9. Эвбейская весна

Каждое утро на Панафинейской улице, словно из ниоткуда, возникала людская река. Два потока, один со стороны Керамика, другой от Акрополя, текли мимо колоннад и храмов, сливаясь в один, до краев заполнявший сонную Агору.

Купцы и надсмотрщики покрикивали на вереницы рабов. Те тащили бесчисленные мешки, корзины и амфоры, катили тачки и тележки. Волы, лениво отмахиваясь хвостами от слепней, неторопливо волокли скрипящие возы. Товары раскладывались на столах, отделенных друг от друга камышовыми перегородками.

Вслед за торговцами, трапедзитами-менялами и их многочисленными слугами на Агоре появлялись стражники и агораномы, охранители общественного порядка. У хлебных рядов толклись ситофилаки, следившие за торговлей зерном. Площадь заполнялась покупателями, нищими, ворами и всяким праздно шатающимся людом. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары — кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.

— А вот мед, элевсинский мед, подходи, покупай!

— Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!

— Покупайте чистые папирусы для письма!

— Сколько хочешь за свиток?

— Драхму и два обола.

— Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.

— Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдешь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!

— Продается раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.

— Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!

— Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? Изобразил бы лучше голых баб!

— Не покупаешь — иди своей дорогой, а хаять не смей! Охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.

— Нашел к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!

— Лидийский меч — друг воина, а свяжешься с лаконским — жди беды! Согнется иль сломается в недобрый час!

— Да ты за простаков нас держишь, лидиец! Кто лучше закалит халибское железо, чем халиб?

Несколько прохожих возмутились поношением эллинских кузнецов и дело едва не кончилось дракой. К счастью для торговца на выручку ему подоспел агораном со стражей. Он сохранил в целости зубы лидийца, но принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли.

Неподалеку группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.

— Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезен.

— Павлина? Что это за зверь?

— Не зверь, а птица.

— Птица? И сладко ли поет?

— Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.

— Архилох? Ему можно верить. Что же в ней тогда примечательного?

— Я слышал, красоты она неописуемой.

— А это случаем не те два родосских прохвоста, которые в питейном доме у Скамандрия похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести…

Торговля обычно велась все утро и сворачивалась, как только солнце взбиралось на свой полуденный трон и начинало жарить так, что уже ни широкополая шляпа, ни полотняный навес не спасали от злых стрел Аполлона. Когда в полуденном мареве начинало казаться, что плавятся каменные стены храмов и общественных зданий, Агора стремительно пустела.

В тот день Аполлон особенно злобствовал и многие еще до полудня поспешили покинуть площадь, не вынеся пекла. Обливающиеся потом несчастные рабы, выставленные на продажу, массово лишались чувств. Особенно худо приходилось тем, кто родился в странах с менее жарким климатом. Да, совсем озверел Феб (прости дерзновенные речи, Лучезарный, да не иссякнут твои милости). Рассердился, что ли, на кого?

— Чего ты плетешься, как беременная вошь, бездельник? — одноногий старик, опирающийся на костыль, недовольно окрикнул своего раба.

Тот ковылял следом, прижимая к животу амфору. Было видно, что этого молодого парня, варвара-пафлагонца, жара совсем доконала. Он еле переставлял ноги. Мимо степенно прошагала пара волов, тянувших телегу с какими-то мешками. Один из волов на ходу удобрял посыпанную гравием улицу. Старик уступил телеге дорогу, что-то недовольно бурча себе под нос, а когда двинулся следом, немедленно вступил костылем в лепешку.

— Ах ты, зараза!

Он разразился потоком брани в спину зажиточного крестьянина (а откуда у бедного упряжка волов?), восседавшего на мешках. Тот обернулся и невозмутимо показал старику неприличный жест. У деда встопорщилась пегая борода-лопата, словно щетина взбешенного вепря.

— Да что же это такое делается, граждане афинские?! Меня увечного, ногу отдавшего во славу Отечества поносит всякий немытый скот?! Доколе?!

— Чего орешь, Мелентий? — окликнул старика какой-то прохожий, — когда это ты сражался за Отечество?

— Да я с персами… — закипел старик, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, — да я самого Артаксеркса…

— Ага, ври больше! Ты персов, поди, и не видел. Сам наемник и огреб от таких же наемников на чужбине. Вот как сейчас, в дерьмо вступил неудачно!

Старик задохнулся от бешенства и, опершись рукой о плечо раба (который и так еле стоял, а от дополнительного бремени едва не рухнул), потряс костылем, словно Зевсовым перуном.

— Чья это брехливая пасть загавкала? Это ты, Ферекл, презренный сикофант, собака народа[1]! Сейчас я тебя отделаю так, что до суда не доживешь!

Обидчик старика изобразил притворный ужас и поспешил удалиться. Дед запрыгал было вслед, размахивая костылем и извергая проклятия, но тут его перехватил какой-то небедно одетый прохожий.

— Мелентий? Ты чего разбушевался?

Дед злобно уставился на препятствующего праведной мести, но уже через мгновение взгляд его смягчился.

— Апеллес?

— Он самый!

— Какими судьбами в Афинах? Давно ли приехал?

— Да уж два месяца здесь живу, — ответил художник, — ты же знаешь, я люблю путешествовать. Вот, наездился по свету, потянуло сюда. Ты-то как?

— Как видишь, еще ползаю. Совсем один теперь живу. Жена померла, дочь замужем. Зять помогает иногда, да ему самому тяжело, еле концы с концами сводит. Раб вон, всего один остался, да и тот бездельник.

Апеллес сочувственно покачал головой. Со стороны могло показаться, что между этими двумя людьми нет ничего общего. Один — знаменитый художник, заработавший благодаря своему искусству внушительное состояние. Другой — полунищий оборванец из кварталов бедноты. Как они могли сдружиться, на чем сошлись?

Глядя на одноногого старика, можно было подумать, что ему не меньше семидесяти лет, но на самом деле ему лишь недавно перевалило за пятьдесят. Апеллес был моложе его на год.

Отец Мелентия расписывал вазы и с малолетства приучал сына к семейному ремеслу, но тот рос беспутным, непоседливым. Он хотел посмотреть мир и подался в наемники. Посмотрел. Во время войны Артаксеркса Оха с фараоном Нектанебом эллинские наемники сражались за каждую из сторон. При обороне крепости Пелусий Мелентий лишился ноги и чудом остался жив. Фиванец Лакрат, руководивший штурмом, взять крепость не смог, но когда защищавшие ее эллины узнали, что фараон отступил на юг и не придет на помощь, они согласились сдать Пелусий. Лакрат гарантировал им безопасный проход и сдержал слово, хотя для этого ему пришлось схлестнуться со своими нанимателями-персами, ибо те не жаждали отпускать врагов.

Благодаря фиванцу Мелентий не оставил свои кости на чужбине и вернулся на родину. Калекой. Занялся отцовским ремеслом, благо руки у него вообще-то росли из правильного места. На этом поприще сошелся с Апеллесом, который, будучи человеком открытым и доброжелательным, в пору своей жизни в Афинах перезнакомился со всеми известными вазописцами. Мелентий в их числе был не последним, но увечье изрядно испортило его характер, к тому же сам он, будучи талантливым художником, оказался никудышным торговцем. Когда потенциальный покупатель, торгуясь, начинал критиковать товар, выискивая явные и изобретая надуманные изъяны, Мелентий взрывался и обкладывал его отборной бранью. Не мудрено, что горшки его продавались совсем плохо и приходилось сбывать их оптом за смехотворную цену более успешным собратьям по ремеслу. Работа одноногого художника пользовалась спросом, вот только сам он с этого имел гроши.

— Домой идешь? — спросил Апеллес.

— Да, купил вон полбы, — Мелентий кивнул на раба с амфорой, наполненной зерном, — только ею и питаюсь, не до разносолов стало…

— Позволь мне помочь тебе, друг, — предложил Апеллес, — я, знаешь ли, сейчас в достатке.

Мелентий внимательно посмотрел на приятеля.

— Спасибо, да только боюсь, брюхо мое огрубело, привыкло к одной вареной полбе и не снесет изысканных яств. Да и проще надо быть.

— Ты стал последователем Диогена?

Мелентий усмехнулся.

— Не до такой степени. Собака Диоген[2] выбросил миску, когда увидел мальчишку, едящего чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба. Мальчишка, дескать, превзошел его в простоте жизни. А я с миской не распрощался и не собираюсь. Хотя, если подумать, возможно, аплокион, «истинный пес», действительно познал наилучшую жизнь.

— Давай хоть помогу донести твою полбу, — предложил Апеллес, — парень еле на ногах стоит, еще уронит чего доброго и разобьет. Придется закалять желудок желчью.

Он отобрал у раба амфору.

— Что люди скажут? — обеспокоился Мелентий.

— Плевать. От меня не убудет, — спокойно ответил художник и задал следующий вопрос, — говоришь, Диоген прожил лучшую жизнь, стало быть, тоже считаешь, что следует поселиться в бочке?

— Вот ты, Апеллес нацепил дорогой гиматий, а стал от этого счастливее?

— Благодаря новому гиматию вряд ли, — усмехнулся художник, — я счастлив от другого.

— Радует всеобщее восхищение?

— И это тоже, что лукавить.

— Боги не любят гордецов. Чем выше взлетишь, тем больнее падать.

— Я знаю, — спокойно ответил Апеллес.

— Собака Диоген ходил в рубище, зато протянул в своей бочке почти до девяноста лет, тогда как в нынешние времена цари, тираны и стратеги всех мастей мрут, как мухи.

— Полагаю, не от излишеств, — улыбнулся Апеллес, — а по другим причинам.

— Тут не поспоришь. Режут друг друга упоенно. И народ баламутят. А эти олухи на Пниксе слушают, развесив уши. Я тут послушал как-то вопли одного молокососа, который два года отслужил в Мунихии и вообразил себя великим стратегом. И ведь таких, кто дерьма войны не видел, все больше. «Да мы при Фермопилах! Да мы в плевке утопим!». Про Амфиполь никто старается не вспоминать. Все дружно убедили себя, что там не было поражения. А Херонея и вовсе случилась, как будто до Потопа. Возрождение великого Морского союза, сплошные успехи. Высоко взлетели Афины…

— Думаешь, скоро начнут падать?

— Я думаю, — ответил старик, выдержав паузу, — что Одноглазый, конечно, страшно рисковал, но дело того стоило. Не обнажив меча, он за несколько минут добился большего, чем смогли Афины за десять лет.

— Ты про Деметрия?

— Да.

— А я ведь был в тот день в Олимпии, — сказал Апеллес, — год прошел, но до сих пор, стоит закрыть глаза, образ, как живой. Никто не удивился бы тому, что кони Антигона пришли первыми. И уже это заставило бы эллинов говорить о нем с восхищением. Но то, как была одержана эта победа… Шестнадцатилетний мальчик, рискуя свернуть шею, обошел опытнейших возниц. Не представляю, как Антигон ему позволил, но результат невероятный. Я сидел, как молнией пораженный. Вот если бы экехейрия[3] длилась не пять дней… Если бы все цари и тираны решали свои споры в бескровных состязаниях, в единоборствах…

— О, без сомнения наступил бы Золотой Век, — сказал Мелентий.

Апеллес его иронии не заметил.

— Там царило невероятное воодушевление. Весь гипподром полдня скандировал его имя. Словно сам Аполлон снизошел к смертным, не потрудившись скрыть свой облик. Высок, статен, величественен. Красив невероятно. После скачек, когда на Деметрия возлагали венок, судьи объявили его заодно и победителем в эвандрии[4]. Безо всяких состязаний. Толпа ревела от восторга. Я сразу же предложил Антигону нарисовать портрет его сына. Не помню такого воодушевления, такой радости от работы с того времени, как рисовал Анадиомену.

Мелентий усмехнулся.

— Смотрю я на тебя, Апеллес, и думаю, что Демосфен был прав, когда кричал, что македоняне настолько держат всех за дураков, что не стесняются повторяться. Как Александр пятнадцать лет назад очаровал Элладу и потащил за собой в самоубийственный поход, так теперь Антигон с сыном всех облапошат. И ведь действительно облапошили.

— Это еще почему? — обиделся Апеллес.

— Вот ты в прошлом году, перед Играми, где жил?

— Работал в Сикионе. Мой приятель, с которым мы вместе учились в школе живописи Памфила, теперь один из ее совладельцев. Он пригласил меня.

— Ну и что там в ту пору говорили про Антигона?

— Да, полагаю, то же, что и везде. Что Одноглазый стал слишком похож на Филиппа и очень хорошо, что он, подгребая под себя Азию, не сует свой нос в эллинские дела.

— Ага, совсем не сует, — покивал Мелентий, — а еще что говорили? Возмущались, небось, что он принял царский титул?

— Ты знаешь, нет. Не возмущались. Все как-то отнеслись спокойно. Антигон правит Лидией и Фригией. Варвары привыкли подчиняться царям.

— Во-от, — протянул Мелентий, — варвары привыкли. И македоняне тоже. Демосфен так прямо ядом изошел. Чуть не лопнул от удовольствия. Царь варваров. Одноглазый, став царем, в одночасье отвратил от себя эллинов. Тирана готовы были терпеть. Но не царя. Слишком похож на Филиппа. И увечьем и политикой. Разумеется, ни граждане афинские, ни прочие эллины, не дадут обвести себя вокруг пальца. И тут Деметрий блистает в Олимпии, доказывая, что никакой он не варвар, а эллин, получше многих. Ах, как он мужественен, как он прекрасен! Он — бог! Полдюжины полисов тут же установили у себя статуи выдающегося олимпионика.

— Я знаю, три из них делал Лисипп.

— А сколько вместо явного восхищения ограничилось отправкой к Антигону тайных посольств?

— У тебя есть доказательства этого?

Мелентий усмехнулся.

— Само собой. Я, одноногий вазописец, опутал всю Эгеиду соглядатаями.

— Все насмешничаешь? Даже если так, то возможно ли осуждать их?

Он остановился возле невзрачной калитки.

— Мы пришли, это мой дом.

— Я помню, — сказал Апеллес и вернул амфору рабу, — но прошу тебя, закончи мысль. Чем ты недоволен в политике Антигона?

— Да я всем доволен, — проворчал Мелентий, — брюзжу себе по-стариковски, чего меня слушать.

— Ну-ну, старик он, видите ли. Мне-то такое не говори. Циклоп ведет себя миролюбиво. То, что он хочет понравиться эллинам — вполне естественно.

— Миролюбиво? — хмыкнул Мелентий, — сдается мне, годы при македонском дворе затуманили твой разум.

— Ты несправедлив, — возмутился Апеллес, — в ту пору, когда я состоял в свите македонских царей, а потом Антигона, мне нечего было бы возразить на это обвинение. Но здесь, в Афинах, я вижу происходящее яснее, чем где бы то ни было!

— И что ты видишь?

— Афины слишком вознеслись. Твои, кстати, слова. Афины уже не просто метят в гегемоны, они превзошли в этом стремлении чувство меры. Опять насильно загоняют в союз слабые полисы, снова вымогают форос.

— Стало быть, ты считаешь, что Афины заслужили миролюбивый пинок от Антигона? — негромко спросил Мелентий, глядя на Апеллеса исподлобья.

— Я бы предпочел, чтобы дело разрешилось миром.

Одноногий ничего не ответил, только головой покачал.

В последние годы, пока македоняне занимались восстановлением своего царства, воевали с варварами и друг с другом, судьбы эллинского мира вершились в Афинах. Но не на Пниксе, как полагали наивные простаки, а в нескольких кварталах севернее, в доме, расположенном у подножия Холма Нимф.

Дом сей принадлежал оратору Гипериду. Здесь, еще со времен противостояния с Филиппом собирались вожди антимакедонской партии. Тут и прежде не устраивали шумных попоек, коими грешил в свое время Эсхин, а с некоторых пор вхожим сюда и вовсе стало не до веселья. Причин для сдержанности хватало. Царь Агис с флотом критян пиратствовал в водах Киклад. К спартанцам все сильнее прислушивались в Арголиде, кроме того они оказали помощь акарнанцам, которые возвели на эпирский трон изгнанника Алкету, тем самым почти сведя на нет афинское влияние на западе.

На севере все более независимо вели себя Менон с Александром Линкестийцем. Македония прибрала к рукам Халкидику. При этом хитрый Линкестиец восстановил некогда принадлежавшую афинянам крепость Потидею, которую разрушил Филипп. Какие-то идиоты даже предложили наградить македонского царя венком за это деяние, и толпа рукоплескала им. Увещевания Демосфена никто не услышал.

Союзник Линкестийца, Менон, нагибал под себя города Фтиотиды, и здесь тоже нечему было возразить, ибо он изощренно изображал друга Афин, неустанно напоминая городу Паллады о своих многочисленных услугах. Он даже не ленился лично приезжать и выступать на Пниксе.

Единственное направление, на котором Демосфен еще не утратил способность влиять на Народное собрание, оставался восток. Противостояние с Островной симмахией становилось все более напряженным, и, к счастью для Демосфена, даже слепой видел — слабина здесь приведет к тому, что кошельки граждан афинских изрядно оскудеют.

Благодаря ораторскому искусству Эсхина и деньгам богатейших родосских купцов, симмахия привлекла на свою сторону все острова восточнее Делоса. Недавно стало известно, что родосские эмиссары взялись за Эвбею. Вот ее Демосфен сдавать противнику совсем не собирался.

Этот остров, крупнейший в Эгейском море (если не считать Крит), отделенный от большой земли узкими проливами, издревле находился под влиянием Афин, которые остро нуждались в эвбейском хлебе. Земля здесь была куда плодороднее, чем в Аттике. Сюда неоднократно выводились афинские колонии.

В ходе Пелопоннесской войны Эвбея отпала от Афин, потом была возвращена. Филипп Македонский оторвал ее снова, поставив во всех городах свои гарнизоны. После разгрома македонян при Фермопилах они покинули остров. Афиняне вновь утвердили свою власть в крупнейших городах острова — Халкиде, Эретрии и Орее.

Антигон и Эсхин знали, что отчуждение Эвбеи от Афин будет воспринято крайне болезненно и приведет к немедленной войне, потому действовали осторожно, играя на переменчивых настроениях островитян.

Через год после разгрома Птолемея агентам Антигона удалось вернуть в Халкиду изгнанного афинянами тирана Каллия, которого некогда поддерживал Филипп. Демосфен тогда из кожи вон лез, дабы убедить сограждан снова сместить Каллия, но Гиперид убедил его в том, что игру стоит вести тоньше.

За пару лет Каллий и его сторонники отметились столь безудержным грабежом, что восстановили против себя всех, и своих и чужих. Даже Антигон с Эсхином все чаще задумывались о том, что ошиблись, поставив на этого мерзавца. В конце концов, терпение граждан Халкиды кончилось, и они изгнали ненавистных олигархов. Власть вновь взяли проафинские силы, только теперь они были обозлены настолько, что сразу же устроили массовую резню всех неугодных. Народ баламутил Леосфен, который уже несколько лет подряд избирался стратегом и считался самым способным афинским полководцем. Благодаря ему ненависть к олигархам распространилась на Островную симмахию. Всякого, заподозренного в симпатиях к ней, убивали на месте, а его имущество конфисковывали. Любое инакомыслие каралось. Множество граждан бежало из города.

Жители Эретрии и Ореи, глядя на бесчинства толпы в Халкиде, испугались, что с ними случится то же самое и поспешили послать за помощью к Антигону. Однако Леосфен, возглавивший наемное войско посланное Афинами на Эвбею, действовал стремительно. Он захватил Эретрию прежде, чем горожане сумели организовать оборону и железной рукой подавил сопротивление.

Теперь на очереди была Орея, но случилось нечто непредвиденное. Леосфен столкнулся с неожиданно сильным противником. Стратег вернулся в Афины и огорошил вождей своей партии новостью:

— Они призвали наемников. Большой отряд. Я попытался было перекупить их, но ничего не получилось. По всему выходило, что обороной заправляет кто-то из известных вождей. Я постарался выяснить имя, но когда лазутчики назвали мне его, понял, что нахрапом туда лезть — безумие. Вот, вернулся. Надо посоветоваться, как быть дальше.

— Имя! — подался вперед Демосфен, — как его имя?

— Леоннат, — глухо ответил стратег.

— Проклятье… — пробормотал Ликург.

Демосфен прикусил губу и некрасиво дернул плечом. Давно изжитая привычка еще возвращалась в минуты большого напряжения.

Леоннат, сын Антея, македонянин.

— Циклоп, наконец-то, решился, — прошипел Демосфен.

— Чего вы всполошились? — подал голос хозяин дома, единственный, кто на новость Леосфена отреагировал спокойно и по-прежнему возлежал на обеденном ложе вальяжно, — это всего лишь наемники. Если ими руководит человек Одноглазого, то это еще не повод для паники. Наоборот — хороший знак. Он означает, что Циклоп пока не решается выступить против нас открыто.

Демосфен хотел было возразить Гипериду, но промолчал. Прикрыл глаза ладонью — признак глубокой задумчивости.

— Действительно, стоит ли нам беспокоиться? — поддержал Ликург хозяина, — в конце концов, это когда-нибудь должно было произойти. Вот и произошло. Если мы во всеуслышание разоблачим Антигона, экклесия единодушно проголосует за войну.

— Мне нужно еще пять тысяч гоплитов, и я скину македонян в море, — бодро заявил Леосфен.

— Сейчас, весной, во время полевых работ? — спросил Гиперид, — когда до граждан дойдет, что воевать нужно не потом, а прямо сейчас, они запоют совсем другое.

— Что же, ничего не предпринимать? — возмутился Леосфен.

— Нет, действовать нужно, — сказал Гиперид, — иначе к осени мы рискуем потерять эвбейский хлеб.

— Заплатим наемникам. Убедить экклесию пойти на эти расходы будет несложно, — ответил Ликург.

Пока присутствующие обдумывали предложение, Ликург пальцем поманил раба-виночерпия и тот, проворно подскочив, наполнил его опустевшую чашу вином, заранее смешанным с водой в большом кратере. Неоднократный стратег, «усмиритель Эпира», в последние годы избиравшийся хранителем казны, Ликург встал с ложа, прошелся с чашей в руке по мегарону. Повернулся к Гипериду.

— Возможно, мы сможем, как говорит Леосфен, сбросить Леонната в море и освободить Эвбею. Но если Циклоп и Эсхин решились на открытое противостояние, то, полагаю, следует ожидать и выступления Линкестийца.

Гиперид кивнул.

— Да, это весьма вероятно.

— Как ты думаешь, наш друг, гиппарх Фракии, уже созрел?

Гиперид поцокал языком.

— Полагаешь, пришло время?

— Ты сам сказал, что нужно действовать. Если Линкестиец объединится с Циклопом, будет поздно.

Афиняне знали, что Александр Линкестиец предоставлял Антигону воинов в обмен на признание своих прав на македонский престол. Гиперид и Ликург не сомневались, что македоняне пошли дальше и заключили тайный союз. Ходили слухи о договоре насчет будущего брака Деметрия и Эвридики. Линкестиец все чаще напоминал афинским послам, что, несмотря на дружескую расположенность к Афинам, в опеке он не нуждается. Два года назад, наплевав на запрет, он сформировал таксис фаланги из уроженцев Орестиды, хотя по условиям своего воцарения, навязанным Афинами много лет назад, мог набирать в армию только своих соотечественников-линкестийцев и жителей Внутренней Македонии. Послам Александр дерзко заявил, что на северной границе царства стало неспокойно и ему нужно больше воинов для ее защиты.

Глядя на то, как их ставленник становится все более независимым, Ликург и Гиперид решили загодя позаботиться о недопущении возрождения Македонии. Они убедили экклесию назначить послом некоего Гимерия Фалерского, сына Фанострата, своего сторонника. Сей молодой человек, тридцати с небольшим лет, происходил из зажиточной семьи. Он с юных лет имел склонность к занятиям философией и политикой, учился у Теофраста[5], слыл патриотом.

Фокион Честный, последовательно продвигавший идею мира с Македонией, предупреждал афинян, что назначение послом Гимерия не будет способствовать умиротворению Линкестийца. Гимерий, подобно своему старшему товарищу Демосфену считал, что Александру следует жестко указать на его место. Гиперид, выслушав Фокиона, неожиданно для всех поддержал его и предложил уравновесить посольство кем-то, кто так же разделял миролюбивые устремления старого стратега. Демократы предложили экклесии в качестве второго посла кандидатуру Деметрия, сына Фанострата. Родного брата Гимерия.

Пикантность ситуации заключалась в том, что Деметрий Фалерский по своим политическим убеждениям был полной противоположностью брата. Он считался последователем философии Платона, утверждавшей, что народовластие — есть одна из худших форм правления. Утверждал, что демократия подавляет развитие мысли и часто приводил в пример судьбу Сократа.

Афиняне, любители всевозможных театральных эффектов, по достоинству оценили предложение Гиперида. Им идея назначить послами столь непохожих братьев Фаностратидов понравилась. Дескать, это продемонстрирует единство и могущество Афин. Повсюду славили острый ум Гиперида, рассказывали друг другу, что это не первый случай, когда тот нашел оригинальное решение проблемы, взять хотя бы судилище Фрины.

Гиперид действительно в таких делах был докой. А вот Демосфену его идея не очень понравилась. Его коньком было красноречие, он зажигал толпу на Пниксе, он страстной речью изобличал коварство Филиппа, но сам хитростей, сравнимых с интригами великого македонянина измыслить не мог. Однако в тот раз Демосфен промолчал, ибо конечная цель Гиперида и Ликурга совпадала с его чаяниями — Македония никогда не должна возродиться.

В Пелле Фаностратиды, благодаря Деметрию, быстро расположили к себе Линкестийца. Гимерий твердо отстаивал интересы Афин, Деметрий сбивал Александра с толку любезным обхождением. Как два дознавателя, «злой» и «добрый», они добились выдающихся результатов. Александр засомневался, стоит ли форсировать события, и открыто включаться в борьбу с Афинами, которую уже вел его тесть, фессалиец Менон. Тот в сердцах обвинил зятя в трусости. Они поссорились. Узнав об этом, Гиперид поздравил афинян с бескровной победой. Демосфен признал, что игра стоила свеч, и произнес речь, убеждая сограждан наградить Гиперида венком.

Но главной целью старшего Фаностратида был все же не македонский царь. Гиперид поручил ему завоевать доверие другого человека. Кассандра, сына Антипатра, гиппарха Фракии.

И Гимерий сделал все в лучшем виде, причем чужими руками. Младший Фаностратид, которому очень нравилось при македонском дворе, очень скоро стал лучшим другом Кассандра, они много времени проводили в совместных пирах, охотах и философских беседах. Когда же Гимерий отбыл на родину, Деметрий остался «гостить» у Кассандра в Амфиполе. Он так и не понял, что его разыграл втемную родной брат.

Теперь демократы с помощью Гимерия и братских уз имели влияние на Кассандра, который к их большому удовольствию, оказался человеком довольно честолюбивым и целеустремленным.

— Демосфен, что же ты молчишь? — спросил Гиперид.

Демосфен поднял голову.

— Хотите сыграть плутовской костью? Вы знаете, что мне никогда не нравилась эта идея, но я снова вынужден признать, что у нас нет другого выхода.

Ликург удовлетворенно пригладил бороду.

— Итак, Гиперид, какого шага ты ждешь от Кассандра? — спросил Демосфен.

— Слово Ликургу, — ответил хозяин дома, опустив в рот пару маринованных оливок, — его идея.

— Линкестиец был женат на сестре Кассандра и отверг ее ради дочери Менона. Нанес оскорбление. Полагаю, Кассандр не прочь расквитаться с «родственником», — сказал Ликург.

— С чего ты взял? — спросил Демосфен, — мне об этом ничего не известно. Кассандр обласкан Александром, он гиппарх Фракии. Много лет уже сидит в Амфиполе и не дергается.

— Если он об этом до сих пор не задумывался, — улыбнулся Ликург, — мы ему поможем.

— И убьем сразу двух зайцев! — подхватил хозяин дома.

— Хочешь что-то добавить? — повернулся к нему Ликург.

— Да, хочу. Мы совсем забыли одну очень интересную деталь. Вспомните-ка, друзья, чьим родственником является Леоннат, который ныне создает нам проблемы на Эвбее.

Бесстыдно заглянув в треугольную щель, солнце высветило чью-то обнаженную спину. Женскую. Тевтам сильнее отдернул полог палатки, и взору его предстало то, что у людей располагается пониже поясницы.

Македонянин усмехнулся, обозревая округлости, способные поспорить с формами Прекраснейшей, какие изображают лучшие ваятели. Определенно, у парня губа не дура.

Обнаженная женщина обнимала мужчину, забросив ему на поясницу крутое бедро. Мужчина лежал на животе. Спал, отвернувшись от входа в палатку.

— Деметрий, вставай, — громко сказал Тевтам.

Растрепанная девица потянулась, повернулась к вошедшему, и уставилась на него мутным взглядом. Вид спереди у нее был нисколько не хуже вида сзади. Разглядев седого крепко сбитого загорелого мужа, она ойкнула, скорее для порядка, нежели испуганно, и плавно перетекла через спящего, продолжая прижиматься к нему всем своим выдающимся рельефом.

Деметрий даже не пошевелился. Девица принялась его расталкивать. Юноша сонно оттолкнул ее, приподнялся на локтях, и, с трудом разлепив глаза, увидел наставника.

— Вставай. Хватит валяться, — сказал Тевтам и задернул полог.

Девушка в темноте нашарила свою одежду и на четвереньках поползла к выходу из палатки. Деметрий поймал ее за ногу.

— Куда это ты собралась?

— Тебя там ждут.

— Подождут.

Юноша притянул девушку к себе. Она не возражала.

Многие соратники Циклопа, решившие разделить его судьбу после роковой битвы при Гранике и раскола македонян, уже сошли в Аид. Из тех, кто еще был жив, более всего возвысились трое — Селевк, Пердикка и Леоннат.

Селевк стал стратегом Востока и, благодаря огромным расстояниям Азии, быстро сделался довольно независимым правителем, лишь формально подчинявшимся Антигону. Уже не только варвары, но и многие эллины называли его сатрапом, на персидский манер.

После смерти Фарнабаза и Ариарата, Селевк полностью подчинил себе Каппадокию. Набарзан, которого более заботило восстановление своего влияния при дворе царя царей, обставил дело с выгодой для себя. Дескать, потерял сатрапию не он, а глупый Ариарат. Набарзан же приложил все усилия для того, чтобы остановить македонян и не позволить им подвинуться далее, в Армению, Сирию и Мидию. Теперь он снова стал хазарапатишей, но полностью свой тайный договор с Мазеем не выполнил. Киликия, на которую претендовал сатрап Вавилонии, легла под Красного.

Цари Кипра без борьбы склонились перед Антигоном и его ставленником Офеллом. С пиратами, принявшими сторону Птолемея, Красный расправился с исключительной жестокостью. Теперь море между Финикией и Родосом принадлежало только ему.

Одноглазый возвратился в Сарды, где македоняне подняли его на щитах и провозгласили своим царем. Это тоже было частью договора с Линкестийцем. «Ты признаешь меня, я признаю тебя». Варвары-азиаты отнеслись к этому событию, как к чему-то, само собой разумеющемуся, а по Ионии прокатился ропот. Правда не очень громкий и не слишком продолжительный.

Дарий тоже согласился с правом Циклопа на царский венец, Каппадокию и Киликию. Это стало последним значительным государственным решением царя царей — зиму он не пережил. По державе Ахеменидов поползли слухи, что государя отравили, что вновь, как во времена Оха, возле персоны Друга Правды и Справедливости свила гнездо коварная змея, которая жалит из тени.

Доказать, конечно же, никто ничего не мог. Престол безо всякой борьбы перешел к семнадцатилетнему сыну Дария. Его, как и недоброй памяти жестокосердного шахиншаха, угнетателя и завоевателя, звали Охом. Взойдя на трон, юноша принял гордое имя Хшаяршан, что означало — «Царь героев». Ксеркс. Третий персидский царь с этим именем.

Молодой царь был горяч и воинственен. Он порывался возвращать утраченные отцом земли и, в первую очередь, Египет. Но Набарзан, ставший тенью молодого Ксеркса, смог отговорить царя царей от этой авантюры. Государство трещало по швам, казна стремительно таяла, сатрапам нельзя было доверять, а войско разложилось почти полностью. Воевать в таких условиях — безумие. Следовало для начала укрепить тылы.

Набарзан, неожиданно для всех, продолжил политику Фарнабаза своего предшественника и врага. Фарнабаз был женат на Рокшанек, дочери бактрийца-изгнанника Вакшунварта, которого живущие в Вавилоне эллины звали Оксиартом. Фарнабаз склонял царя царей к войне за Бактрию, надеясь вернуть туда тестя, а потом заграбастать сатрапию себе. Вернее, своему сыну. Смерть хазарапатиши превратила в пыль эти честолюбивые замыслы.

Набарзан, вернув себе должность «первого тысячника», тоже положил глаз на Бактрию и Согдиану, но решил действовать хитрее, обойтись без крови. Вообще-то, она должна была пролиться, но самую малость. На супружескую постель. Хазарапатиша сосватал за своего молодого государя Апаму, дочь новоиспеченного царя согдов Спантамано, известного вавилонским эллинам, как Спитамен.

Апама была старше жениха на два года, но до сих пор сидела в девках. Еще когда девушке только-только стукнуло тринадцать, ее сосватали за брата Фарнабаза, Кофена, но со свадьбой тянули. Спантамано четыре года сомневался, будет ли эта партия выгодной для него, а потом Кофен погиб во Фригии. И вот несчастной Апаме, которая уже записала себя в старые девы, наконец «повезло». Все вокруг, да и она сама, прекрасно понимали, что Ксеркс женится не на ней, а на Согдиане. Иначе никто бы даже и не посмотрел на девятнадцатилетнюю старуху, когда вокруг полно молоденьких высокородных девственниц. Да и наплевать. Лишь бы выйти замуж. Лишь бы все, как у людей.

Свадьба состоялась. Невеста приехала в Вавилон, где Набарзан с ее отцом, вчерашние враги, обсудили перспективы совместных действий против бактрийца Хориена. Но для начала требовалось немного утихомирить раздраженного Мазея и отдать ему давно обещанную Киликию. Ну и приструнить, наконец, совсем потерявших страх финикийских царей, Адземилькара с Адар-Мелеком. Эти двое, пользуясь тем, что персам стало не до них, совершенно отодвинули державу Ахеменидов от моря. А тут еще мутили воду египтяне, Неферкар с Хашехемом Аменертесом. Красный уселся на морских торговых путях, а Селевк неожиданно явился с войском на берега Оронта и наглейшим образом предъявил претензии на ближайшую к Аманским горам часть Сирии. Он даже заложил там город, назвав своим именем — Селевкия-на-Оронте.

Таким образом, на Востоке в любой момент была готова завариться густая нажористая каша, и множество народу уже расселось вокруг котла, нетерпеливо гремя ложками. Однако Антигону до этого не было никакого дела. Он, казалось, потерял всякий интерес к Востоку. Пусть там барахтается Селевк. Циклоп сосредоточился на Западе. Теперь все мысли его занимало новое детище — Островная симмахия, накапливающая силы для противостояния с Афинами.

В отсутствии Селевка самыми верными соратниками Антигона, опорой во всех начинаниях, стали Пердикка и Леоннат. Первый происходил из рода князей Орестиды, второй — из линкестийской знати. Оба имели основания считать себя куда родовитее Антигона, но без колебаний назвали его царем, когда эта мысль исподволь была внушена македонянам, в числе великом пополнившим войско Одноглазого благодаря договору с Александром Линкестийцем. Пердикка и Леоннат понимали, что, каковы бы ни были их личные заслуги, воины следуют за Антигоном.

Когда началась заваруха вокруг Эвбеи, Циклоп послал туда восьмитысячный отряд наемников, возглавил который Леоннат. С ним царь отправил своего сына, дабы Деметрий под руководством опытного старшего товарища учился воинскому искусству не во дворце над доской с фигурками воинов, а на настоящей войне, пламя которой разгорелось не на шутку.

Лицом Деметрий пошел в мать, Стратонику, дочь Коррага. Поэты и художники не уставали славить ее красоту, называли ее Латоной, матерью Аполлона. Сын Стратоники и Антигона Одноглазого действительно выглядел так, как эллины привыкли представлять своего солнечного бога. Волосы светлые, черты лица тонкие, аристократичные. Развитая постоянными воинскими упражнениями мускулатура не отличалась геракловой громоздкостью и, по мнению многих скульпторов, идеально вписывалась в канон Лисиппа. Именно так выглядел его знаменитый Апоксиомен, атлет, очищающий пыль палестры.

Год назад, в Олимпии, когда имя сына Антигона внезапно оказалось у всех на слуху, его постоянно сравнивали с Александром, сыном Филиппа. Тот, благодаря своему поистине царственному облику, тоже в свое время восхитил эллинов и удостоился лестных эпитетов, но в этот раз сравнение вышло не в пользу покойника. У Александра имелся один недостаток — боги пожалели для него роста. А вот Деметрий, хотя и уступал исключительно рослому отцу, но, все же, был выше очень многих своих соотечественников.

Воспитание сына Антигон поручил македонянину Тевтаму, знаменитому бойцу[6], и тот немало сделал для того, чтобы Деметрий преуспел в воинских искусствах. В свои семнадцать лет сын Антигона считался вполне совершеннолетним. Он собственноручно убил на охоте уже не одного кабана, что по македонским обычаям давало ему право присутствовать на пирах мужей. Деметрий превосходно владел всеми видами оружия, мог сражаться в строю фаланги, надежно удерживая правый угол, что доверялось лишь опытнейшим бойцам, но, конечно, царевичу более пристало биться в конном строю «друзей». Антигон доверял сыну уже многое, но отправляя сюда, на Эвбею, все же поставил под начало более опытного стратега.

Тевтам среди воинов пользовался большим авторитетом. Ему исполнилось уже шестьдесят лет, но он по-прежнему был крепок телом и в единоборстве легко одолевал молодых. Конечно, с годами ушла быстрота движений, да и сила в руках уже была не та, что прежде, но эти потери с лихвой восполнились огромным опытом и воинским мастерством.

В лагере Леонната наставник царевича, благодаря всеобщему уважению, был фигурой едва ли не более важной, чем сам стратег. Наемники единогласно избрали Тевтама грамматиком[7], доверили ему «хлебную казну», ситархию. Он расставлял часовых, отвечал за улаживание конфликтов с местными, которых за несколько месяцев стояния Леонната в северной части Эвбеи возникло немало.

Боевые действия текли вяло. Леоннат раз разом предпринимал попытки отбить у афинян плодородную Лелантскую равнину в средней части острова, но закрепиться здесь, слишком близко от Халкиды, ему не удавалось. Наемники устраивали грабительские рейды и возвращались обратно на север, куда, в свою очередь, не рисковал соваться Леосфен.

Топтание на одном месте почти пятнадцати тысяч мужчин, которые любили хорошо поесть (причем каждый день и, желательно, не меньше двух раз) разоряло страну. За три месяца войны лагерь Леонната успел крепко обрасти хозяйством. Одного скота насчитывалось не менее тысячи голов. Их тоже требовалось кормить. Местные, уставшие от бремени на своей шее, уже были не рады «спасителям», но открыто выступить против наемников боялись. Особо буйных пока еще удавалось вразумлять мыслью, что уход Леонната пустит на север афинян и халкидцев, которые, устроив у себя резню неугодных, недвусмысленно показали всем остальным эвбейцам, что их ждет.

В среде наемников было весьма непросто хранить секреты. Народ сей не отличался ни дисциплиной, ни сдержанностью языков. Несмотря на все усилия Леонната и Тевтама по сохранению военных тайн, сведения, добываемые лазутчиками, распространялись среди «псов войны» с быстротой лесного пожара. Вот и сейчас лагерь с самого рассвета гудел, растревоженный вестями о том, что к Леосфену прибыли подкрепления, и он выступил на север.

Сейчас стратег, не дожидаясь, пока Деметрий соблаговолит продрать глаза, обсуждал с лохагами план предстоящих действий. Тефтама, тем временем, окружили два десятка воинов. Они хотели вызнать подробности происходящего и говорили все разом.

— Тихо! — рявкнул грамматик, — чего раскудахтались, как бабы? Афиняне зашевелились, скоро выступаем. Засиделись на жопах, бездельники, сейчас растрясете жирок. А ну-ка всем разойтись и привести оружие в порядок!

— Тевтам! — окликнул наставника царевича один из часовых, из тех, что несли охрану лагеря.

— Чего тебе? Почему оставил пост?

— Мы задержали человека. Просит пропустить к Леоннату.

— Кто таков, чего ему надо?

— Не назвался.

— Послание привез? От кого?

— Не говорит.

— Пошли.

Добивался встречи с Леоннатом человек средних лет, неприметной внешности. Он обратился к Тевтаму по-эллински, но, оценив его выговор, македонянин сразу понял, что имеет дело с соотечественником. И это его сразу насторожило. Зачем македонянину скрывать, кто он?

Проситель утверждал, что должен сообщить стратегу нечто важное с глазу на глаз. Он отказывался говорить, от кого прибыл. Это Тевтаму тоже не понравилось. Совершенно очевидно, что прислал его не Антигон и не Пердикка. А кто тогда?

— У тебя письмо? Давай сюда, я передам стратегу.

— Нет, господин, — гонец коснулся пальцем виска, — письмо здесь. Я должен увидеть стратега.

Наставник недовольно пожевал губами.

— Хорошо, пойдем.

Тевтам привел посланника к палатке стратега.

— Жди.

Грамматик вошел внутрь.

— Где ты ходишь? — спросил Леоннат, — и где Деметрий?

— Он так и не появился? — удивился Тевтам.

— Нет.

— Всыпать бы бездельнику, как следует, ивовой каши, — пробормотал наместник, — да поздно уже.

— Ладно, потом разберемся с Деметрием. Дела, значит, наши таковы — Леосфен занял долину Керея. Но возле реки, судя по всему, сидеть не будет. Лазутчики сообщают, что его авангард свернул на дорогу к Эгее. С берега видели сорок афинских триер. Тоже туда ползут.

— Что слышно от Пердикки?

— Вчера вечером его корабли пристали к берегу у мыса Артемисий.

— Ни мы, ни он к Эгее не успеем.

— Да, но сидеть, сложа руки, нельзя. Выступаем немедленно.

Лохаги наемников согласно кивали. Леоннат отпустил их. Тевтам задержался.

— К тебе до разговора просится человек. Не назвался откуда. Хочет что-то сообщить.

— Он здесь? Зови.

Тевтам завел в палатку посланника. Тот почтительно поприветствовал Леонната, покосился на Тевтама, который не спешил уходить.

— Прости, господин, но мои слова только для твоих ушей.

Леоннат усмехнулся, посмотрел на Тевтама. Тот недовольно фыркнул, но вышел.

Эти тайны ему совсем не нравились. Как и сам факт подчинения Леоннату. Последние несколько лет наставник вместе со своим подопечным проводил много времени в обществе Пердикки, который считал себя правой рукой Антигона. К Леоннату Тевтам относился прохладно, поскольку сам родом был из Орестиды (как и Пердикка) и линкестийцам не доверял.

Тевтам обошел кругом палатку стратега, осмотрелся по сторонам и приблизился к шатру настолько, насколько можно. Прислушался. Лагерь гудел, как пчелиный рой и разобрать, о чем говорят внутри, было весьма непросто.

— Кто тебя послал? — спросил Леоннат гостя.

— Мой господин полагает, что ты узнаешь печать.

Последовала долгая пауза. Потом снова послышался голос Леонната. Несколько удивленный.

— Чего он хочет?

— Встречи.

— Зачем мне встречаться с ним?

— Мой господин хочет сделать тебе очень ценное и выгодное предложение.

Раздался смешок.

— Я не покупаю кота в мешке. Говори по делу или убирайся.

— Прости меня. Суть дела в том, что в Пелле кое-кто слишком засиделся. Мой господин считает, что прозвища «Линкестиец» более достоин другой человек.

Снова тишина в палатке. На сей раз Леоннат молчал гораздо дольше.

— С чего бы вдруг твой господин заполнил свой разум такими мыслями?

Мимо, что-то оживленно обсуждая, прошли несколько наемников. Тевтам отшатнулся от палатки и разобрал лишь несколько слов гостя — «сестру моего» и «тем самым».

— Тевтам, на сколько дней выходим-то? — окликнули наставника.

Он отмахнулся.

— Не знаю, Леоннат еще не сказал.

Подошли еще воины и засыпали грамматика кучей насущных проблем, он еле отбился от них. Быстро вернулся к входу в палатку Леонната, спросил воинов стоящих на страже:

— Гость стратега ушел?

— Ушел.

Тевтам покрутил головой, высматривая посланника. Не увидел. Вышел Леоннат.

— Ты здесь? Это хорошо. Я решил, не брать с собой Деметрия. Ты тоже останешься.

— Это почему?

— Пердикка по уговору должен прийти в устье Калласа. Вы поедете к нему, скажете, чтобы следовал к западному берегу, и останетесь в его отряде.

— Антигон приказал Деметрию следовать за тобой, — насупился Тевтам.

— Мы не знаем, сколько точно сил у Леосфена, — возразил стратег, — я пойду один.

— Хорошего же ты воспитаешь полководца, если все время будешь держать его в тылу.

— А если с ним что-то случится, Антигон снимет мне голову.

Тевтам хотел еще что-то сказать, но Леоннат отрезал:

— Все, это решено. Вы переходите к Пердикке.

«Решил избавиться от нас. Что ты задумал, Леоннат?»

Стратег удалился. Тевтам кликнул одного из преданных лично ему воинов.

— Сфенел, найди человека, который приходил к стратегу.

— Где я его найду? Я и рожу его толком не запомнил.

— Из-под земли достань! И без шума.

Через некоторое время, придумав благовидный предлог, грамматик в отсутствии стратега вошел в его палатку. Такое случалось и раньше, все же Тевтам был важной персоной, потому стражи пропустили его беспрепятственно.

На походном столе не обнаружилось ничего подозрительного, лишь нарисованная на папирусе карта Эвбеи, счеты-абак и пара вощеных табличек с подсчетами затрат на ситархию в минувшем месяце, которые он, Тевтам, сам же и делал.

Сундук с личными вещами Леонната был заперт. Грамматик уже собирался уходить, когда заметил на земле возле стола раздавленный черепок. Он наклонился, поднял один из обломков, осмотрел. На обожжённой глине были выдавлены какие-то канавки. Тевтам аккуратно собрал остальные осколки и попробовал их соединить. Они сложились в круглый диск, три пальца в поперечнике. Еще до отжига в глине выдавили маленькую печать. Тевтам узнал ее. То был оттиск перстня, когда-то принадлежавшего Антипатру. Ныне сей перстень мог носить только один человек. Кассандр.

Гиппарх Фракии о чем-то сговаривается с Леоннатом? О чем?

«В Пелле кое-кто слишком засиделся. Прозвища «Линкестиец» более достоин другой человек».

Тевтам нахмурился. Он догадался, о чем шла речь. Леоннат происходит из рода линкестийских князей. Его троюродная бабка Эвридика была женой царя Аминты и матерью царя Филиппа. Благодаря этому родству сын Антея, будучи под хмельком, иногда позволял себе неуважительные высказывания в адрес человека, занимающего ныне македонский трон. Пердикка посматривал на Леонната косо и даже намекал Антигону, что с ним нужно держать ухо востро. Циклоп отмахивался, дескать, это все акратовы проделки и не стоит беспокоиться. Леоннат свою верность доказал неоднократно.

Итак, Кассандр намекает на то, что Леоннат более достоин Линкестиды, нежели Александр. А какой интерес в этом деле у Кассандра?

«Сестру моего…»

«Тем самым…»

Сестру моего господина… Отверг? Тем самым нанес обиду?

Похоже на то. И он только сейчас об этом задумался? Ну да, когда все отчетливее маячит на горизонте свадьба Деметрия с дочерью Линкестийца. Тройственный союз Фессалии, Македонии и Азии. А сын Антипатра совсем остается не при делах, да еще и в обиде.

Интересно, он сам придумал развлечься заговором или кто помог?

Пока не важно. Важно, что решил Леоннат. Почему он отсылает Деметрия и его, Тевтама? Чтобы не путались под ногами? Чтобы не мешали встретиться с Кассандром?

Но сейчас он все-таки не на встречу с Кассандром идет. Он действительно собрался схватиться с афинянами за Эгею.

Может быть, отказал посланнику? Антигон не сомневается в верности Леонната. Может быть, подозрения Тевтама не стоят и выеденного яйца? Но все же, почему Леоннат не берет с собой Деметрия? «Вдруг что-то случится». Какое-то невнятное объяснение. А кого мы хотим воспитать из мальчика? Царя и воина или изнеженного сибарита, способного лишь трахать красивых флейтисток, да пролеживать бока на перинах?

Тевтам вышел из палатки. К нему быстрым шагом приблизился Сфенел.

— Я его не нашел. Он как сквозь землю провалился.

— Проклятье…

Тевтам покусал губу, помолчал. И принял решение.

— У меня есть для тебя задание, Сфенел. Оно очень удивит тебя, но ты должен мне довериться. Помни, все, что я делаю — во благо царя. Нашего царя Антигона и его наследника, которому я предан до глубины души.

— Как и я, — кивнул Сфенел, — что случилось? Какое дело ты хочешь мне поручить.

— Опасное, — медленно проговорил Тевтам.

«Лучше перебдеть, чем недобдеть».

[1] Сикофант — доносчик, клеветник, шантажист. В Древней Греции не было государственных судебных обвинителей, в этой роли мог выступить любой гражданин. Сикофанты затевали бесчисленные тяжбы ради наживы. Часто они работали на политиков, которые тайно нанимали их для устранения конкурентов. «Собаками народа» сикофантов называл Демосфен.

[2] Когда Александр Македонский во время своей встречи со знаменитым киником спросил Диогена, почему его зовут собакой, тот ответил: «Кто бросит кусок — тому виляю, кто не бросит — облаиваю, кто злой человек — кусаю». Название философской школы киников происходит от греческого слова «кион», «собака».

[3] Экехейрия — священное перемирие во время Олимпийских Игр.

[4] Эвандрия — состязание в мужской красоте.

[5] Теофраст — «Богоречивый». Этим прозвищем Аристотель наделил своего друга Тиртама, выдающегося древнегреческого ученого, «отца ботаники», теоретика музыки и ритора.

[6] Вероятно, реальный Тевтам действительно был выдающимся воином, поскольку удостоился чести стать одним из командиров аргираспидов, «Серебряных щитов», самого боеспособного подразделения македонской армии, созданного во время Индийского похода из ветеранов. Однако в историю его имя вошло, как символ жадности и подлости. Во время войны диадохов Тевтам предал Эвмена, своего полководца, и выдал его Антигону.

[7] Грамматик — квартирмейстер, начальник военной канцелярии, он вел списки личного состава и заведовал вопросами снабжения.