5. Рождение гекатонхейров

В глубоких ямах, вырытых на западном берегу Гавани Львов, внутри опок, собранных из досок и глины, смешанной с песком, медленно остывала бронза, принявшая форму корабельных таранов, каждый длиной в два человеческих роста. Некоторые ящики уже разобрали, разломали глину, и теперь рабочие, покрытые потом и копотью, сами под стать бронзовым статуям, очищали бивни триер от окалины, спиливали литники.

В неопионах, корабельных сараях, расположенных неподалеку, тоже кипела работа. Там визжали пилы, стучали топоры. Здесь безраздельно царили два фессалийца, Харий и Диад, ученики известного механика Полиада. Под их руководством милетские мастера корабельных дел создавали флот, который мощью своей должен был превзойти все, прежде ходившее по морям Ойкумены.

Возле привычно изогнутой рыбьим хвостом кормы одного из гигантов стоял мальчик тринадцати лет. Он смотрел, как рабочие медными гвоздями прибивали к проконопаченному днищу корабля свинцовые листы.

— Вот ты где, Деметрий, — приметил отрока Пердикка, вошедший на верфь, — я тебя потерял.

— Скажи, Пердикка, — спросил мальчик хилиарха, — а зачем свинец?

— Такую защиту придумал афинянин Фемистокл, чтобы как можно сильнее испортить пир червяку-древоточцу. Правда, на военные корабли их стали ставить только через сто лет. Ну, или чуть пораньше. Для защиты от чужого тарана. Во время Пелопоннесской войны коринфяне защищали свои триеры просто дополнительными досками.

— Помогло?

Пердикка усмехнулся.

— В битве при Сиботских островах афиняне без натуги щелкали коринфские орехи.

— Сиботская же битва до Пелопоннесской войны была, — недоуменно заметил Деметрий.

— Да? Ну, значит, перепутал я. Да, не мудрено, ты же сейчас учителям внимаешь, а я двадцать лет назад, — Пердикка почесал заросшее пятидневной щетиной горло, — правда я учился у Аристотеля.

«Оно и видно, как учился», — подумал Деметрий, но говорить сие вслух поостерегся.

Сын автократора Азии обошел корму кругом и, прищурившись, нахмурившись, с видом знатока изрек:

— Чего-то слишком широка для пентеры.

— А это и не пентера, — ответил Пердикка.

— Гексера[1]? — спросил мальчик, — какие Дионисий Сиракузский[2] изобрел?

— Ну, изобрели-то, скорее всего, мастера Дионисия, а не он сам, — усмехнулся Пердикка, — еще его отец собрал в Сиракузах лучших механиков со всей Эллады и они построили ему множество хитрых машин. И ты не угадал: в гексере два таламита, два зигита и два транита[3] с каждого борта. А здесь на одного транита больше.

— Ух ты. Мощь. Гептера значит. Кто-нибудь прежде строил такие?

— Нет. Мы первые[4].

Деметрий посмотрел, как мастера крепили гипозомы — толстенные канаты, которые протягивали как внутри, так и снаружи вдоль бортов для дополнительной стяжки и защиты. Потом прошел под днищем гептеры, между дриоксов, подпорок строящегося корабля, приподнятого над землей почти на высоту человеческого роста. Провел рукой по ароматным свежеструганным, еще не просмоленным кипарисовым доскам, собранным в прочный набор корабельного остова, который финикийцы называли магалией. Доски точно пригнаны друг к другу и скреплены шипами из акации.

Нарождающийся гигант завораживал мальчика. Деметрий ежедневно подолгу торчал на верфях, любуясь, как плотники ловко и умело гнут распаренные доски, подгоняя их так точно, что травинку в щель не просунуть. Пользуясь привилегиями сына Антигона, он вникал в секретные чертежи Хария и его помощников. Задавал вопросы. Сотни вопросов, до того толковых, что седобородые мастера не уставали дивиться. Старые соратники Филиппа, глядя на высокого статного юношу, качая головой, примечали в нем невероятное сходство с Александром. Темноволосый Деметрий не очень походил на покойного царя и все же в чертах мальчика многие примечали нечто неуловимо-знакомое. Возможно, это была лишь игра воображения — уж очень Деметрий напоминал сына Филиппа характером. Он обладал столь же острым пытливым умом, так же живо интересовался войной и политикой, укреплял тело воинскими упражнениями.

«Второй Александр», — говорили старики, не зная, к худу это или к добру.

«Порывист слишком парень. Не укротит себя, закончит свои дни, как первый», — добавляли другие.

— Как его имя? — обернулся мальчик к Пердикке.

— Этот будут звать — «Гиес».

«Гиес» — сын Урана и Геи. Сторукий великан, сторожащий мятежных титанов, низвергнутых в Тартар Громовержцем.

Его братья, «Котт» и «Бриарей» уже спущены на воду. Исполин «Бриарей», приводимый в движение почти пятью сотнями гребцов, сидящих на каждом борту в восемь продольных рядов и три яруса — самый большой корабль, когда-либо построенный в эллинском мире. По крайней мере, так полагал Антигон.

Сейчас «гекатонхейр» стоял у пирса. Рабочие под руководством Диада устанавливали на нем машины, самая большая из которых способна метать камни весом в талант. Это чудовище, пятнадцати локтей в длину, десяти в высоту и столько же в ширину, невозможно было ворочать. Стрелять оно могло только по курсу и предназначалось не для морского боя, а для обстрела прибрежных крепостей. Во флоте, который строил Антигон, такой здоровенный палинтон был единственным, но машины меньших размеров, включая стрелометы-эвтитоны, ставились на корабли во множестве.

В афинских афрактах[5], принесших Фемистоклу победу над флотом Ксеркса (в который входили финикийцы, египтяне и ионийские эллины), гребцы ничем не были защищены от стрел и дротиков противника. Однако легкая подвижная триера отличалась большой маневренностью и скоростью. Эпибаты избегали рукопашной, предпочитали бить врага издали, и сходиться в палубной свалке только в крайнем случае. Основным средством ведения боя долгое время оставался таран. В какой-то момент коринфяне, а следом за ними жители Сиракуз опробовали иную тактику боя. Они стали применять машины. Именно тогда корабли начали расти вширь. К каждому траниту подсадили еще одного гребца, и триера стала тетрерой. Потом она превратилась в пентеру, в гексеру Дионисия. В гептеру Антигона.

— Вы, македоняне, не морской народ, — рассказывал юному Деметрию родосец Менедем, — предпочитаете грубую силу. Потому навархи вашего царя Филиппа в его войнах с Афинами не полагались на таран, ибо в искусстве маневрирования уступали своим врагам. Они предпочитали сойтись борт о борт и одолеть врага в рукопашной схватке. На такой массивный широкопалубный корабль эпибатов можно посадить гораздо больше, чем на триеру, и эта толпа одолеет кого угодно.

Родосец приехал в Милет в качестве военного советника, посланного Антигону союзниками. Опытный моряк, он слыл так же большим знатоком в кораблестроительном ремесле и оказал сухопутным македонянам неоценимую помощь. Предполагалось, что именно он станет главным навархом Антигона.

— Но большой корабль неповоротлив, — возразил Деметрий, — как он сможет увернуться от удара в борт?

— Правильно мыслишь, парень, — хмыкнул Менедем, — далеко пойдешь. Да, гептера не увернется. Вот только потопить ее не так-то просто. Вот, например, представь — твой большой корабль медленно разворачивается и не успевает уклониться от моей легкой триеры, которая влетает тебе в борт. Твоя гептера, напоминаю, тяжелая, я ее остановить мгновенно не смогу. Она продолжает разворачиваться…

— И отламывает твой таран! — мигом сообразил Деметрий.

— Именно так, парень, именно так. Кому от этого хуже будет?

— Тебе!

— Ну, тут по-всякому может повернуться, но вероятнее всего, да, хуже будет мне. Стэйра треснет, откроется течь.

— У меня тоже.

— У тебя в пробоине мой бивень сидит. Но, вообще, да, ты прав. Вот только плавучесть у твоего корабля получше будет. Мой раньше в волны зароется.

Деметрий внимательно слушал и мотал на свой пока отсутствующий ус. Запоминал, подмечал мельчайшие детали и продолжал задавать вопросы.

Не только про корабли.

— Почему отец не объявит себя царем? — спросил он как-то Пердикку, — силы и власти у него побольше, чем у многих варварских царей. По обычаю, войско может избрать царя. Так избрали Филиппа, потому что он побеждал в битвах.

— Ты забыл, Деметрий, что выбирают не любого. Выбирают из претендентов царской крови.

— Но ведь Аргеадов больше нет. Царская кровь дома потомков Геракла канула в Лету.

Хилиарх еле заметно поморщился. И он и Леоннат, оба состояли в отдаленном родстве с Аргеадами и царской крови в своих жилах имели побольше, чем Антигон. Однако понимали, что какое бы ни было происхождение, а на одной высокородности в гегемоны не въехать.

— Среди тех, кто следует за твоим отцом, нас, македонян, пока меньшинство. А эллины царей не жалуют. Антигона именуют тираном, некоторые не желают и с этим мириться, а уж если он возьмет царский титул… В нашем войске македоняне не самая большая сила.

— Не понимаю, — покачал головой Деметрий, — почему отец не позовет наших себе на службу. Неужели им всем так нравится под Линкестийцем?

«И все-таки молод ты еще», — усмехнулся Пердикка, — «многое понимаешь, да не все».

— Есть давний договор между нами, — сказал он вслух, — Линкестиец наш союзник, за это мы признали его царем и не сманиваем к себе соотечественников.

— Может уже пора изменить договор? Не за этим ли отец уехал?

— Может и пора, — загадочно улыбнулся Пердикка.

Город выглядел таким, каким Антигон его и запомнил. Ему не довелось лицезреть бурную деятельность, которую афиняне развернули здесь одиннадцать лет назад, а потому отсутствие остатков валов, палисада и грандиозной насыпи для подвода тарана его нисколько не удивили. Чего нельзя сказать об Амфотере.

— Ты погляди, — восхищенно цокнул языком пожилой наварх, — и следа не осталось!

— Говоришь, они довели ее до середины стен?

— Нет, так высоко не успели. Но все равно земли тут было перекопано — страх и ужас.

После того, как Севт остался единственным претендентом на Амфиполь, он первым делом предложил Кассандру сдаться. Сын Антипатра ответил отказом. Афиняне убрались, поджав хвост, как побитые собаки — это ли не победа? Уж если они не сдюжили, то чего бояться фракийцев?

Он ошибся. Повторить успех с фракийцами не получилось. Те не подхватили осадного строительства афинян, не предприняли ни одного штурма. Они просто решили подождать, пока яблоко не созреет и не упадет в руку само. В отличие от афинских граждан, одрисы располагали временем и терпением в достатке. Ждать могли целую вечность.

Почти полгода македоняне противостояли афинянам, а против фракийцев продержались всего два месяца. Нет, они не начали голодать, припасов в городе оставалось еще много, на целый год. Просто Кассандр и его стратеги увидели очевидную истину — их сидение в Амфиполе бессмысленно. Севт распустил войско, оставил под стенами всего две тысячи человек. Через месяц он заменил их другими. Царь одрисов никуда не торопился.

— Мы видели, что легко можем их разметать, — рассказывал Амфотер, — но ради чего? Окрестные поля никто не засеял, мы еще по осени выгребли у местных все зерно дочиста. Наши запасы не пополнить и ради этого не стоило выходить. Прорываться? Куда? В Македонии Линкестиец, коего немногие из нас готовы были признать царем. По крайней мере, тогда. Вокруг враждебная Фракия. Куда прорываться? Сидеть можно долго, но не бесконечно, а Севт вел себя так, словно Временщика за яйца схватил, и вечность себе отмерил.

— Нету у Крона яиц. Громовержец их отрезал, — усмехнулся стратег-автократор.

Антигон знал историю осады Амфиполя, но в первый раз Амфотер рассказывал ее очень давно и потому сейчас Циклоп слушал внимательно. Перед встречей с Линкестийцем самое время освежить память.

Ленивый кот не слишком усердно стерег мышку, и македоняне смогли через лазутчиков выяснить, что же происходит на родине. Кассандр даже не успел обрадоваться новости о том, что против Линкестийца выступил Полиперхонт, поддержанный эпиротами (в Амфиполе поход Александра Молосского восприняли именно так), ибо одновременно с ней пришла весть о разгроме войска и пленении князя Тимфеи.

Всякая надежда на помощь была потеряна. И тогда сын Антипатра сам обратился к Севту с предложением сдаться. Царь одрисов благосклонно, хотя и не скрывая удовлетворения, выслушал условия македонян. Да, он выпустит их с оружием. Да, не станет чинить препятствий, если они, убираясь восвояси, не спалят город или не причинят вреда иным способом. Более того, он предлагает столь храбрым воинам перейти к нему на службу. Платить будут щедро. Еще бы не щедро, с пангейским золотом под боком.

Македоняне сдались. И тут же поделились на три неравные части. Большая отправилась на родину. Нет, не воевать с Линкестийцем. Война им уже опротивела до невозможности. Они просто хотели вернуться к своим семьям. А Линкестиец… А что Линкестиец? Чай не людоед какой.

Кое-кто из молодежи, бессемейные или младшие сыновья, не рассчитывавшие на то, что отцы наделят их землей, воспользовались предложением Севта.

Меньшая часть уехала за море и присоединилась к Антигону. Среди них оказались оба наварха — Амфотер и Гегелох.

Сын Антипатра к Севту не примкнул. Посчитал службу фракийцам ниже своего достоинства. Он отправился в Пеллу, понадеявшись на то, что Линкестиец, муж его родной сестры, вредить ему не станет. Не прогадал. Александр принял шурина милостиво, приблизил к себе.

Севт в течение пары лет полностью восстановил царство своих предков. От успехов у него закружилась голова, и он вознамерился загрести под себя еще больше власти. Сцепился на севере с гетами и эллинскими колониями западного берега Понта. Одновременно попытался прибрать к рукам Византий и все побережье Пропонтиды. Бодался с эллинами за полуостров Халкидику. И нигде не преуспел.

Всюду ему надавали по шапке, а еще несколько лет спустя, незадолго до нынешних предгрозовых сумерек, Линкестиец поднатужился и хитроумной интригой, подкупом, безо всяких штурмов и осад вернул себе и Пангей и Амфиполь. Верно говорил некогда царь Филипп: «Осел, груженный золотом, перешагнет стены любой крепости».

Теперь в Амфиполе опять сидел Кассандр, которого Линкестиец назначил гиппархом и наместником Фракии. По крайней мере, той ее части, которая снова прогнулась под встающую с колен Македонию.

И именно здесь была условлена встреча Александра и Антигона, давно ожидаемая обеими сторонами. Бывшие много лет союзниками лишь на словах, теперь они собирались перейти к делу.

В устье Стримона пристали несколько кораблей, и с них на берег сошло почти две сотни человек. В сопровождении столь внушительной свиты Монофтальм въехал в город.

Александр устроил для него пышный прием. Как для царя. Хотя приветствовали они друг друга без титулов. Так договорились заранее, дабы не создавать себе ненужных затруднений. Глупо бы смотрелось: «Я, Александр, царь Македонии, от которой только ленивый не откусил земли, приветствую стратега Антигона, повелителя Вифинии, Эолии, Ионии, Карии, Лидии, Фригии, Пафлагонии…»

Линкестиец проявил мудрость.

Они не виделись более десяти лет, и Антигон поразился переменам, произошедшим с Александром. Младший отпрыск князя Аэропа, единственный уцелевший после резни, которую учинил в его семье сын Филиппа, он первым назвал царем убийцу своих братьев. Тем самым сохранил себе жизнь, но все равно не имел уверенности в том, что опасность миновала. Стоило неосторожным словом или поступком возбудить подозрения нового царя и Александра из Линкестиды уже не спас бы даже его тесть Антипатр. Монофтальм хорошо запомнил испуганный взгляд Линкестийца в те дни. Взгляд загнанного в угол беспомощного зверька.

Теперь же его встретил совсем другой человек. Нет, он не стал выше ростом или шире в плечах. Серебро, поселившееся в волосах, не добавило величия. Но вот взгляд изменился совершенно. На Антигона смотрел человек, исполненный внутренней силы и уверенности, давно уже отбоявшийся свое. Александр по-прежнему оставался царем захолустной державы, но он уже поднял голову, он смотрел исподлобья, он вставал с колен, окруженный соратниками, которые устали от унижений. Они хорошо помнили, как сами унижали других, но вовсе не раскаивались в том. Они хотели вернуть то время и, наконец, захлопнувшаяся дверь приоткрылась. Стараниями Александра, четвертого македонского царя с таким именем.

Они изучающе рассматривали друг друга. Один — средний во всем — в возрасте, в росте, сложении. Говорит негромко. Гладко выбрит по заведенной предшественником и прижившейся моде. Другой — прямая противоположность. Он приметен в любой толпе — высокий, седобородый. Черная повязка пересекает лицо. Голос без натуги пересилит морской прибой.

— Радуйся, Александр, — протянул руку Циклоп.

Македоняне, свидетели встречи с обеих сторон, затаили дыхание. Линкестиец и Антигон сжали предплечья друг друга.

— Радуйся, могучий Антигон, покоритель Азии.

Циклоп чуть прищурил уцелевший глаз. Не остался в долгу:

— Моя душа радуется, когда я вижу, что родина обрела достойного правителя.

— Мне, пока что, не достает твоей силы и мудрости, — сказал Александр.

— Ты несправедлив к себе и напрасно грешишь против истины, произнося столь лестные для меня слова. Ни тебя, ни меня сейчас нельзя сравнить с халибским клинком, который сокрушит любой, даже самый крепкий щит. Ты и я — олово и медь. Пожалуй, поодиночке годимся лишь на миски и котлы. Но вместе…

— Бронза — все же не халибское железо[6], — улыбнулся Александр.

— А кто сказал, что нашего общего врага справедливо сравнить с ним?

— Не узнаем, пока не испытаем.

— Тогда давай условимся о сроке состязания. Не для того ли встретились?

— Условимся. Все подготовлено к пиру в твою честь, Антигон.

Циклоп кивнул. Не следует вести серьезный разговор на пороге дома

Трехдневный пир, все как положено. Большинство участников упилось до совершено скотского состояния. На радостях. Многие там встретили старых друзей, не виденных много лет. Да даже просто земляки, не знавшие друг друга прежде, стали на том пиру роднее ближайших родичей.

Песни, смех, здравницы. Кто-то тяжко вздыхал о годах, проведенных на чужбине, а его собеседник, подперев нетвердой рукой хмельную голову, рассказывал ему о горестях, пережитых на родине.

«Мы теперь — отрезанный ломоть», — сказал когда-то Таис Сополид.

Да разве так бывает? Он, Сополид, ездил послом Антигона в Пеллу трижды, и всякий раз был принят с почетом, но только сейчас, на этом совершенно безумном пиру понял, что погрешил тогда против истины. Никакой они не отрезанный ломоть. Они — сыновья одних отца и матери, братья. Разве могут родители равнодушно смотреть на возвратившегося домой блудного сына?

Шестидесятилетний Монофтальм, и прежде не отличавшийся ледяным хладнокровием, расчувствовался и прослезился, оценив прием. А ведь это еще даже не Македония. Всего лишь Фракия. Много лет назад он думал, что никогда уже не увидит родных мест. Свыкнувшись с этим, он изгнал из сердца тоску. А когда Сополид привез Стратонику с Деметрием — и вовсе позабыл о печалях. Сейчас снова вспомнил. Грустил и радовался, мрачнел и смеялся. Как и положено вдрабадан пьяному человеку.

В первый день пира они с Линкестийцем не говорили о деле. Но на следующий вечер, протрезвев, хотя свита царя и спутники стратега Азии продолжали гудеть и веселиться, Александр и Антигон оставили их для разговора наедине. Им многое предстояло обсудить.

— По-моему, вы с Меноном слишком торопитесь, — сказал Антигон.

Циклоп стоял возле распахнутого окна, сложив руки на груди, и смотрел на серебряный диск луны.

— Нет, — повторил он, — не нравится мне это. Начинать в боэдромионе… Плохая идея. Лето пролетит стрелой. Не успеем подготовиться.

— Успеем, — возразил Александр, — у нас почти все готово. Я соберу войско менее чем за месяц и приведу к Ферам двадцать тысяч пехоты и три тысячи конницы. Менон соберет свои силы еще быстрее. Займем Фтиотиду, а твой флот войдет в Малидский залив. Возьмем Фермопилы, захватим Ламию, афиняне и опомниться не успеют. Одновременно с нами начнет Агис в Арголиде.

— Нам это не сильно поможет. Но допустим — успех. И что? Каковы ваши цели? Быстрая война в предзимье, грабеж и восвояси с обозом, полным добычи?

— Что тебя в этом не устраивает?

— Начнутся осенние шторма, и я уведу флот. Думаешь, Афины не станут воевать зимой?

— К зиме мы уберемся.

— Тогда это просто разбойничий набег, а не война. Ради чего? Ради добычи?

— Мы покажем силу и заставим считаться…

— Никого вы не заставите считаться с собой.

Антигон подошел к столу, за которым сидел, облокотившись и подпирая кулаком подбородок, Александр. Циклоп присел на свободный стул.

— В любом случае меня такая поспешность не устраивает. Я должен закончить с делами на востоке.

— Промедление может выйти нам дорого. Думаешь, Ликург и Демосфен не узнают о нашей встрече?

— Узнают.

— Тебя это не беспокоит?

— Нет.

— А ведь ты сам только что сказал — Афины не побоятся войны зимой. Когда ты не сможешь прийти на помощь нам с Меноном. Афины будут бить врага по частям.

— И повернутся спиной к Агису? Нет, Александр. Демосфен не дурак. Я расскажу тебе, что он будет делать, и что предпримем мы. Спарта не в силах противостоять Афинам в одиночку. Все это понимают. Спарта сильна своими союзниками. Если афиняне рассорят их — Спарта не соперник. Вот этим и станет заниматься Демосфен. А чтобы усыпить его бдительность мы распустим слух, что ты дал мне десять тысяч македонян для войны на востоке, а я очень щедро заплатил. Афиняне поймут, что угрозы с севера можно не опасаться какое-то время. И ты действительно дашь мне воинов.

— Десять тысяч?

— Я не откажусь и от большего, — усмехнулся Антигон.

«Ага, чтобы они потом провозгласили тебя царем Македонии».

— Столько не дам.

— А я и не прошу тебя делиться своим войском. Просто объяви, что Антигон платит щедро и всякий волен податься к нему на службу.

Александр некоторое время обдумывал слова Циклопа.

— Ты хочешь, чтобы все мое царство перебежало к тебе?

— Не беспокойся. Македоняне — не эллины, которые не слишком дорожат отчим краем. Ты не представляешь, как истосковались на чужбине те, кто остался со мной.

— Хорошо, это можно обдумать. Но каковы твои дальнейшие планы?

— Я предлагаю подождать.

— Пока мы ждем, Демосфен затащит в Морской союз всю Элладу.

— Тем лучше для нас.

— Это еще почему?

— Потому что тогда мы сможем выступить под знаменем освобождения эллинской свободы от тирании.

Александр встал, прошелся по комнате. Остановился у окна, на том самом месте и в той же позе, что и Антигон несколько минут назад. Царь долго молчал. Гость терпеливо ждал. Налил себе вина, разбавив вдвое, по-македонски. Выпил.

— На северной границе неспокойно, — задумчиво сказал Линкестиец, — фракийцы волнуются. Говорят, за Истром пришли в движение какие-то многочисленные племена варваров. Несколько раз переходили реку и били фракийцев. Те считают, что это не просто набеги. Могучий народ идет с севера. Сильные воины. Мы их уже встречали во время похода с Александром, за год до вторжения в Азию.

— Скордиски? Я помню, — сказал Антигон.

— Там не только скордиски… Недавно в Пеллу приезжали послы дарданов. Тоже хотят союза. Всем вдруг стала нужна Македония…

Царь снова замолчал. Антигон решил сменить тему:

— А почему Кассандр так мрачен? Все остальные пьют и веселятся, а он сидит, темнее тучи.

— Кинана сбежала, — рассеянно ответил Александр.

— Кто?

— Кинана. Дочь Филиппа.

— Она жива? — удивился Антигон.

— А почему бы ей быть мертвой? Эта девка — не Аминта, который даже не сопротивлялся, когда пришли его убивать. Эта сама кому хочешь глаза выцарапает. Она сначала сбежала из Пеллы в Тимфею, к Полиперхонту. Обрела в его лице покровителя, хотя старик совсем сдал. Сидит в своей усадьбе безвылазно. Покорился. Даже сына ко мне прислал. В агеме служит. Тоже Александр…

— А какая связь между Кинаной и Кассандром?

— Самая прямая, — усмехнулся Линкестиец, — плотская. Уж я не знаю, как он прознал, где она, только вдруг зачесалось у нашего Кассандра в одном месте. Воспылал, так сказать, страстью. Как слепень к корове к ней лип. Силой хотел взять, но вовремя одумался. Смекнул, видать, что она его во сне зарежет. Эта иллирийская кошка опаснее любого мужа, если ее разозлить.

— Только ли в страсти дело?

— Конечно нет. Кровь Аргеадов, все дела…

— А сам ты почему не пытался взять ее за себя? В качестве дополнительной опоры трону.

Александр повернулся к Циклопу.

— Я дорожу дружбой с Меноном. Я женат на его дочери. А просто кинуть филиппову дочь себе на ложе — какой в том смысл?

— И ты спокойно смотрел, как Кассандр пытается сделаться твоим соперником? Если дело не в страсти, значит, он рассчитывал поиметь права на престол. По крайней мере, для своих детей.

— Ну почему спокойно. Мы все с интересом наблюдали. Зрелище, знаешь ли, было занимательнее аристофановых комедий. Что же до прав — мои права подтверждены войском. А войско, как тебе известно, сажает на трон победителей. Я пока еще ничего не проиграл и под афинскую дудку давно уже не пляшу. Разве что послов их еще не гнал пинками под зад. Но скоро буду.

Линкестиец вернулся за стол.

— Кстати, о женитьбе. У меня есть к тебе еще одно предложение. Как ты посмотришь на то, чтобы скрепить союз браком наших детей? Твоему Деметрию — тринадцать. Моей Эвридике — десять. Поженив их, ты получишь двойную выгоду.

— Дружбу с Меноном, — откинулся на спинку стула Антигон.

— Да.

Фтия, дочь фессалийца Менона, к огорчению отца и мужа не подарила Александру сыновей. Родила двух девочек, старшую из которых назвали Эвридикой, ибо это имя чаще всего давали своим дочерям князья Линкестиды[7].

— Заманчиво, — не стал скрывать Циклоп, — я должен подумать.

Через пять дней посольство отбыло. Стороны остались довольны друг другом. А еще через месяц пять тысяч македонян высадились в Абидосе, где их встретил и возглавил Леоннат. Полсотни гиппагог[8] в несколько рейсов перевезли через Геллеспонт полторы тысячи отборных фессалийских лошадей.

Почти одновременно в Милет прибыли четыре тысячи наемников, которых для Антигона навербовал на мысе Тенар гетайр Балакр, сын Аминты.

Армия Монофтальма теперь насчитывала свыше пятидесяти тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников. В Милете, Эфесе и Галикарнасе на воду спустили около ста кораблей. Их оснастили, укомплектовали гребцами, матросами и эпибатами. Флот Одноглазого вырос в полтора раза и теперь даже без родосских морских сил превосходил афинский.

Держать это воинство без дела было слишком накладно. Да никто и не собирался с такой силищей топтаться на месте. Жребий давно брошен.

В середине скирофориона[9] пятнадцатитысячный отряд Селевка отбыл на границу с Каппадокией. Одновременно с ним десятитысячный авангард под командованием Пердикки вторгся в Ликию.

Флот афинского морского союза сосредотачивался у Эвбеи. Тридцать тысяч персов под командованием Фарнабаза двигались по Царской дороге на северо-запад. Корабли тирийского царя Адземилькара покинули гавани Града-на-острове.

Петля затягивалась. Развязать ее теперь не смог бы никто.

[1] Гексера — гребной боевой корабль, в котором на веслах одного борта в поперечном сечении сидело шесть человек.

[2] Дионисий Младший (397-337 до н.э.) — тиран Сиракуз, сын Дионисия Старшего.

[3] Таламиты — гребцы нижнего ряда (талам — трюм). Зигиты — гребцы среднего ряда. Траниты — гребцы верхнего ряда (траной называлась скамья гребца).

[4] Гептеры впервые в истории упомянуты в эпизоде подготовки Александра Македонского к Аравийскому походу (по сообщениям Плиния и Курция Руфа).

[5] Афракт (греч.) — «открытый». Так называли корабли, на которых гребцы не защищались сплошным бортом. Они сидели на виду у всех, между опорами «перил», поддерживавших катастрому — боевую палубу. Афрактами так же часто называли беспалубные суда.

[6] В Древней Греции сталь называлась «халибским железом» (халибас), поскольку именно этому малоазиатскому племени приписывается, по одной из версий, факт ее изобретения.

[7] В реальной истории Фтия вышла замуж за Эакида Эпирского и родила троих детей — Деидамию, Троаду и Пирра, одного из величайших полководцев античности. Деидамия стала женой Деметрия.

[8] Гиппагога — специально оборудованное судно для перевозки лошадей.

[9] Начало июля.