опираясь на палку, направился к побитому «войску», бойцы которого сгрудились внизу и, поскуливая, потирали синяки и ссадины. Молодой муж обогнал его, подхватил с земли пару потерянных деревянных мечей и крикнул:

— Торкула, вставай! Я не могу больше видеть этот позор! Вставай, поднимайся. Докажи, что ты не квашня, которую я только что наблюдал!

Он кинул меч одному из юношей. Тот нехотя встал.

— Защищайся!

Старший с ходу бросился в атаку, заставив отрока попятиться. Кленовые «клинки» с треском столкнулись.

— Раз. Два. Сверху. Справа, — Удары сыпались со всех сторон, Торкула пятился по кругу, улавливая движения противника скорее случайно, чем осмысленно. — Три. Хорошо. Четыре. Плечо. Пять. Эх…

Деревянный меч, вращаясь, пронесся возле виска Неоптолема, сидевшего на корточках среди сверстников. Торкула, отброшенный крепкой затрещиной, отлетел в противоположную сторону.

— Тьфу ты… Это тебе за то, что такой неуклюжий! Андроклид, чему ты учишь этих бездельников? — молодой Бардилей, средний из трех сыновей покойного князя Клита, не скрывая раздражения, отшвырнул в сторону учебный меч, — я готов провалиться сквозь землю от стыда! И этот теленок называется моим братом!

— Молодой господин многоискусен в воинских забавах, — голос наставника, еще недавно резкий, возбужденный, вновь стал ровным и спокойным, — я хорошо помню тебя, каким ты был пять лет назад. Ты потерял бы меч уже на счете «три».

Бардилей вспыхнул, но сдержался, бросил испепеляющий взгляд на Андроклида и, резко повернувшись, направился дальше вниз по склону, к деревьям, возле которых смирно стоял гнедой конек.

Андроклид неодобрительно покачал головой, протянул руку Торкуле, рывком поставил его на ноги.

— Что вы смогли понять, юноши?

Отроки молчали. Наконец один из них робко поднял руку.

— Говори, — разрешил наставник.

— Нельзя стоять, как истукан, когда враг выбил оружие. Торкула мог поднырнуть у него под рукой и ударить в солнечное сплетение.

— Безусловно. Но я рассчитывал, что вы увидите и поймете другое. Молодой Бардилей превосходит в силе и мастерстве своего брата, и он не был утомлен предшествующей дракой, но победил он не поэтому. Торкула не допускал и тени мысли, что способен взять верх. Юноши, возможно когда-нибудь, кому-то из вас доведется встретиться в бою с человеком или целым войском, многократно превосходящим вас силой и опытом. И если вы скажете себе: «Эта сила превосходит мою», вы проиграете сражение еще до его начала. Торкула, что помешало тебе победить?

— Это красивые слова, учитель, — проворчал отрок, — мне казалось, его меч всюду.

— Тебе показалось, — подтвердил Андроклид, — твой брат слишком рано решил, что уже стал настоящим воином. Рубить мечом — только клинок портить. Внимание юноши. Внимание, прежде всего. Молодой Бардилей был раздражен, он ярился и рубил. Так поступать не следует. Опытный боец пронзил бы его, по меньшей мере, дважды, пока он там машет своей деревяшкой. В тесном строю не намашешься. Да и в поединке выпад намного быстрее взмаха. Если ты пеший — никогда не руби. Коли, работай ногами, держи врага на расстоянии и подгадывай благоприятный момент, жди, что ошибется. Если он мечом машет, такой момент наступит быстро. В строю прикрывайся щитом. Если у него копье, то преимущество врага не сложно обратить в его же слабину. Отбей наконечник, стремительно сближайся и коли.

— А если конный?

— Если ты конный, то ног у тебя четыре и они себе на уме. Вы, зачастую, пока еще в собственных двух ногах путаетесь. Совсем иначе нужно действовать в конном бою. Тут врага на расстоянии вытянутой руки не удержишь. Хотя, я слышал, скифы весьма искусно управляются с конем, но их на него сажают прежде, чем они научатся ходить. И до конного боя доберемся. Всему свое время. Сейчас отдыхайте, скоро продолжим.

Андроклид удалился вслед за Бардилеем, который еще не уехал и, задержав его, принялся что-то втолковывать.

Торкула плюхнулся на землю рядом с Неоптолемом и спросил:

— Ну и дальше что?

— Что?

— Про девчонку-то доскажи.

— Я тебе уже все рассказал.

— Что, так и разбежались?

— Разбежались.

— Ну ты и дурень.

— Сам ты дурень.

— Я бы хоть имя ее спросил.

— Зачем?

— Как зачем? Интересно же, кто такая, откуда взялась.

— Может это Плешивого Гаравантия дочка?

— Скорее уж внучка, он же старый, как Додонский дуб.

— Дочка-внучка, наплевать. Он же колдун, в волка оборачиваться может.

— Это кто сказал?

— Все говорят. Не слышал разве?

Неоптолем покачал головой.

— Ну ты дал! — Восхитился Торкула, — все знают, он один не знает! Ты прям, как с этого самого дуба свалился. Девка ему накостыляла, а он и рот разинул, простофиля!

— Всем расскажи еще.

— И расскажу.

— По шее получишь.

— Ха, какие мы грозные!

Неоптолем поймал Торкулу за ногу, тот попытался вывернуться, но не смог.

— Пусти.

— Не пущу. Скажи лучше, я слышал, вчера приехали какие-то важные послы? Не знаешь, кто?

— Кто тебе сказал?

— Даор.

— Он-то откуда знает? Ну да, приехали. Агрон говорить с ними будет, — Торкула приосанился, — и меня позовет.

— Ты-то там зачем? — фыркнул Неоптолем.

— Затем.

— Радуйтесь, господа послы! — поддразнил друга Неоптолем, — смотрите и расскажите своим властителям: вот, по правую руку от меня сидит мой воевода Баралир Тана, великий воин. По левую — брат мой младший, Бардилей. А этот грозный воитель у меня между ног — мой второй брат, Торкула.

Торкула зарычал, извернулся и ткнул растопыренными пальцами в лицо Неоптолема. Тот отклонился и, заставив сына Клита пробежать вокруг себя с вывернутой в небо правой рукой, уронил его лицом вниз.

— Ах, ты… — прохрустел землей Торкула.

Неоптолем уселся на него верхом и победно продолжил:

— Не смотрите, что он столь хил телом. Своим свирепым взглядом и громогласным голосом он обращает в бегство тысячи врагов! Нет силы, что не поверг бы оземь сей доблестный…

Торкула извернулся, стряхнул с себя Неоптолема и лягнул его пяткой в живот. Тот кувыркнулся через голову, уселся на колени и, запустив пятерню в свои волосы, принялся вытряхивать землю. Подняв голову, он увидел, что друг сидит подле него на корточках и потирает локоть. Некоторое время они молчали.

— Все-таки не может это быть дочка Плешивого, — сказал Торкула, — он один живет, как перст.

— Я знаю. А кто же тогда еще? Я всех девок местных знаю.

— Значит не местная. Пришлая, — предположил Неоптолем.

— И так вот одна здесь борзо ходит? А может это морок был? Плешивый и нагнал.

— Зачем ему? И я с мороком дрался, стрелы ломал?

— Мало ли? Махался с пустотой, поди. Хотел бы я на тебя в этот момент глянуть, — хохотнул Торкула и высказал еще одну мысль, — может она дриада?

— Да прямо, — недоверчиво протянул Неоптолем, — дриады с луком не охотятся.

— Больно много ты дриад видел.

— Побольше твоего, — рассеянно хмыкнул Неоптолем и, помолчав, добавил, — как бы ее снова увидеть?

— Женилка зашевелилась, да? — захихикал Торкула и немедленно покатился по земле, — ты что?

— Болтаешь много, — Неоптолем ногой подкинул лежавший на земле шест, ловко поймал его и, рисуясь, прокрутил над головой, — день у тебя сегодня такой, Торкула — день большого валяния в пыли. Нападай!

Впрочем, напасть сын Клита не успел: вернулся Андроклид.

— Так, хорош прохлаждаться, — скомандовал наставник.

Отроки вскочили, подтянулись и победители.

— Вы сейчас устроили беспорядочную свалку. Кто так воюет, того все бьют, кому не лень. Побеждает монолит. Сейчас и поглядим, как вы друг за друга стоите. Разбиться на пары. У одного будет копье, у другого щит. Всех касается. Кто сидел наверху, там и остается.

— Нечестно, — подал голос Торкула, — наша очередь там сидеть.

— А кто тебе сказал, что в бою с тобой будут только по чести поступать? — спросил Андроклид, — ты и твоя дружина снова наступаете снизу. Тот, у кого щит, прикрывает себя и копейщика. Кого сбросят вниз, отправятся спать голодными.

— Учитель, — подал голос Неоптолем, — в фаланге у каждого щит есть.

— Разумеется, мой мальчик, но в этом случае имеется шанс, что ты сегодня спать будешь сытым. Поверь, это очень вредно. Начали!

— Уходите, я задержу их.

Неандр воткнул в землю перед собой несколько стрел и расчехлил лук. Андроклид мрачно поглядел на него, скинул заплечный мешок и вытянул из-за пояса топор.

— Нет, — остановил друга Неандр, — останусь только я. Вы должны идти.

— Мы умрем вместе, — упрямо сказал Андроклид.

— Тогда умрет и мальчик, — спокойно и как-то даже устало, словно учитель бестолковому ученику, ответил Неандр, — пожалуйста, Андроклид, не спорь со мной. До нашей цели еще далеко. Мы не должны погибнуть… сразу все.

— Почему ты? — продолжал упорствовать тот, — останусь я.

— Ты уже оставался. Забыл?

Посыпались камни, и на узкой горной тропе появился Эвмен.

— Они приближаются, пора уходить.

— Я остаюсь, — заявил Неандр.

Андроклид промолчал. Десять ударов сердца Эвмен смотрел Неандру в глаза, затем протянул руку.

— Мы еще встретимся, мой друг.

— Разве что в Аиде, — улыбнулся Неандр, сжимая мускулистое предплечье Эвмена. Поправил перевязь с мечом и добавил, — правда говорят — тени не помнят прошлой жизни. Боюсь, что не узнаю тебя.

— Мы еще встретимся, — уверенно заявил Эвмен и повернулся к кормилице, — они догоняют нас, ты сможешь идти быстрее, женщина?

Нянька молча кивнула. Эвмен повернулся и зашагал прочь. Андроклид и Неандр обнялись. Хромой воин принял ребенка у Дейпилы.

— Сколько у него стрел? — спросил Эвмен, кивнув на Неандра.

— Немного, — ответил Андроклид, — но я его знаю, ни одна из них не пройдет мимо.

Загудела тетива, и стрела унеслась в цель. Эвмен обернулся: Неандр высунувшись немного из-за огромного валуна, служившего ему укрытием, и растянув свой тугой лук, выцеливал следующую жертву. Кардиец видел лишь его спину, но почему-то был уверен, что тот улыбается.

Он задержал погоню почти на час. Двое оставшихся мужчин, женщина и ребенок успели перебраться на соседнюю гряду. Тропа заложила солидный крюк и теперь, несмотря на то, что беглецы и их преследователи находились совсем рядом друг от друга, между ними лежала глубокая пропасть. Отсюда Эвмен хорошо видел, как несколько человеческих фигурок пытались танцевать на узкой тропе. Солнце играло на их клинках. У Неандра кончились стрелы, и он бился мечом. Одна за другой фигурки срывались и падали, сраженные его рукой. Наконец он сам, пронзенный мечом Аэропа, шагнул в пропасть, словно бы по своей воле, и беззвучно полетел вниз, раскинув в стороны руки.

— Мы еще встретимся, — прошептал Эвмен и, отвернувшись, двинулся дальше.

На щеке Андроклида блестела светлая полоска: начался дождь.

Шел дождь. Мелкий, моросящий дождь, почти бесшумный, легким, едва заметным перестуком невесомых капель по крыше, он вторгался в заунывную песню горской флейты. Небо, еще утром ясное, сейчас было почти полностью затянуто тучами, лишь далеко на западе пробивался тусклый свет солнца.

Прикрыв глаза, Эвмен слушал печальную мелодию флейты. Он не видел музыканта, ему казалось, будто песня льется отовсюду. Словно вода, сглаживающая острые грани прибрежных камней, музыка притупляла остроту чувств, успокаивала, баюкала.

Кардиец стоял, опершись о перила высокого крыльца буриона — «дворца» князя дассаретов. Бурион представлял собой трехэтажный бревенчатый сруб. Резные коньки и наличники маленьких закрытых слюдой окон, точеные перила, выкрашенные в темно-красный цвет дубовые бревна и изящная башенка на крыше, резко выделяли его среди скромных иллирийских мазанок.

Бурион был самым высоким сооружением в Кодрионе и, располагаясь на темени горы, возвышаясь над крепостной стеной, позволял наблюдателю, даже не поднимающемуся в башенку, а стоящему на крыльце, видеть округу, как на ладони.

— Что-то ты печален, Эвмен.

Завороженный музыкой, кардиец не услышал шагов подошедшего человека. Князь встал рядом с ним, скрестив руки на груди. Эвмен, не открывая глаз, сказал:

— Небо плачет, Агрон. Как тогда… Тринадцать лет назад в этот день мы спускались с гор к Апсу. Они почти настигли нас.

— Аэроп — ищейка получше любого пса, — согласно кивнул Агрон.

— Он еще жив?

— Нет. Уже нет. Сложил голову, как и многие соратники Эакида. По правде сказать, в Эпире сейчас нет его соратников. Царь бежал на Керкиру.

— В Додоне теперь Алкета? — спросил Эвмен.

— Да. Его неожиданно поддержали долопы. Он привел пять тысяч акарнанцев. Им всем не нравилось, как ведут себя афиняне в Амбракийском заливе.

— Ты очень неплохо осведомлен об эпирских делах, — похвалил Эвмен, — признаться, удивил меня.

— Мне доносят о том, что творится даже в Этолии, — сказал князь, — тут иначе нельзя. Сейчас я заключаю союз с хаонами.

— Не назвал им свои цели?

— Назвал.

— И они согласились?

— На мальчика — нет. Пусть властвует над парабеями и молоссами, а они, хаоны, станут жить своим умом. Еще не сговорились окончательно.

— Власть еще надо взять. Каковы силы Алкеты?

— Не так уж и велики. Просто Эакид умудрился со всеми разругаться, вот от него люди и бегут.

— А что молоссы?

— Они в каком-то оцепенении. А что? Алкета — самый законный из претендентов, если подумать. Вот никто и не свистит.

У эпирского царя Ариббы было два сына, Алкета и Эакид, а так же племянник Александр. Старшего сына Арибба не любил, тот глубоко разочаровал отца своим скверным нравом, необузданным пьянством. Царь решил, что Алкета не только не годится в наследники, но и вообще ему не место в Эпире. Он отправил сына в изгнание и тот много лет прожил в Этолии и Акарнании, не вмешиваясь в дела родины.

Однако и Эакиду отцовский трон поначалу не достался: Филипп возвел на него Александра. Время Эакида пришло, когда двоюродный брат сложил голову в македонской смуте, но правление младшего сына Ариббы с самого первого дня задалось чрезвычайно беспокойным. Началась междоусобица и царь расточил в ней и без того невеликие свои силы. Вот тогда вернулся Алкета, поддержанный кое-кем из знати, решившей, что непросыхающим царем управлять будет несложно.

В Эпире столкнулись интересы множества игроков, большей части которых до этой горной страны не было дела. Акарнанцы, поддержавшие Алкету, вступили в союз со Спартой против афинян, опекавших Эакида. Вот и вышло, что не эпироты воевали друг с другом, а Спарта и Афины, руками эпиротов. Впрочем, подобное повторялось уже не в первый раз.

Афиняне Алкету проворонили, и тот выгнал их ставленника из страны. Эвмен лично нового царя молоссов не знал, но будучи о нем достаточно наслышан, предположил, что те долго его выносить не смогут. А потому — не пришло ли время вернуть в Эпир законного царя?

Этот вопрос он и приехал задать Агрону.

— Ему летом будет пятнадцать, — ответил князь, — не рановато ли?

— Возраст эфеба, — возразил Эвмен, — Александр, сын Филиппа, в семь лет принимал персидских послов и те дивились его недетским вопросам.

— Слышал я эту байку, — хмыкнул Агрон, — уж не тебе ли Олимпиада ее велела записать, дабы возвеличить своего отпрыска?

— Нет, — усмехнулся Эвмен, — я в то время сам был отроком и еще не состоял в свите Филиппа. А его архиграмматиком стал еще позже.

— Десять лет назад наш керкирский сиделец предлагал за Неоптолема двадцать талантов. Слышал?

— Нет.

— Продешевил, скупердяй, — сказал князь, — увидишь Неоптолема, поймешь почему.

— Андроклид постарался?

— Постарался. Не зря хлеб ест. Мальчишка станет настоящим царем.

— Вот видишь, сам признал.

— Нет, Эвмен. Ты пропустил мимо ушей слово «станет». Хотя совершеннолетие не за горами, но просто дожить до него, мало. Не созрело еще яблочко, зеленое пока, а ты уже рвать собрался.

— Не прямо сейчас. Такие дела быстро не делаются. Если ты придешь в Эпир с войском и посадишь на трон Неоптолема — хуже такого расклада и придумать нельзя.

— Это еще почему?

— Потому что ты посадишь на трон самозванца-варвара. Эпироты его не примут и постараются избавиться. Тебе придется постоянно там держать войско.

— Ты прав, — задумался Агрон, — и что предлагаешь?

— Надо, чтобы молосская знать сама захотела Неоптолема. А это непросто. Мы же столько сил приложили, чтобы до мальчика никому не было дела, чтобы его считали мертвым. Теперь пришло время воскреснуть и проявить себя. Надо говорить с нужными людьми, пустить слухи. Устроить, наконец, свадьбу. Такую, чтобы весь Эпир полнился разговорами о ней. Когда ты ее сыграть собирался?

— Этой осенью.

— Вот. Давно пора. Я пока осмотрюсь тут, как следует. Слишком долго торчал в Италии. Но не без толку. У меня семь сотен верных людей.

— Семь сотен, — усмехнулся Агрон, — великая рать, да.

— Не скажи. Это люди войны. Они прошли огонь и воду. Закаленные бойцы.

— Наемники, — скептически заметил Агрон.

— Наемники, да. Каждый лично предан мне.

— Чем ты будешь им платить, пока мы не начнем? Учти, здесь им болтаться я не позволю. Начнут разбойничать.

— Не волнуйся, то — моя забота.

Эвмен оперся локтями о перила. Двор, опоясанного забором буриона пустовал, лишь в дальнем углу кардиец приметил двух девушек лет тринадцати-пятнадцати. Та, что постарше, стреляла из лука. Мишенью служило медное кольцо, подвешенное на веревке к брусу, прибитому к забору. Младшая наблюдала и, время от времени, бегала, чтобы раскачать остановившийся маятник, усложняя подруге задачу.

Кольцо еще и вращалось, но лучнице это, казалось, совсем не мешало. Стрелы одна за другой вонзались в забор, дырявя пятно размером с кулак. Лишь одна из пяти, звонко встретившись с кольцом, отлетала в сторону. На моросящий дождь девушки, одеждой не отличимые от юношей, выдаваемые лишь длинными косами, не обращали внимания.

— Которая из них? — спросил Эвмен.

— Та, что поменьше, — ответил Агрон, — моя дочь, Динентила.

— А старшая чья?

— Моя, — прозвучал голос за спинами князя и кардийца.

Эвмен обернулся. В дверях стояла женщина средних лет, одетая в простое платье без украшений.

— Кинана? — обомлел кардиец, — как ты здесь…

— И ты радуйся, Эвмен, — усмехнулась женщина, — что, мне не место в доме моего двоюродного брата? Почему ты так удивился?

— Да я… — кардиец потерял дар речи, — я думал, ты в Македонии.

— Что мне там делать? Ждать, пока кто-нибудь отравит? — Кинана, дочь царя Филиппа и Авдаты, родной сестры Клита, посмотрела на князя и добавила, — я хотела взглянуть, чем занимается моя девочка, но не буду вам мешать.

Она повернулась и, бросила через плечо:

— Позже поговорим, Эвмен, если захочешь.

Когда женщина ушла, Агрон объяснил:

— Она приехала за пару дней до тебя. Все эти годы жила в Тимфее, в доме Полиперхонта.

— А Линкестиец?

— Он ее не трогал. Не замечал. Или делал вид, что она не существует.

— Почему сразу не приехала сюда, после всего, что случилось в Македонии? И почему появилась теперь?

— Поди, пойми ее, — хмыкнул Агрон, — дикая кошка.

После этих слов князь тоже удалился. Эвмен остался один. Снова посмотрел на девушек.

Младшая, стало быть, Динентила. Невеста Неоптолема. Заключить этот брак он, Эвмен, поклялся Клиту. И ни минуты не сомневался, что клятва будет исполнена.

А старшая, значит — Адея. Дочь Кинаны и Аминты, племянника Филиппа, которого тот лишил власти. Дочь претендента на престол, не желавшего такой доли и никогда не жаловавшегося на свою судьбу, убитого Александром…

«Боги, как я мог забыть о ней?!»

Адея, дочь Кинаны, внучка Филиппа. Неоптолем, сын Клеопатры, внук Филиппа. Кровь Аргеадов…

Эвмен перевел взгляд на Динентилу, потом снова на Адею.

Неоптолема в городе не оказалось. Вместе с наставником и сверстниками, отпрысками знатных иллирийских семейств он находился в воинском лагере. В те годы среди иллирийских и фракийских племен принято было приглашать для высокородных юношей учителями эллинов. Не только в качестве воинских наставников. Здесь варвары сами были не дураки, но прекрасно знали, что у эллинов есть чему учиться. Так же знатные отроки изучали койне, знакомились с обычаями просвещенных соседей. Всем хотелось достичь высоты, покорившейся варвару Филиппу.

Агрон послал за Неоптолемом гонца и на следующий день тот вместе с Андроклидом явился в Кодрион под очи отдохнувшего с дороги Эвмена. Увидев хромого воина, кардиец едва не прослезился. Они обнялись.

Следом за наставником в дружинный обеденный зал, где состоялась встреча, вошел юноша. Эвмен сделал по направлению к нему два шага и замер. Неоптолем тоже остановился. Он изучающе разглядывал Эвмена, которого не видел несколько лет и помнил весьма смутно.

Парень кардийцу определенно нравился. Он был одет по-эллински, в чистый белый хитон, умыт и причесан. На ногах обычные, ничем не примечательные сандалии. Волосы ровно подстрижены и стянуты простым кожаным шнурком. Никакой роскоши. Держится спокойно и уверенно. Ровная осанка, гордо вскинутая голова. Царский сын. Молодец, Андроклид.

— Радуйся, мой царь.

Эвмен позабыл все слова, которые готовил для этой встречи. Из головы никак не шла Адея.

Боги на Олимпе злорадно потирали руки. Не было в их бессмертной жизни развлечения интереснее, чем наблюдение за тем, как смертные станут исполнять свои клятвы.

[1] 320 год до н.э.

[2] Amprufid (оск.) — «нечестно». Оскский язык — общий язык сабелльских племен (кампанцев, самнитов, луканов, бруттиев).

[3] Patir (оск.) — «отец».

[4] Pertumum! Sivom pertumum! (оск.) — «Уничтожить! Всех уничтожить!»

[5] Embratur (оск.) — «командир».

[6] В реальной истории Александр согласился, несколько лет сражался в Италии с бруттиями и луканами и погиб в бою с последними.

[7] Тимей из Тавромения — знаменитый историк, современник и политический противник Агафокла, изгнанный им из Сиракуз. Именно он ввел летоисчисление по Олимпиадам.

[8] Либурна — небольшое парусно-гребное судно с одним или двумя рядами весел. Использовалось иллирийскими пиратами, а впоследствии было заимствовано у них римлянами. Некоторые либурны были дипрорами, то есть могли двигаться кормой вперед, что давало им непревзойденную маневренность.

[9] В нашей реальности самниты вынужденно воевали на два фронта, поддерживая своих союзников луканов, которых бил Александр Эпирский. Благодаря этому римляне действовали успешнее.

[10] Фаретра (греч.) — сума-чехол для стрел. Считаю, использовать это слово здесь уместнее, чем тюркское «колчан», скифо-персидское «горит» или славянское «тул».

[11] Месяц оленьей охоты, элафеболион — март-апрель.

[12] Полибий считал этолийскую легкую конницу лучшей в Греции.

[13] Ситалк — «дарующий хлеб». Этим именем Аполлона называли в Дельфах.

[14] Амфиктиония — религиозный союз городов, совместно охраняющих какую-либо святыню.

[15] Абдерит — уроженец города Абдеры во Фракии. Этим словом греки называли простаков.

[16] Филомел, Ономарх, Фалек — фокейские стратеги.

[17] Хрисос, хрисион (греч.) — золото.

[18] Современный албанский город Шкодер.