4. Все против всех

Утопающий в зелени садов, пестрящий многоцветьем красок, поражающий роскошью дворцов и величием храмов, город, носящий гордое имя «Врата Бога», дремал в полуденном мареве. Хотя, пожалуй, такое утверждение несправедливо. По правде сказать, Вавилон никогда не спал. Жизнь в огромном городе, самом большом из всех, что есть на свете, не замирала и ночью, а то, что творилось на его улицах днем, иначе, как столпотворением и язык не поворачивался назвать.

Долгобородый Уту-Шамаш[1], неспешно едущий по небосводу, жалел Вавилон и, желая принести ему давно забытое отдохновение, старался палящим зноем разогнать муравьиную толкотню на его улицах и площадях, словно забыв, что должен нести людям не вред, а благо. Днем — живым, а ночью — мертвым.

Но как не старался бог, людей на улицах почти не убывало даже в самые жаркие дни. Они стремились укрыться в тени, под крышами и навесами, но не прекращали своей шумной суеты.

Вавилон дремал, мечтая о глубоком забытье. Он был очень стар, за две тысячи лет своего существования повидал столько, что уже ничему не удивлялся и кипучая деятельность смертных его совсем не интересовала. Они плодились и размножались, стекались в древний город со всех краев земли. Одни строили дома, дворцы и жилища богов, другие потом рушили их, предавали огню, похваляясь своим правом сильного, а третьи возводили заново. За два тысячелетия Вавилон разросся так, что человек, идущий степенным шагом, потратил бы весь световой день на то, чтобы обогнуть его стены. Но, скорее, свалился бы раньше, ибо войско, идущее в поход, преодолевает то же расстояние за три-четыре перехода.

Состязаясь за право обладать Вавилоном, эти ничтожные муравьи некогда даже меняли русло Евфрата, и тогда город изнемогал от жажды. Он очень устал от них. Вот бы кто взял их всех за раз и переселил куда-нибудь подальше. Тогда бы он, наконец, отдохнул…

Под стать усталому городу был и его нынешний владыка. Оплакав жену, Дарайавауш, казалось, утратил всякий интерес к жизни. Он выдал замуж дочерей. Старшую, как и обещал когда-то — за Мазея, младшую за Оронта, шахраба Армении. Сын, шестнадцатилетний Ох, активно готовился принять тиару, которая в одночасье стала слишком тяжелой для его отца.

Всегда отличавшийся благородством, миролюбием и мягкосердечием, Дарайавауш когда-то желал улучшить жизнь подданных, но теперь по большей части ограничивался лишь рассуждениями об этом, почти ничего не предпринимая на деле. Сам себе он в том признаться не мог, целиком и полностью уверенный, что вытаскивает царство из глубочайшей ямы, куда оно угодило, как он теперь утверждал, стараниями его предшественников. Шахиншах не желал слушать советников, когда они осторожно заводили разговоры о восточных мятежниках и западных захватчиках.

«Больше никаких войн! Хватит их на долю Парсы».

Жизнь текла размеренно, Дарайавауш проводил дни, ухаживая за обширным, истинно царским садом, что любил делать лично, устраивал охоты, по-прежнему путешествовал между столицами и все чаще сторонился государственных дел.

Имея такого повелителя, любая самая крепкая держава развалилась бы в два счета, но ближайшие соратники Кодомана удержали царство от сползания в бездну, ибо сами совсем не хотели там оказаться. Этими спасителями, остановившими распад государства, стали Мазей и Фарнабаз. Причем, как это ни удивительно, действовать сообща они не желали и вообще относились друг к другу с неприязнью.

Хазарапатиша Фарнабаз поглядывал на восток, а шахраб Вавилонии Мазей смотрел на запад. Оба стремились завладеть вниманием шахиншаха и незаметно подтолкнуть его в направлении, которого каждый из них вожделел. Уже несколько лет соперники пребывали в равновесии, поскольку Дарайавауш не разделял устремлений ни того, ни другого.

Мазей мечтал сделать своего сына Гидарна шахрабом Киликии, которая стараниями нечестивых яванов пребывала в фактическом безвластии, хотя все еще считалась частью царства. Воевать за нее предстояло с македонянами, засевшими на Кипре, но Кодоман драться не хотел. Вообще, при упоминании Киликии он делался крайне раздражительным и злым, поскольку вынужденно окунался в неприятные воспоминания.

Действовать самостоятельно Мазей не решался. Он задумал устроить так, чтобы яблоко само упало прямо в рот, и уже добился в этом кое-каких успехов, но тут на доске для игры появились фигуры еще одного цвета, извлеченные из старого пыльного сундука. Они совершенно изменили планы Мазея, но к его великому удивлению и удовольствию, вовсе не грозили крахом замысла, а напротив, открыли перед шахрабом Вавилонии новые возможности.

Тот день Мазей собирался посвятить отдыху. Накануне он вместе с военачальником Бупаром инспектировал городской гарнизон и весьма утомился. Шестьдесят два года, не мальчик уже. Нынче же, уделив утро делам, после полудня он удобно разместился на ложе возле небольшого, создающего прохладу фонтана, устроенного прямо под крышей одного из покоев его дворца. Раб-виночерпий бдительно следил, чтобы кубок хозяина не оставался пустым, а сам Мазей, слушая негромкую песню флейт, лениво наблюдал за полураздетой танцовщицей, изо всех сил старающейся понравиться господину. Перс довольно поглаживал бороду, предвкушая окончание танца.

Вошел поверенный и наклонился к уху шахраба.

— Достопочтенный Мушезиб-Мардук просит принять его, господин.

Мазей удивленно поднял глаза на слугу.

— Он сказал, по какому делу?

— Нет, господин.

Ну, еще бы… Стал бы один из самых влиятельных купцов Эгиби раскрывать суть дела рабу.

Мазей поднялся, еще раз коснулся взглядом обнаженной груди танцовщицы, огорченно вздохнул.

— Пошла вон. Все убирайтесь.

Когда рабы-музыканты покинули покои, шахраб распорядился.

— Зови.

Поверенный согнулся в поклоне и удалился.

Мазей подошел к распахнутому окну, обращенному на юг. Он сделал своей резиденцией летний дворец царя Навуходоносора, расположенный в северной оконечности города, у внешней стены. Приезжая в Вавилон, шахиншах этим дворцом не пользовался. Отсюда, с верхних этажей дворца, все великолепие Вавилона просматривалось, как нельзя лучше.

Могучие стены, сложенные из кирпича песочного цвета, словно зубчатая корона, опоясывали город двойным кольцом. На их фоне ярко выделялись покрытые синей глазурью ворота Иштар, украшенные изображениями львов, быков и сиррушей[2].

Тридцать лет назад сразу за воротами возвышались знаменитые на весь мир висячие сады — рукотворная, покрытая яркой зеленью гора, возведенная Навуходоносором для своей жены, дочери царя мидян, выросшей в горах и тосковавшей в равнинном Междуречье по дому. После ее смерти сады постепенно хирели, пока, наконец, мощное наводнение не разрушило фундамент. Террасы обрушились. Теперь они так и лежали в руинах. Шах Артахшасса не озаботился восстановлением садов, да и Дарайаваушу было не до них.

Руины из дворца не видны, зато позади них глаз сразу выхватывал главное достояние Врат Бога — огромный зиккурат Этеменанки, высотой в сто восемьдесят локтей.

За спиной Мазея послышался легкий шорох, и он обернулся. В дверях стоял невысокий плешивый старик, купец, обладатель «испуганного» имени «Мардук, спаси меня», которое когда-то носил один из царей Вавилона.

— Да продлит Сын чистого неба[3] бесконечно жизнь твою, досточтимый и великолепный Мазей, — согнулся в почтительном поклоне купец.

— Благословен будь и ты, достопочтенный Мушезиб-Мардук, — поприветствовал посетителя перс, — что привело тебя ко мне?

Шахраб прекрасно знал, что столь поспешный переход к делам в Эгиби считали верхом невежества, но таким образом напомнил о своей важности и нежелании плясать под дудку купцов.

Времена расцвета великого торгового дома давно миновали. Подавив первое восстание вавилонян, персы убили главу Эгиби, Итти-Мардук-балату, просто за то, что он слыл богатейшим человеком в Вавилоне. Перед смертью тот успел спрятать почти все деньги, а его сын смог обрести покровителя в лице одного из военачальников завоевателей и спас свою семью от гибели и полного разорения, однако с трехсотлетним процветанием ростовщиков из Иудеи[4] было покончено.

Мушезиб-Мардук мог кривиться сколь угодно долго, но возразить не смел. Несколько лет назад Кодоман позволил захиревшим Эгиби снова стать откупщиками податей. В немалой степени тому способствовал Мазей, предок которого как раз и забрал купцов под свою руку. С тех пор они снова поднялись, хотя еще не достигли прежнего могущества.

— Я не отниму много твоего драгоценного времени. Я всего должен передать тебе письмо.

— Давно ли купцы Эгиби стали письмоношами?

— Дело это очень деликатное. Человек, который к нам обратился, низкого звания, не имеющий нужных связей. Он опасался, что будет добиваться твоего приема долгие месяцы или письмо окажется в чужих руках. Вероятнее всего оно легло бы на стол к хазарапатише, чего сей муж очень хотел избежать.

Мазей посмотрел на Мушезиб-Мардука заинтересовано. Все верно, простолюдину почти невозможно попасть на прием к шахрабу Вавилонии, но с чего посланник решил, что письмо достанется хазарапатише? Или он хочет обратить внимание на…

Старик усмехнулся. Каков хитрец! Если кто-то пытается избежать общения с Фарнабазом и при этом хочет сообщить нечто важное, то на это действительно стоит обратить внимание!

— Ты знаешь этого человека?

— Нет, достопочтенный Мазей, но у него была при себе рекомендация от нашего уважаемого партнера, потому мы и согласились передать тебе письмо и, если ты пожелаешь, свести с доставившим его.

— Отрабатываете обязательства? — хмыкнул шахраб.

— Дом Эгиби с вниманием относится ко всем своим партнерам, — почтительно склонил голову купец.

— Давай письмо.

Вскрыв запечатанный футляр, шахраб развернул папирус, пробежал глазами первые строчки.

«Набарзан, сын Мегабиза, желает здравствовать сто лет достопочтенному Мазею и да хранит его Ахура Мазда!»

Мазей поднял глаза на купца. Пожевал губами.

— Доставь ко мне этого человека, я хочу побеседовать с ним.

Мушезиб-Мардук, пятясь и кланяясь, удалился. Шахраб вернулся к чтению.

«Прости несчастного изгнанника, мой старый друг. Я осмелился побеспокоить тебя, чтобы сообщить печальную новость. Как мне стало известно, посол великого шаха был убит вместе со всей своей свитой во Фригии. Злодеи, свершившие это, остались неузнанными, но я имею основания подозревать…»

Мазей торопливо дочитал письмо и свернул его, едва не разорвав папирус. Вернулся к окну. Некоторое время молчал, а потом прошептал еле слышно:

— Вот и заключили мир…

— И все-таки, каков наглец! — прошипел Селевк, нервно похлопывая раскрытой ладонью по мраморным перилам.

Военачальник стоял на балконе дворца, когда-то принадлежавшего милетскому тирану Аристогену и разглядывал позолоченный скорпионий хвост финикийской пентеры, только что миновавшей западную башню, сторожившую вход в Бухту Львов. Корабль вышел на простор Латмийского залива и моряки, отвязывая веревки-сейраи[5], распускали дорогой пурпурный парус с вышитым золотым человекоорлом Ахеменидов.

— Объяснимая дерзость, — буркнул стоявший рядом Пердикка, — ее можно извинить. Я бы на его месте…

— Уже мечом размахивал? — низкий голос прозвучал за спинами стратегов и они обернулись.

Вышедший на обширный балкон человек обликом сильно отличался от стоявших возле перил: он значительно превосходил их возрастом, единственный из присутствующих носил бороду, которую неумолимое время щедро украсило серебром. Но первым делом при взгляде на него бросалось в глаза вовсе не это, а черная повязка, прикрывавшая левый глаз. Мощную фигуру Антигона покрывал шерстяной гиматий, задрапированный по афинской «ораторской» моде таким образом, что скрывал обе руки. Недобрый знак для хорошо знавших автократора Азии: так он одевался, когда размышлял о чем-то неприятном. Тяжелые мысли, волнение, иногда вызывали дрожь в мышцах, озноб. Антигону казалось, что он мерзнет, тогда он плотнее кутался в плащ. Верховный стратег этого досадного свойства стыдился. «Дрожит, как осиновый лист». Ему казалось, что люди увидят и сочтут его малодушным. «Стареет Монофтальм, сдает». Нет уж. Не дождутся. Ему перевалило за шестьдесят, но в старики записываться пока еще рано. Слишком мал Деметрий, а младший сын, Филипп, которого Стратоника родила уже здесь, в Азии, и того меньше. Нельзя превращаться в развалину, пока они не станут мужчинами.

Впрочем, вряд ли те немногие, кто присутствовал при переговорах с послом Дария Ариобарзаном, заметив состояние автократора, заподозрили бы в нем неуверенность или даже страх. Антигона трясло вовсе не от этого. Он с трудом подавлял желание свернуть послу шею.

— Мой брат был убит во Фригии! — выплевывал обвинения персидский посол, средний сын покойного Артабаза, — на захваченных вами землях! Кто его убил? Вы даже не знаете! Под властью великого шаха такого не могло случиться! Вы превратили цветущую страну в разбойничий вертеп! Или вы молчите по другой причине? Может вам все-таки известно имя подлого убийцы? Желаете его скрыть?

— Тебя ввели в заблуждение, — еле сдерживаясь, ответил красный от бешенства Селевк, — я лично проводил твоего брата до границы Каппадокии! Если на послов напали, это произошло не внутри наших границ! С достопочтенным Кофеном в Вавилон ехал Автолик, сын Агафокла и с ним сотня отборных воинов. Нам ничего не известно об их судьбе.

— Кто сможет подтвердить правдивость твоих слов? — прошипел Ариобарзан, — другой македонянин? Нет вам веры! Мы протянули вам руку дружбы, а вы подло ударили по ней мечом!

Антигон сохранил хладнокровие усилием, поистине титаническим. Утихомирить взбешенного посла, который совсем потерял разум и сыпал обвинениями, не выбирая слов, оказалось чрезвычайно трудно. Ариобарзан перестал кричать, но полностью успокоиться все равно не мог, слишком накрутил себя за время морского путешествия из Сидона в Милет. Заявил, что если македоняне невиновны в убийстве посла, то пусть назовут имя убийцы. Великий шах подождет до весны, а потом пусть Антигон пеняет на себя.

— Мы наведем порядок во Фригии.

Дабы не усугублять ситуацию, послу не стали напоминать, чем кончился прошлый персидский поход для наведения порядка.

Отправляя Ариобарзана к Одноглазому, Дарайавауш ожидал расследования, но Мазей, который настоятельно рекомендовал шахиншаху послать именно сына Артабаза, рассчитывал совсем на другое. Хазарапатиша, которого гибель Кофена вывела из себя, как и надеялся шахраб Вавилонии, оказался неспособен тщательно обдумать ситуацию и поддался страстям, хотя они противоречили его интересам. Он поддержал кандидатуру Ариобарзана. Разумный и осторожный отец братьев давно покинул бренный мир и не смог дать шахиншаху мудрого совета. Опасаясь Мазея, никто из придворных не решился донести до повелителя мысль о том, что жаждущий мести Ариобарзан сделает только хуже. В итоге так и получилось. Сыновья Артабаза не желали ни о чем разговаривать с Антигоном, они хотели крови. До такой степени, что устремления Фарнабаза на восток в одночасье стали второстепенными. К удовольствию Мазея, который «в кои-то веки» горячо и искренне поддерживал хазарапатишу в его горе и всячески способствовал убеждению шахиншаха в том, что мир с подлыми яванами — большая ошибка. Наглецы-македоняне сочли великого шаха слабаком, а ведь «кое-кто» предупреждал, что так и будет. Нечего с ними заигрывать.

Ариобарзан сделал то, что от него ожидали и, не задержавшись в Милете ни минуты, уехал, оставив македонян в смятении.

Антигон подошел к стратегам. Селевк, ожидая продолжения речи про «размахивание мечом», смотрел на него, чуть выпятив верхнюю губу в недовольной гримасе, но автократор молчал.

Усилия моряков-финикийцев, наконец, увенчались успехом. Трепещущий парус поймал ветер, и пентера заскользила гораздо быстрее, растворяясь в бледной дымке.

— Мечом помахать мы успеем, — сказал Антигон, — тут надо разобраться.

— Дарий, — Селевк кивнул в сторону удалявшегося посольского корабля, — похоже, не хочет разбираться.

Антигон покачал головой.

— Не верю я, что этот крашенный петух передал слова царя, скорее всего своими собственными тут плевался.

— И не побоялся, что царь снимет ему голову за то, что он развязал войну? — спросил Пердикка.

— Царство трещит по швам. Думаю, на царя сатрапы оглядываются в последнюю очередь. Кофен пробыл у нас всю зиму. Пусть тень его мирно спустится в Аид и не скитается неприкаянной среди живых. Я ему верю. Верю, что Дарий хотел мира. Но и не сомневаюсь, что этот мир кому-то из персов поперек горла.

— Думаешь, Кофена убил кто-то из своих?

— Возможно. Селевк, тебе нужно ехать в Анкиру и внимательно следить за тем, что будет делать Ариарат. Если все же не миновать войны, то начнется она не раньше весны. Есть время, чтобы исправить ситуацию. По крайней мере, попытаться. Но сидючи здесь или в Сардах, ничего не выяснить. Избегай столкновений с Ариаратом, они только подольют масла в огонь. Уж не он ли в этом замешан?

— Какая ему в том выгода? — задумался Пердикка, — должен понимать, что в случае войны, драка у него под боком начнется. Или вообще прямо во дворе.

— Может быть, ему стало известно о предложении Дария? — спросил Селевк.

— Я тоже об этом думаю, — согласно кивнул Антигон, — это его напрямую касается.

— А если все это подстроил Лагид? — вдруг предположил Пердикка.

Селевк посмотрел на него, потом оба, не сговариваясь, взглянули на Антигона.

— Н-да… — только и смог вымолвить сын Антиоха, почесав переносицу.

Вождь молчал, поджав губы и, не отрываясь, смотрел вдаль. Его лицо совершенно окаменело. Через некоторое время, так и не ответив на слова Пердикки, он повернулся и удалился прочь.

— А я его на днях во сне видел, — сказал Селевк.

— Кого?

— Птолемея.

— И что?

— Ничего. Стоит. Смотрит…

— Тьфу ты… — сплюнул Пердикка, — давай, поплачь еще, что он твой лучший друг.

С этими словами он резко повернулся и ушел вслед за Антигоном.

— Какие уж тут друзья… — медленно проговорил Селевк.

Дарий предложил македонянам Синопу. Сей вольный эллинский город персам не подчинялся и, хотя они имели некоторое влияние на тамошних «лучших людей», подарить его царь царей не мог. В свою очередь, Антигон мог прибрать город к рукам и безо всяких договоров с взаимными уступками. Тем не менее, предложением он заинтересовался, поскольку между строк читался отказ Дария от борьбы за Малую Каппадокию. А там, глядишь, «Страна прекрасных лошадей», отрезанная от моря и зависимая от торговых правил, какие ей навяжет Монофтальм, сама упадет ему в руки. Кофен дал понять, что в Вавилоне закроют на это глаза. И добавил, что царь царей рассчитывает на тесную дружбу и даже династический брак. Как раз сейчас подыскивается невеста шестнадцатилетнему Оху. Наследнику. Антигону осталось лишь посетовать, что у него нет дочери.

Что же царь царей хочет взамен?

А хочет он немного. Всего лишь очистить море от пиратов, обнаглевших до того, что собственное государство строят. Разбойное.

Что сие означало, объяснять никому не пришлось. Селевк предложил прогнать посла немедля. Леоннат — отказать вежливо. Гарпал советовал подумать. А Пердикка… Он произнес страстную речь о разошедшихся дорогах. Антигон выслушал всех и предложил Кофену пользоваться гостеприимством, приятно провести время в охотах и пирах.

Стратег-автократор думал долго. В конце концов, настойчивость Пердикки взяла верх. Наверняка, впоследствии какой-нибудь ученый муж записал бы, что решение о поддержке Родоса и персов в борьбе против Птолемея, взвешивалось Антигоном на весах совести всю зиму. На деле же советники и ближайшие соратники Одноглазого колебались вовсе не потому, что не желали становиться «предателями дружбы». Да, подобные мысли приходили им в голову, но довольно успешно отгонялись. Циклопу они стоили нескольких бессонных ночей. Сторонником дружественных отношений с царем-без-царства оставался только Селевк. Все прочие давно уже считали, что их с Птолемеем дороги действительно разошлись безвозвратно. Лагид в одночасье оказался злокозненным врагом. Многое ему припомнили, а еще больше сочинили, для душеспокойствия.

Однако все рассудили, что начинать войну с Птолемеем без союза с Родосом бессмысленно. Лагид имел сильный флот. Монофтальм не испытал бы трудностей в постройке даже большего числа кораблей, но где взять выученные команды? Война предстояла преимущественно морская.

И все же на союз с Родосом Антигон долго не мог решиться, ибо это означало, что вся Эгеида, балансирующая на краю пропасти, будет немедленно сброшена в пучину большой войны. Ее угли, раскаляясь, начали угрожающе багроветь. Уже случились первые столкновения, пока еще небольшие, незначительные. Предвестники бури.

Не все это видели. Немногие понимали. И к числу этих немногих не относилась толпа на Пниксе, которую раздражало возвышение Островной симмахии. Направляемые Демосфеном и его сторонниками, Афины обнаглели настолько, что за последние два года прислали к Циклопу пять посольств, предостерегая его от поддержки Родоса. Демосфен и Гиперид не ограничились устными угрозами. Само существование Азиатского союза во главе с македонянами, выводило их из себя. И потому тетрадрахмы с совой серебряной рекой катились в сундуки горлопанов на агорах Эфеса, Милета и Галикарнаса, призывавших народ свергнуть тирана-кровопийцу.

— Хватит терпеть Одноглазого!

— А вы слышали, менялу Кодра кинули в темницу?

— О боги, за что?

— Говорят, обвинили в чеканке фальшивой монеты.

— Ложь это, я знаю Кодра! Честнейший человек! Македоняне схватили его за то, что он прилюдно поносил Гарпала!

— Верно-верно, дом его Гарпалу и достался.

— И почтенный Бакид бежал на Эвбею. Его имущество разграбили. А ведь он поначалу горячо поддержал этих македонских варваров. Вот какова их благодарность.

— А знаете, кто присвоил себе мастерские Бакида? Сириец Абрадат!

— Не может быть!

— Боги свидетели — не вру! Сей варвар стелется перед Циклопом, так за это ему позволили безнаказанно обирать народ. Нечестивец окружил себя роскошью, живет, как царь!

— А лидийцы Циклопа уже в открытую царем называют!

— Вот он их и привечает. Истинно говорю, граждане, скоро всякий эллин станет рабом варвара. Понаехали тут…

— С ума сойти… Что творится, всеблагая Агротера… Душно стало в Эфесе, граждане. Лучшие уехали, пора и нам собираться.

— Пропала Иония. При персах и то свободнее дышалось.

— А то! При персах мы спокойно пили хиосское, а теперь эти дурни полуфракийцы умудрились даже с Хиосом рассориться. Из-за чего? Из-за того, что Аполлопид дружит с Афинами!

— Аполлопид, вообще-то, такой же тиран, как и Одноглазый, — возражали трезвомыслящие.

— Ничего подобного! — с непоколебимой уверенностью отвечали недовольные, — свободу он не душит. Да и храбрец, к тому же — не прогнулся перед Антигоном, как многие.

— Хорошо быть храбрым, когда за спиной афинский флот.

— Дурак он. Как бы не пришлось потом гиматий грызть в отчаянии. Сколько полисов под Циклопом и где Хиос? Сравнили мышь с быком. Антигон стократно сильнее.

— Видели мы его силу. Как ему в первый Пафлагонский поход наподдали!

— Ну а во второй он наподдал.

— Нашел, чем гордиться. Разогнал по горам варваров и думает, что победил.

Ионийцы раскололись. Богачи, служившие в прошлые годы опорой персам, вздыхали об ушедших временах и все более открыто поносили Монофтальма. Все, что бы Антигон не сделал, было для них нехорошо. Простой люд, которому под властью персов жилось невесело, откровенно радовался их страхам. С Ионии, Карии, Лидии, и обоих Фригий, в казну царя царей ежегодно утекали тысяча двести талантов. И лежало это бремя вовсе не на плечах аристократов, которых варвары ставили над их согражданами. Македонянам советовали вырезать олигархов и отобрать все их имущество.

«Лучших людей» Антигон, последовав давнему примеру Фемистокла, обязал построить и снарядить для него флот. Те, расставаясь с деньгами, роптали, предпочитая не вспоминать, что сия повинность была придумана в превозносимых ими до Олимпа Афинах, за счет чего город Паллады и стал гегемоном в Элладе в Золотой век Перикла. Они помнили только то, что было удобно.

— В Афины надо уезжать, — вздыхали богачи, опасливо поглаживая пояса с зашитыми в них монетами.

— Валите! Кому вы там нужны? — злорадствовала беднота, поддерживавшая македонян.

Те хватали смутьянов, кому-то всыпали палок, кого-то изгнали. Волнения поутихли, но не исчезли совсем. Однако, на счастье Антигона, через некоторое время поток серебра из-за моря изрядно истончился и грозил прерваться совсем. Это убавило число крикунов. Немногие горели желанием мутить народ бесплатно.

Афины тоже не избежали брожения умов, впрочем, для них это было привычное состояние. Бесславно закончившаяся осада Амфиполя изрядно подкосила партию войны. Афиняне вспомнили про миротворца Фокиона, старик оставил свой огород и вновь стал выступать на Пниксе. Экклесия, живущая сиюминутными страстями, разделилась на два лагеря. Весы заколебались. Успехи Ликурга, который, не обнажая меча, смог расколоть Эпир, перессорив долопов, хаонов и феспротов с молоссами, не смогли перевесить неудачу Леосфена и Харидема. Победа Александра Линкестийца над другим Александром, Молоссом, вместо воодушевления заставила граждан афинских задуматься над тем, а так ли слаба Македония, как уверяет Демосфен и прочна ли цепь, на которой сидит его ручной царь.

В конце третьего года сто одиннадцатой Олимпиады[6] в Афины прибыла делегация Тарента. Сей италийский город воевал с местными варварскими племенами и, теснимый ими, взывал о помощи. Тарентинцам требовались наемники. Много наемников. Не только воины, но и опытный полководец. Ранее им отказал Молосс, теперь они обратились к афинянам, из которых в настоящее время наиболее выдающимся считался Ликург. Ему и предложили.

Демосфен с жаром ухватился за эту идею и призывал не ограничиваться делегированием стратега для командования наемниками, он предлагал собрать государственное ополчение. Вот тут его красноречие и было вдребезги разбито Фокионом, который припомнил Народному собранию сиракузскую авантюру почти столетней давности, окончившуюся реками слез, когда тысячи афинских семей потеряли своих сыновей, мужей и братьев.

— Граждане афинские! — говорил Фокион, — вспомните, как звали одного из стратегов, попавших в плен и казненных в Сиракузах?

Он сделал многозначительную паузу и закончил:

— Демосфен! Удивительное совпадение, не правда ли? Демосфен снова тащит нас в авантюру, ради сомнительных выгод. Да, Италия и Сицилия очень богаты, и установить там свое влияние весьма привлекательно, но кто сказал, что сей спелый плод сам упадет нам в рот?

Фокион переломил настроения народа. Послам отказали, а Ликурга и Леосфена, дабы им не пришло в голову отбыть в Италию частным порядком, избрали на следующий год стратегами. Ликург получил задание завершить принуждение островов — Кефаллении, Закинфа и Левкады — к вступлению в новый Морской союз, третий по счету[7].

Стратег преуспел, что позволило сторонникам Демосфена вновь задвинуть Фокиона в тень. В течение нескольких лет к союзу присоединились полсотни полисов. Чаще всего против своей воли. Афиняне вновь чувствовали в своих руках силу и потому добровольные денежные взносы членов сообщества, как и во времена Делосской симмахии, были заменены обязательной грабительской данью-форосом. Это вызывало всеобщее возмущение и, как и сто лет назад, в конце концов, привело к войне.

Внимательно следя за усилением Островной симмахии во главе с Родосом, засовывая палки в колеса Антигону, афиняне прозевали сговор Фессалии и Македонии с, казалось, совершенно ослабленной Спартой.

В самом начале это была очень странная война, незаметная, без походов многотысячных армий, осад и сражений флотов. Но, все же, неторопливость зачина противостояния никого в Элладе не обманывала…

В самом начале весны, через месяц после отъезда Кофена, к Антигону приехал Эсхин. Бывший блестящий афинский оратор, давний сторонник македонян, изгнанник, он объявил своим новым отечеством Родос и теперь употреблял свое красноречие для его славы, выгоды и пользы.

За чашей вина, расставив на клетчатой доске петтейи[8] золотые и серебряные фигурки, изображавшие триеры, Эсхин и Антигон обсудили сложившуюся ситуацию.

Родосу и персам мешает Птолемей. Афинам мешает Родос. Спарте, Фессалии и Македонии мешают Афины.

«Враг моего врага — мой друг».

Так?

Так.

Значит, Афины и Птолемей против Родоса, Фессалии, Македонии, Спарты.

Так с кем лучше быть Антигону?

— А если Антигон хочет остаться в стороне? — поинтересовался Монофтальм.

— Не думаю, что у него получится, — ответил Эсхин.

— Агис Спартанский подмял под себя Крит. Лагид дружит с Египтом. Линкестиец активно договаривается с одрисами. Афиняне снова склонили на свою сторону этолийцев, — задумчиво проговорил Антигон, — только поднеси уголек, полыхнет так, что мало не покажется никому.

Он не отказал Эсхину, но и не сказал «да». Весна и почти все лето пролетели в переговорах. Послы Антигона посетили Ликию и Памфилию, съездили в Пеллу к Линкестийцу, встретились с Меноном и Агисом. На верфях строились боевые корабли, вооружалось войско, но Монофтальм все еще не принял решение о присоединении к Островной симмахии.

«Только поднеси уголек…»

Антигон не хотел делать первый шаг. Никто не хотел. Пара столкновений союзников Афин и Спарты в Акарнании и Арголиде за таковой не считались, добавили напряженности, но не сдвинули с места армии, не заставили дороги Эллады вздрогнуть от поступи десятков тысяч гоплитов. Все стороны продолжали выгадывать удобный момент. И вот, кто-то этот самый первый шаг все же сделал. Лагид не выдержал? Неужели это он убил послов? Киликийские врата никем не охраняются, кроме местных варваров, но им отряд, справившийся со свитой послов явно не по зубам. Неужели и правда, Птолемей?

Ищи, кому выгодно. Ему выгодно. Его хотели предать, но он слишком умен и осторожен, чтобы заговор проворонить. Узнал и упредил. Больше некому. Мысль о том, что в убийстве может быть замешан Ариарат или вообще кто-то другой, совершенно покинула голову Антигона.

«Птолемей, что же ты творишь?»

Антигон собрал совет, но, заняв место во главе стола, долго молчал.

— Надо договориться о встрече, — не выдержал Селевк, — я не верю, что это он.

— Кто? — спросил Гарпал, которого еще не посвятили в суть происходящего.

— Нечего с ним разговаривать, — резко сказал Пердикка.

— Да с кем же?

— С Птолемеем, — медленно проговорил Антигон, — с ним действительно разговаривать не о чем. О подобных вещах бесполезно спрашивать напрямую. Разве что в пыточной…

Селевк поджал губы. Его худое лицо сейчас напоминало обтянутый кожей череп. Высокий лоб сына Антиоха, гладко выбритый, чуть раздвоенный подбородок и скулы, остроту которых подчеркивали впалые щеки, покрылись испариной. Стратег придвинул к себе масляный светильник и разглядывал пляшущее пламя.

— Скоро зима, — напомнил Антигон, — до весны в драку никто не полезет.

— А весной все будут воевать против всех, — негромко сказал Селевк.

Антигон согласно кивнул.

— Надо уладить дела с персами, — сказал Пердикка.

— Да. Нужно немедля отправить к Дарию нового посла. Морем. Пока не начались осенние шторма.

— В море Лагид.

— Под надежной охраной. Да хоть половину флота пошлем. И, кстати, пора разобраться с Красным. В прошлый раз он пытался юлить.

— Еще бы он не юлил, — хмыкнул Гарпал, — для него плясать под дудку Родоса — все равно, что медведю заключить союз с пчелами против меда.

— Но пока жив и в силе Лагид, Красному не светит занять его место, — отметил Селевк.

— Пердикка, пошлешь надежного человека на Скалу, — распорядился Антигон, — пора окончательно определиться, с кем мы и кто с нами.

Стратег-автократор поднялся из-за стола. Советники тоже встали.

— И считайте, что война уже началась, — закончил Антигон.

[1] Уту-Шамаш — бог солнца у вавилонян и ассирийцев.

[2] Сирруш — мифическое существо, имеющее рогатую змеиную голову и чешуйчатое тело змеи, львиные передние и орлиные задние ноги. Один из символов верховного бога вавилонян, Мардука.

[3] «Сын чистого неба» — так переводится имя Мардука.

[4] Эгиби — искаженное вавилонянами иудейское имя Иаков. Так звали основателя купеческой династии.

[5] Сейраи — древнегреческие аналоги гитовов и горденей, снастей, предназначенных для подтягивания парусов к рею. Греки использовали их, в том числе и для уменьшения площади паруса при слишком сильном ветре.

[6] Начало лета 332 г. до н.э.

[7] Первый союз (Делосская симмахия) образовался во время греко-персидских войн, отличался жестким диктатом Афин и был распущен после их поражения в Пелопоннесской войне. Второй союзный договор был гораздо мягче и исключал вмешательство Афин в дела союзников. Распустил эту симмахию Филипп Македонский.

[8] Древнегреческая настольная игра, похожая на шашки.