2. Царь без царства

То был совершенно обычный летний день. Заурядный на востоке или, скажем, в Беотии. А вот в Афинах — нет. Здесь, как раз, всенародно праздновался Новый год[1], и на государственных должностях торжественно сменились несколько сотен граждан, во главе с новоизбранным архонтом Кефисодором.

При всех достижениях своего пытливого ума, эллинам никак не удавалось навести порядок в исчислении времени, хотя пытались многие. И если в вопросе определения длительности года они, худо-бедно, но находили общий язык, то когда год начинать и как именовать месяцы, каждый полис решал сам. Не слишком заботясь о единообразии. Вот и выходило, что с темных веков, когда Зевс низверг отца своего в Тартар, в отсутствии Крона-временщика Эллада погрузилась в хаос во времени.

Конечно, некоторые ученые мужи пытались восстановить порядок, но, изучая движение небесных тел, иной раз переступали черту дозволенного общественной моралью и начинали сомневаться в существовании богов. Дабы избежать падения нравов от подобного вольнодумства, приходилось даже принимать против святотатцев специальные законы. Вроде того, каким афинянин Диопид остудил горячую голову философа Анаксагора, утверждавшего, будто все небесные тела — суть раскаленные глыбы металла.

Ныне времена наступили совсем срамные. Ксенофан Колофонский, не таясь, издевался на верой сельской темноты в бессмертных могущественных существ, похожих на людей и осуждал «безнравственность богов Гомера». Аристотель, занимаясь толкованием учения Ксенофана, пришел к мысли, что тот принимал за бога все сущее в единстве своем. Одновременно знаток природы вещей, не опасаясь разделить участь Анаксагора, открыто рассуждал о движении небесных сфер.

Софистов развелось без счета, и всяк норовил «сделать человека лучше» (за деньги, разумеется), отлучив его от обычаев, завещанных предками и от зари времен принятых в родном полисе. Повсюду разрушалась старая добрая старина.

Подобным скорбным настроениям в умах эллинов в немалой мере способствовало то, что все явственнее они ощущали себя живущими в эпоху перемен, ведущих, разумеется, к худшему. На востоке трещало по швам Персидское царство, вековой враг. Вроде бы впору радоваться, ан нет. Огромную державу трясло так, что дрожь отдавалась аж на Сицилии, на которой хватало своего беспокойства: прямо на глазах опасно усиливался Карфаген. Под боком у сицилийских эллинов, в Стране Телят[2], их собратья, еще совсем недавно процветавшие, ныне терпели непрекращающиеся притеснения от местных варваров, сдерживать которых уже не хватало сил. В Египте, который год бушевала война, словно гигантский водоворот затягивавшая в себя все новые и новые жизни. Освободившись от власти персов, Страна Реки погрузилась в междоусобицу. Очень многие рванули на дележ лакомого пирога. Тысячи эллинов-наемников уже сгинули на жарком юге, но поток их, жаждущих легкой военной добычи, не ослабевал. Да и без них там крови лилось немеряно.

Сравнительно спокойно было на севере. Для эллинов спокойно. Варвары мало обращали на них внимания, упоенно истребляя друг друга. Скифы не беспокоили эллинские колонии Понта, им было не до того: наследники некогда могучего царя Атея, павшего в сражении с Филиппом Македонским много лет назад, вновь принялись выяснять, кто из них более достоин венца Деда и власти над землями, которые старик полвека собирал по малым кусочкам, словно огромную мозаику. Резались друг с другом фракийцы. Царь Севт восстанавливал свое расколотое на три части государство, и, хотя имел немалые претензии к эллинам и македонянам (как и они к нему), но старался угли до поры не раздувать.

Саму же Элладу не просто потряхивало — колотило так, как не каждое землетрясение способно.

Козы давно уже слизали соль с камней, когда-то бывших Семивратными Фивами, но мир в Беотию так и не пришел. Попыткам уцелевших фиванцев восстановить город активно противились Орхомен, Платеи и Херонея. Афины тайно поддерживали одних, одновременно обещая помощь другим, и пожар вокруг Копаиды[3] никак не затухал.

Спартанцы, потерявшие полторы тысячи своих воинов при Фермопилах, едва ли не треть от всего числа граждан, казалось, должны бы уже совсем убраться из очереди жаждущих гегемонии в Элладе, однако же нет. Поднаторевшие в интригах едва ли не лучше всех, они умудрились возродить почти развалившийся Пелопоннесский союз и, хотя не достигли того могущества, какое имели в год победы над Афинами восемьдесят лет назад, но старого врага покусывали за пятки нещадно. Сначала исподтишка, а теперь, перетянув на свою сторону много полисов, недовольных новым возвышением Афин, уже в открытую.

Неприязненно поглядывая на то, как Афины мало-помалу воссоздают свой, некогда разрушенный, Морской союз, родосцы сговорились с жителями Коса и Книда, образовав Островную симмахию. Десять лет назад на Родос бежал изгнанный из Афин оратор Эсхин, сторонник Македонии. Сейчас он активно выступал против своей родины, призывая островитян не допустить создания второго Морского союза, который на словах зальет эллинам глаза сладким медом, а на деле наденет на них рабские ошейники. История явно норовила повториться для тех, кто не извлек из нее уроков.

Впрочем, пока симмахии было не до того. Ее больше беспокоил другой противник, не менее серьезный, разделаться с которым следовало в первую очередь. Он не возник из ниоткуда, он существовал всегда, представляя собой постоянное бедствие, вроде неистребимых комаров. Вот только кусались эти «комары» не в пример больнее, да, к тому же, от года к году умножались и жирели.

В большинстве эллинских периплов[4] сказано, что двигаясь с востока на запад вдоль берега Киликии, путник достигнет той части этой страны, что именуется Суровой, тотчас после того, как минует устье студеной реки Каликадн[5].

Далее горы Тавра подходят к морю так близко, что провести торговый караван по узкой полосе между их отвесными склонами и морским прибоем становится весьма затруднительно. Путникам удобнее всего здесь нанять судно и продолжить путешествие на запад морем. Обходной путь по суше слишком долог и таит в себе много опасностей, пролегая по горным перевалам, где путешественников поджидают разбойничьи племена. Однако, идти морем, хотя и значительно ближе, но нисколько не безопаснее.

У берегов Киликии с древнейших времен пролегала морская дорога, соединявшая Финикию с Элладой. Здешние воды коварны, море усеяно скалами, а берега изрезаны глубокими бухтами, где таятся быстроходные и верткие корабли алифоров, морских разбойников. Не зря берег сей издревле именуется Пиратским, а киликийцы, его населяющие — худшими из людей. Ну, разве что после критян и каппадокийцев, хотя кое-кто наверняка оспорил бы и это утверждение.

Эллины никогда особенно не задумывались над тем, что те, кого они именовали киликийцами — по сути, не единый народ. Уроженцы этой негостеприимной земли в среде пиратов едва ли даже составляли большинство. Кого здесь только не было: критяне, сирийцы, финикийцы, жители Ликии и Пафлагонии, эллинские эвпатриды удачи[6] и, конечно же, сами киликийские горцы, сменившие за века морского разбоя пастушьи палки, изогнутые крюком на одном из концов, на мечи и боевые топоры.

Пиратский берег превратился в бич мореплавания. Пугало, пострашнее Сциллы и Харибды[7]. Никто не мог справиться с разбойными, ни финикийские боевые эскадры, направляемые владыками персов, ни эллины, даже во времена расцвета Морского союза Афин. Впрочем, никто и не предпринимал по-настоящему серьезных попыток уничтожить пиратство в этих водах. Ведь это могло повредить интересам многих уважаемых людей. Среди которых в разное время оказывались персоны весьма могущественные.

Да и, собственно, о чем тут вообще говорить, когда каждый второй купец, стоило ему внезапно встретить слабейшего собрата, при условии безнаказанности сам обирал его до нитки, не слишком мучаясь угрызениями совести? А афиняне еще во времена законодателя Солона, не мудрствуя, считали ремесло моряка, пирата и купца — суть, одним и тем же.

Однако занятие сие разбойное, сколь бы не почиталось некоторыми, как вполне обыденное и даже естественное, разумеется, не могло сравниться с плотницким или гончарным. Опасное ремесло. И жилось киликийцам (вернее — «киликийцам») на этих берегах вовсе не привольно, ибо если их не пытались уничтожить могущественные державы, то друг друга пираты резали с завидной регулярностью.

Неизвестно, кому первому из них пришло в голову укрепить свое гнездо, но идею все сочли весьма разумной, в результате на побережье Киликии Суровой возникло несколько крепостей. Самыми мощными из которых стали Корик и Коракесион — крепости-близнецы.

Обе располагались на небольших полуостровах, соединенных с материком узкими перешейками. Коракесион стоял на скале, высотой почти в четыреста локтей, возле границы Памфилии и Киликии[8]. Его собрат господствовал над водами вблизи Кипра. Побережье между крепостями изогнулось дугой лука в четыре тысячи стадий длиной.

Коракесион, Воронья Скала, считался более неприступным, а Корик имел лучшие гавани, которые практически никогда не пустовали. Здесь всегда было многолюдно. Большие и малые корабли алифоров теснились у пирсов Корика, словно стаи морских птиц, чьи необъятные крикливые базары — обычное дело для здешних мест (особенно в близком устье Каликадна). Пираты вставали тут на длительную стоянку, спускали награбленное в местных кабаках, латали корабли и зализывали раны, зимовали, в скуке и праздности коротая дни за игрой в кости, безудержной выпивкой и поножовщиной.

На словах Корик пребывал под рукой персов, и каждый сатрап Киликии сажал сюда градоправителем своего человека. На деле тот не обладал никакой властью, но пиратские вожаки терпели его, ибо присутствие наместника создавало видимость некоей «законности» данного места, где каждый из них мог перевести дух, не опасаясь своих «братьев».

Наместник служил посредником между вождями, выступал третейским судьей в их спорах. Вообще-то он был посажен сюда, дабы бороться с пиратами, но все прекрасно понимали, что это задача невыполнимая. Не можешь победить — возглавь. Или, хотя бы, создай такую иллюзию.

В лучшие для персов годы сатрапам удавалось прижать пиратов к ногтю. Но даже тогда они не могли полностью истребить разбойных и всего лишь немного приуменьшали их наглость. Разумеется, никаких податей в казну сатрапа Корик никогда не платил. Даже в годы, когда Киликией правил могущественный Мазей, обладавший достаточными личными средствами, чтобы содержать собственную внушительную армию и флот, он предпочитал не бороться с пиратами, а поставить их на службу собственным интересам. Это, в немалой степени, способствовало взятию им более привлекательной вершины — наместничества над Вавилонией, богатейшей сатрапией державы персов. Сменивший его Арсам, оказался слишком слаб, и алифоры снова распоясались. Однако наместника не гнали. Зачем избавляться от того, что приносит пользу? Поэтому он остался даже тогда, когда Киликию разграбил Антигон, и сатрапия погрузилась в хаос безвластия.

Пережив пару особенно кровавых усобиц, пираты сами установили некий неписанный свод правил собственного пребывания в Корике. Наместника именовали архонтом-эпонимом, а из своих рядов выбирали архонта-полемарха, который обеспечивал какой-никакой порядок и дозор. Если же полемарху приходило в голову поубивать конкурентов, как в прежние времена, и сделаться единоличным хозяином прекрасно укрепленной крепости, прочие алифоры моментально объединялись против него. Все они были заинтересованы в нейтралитете Корика. В этом смысле крепость выгодно отличалась от Коракесиона, где давно уже никто из «законных» государей этой части Ойкумены не имел никакой власти и влияния, в результате чего Вороньей Скалой владел тот, кто мог ее удержать.

Родос, стоящий на важнейшем морском торговом пути с востока на запад, боролся с киликийцами две сотни лет, с самого своего основания в северной оконечности одноименного острова. Боролся силой и хитростью. Мечом и подкупом. Однако все, что ему удавалось доселе — это сохранение положения дел, при котором ни один удачливый пират из Корика, Коракесиона, Патары или Фаселиды не успевал собрать под свою руку больше трех десятков кораблей, прежде чем его съедали конкуренты.

Но недавно все изменилось.

Солнце приближалось к зениту, разбрызгивая по теплым волнам свои бесчисленные отражения. Глубоко в толще дышащего жизнью прозрачного синего стекла виднелись темные спинки тунцов, мелькали стремительные тела дельфинов-белобочек, состязавшихся в скорости с триерой и неизменно обыгрывавших ее. Их плавники вспарывали играющую бликами солнца водную гладь прямо возле бронзового шестилоктевого бивня рукотворного морского чудовища, что неспешно приближалось к гавани Корика.

Дневной бриз нес освежающую прохладу разогретому солнечными лучами побережью. Ветер с моря, попутный для двухмачтовой триеры, однако паруса на ней были подтянуты к опущенным реям. Корабль шел на веслах: до берега оставалось совсем немного и моряки не рисковали бороться с ветром во время маневрирования в опасной близости от скал.

Со стен крепости триеру заметили задолго до того, как она приблизилась к гавани. И весьма заинтересовались, ибо подобные корабли появлялись в Корике нечасто.

Триера для пиратов слишком велика, требует много народу на веслах. Только самые сильные и удачливые вожди могли позволить себе содержать такую команду, ведь две сотни ртов ежедневно хотят жрать и при дележе добычи делают доли каждого пирата совсем крошечными. Чтобы взять «купца» столько бойцов совсем не нужно, а драться с военным кораблем финикийцев или родосцев рисковал только полный идиот, или неудачник, не сумевший сбежать.

Пираты пользовались совсем другими судами. Размерами поменьше, маневренными, скоростными и не требующими много гребцов. От их быстроходных келетов паруснику удрать было практически невозможно. Даже парусно-весельным акатам и керкурам тяжело уйти от пирата. Финикийские купцы выходили в море на больших вместительных, хотя и неповоротливых гаулах. Разбойные, позарившиеся на эту лакомую, но вовсе не беззащитную добычу, рисковали встретиться с немаленькой, хорошо вооруженной охраной.

Келет не мог взять на борт достаточное количество людей, чтобы справиться с таким противником, но выход алифоры нашли. И довольно давно. Они изобрели гребное судно с полутора рядами весел. Этакая полутриера. Гемиолия. Гребцов поменьше, воинов побольше. Часть гребцов работала прямо на верхней палубе, освобожденной в носовой части от скамей-тран, которые могли бы помешать бойцам перебираться на зацепленный абордажными крючьями корабль. Совсем немного времени потребовалось киликийцам, критянам и даже иллирийцам для того, чтобы оценить гемиолию. Очень быстро она стала их излюбленным судном.

Потому-то здесь, в Корике, на приближающуюся одинокую гемиолию никто не обратил бы внимания, а вот триера заинтересовала.

— Смотри-ка, — дозорный, первый заметивший гостей, тронул своего напарника за локоть, — интересно, кто это?

Его товарищ нахмурился, пристально всматриваясь, почесал бороду и с некоторым сомнением заявил:

— Вроде «Трезубец».

— С чего ты взял? Было бы чего на парусе нарисовано, так парус свернут.

— «Трезубец» это, — уже увереннее сказал первый, — смотри вон, из акростоля[9] как раз он и торчит, на солнце блестит. Видишь?

— Нет, — прищурился второй.

— Точно он, зуб даю. Ты мои глаза знаешь. Я эту триеру не раз видел. У нее еще зрачок на носу зеленый намалеван.

— Верю я тебе, верю, — согласился второй, — предупредить Ойнея-то?

— Надо бы. Не обрадуется, если его Законник врасплох застанет. Как бы бошки потом не поотрывал.

— А с чего ты взял, что там Законник?

— Кому же еще быть? Он и есть. Чую, не к добру тут появился.

— Думаешь, из-за Красного?

— Не иначе. Видать, большая заваруха будет…

Зазвучали команды келевста, приказывающего гребцам оставить работу. Таламиты и зигиты, гребцы нижнего и верхнего яруса, втянули весла в чрево триеры, а траниты продолжали их осторожно ворочать, подводя корабль, направляемый опытным кормчим, к пирсу. Наконец крылья морской птицы были полностью сложены.

Вдоль бортов триеры протянуты толстые канаты, предохранявшие корпус от повреждений, неизбежных при жестком соприкосновении с каменным пирсом. Полностью погасить удар они не могли, да в том и не было нужды: разве может он свалить с ног моряка, который и не к такому привычен?

Несколько матросов проворно спрыгнули на пристань, товарищи бросили им причальные концы, которые немедленно были укреплены на вмурованных в камень, отполированных канатами бронзовых тумбах-тонсиллах[10].

На пирс опустили сходни и по ним на берег сошли три человека. Один из них, загорелый темноволосый бородач лет сорока пяти, одетый в простой выгоревший на солнце хитон, внешне никак не выделялся среди большинства здешних обитателей. Разве что дорогая перевязь с мечом в ножнах, отделанных серебряными накладками, украшенными искусной чеканкой, говорили о том, что это не простой моряк. Он шел первым и по его гордой независимой осанке можно было предположить, что именно этот человек начальствует среди прибывших.

Однако вовсе не он сразу же приковал внимание всех портовых зевак, а один из его товарищей. Тот представлял собой персону исключительно яркую. Судя по его облику (едва ли не самую важную деталь которого составлял полосатый головной платок-немес) этот человек явно родился в стране Великой Реки, катящей свои воды с юга на север, одаривая черную от ила землю неисчислимыми благами.

Гладко выбритое смуглое лицо египтянина заметно молодило его в сравнении с бородачами-спутниками, однако, несколько морщинок возле внешних уголков чуть прищуренных глаз говорили о том, что он, вообще-то, здесь самый старший.

По рядам алифоров, сбежавшихся посмотреть, кто это прибыл, пробежал шепоток:

— Пожарник… Пожарник это…

Египтянин, прекрасно говоривший на койне, общегреческом языке, который в последние годы стремительно вытеснял все прочие наречия в восточной части Срединного моря, усмехнулся. Несмотря на это прозвание, к тушению пожаров он не имел никакого отношения. Его второе прозвище, полученное на родине, несло в себе прямо противоположный смысл и на языке предков звучало, как «Хатем». Несущий огонь. Разумеется, такое имя египтянин получил не при рождении, а заслужил своим искусством, которого всякий, кто имел несчастье с ним познакомиться, если оставался жив, боялся, как… огня.

Истинное имя Пожарника никто не знал, египтянин был известен скрытностью и подозрительностью, в чем мало отличался от третьего из гостей. В нем опытный глаз без труда определял телохранителя. И дело здесь даже не в льняном панцире, в который тот облачился, а в пристальном взгляде воина, скользившем по окружающим со все подмечающим вниманием. Его рука, так же, как и у первого, лежала на рукояти меча, вот только у того она была расслаблена, а у телохранителя пребывала в легком напряжении.

— Кого я вижу! Демарат! — встречающий гостей здоровяк, шириной плеч способный посрамить Антея, раскинул руки в приветствии.

— Радуйся, Конон! — широко улыбнулся эвбеец, — не ожидал тебя тут встретить.

Конон, по прозвищу Булыжник, усмехнулся.

— Как раз мне-то здесь самое место, а вот кого из богов нам проклясть за удовольствие лицезреть тебя, дорогой друг, в этом унылом городишке?

— Я тоже рад тебя видеть, — оскалился Демарат, — кто из Братьев сейчас в Корике?

— Кроме меня только Ойней. Ну и Марсий еще. Он тебе нужен?

— Марсий? Он все еще изображает тут главного?

— Не притворяйся, будто не знаешь. Кто же его сменит?

Демарат задумался.

— Хорошая идея. Сменить Марсия… Хм… Зажился он здесь, а толку от него никакого.

— Все под себя подмять хотите? — не слишком дружелюбно прошипел Конон.

— Все — не все… Ладно. Значит больше никого?

— Никого.

— Скверно.

— А кто тебе нужен? — Конон подозрительно покосился на Пожарника, египтянин это заметил, но и ухом не повел, — зачем ты приехал?

— Дело у меня… к тому, кого застану. Застал тебя, стало быть, к тебе.

— И к Жадному?

Демарат поморщился.

— Выходит, что так. И к Жадному. Раз он здесь.

— И зачем это мы, сирые и убогие, тебе понадобились?

— Не мне.

— Ах да, как я не догадался. Стало быть, сам сильномогучий и блистательный Заяц до нас домогается?

— Не кривляйся. Не в театре, чай. Не по достоинству тебе. И за языком следи. Этот Заяц таков, что целую свору вас, Псов, загонит, не напрягаясь. И ты это знаешь.

— Хорошо-хорошо, — пробасил Конон, — не Заяц — Законник.

— Тьфу ты… — сплюнул Демарат, — не пойму я вас, алифоры. Что, нельзя нормальными именами зваться? Истинно, Псы — одни кликухи позорные. Жадный, Кривой…

— Вот ты, Демарат, нас сейчас разбойными назвал, стало быть, себя отделяешь? А справедливо ли это?

Эвбеец усмехнулся, чуть искривив губу.

— Ладно, пошли к Ойнею. Побеседуем за справедливость. Где он сейчас?

— В подвале северной башни. Пыточная там у него. Развлекается.

— Вот как? С кем?

— Да попался тут один дурень… Из наших. К Левому хотел перебежать.

— К Левому? Разбегаются, значит? Стало быть, я вовремя. И о Левом тоже поговорим. Пошли.

— Уахенти[11]? — спросил египтянин.

Демарат обернулся, смерил его взглядом.

— А ты, пожалуй, на «Трезубце» оставайся. За старшего.

Хатем кивнул, но телохранителю приказ Демарата не слишком понравился.

— Опасно, — он покосился на рожи пиратов, с интересом разглядывавших эвбейца, — еще бы кого взять.

— Брось, — махнул рукой Демарат, — если эти милейшие люди захотят нас зарезать, всей командой «Трезубца» не отобьемся.

Булыжник заулыбался.

— Приятно, когда среди нас столь разумные люди!

— Ты ведь не станешь меня резать, Конон? — спросил эвбеец.

— О чем ты говоришь, конечно же нет, дорогой друг!

— Вот и хорошо. Поскольку в противном случае ни тебя, никого из вас эти стены не спасут. И вы все это знаете.

Конон перестал улыбаться. Поджал губы.

— Ну, чего ты на меня так уставился? Пошли к Жадному. Поговорим. О делах наших скорбных…

Жадный Ойней, уроженец Памфилии, старикан, недавно разменявший седьмой десяток, был знаменит среди разбойных уже тем, что дожил до своих лет вполне благополучно. Более того, хотя и постепенно сгибаемый в последнее время старческими болезнями, он до сих пор сохранил достаточную силу (во всех смыслах), чтобы держать в узде немалую свору Псов и дюжину кораблей. Но все же годы брали свое неумолимо. Чем старше становился Жадный, тем сильнее наглела молодежь.

Подвизались на одном из кораблей Ойнея два брата-близнеца. Паламед и Промах. Впрочем, по имени их звали редко, предпочитая незамысловатые прозвища — Левый и Правый. Как водится, близнецов постоянно путали. Братья отличались большой целеустремленностью, тараном перли, дабы пролезть из грязи в князи, давя конкурентов, как тараканов. Ойней сразу разглядел в близнецах угрозу себе, и попытался их окоротить. Те взбунтовались. Что ж, Жадного уже многие молодые и дерзкие пытались отправить «на покой». Чаще всего им предлагали посмотреть на красоты Посейдонова царства и погостить там, как можно дольше, чему весьма способствовал камень, привязанный к ногам. Некоторые отдали концы более изощренными способами: к старости у Ойнея изрядно разыгралось воображение. Конечно, подобная живучесть деда объяснялась вовсе не его боевыми качествами. Тут уж, хочешь, не хочешь, а старость — не радость. Дело было в другом. Жадный заслужил свое прозвище невероятной скупостью, но ему все же хватало ума подбирать себе в ближний круг людей так, что те за него горой стояли. Им он ничего не жалел, хотя и ворчал все время, что, дескать, излишняя доброта постоянно вводит его в убыток. Ну и удачлив был, конечно, как без этого. Невероятно удачлив. Потому и тянулись к нему люди: надеялись, что от его удачи им перепадет. Хорошо перепадало лишь немногим. Остальные довольствовались объедками. Не будь Ойней скупым, он мог бы обрести еще большее влияние в пиратском братстве.

Многие пытались свалить Жадного Ойнея, но не преуспели. У близнецов тоже не получилось. Когда поняли, что проиграли, попытались сбежать. Паламед попался. Ойней повесил его за правую руку на стене Корика. Пират висел там два дня, а в ночь на третий Промах пробрался в крепость и сумел его снять. Близнецам удалось скрыться. Паламед лишился правой кисти и части предплечья. Позже заказал себе на культю железный крюк, после чего прозвище «Левый» закрепилось за ним окончательно, больше его уже не путали с братом.

Через некоторое время близнецам удалось у кого-то отхапать келет. Набралась команда. Первое время еле сводили концы с концами, но природное упорство все же принесло плоды. Дела братьев поперли в гору, о них снова заговорили. Вспомнил и Ойней «неблагодарных ублюдков». Устроил на них охоту, да только те уже не щенками были. Пришлось Жадному утереться. Он не смог уничтожить наглецов. Впервые за всю свою долгую пиратскую жизнь. Звезда Ойнея начала клониться к горизонту, а братья, напротив, оказались на коне. К ним сбегалось все больше людей, бросая прежних вожаков.

Впрочем, Жадного они все еще не могли пересилить, всего лишь заставили считаться с собой, вынудили разделить «охотничьи угодья». Обе стороны не оставляли мыслей о том, как бы прищучить недруга, но все их планы порушились в одночасье. В водах Киликии появились новые игроки. Куда могущественнее прежних хозяев.

Ойнея Демарат с Кононом застали за трапезой. Жадный вкушал опсон[12] прямо в пыточной, с набитым ртом продолжая допрос еле живого, подвешенного за локти человека. Время от времени подручные окатывали того водой, поскольку он давно уже балансировал на зыбкой грани между заполненной болью явью и спасительным беспамятством.

— Ну, так куда спрятал? Скажи, больше мучать не буду.

— По-моему, Ойней, он тебе уже ничего не скажет, — раздался за спиной голос Конона.

Жадный обернулся.

— Ты чего сюда приперся? Вали давай. Не твоего это ума дело.

Булыжник его слова проигнорировал.

— Чего ты от него добиваешься?

— Сказал, не твое дело.

— Мне тоже интересно, Ойней, — выступил из-за спины широкоплечего пирата Демарат.

Жадный поперхнулся. Вскочил и тут же упал обратно на табурет. Судорожно вытер жирные пальцы куском хлеба.

— Да не суетись ты, — усмехнулся эвбеец, глядя на метания пирата, который когда-то отличался хладнокровием, но к старости все больше превращался в сварливую рыночную торговку, которая день за днем собачится с покупателями по любой мелочи, не понимая, что тем самым только убыток себе наносит.

— Чего приехал? — недружелюбно поинтересовался Ойней.

— Поговорить. Радуйся, Ойней.

— Говори.

— К столу не пригласишь?

— Садись. Ложа вот нету, извиняй.

— Ничего.

Демарат отыскал глазами еще один табурет, приставил к столу и сел. Хмыкнул, оценив трапезу Жадного, и бесцеремонно оторвал ногу жареной курицы. Конону места не досталось, он остался стоять, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

— Что, прямо тут разговаривать будем? — пробасил Булыжник.

Ему не ответили. Некоторое время Демарат просто молча жевал.

— Чем он тебе не угодил? — наконец спросил эвбеец с набитым ртом, указав костью на пытаемого.

— К Левому хотел сбежать и еще троих подбил.

— А что ты там его спрашивал, насчет «куда спрятал»?

— Не важно, — огрызнулся Ойней.

— Не, — покачал головой Демарат, — это вон ему (кивок в сторону Булыжника), может и не важно. А мне до всего есть дело. Чего-то курица у тебя какая-то жесткая. Пережарил твой повар, по башке ему надо настучать. А это что у нас тут?

Эвбеец поднес к носу кувшин-онхойю, понюхал, поболтал, налил в приземистый килик и выпил, не разбавляя. Скривился.

— Кислятина…

— Что бы ты в этом понимал… — поморщился Ойней.

— Так что он там спрятал?

— Серебро, — неохотно ответил старик.

— Много?

— Где-то половину мины.

— Полмины? Да на эти деньги всего-то корову можно купить. Да и то — тощую. Ты из-за этого так разошелся? — Демарат оглянулся на Конона, тот только плечами пожал, дескать: «Ну, Жадный, что с него возьмешь».

— Ты меня жизни не учи, — огрызнулся Ойней.

— Ладно-ладно, — примирительно сказал Демарат, — не будем ссориться. Поспрашивать вас хочу кое о чем.

— Спрашивай.

Эвбеец помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал:

— Я насчет Красного. Что о нем слышно?

Ойней и Конон переглянулись.

— В Коракесионе Красный, — ответил Булыжник.

— Это я знаю, он там уже два года. Я о другом. Не слышали вы о каком-нибудь необычном шевелении с его стороны?

— Каком таком «необычном»? — спросил Жадный.

— Ну, вот вроде этого, — Демарат снова указал на замученного, который висел, не подавая признаков жизни, — говоришь, хотел бежать к Паламеду, а мы все прекрасно знаем, что близнецы сейчас крутятся возле Красного. И много у вас в последнее время таких беглых?

Ойней хотел что-то сказать, но Конон его опередил:

— Много.

Жадный попытался испепелить здоровяка недовольным взглядом, но не преуспел.

— Многие к близнецам перебежали, — повторил Конон.

— Неблагодарные твари, — буркнул Ойней.

Булыжник посмотрел на Демарата и с вызовом заявил:

— Пока мы не прогнулись перед Законником, такого не было. Где это видано: «Этого пропускай, того не трожь…»

— А вы хотели, как раньше, без разбору всех резать?

— Никогда не резали без разбору. Так только скудоумцы кровожадные поступали. Так их всех Законник истребил. У нас всегда свои законы были. Неписанные. Овец стригли, а не резали. Купец заплатил — идет безопасно. Никто не тронет. Из десяти купцов семеро платили. И не роптали, кстати. Любой уважающий себя торговый человек эту плату всегда учитывал и без барыша не оставался. А сейчас…

— Что, добычи мало стало?

— Мало. Почти весь навлон[13] вам идет. Что нам остается? Только резать без разбору, как ты говоришь.

— Ты так складно поешь, — усмехнулся Демарат, — словно у вас тут прежде Золотой век был.

— Да, он самый. Когда кругом мир, рабы стоят дорого. Можно нехило навариться на выкупах, если прошерстить по берегам. Особенно, когда знаешь, кого хватать. А этот ваш «великий поход», — Конон презрительно сплюнул на грязный пол, на который Демарат побрезговал бы ступить босиком, — кругом развязал войну. Куда не посмотри, везде кто-то кого-то бьет. Цены на рабов сбили. Ради выкупа хватать бесполезно. Навлон чуть ли весь вам отдай. Вот и остается, что тупо резать.

— Да-да, — покивал Жадный, — а купчишки боятся. Братья прозябают впроголодь, особенно зимой, и толпами перебегают к Красному. У него Законника на шее нет.

— У него Родос под боком, — заметил Демарат.

— Родос, ха… — усмехнулся Ойней, как-то не очень уверенно.

— Родос и вчера был, — возразил Конон, — и позавчера. Раньше я мог спокойно сбыть рабов по хорошей цене на Делосе, а теперь из-за ваших терок с Красным, дальше Фаселиды не пройти. А, между прочим, мы тут все слышали, что в прошлом году афиняне решили вспомнить старый Периклов закон, по которому ни в одном порту Союза опять нельзя продавать рабов-эллинов. Только варваров. Из-за вас все барыши теряем.

— Между прочим, не так уж давно, когда в Киликии сидел Мазей, вы откатывали ему не меньше. И не роптали. Это Арсам-недосатрап вас так избаловал. Совсем поводья отпустил.

— Ойней, — деланно удивился Конон, — ты помнишь, чтобы так было?

— Не помню, боги свидетели, — оскалился Жадный.

— Вот видишь Демарат, раз уж Ойней такого не помнит, а он у нас самый старший, то о чем говорить?

Эвбеец не ответил. Задумчиво покачивая килик, он омывал вином его стенки. Пауза затягивалась.

— Так ты чего приехал, Демарат? — спросил Ойней, — в молчанку играть? Загадками разговаривать, или послушать, как мы тебе поплачемся? Чего ты хочешь? Вернее, чего Законник хочет?

Демарат молчал. Перед глазами его стоял недавний разговор с Птолемеем.

«Думаю, надо рассказать все прямо», — с некоторыми сомнениями в голосе предложил Лагид.

«Опасно. К тому же они могут ничего не знать. Даже, скорее всего».

«Не вижу другого выхода. Пусть не знают. Узнают от тебя. Это тоже хорошо. Надо посмотреть, как себя поведут. Сразу станет ясно, можно ли им доверять в предстоящем деле».

— Был у нас в Фаселиде один человек, — заговорил Демарат, — и где-то с месяц назад он смог передать через некоего купца, знать которого вам совсем необязательно, скиталу. Незадолго по Посейдоновых Игр[14], когда почти никто еще не выходил в море, нарисовалась возле Фаселиды триера с розой на парусе[15]. Ходила целыми днями взад-вперед на горизонте. Не прямо против города, но имеющие глаза заметили. На ночь где-то к берегу приставала скрытно. Продолжалось так два дня. А потом с востока пришла еще одна триера. С тряпкой на акростоле. Красной.

Конон присвистнул.

— И что, никто не вышел поговорить с родосцами?

— Я же сказал, — ответил Демарат, — еще до Игр дело было. Все корыта на берегу. А эти, видать отчаянные ребята попались. Ради какой-нибудь мелочи так не рискуют. Это не говоря о том, что родосцы тайно встретились с Красным и о чем-то беседовали. Вот это уже настораживает, будь здоров.

— Да уж… — пробормотал Ойней.

— Это не все. Через несколько дней после той скиталы, пришло из Фаселиды еще одно послание. Корзина. А там голова.

— Чья? — спросил Конон.

Ойней поджал губы.

— Он настолько обнаглел, что в открытую издевается?

— Похоже на то.

— Н-да… И что обо всем этом думает Законник?

— Тут и думать не о чем. Родос купил Красного. А это значит — будет война.

— Может вовсе не с нами, а с Афинами?

— И поэтому Красный сманивает ваших людей?

— Почему бы нет? — предположил Конон, который, не смотря на облик тупоголового мордоворота, отличался большим умом, потому и ходил в вожаках, а не просто махал дубиной в первых рядах абордажников.

— Если Островная симмахия наконец-то решила открыто выступить против Афин, ей стоит заключить союз с Агисом Спартанским, а не с пиратом, которому совсем нет резона воевать, сидя далеко в стороне от мясорубки, — возразил Демарат.

— Я слышал, — сказал Ойней, — у Агиса дела идут совсем неважно. Никто его особо и не поддерживает. Сами спартанцы воевать не могут, а старое персидское золото давно уже тю-тю. Сомневаюсь я, что персам сейчас есть дело до Эллады.

— Во-во, — поддакнул Булыжник, — на Тенаре небось афиняне заправляют, а вовсе не Агис. Вот он и ищет наемников подешевле.

— Эка вы быстро обратили желаемое в действительное, — недовольно скривился Демарат.

Эвбеец имел за пазухой неотразимый аргумент, но Птолемей настрого запретил ему использовать его. Эту тайну следовало до поры сохранить, ибо, узнав ее, алифоры точно бы обгадились на месте.

Дальнейший разговор совсем не складывался. Эвбеец видел, что пираты намотали на ус его предупреждение, но вида подавать не хотят. Конон точно решил сыграть в собственную игру, да и Жадный наверняка постарается проверить рассказ Демарата. Все выходило так, как эевбеец и опасался. Псы ненадежны. Угроза в лице Красного их не напугала. Хотя, скорее не так. Наоборот — напугала до дрожи в коленях, до такой степени, что безудержное бегство представляется им, куда лучшим выходом из положения, чем борьба с оружием в руках под знаменами Птолемея.

— Ойней, а ведь если я прав, и Красный соберет против нас большую силу, он же вас, как икру тонким слоем по хлебу размажет.

— Кишка лопнет, — усмехнулся Жадный, — уйдем, не догонит.

— В какой-нибудь норе надеешься пересидеть? Может и пересидишь. А потом что? Ведь так уже не будет, — Демарат булькнул кувшином, — вино, жратва от пуза, бабы, власть. На баб-то, кстати, хватает еще силы? Сменяешь все это на унылую дыру, в которой подохнешь, захлебнувшись в собственном дерьме, всеми покинутый? Не лучше ли отстоять твое нынешнее положение, дав бой?

— Еще неизвестно, что лучше, — буркнул Булыжник.

— Если вы надеетесь договориться с Красным, то не выйдет. Людей-то ваших он заберет, а вот вас на корм рыбам отправит. Зачем вы ему?

— Законник на нас жиреет, еще и кровь за него проливай? — прошипел Ойней.

— Птолемей готов убрать свои руки с вашего горла, — парировал Демарат, хватаясь за соломину, — мы уменьшим свои доли в навлоне. Скажем до пяти.

Конон поднял голову. До сего момента при дележе любой добычи, включая плату купцов за беспрепятственный проход, полагалось двадцать долей отдавать Птолемею Лагиду, царю-без-царства. Отчего доли и рядовых пиратов и тех вождей, что не пытались обманывать своих людей, изрядно уменьшались. Если в команде алифоров насчитывалось, скажем, полсотни бойцов, то делить добычу приходилось на семьдесят частей, но чаще всего на еще большее число (поскольку вождь и его ближники получали более одной доли).

— Вот с этого и надо было начинать! — усмехнулся Жадный.

Спустя два года после битвы при Адане, Птолемей Лагид, оказавшийся в одночасье некоронованным владыкой Кипра, укрепив свою власть на острове, решил, что с пиратскими безобразиями в его водах пока заканчивать и сил для того у него уже достаточно.

Первое время Птолемей, скорее для приглушения совести, нежели совершенно искренне, продолжал считать себя соратником Антигона, но всему его окружению уже было вполне очевидно, что пути верховного стратега Азии и его хилиарха окончательно разошлись. Неарх и Демарат остались с Лагидом, причем, если критянин некоторое время колебался, не желал становиться изменником в глазах Одноглазого, то эвбеец о том даже не задумывался. Наемника впечатлило, с какой легкостью предприимчивый македонянин обрел то, о чем всего за несколько дней до начала их киликийской авантюры они не могли и мечтать. Царскую власть, никак не меньше. Уж если ему подчинились все островные царьки. Не сразу, конечно. Первыми Лагида горячо поддержали Солы, а потом перед ним склонился Саламин. Изгнание проперсидски настроенной олигархии из последнего внушило прочим царькам, что с пришельцем лучше не ссориться.

Птолемей поступил довольно мудро. Он помнил, что граждане Сол активно влились в его войско в надежде умерить влияние Саламина и возвысить родной город. Лагид не стал их разочаровывать. Он сделал Солы своей столицей, а Саламин подчеркнуто задвинул на вторые роли, хотя получил с этого скорее убытки, нежели какую-то выгоду. В торговом и военном отношении сей город, удобно расположенный прямо напротив Финикии, выглядел куда привлекательнее, но Птолемей намеревался первым делом покорить души людей, а уж потом подсчитывать монеты в сундуках.

Лагид не принял царского титула, дабы не раздражать островных царей. Год употребил на то, чтобы со всеми договориться и к каждому подобрать какой-нибудь ключик. В конце концов, ему удалось добиться тех же результатов, что и Антигону в Ионии. Города сохранили самоуправление, но образовали союз, верховным стратегом которого стал Птолемей.

Благодаря Лагиду в цари Саламина выбился местный стратег Пнитагор (предыдущий царь, Фитагор Никакой и несколько влиятельных олигархов отправились в изгнание), однако Птолемей не горел желанием оставлять ему единоличную власть и позаботился о противовесе, устроив так, что стратегом города стал некий Никокреонт (так же метящий в цари), с которым Пнитагор состоял в терках. Кроме этого Лагид оставил в городе гарнизон из тысячи человек под началом своего брата, Менелая, а сам разделил власть с Пасикратом, царем Сол. Тот без особого сопротивления признал македонянина своим соправителем, ибо сил воспротивиться такому положению дел не имел, а охлос готов был носить Птолемея на руках.

Итак, достаточно осмотревшись, решив большую часть кипрских дел, Птолемей взялся за пиратов. К тому времени он уже обладал внушительным флотом. Тридцать триер ему сдал наварх Аристомен, бывший наемный флотоводец Дария, перешедший на службу к македонянину и впоследствии не раз доказавший свою верность. За год Лагид построил еще два десятка, благо не испытывал недостатка в высушенном строевом лесе, запасенном на многочисленных верфях кипрских городов.

Птолемей действовал решительно. Ему активно помогал Фратаферн-лазутчик, бывший пират. За свою насыщенную жизнь, сириец основательно оброс связями и теперь пользовался ими, выдавая своему господину одно за другим тайные укрытия разбойных.

Алифоры не горели желанием встречаться с военным флотом, и норовили переждать напасть в своих убежищах. Одни скрывались в укромных гаванях, вытаскивая корабли на берег. Другие запирались в крепостях. Птолемей преследовал их повсюду. Алифоры, в прежние времена нагло заходившие в почти любой порт, и даже отваживавшиеся прямо там грабить несчастных купцов, поначалу похвалялись, дескать: «Мы, Псы, затравим Зайца. Пусть приходит!» Когда Заяц пришел, оказалось, что это они, скуля и толкаясь, стремились забраться поглубже в безопасную нору. Таких гонений пираты давно не испытывали. Киликийским сатрапам и кипрским олигархам они служили одним из важнейших источников дохода, поэтому тем и в голову не приходило заняться уничтожением разбойных, оттого тех и развелось без счета.

Однако Птолемей вовсе не ставил перед собой благородную цель очистить море от разбойников. Он хотел не истребить их, а подмять под себя, показать независимым и наглым алифорам, кто здесь сильномогучий вождь. Псов следовало посадить на цепь и приучить гавкать по команде, а вовсе не когда тем вздумается. Пиратов такая перспектива не устраивала, и они отчаянно сопротивлялись. Кое-кого Лагид пустил на корм рыбам или спалил. Непримиримых вырезал, остальных укротил. Это заняло у него, с перерывами, почти четыре года. Родосцы не могли достичь хотя бы малой толики подобного успеха десятилетиями.

Корик Птолемей долго не трогал, оставил на закуску. К концу четвертого года травли туда набилось множество разбойных, не сумевших сбежать на запад. Вот когда гавани Корика оказались запружены разномастными корытами, Лагид и взялся за них всерьез. Пираты приготовились к обороне, избрали вождя, которым стал Жадный Ойней. Несколько самых авторитетных, вроде Конона, стали своего рода стратегами. Алифоры были уверены, что взять их в этой крепости будет очень непросто.

Птолемей, однако, стены штурмовать не собирался. Он поступил иначе. Драме требовался эффектный финал.

Почти два десятка лет назад, в самом конце войны Артаксеркса Оха с фараоном Нектанебом, легкий египетский корабль, получив таранный удар, выбросился на берег возле Пелусия. Несколько человек спаслись. Среди выживших оказался молодой посвященный жреческого Братства Тота. Этот человек, которого товарищи звали Хатемом, знал секреты огненных зелий, которые порождали более злое и живучее пламя, чем известные эллинам, составленные из серы, смолы и масла. Оказавшись на земле, занятой персами, египтяне не смогли пробиться к своим, но, захватив рыбачье суденышко, сумели добраться до Газы. После долгих мытарств они разжились пиратской гемиолией, у которой таран был отлит в форме, кхм… приапа. За что и прозвали ее «Себеки мэт». Впрочем, египтяне не стали умножать собой число алифоров, а принялись наемничать, служа финикийским царям. Спустя несколько лет «Себеки мэт» оказался среди кораблей, которые сдал Птолемею Аристомен. Хатем, потерявший к тому времени почти всех своих товарищей, поступил на службу к Лагиду.

Пираты знали, с кем имеют дело. Мало кто из них не слышал о том, что случилось с флотом Автофрадата на острове Лада, несколько лет назад. Разбойные приняли меры. Для защиты от огненных кораблей они перегородили гавань здоровенной цепью, которую кое-кто из прошлых владетелей Корика предусмотрительно заказал на Кипре еще тридцать лет назад. В ту пору царь царей Артаксеркс активно топил в крови восстания в разных уголках своей державы, и у разбойных было опасение, что и до них дойдет черед.

Птолемея о существовании цепи предупредили многочисленные перебежчики загодя, поэтому он не стал снаряжать корабли, начиненные смолой, опилками и прочей горючей требухой. Еще задолго до травли пиратов, Лагид слышал от финикийцев некую байку, повествующую о тайном искусстве одного из своих триерархов.

— Я помню, как твои соотечественники, Хатем, спалили Автофрадата в устье Нила с помощью «неугасимого огня». Собственными глазами видел. О тебе болтают, будто ты знаешь сей секрет. Это правда, или бредни досужих людей?

— Это так, достойнейший. Люди, поведавшие тебе об этом, не лгали.

— Значит, ты можешь создать такой огонь?

— Могу.

— Чего ты хочешь за свой секрет?

Хатем улыбнулся.

— Секрет сей из моих уст не узнает никто против моей воли.

— Ты уверен в этом? — хмыкнул Птолемей, — способы, знаешь ли, есть разные.

— Я сумею умереть, достойнейший, прежде, чем слабая плоть предаст мое Ка.

Лагид долго смотрел египтянину прямо в глаза. Тот легко выдерживал его взгляд.

— Что ж… Я не стану принуждать тебя. Но ты мог бы помочь нам. Жаль, что не хочешь…

— Почему же? Я сказал лишь, что не открою секрет, и он уйдет со мной в Землю Возлюбленных, если конечно, до той поры Владычица истин не пошлет мне ученика, которого я сочту достойным. Я создам для тебя неугасимый огонь. Но никто не должен застать меня за работой.

Птолемей шагнул вперед, сжал жесткой ладонью плечо египтянина.

— Да будет так, Хатем. Если все получится — проси любую награду. И скажи, что тебе нужно для создания огня?

— Есть разные составы. Некоторые очень сложны. Мне по силам создать простейший. Нужна Кровь Геба и Сети-Инет-Ра, солнечная соль.

— Что это и где можно достать?

— Я расскажу. Кровь Геба можно купить у торговцев фенех, это то самое черное земляное масло, что вы, эллины, называете нафтой. Далеко за ней ехать не нужно, продадут в Тире или Сидоне. А вот за солнечной солью придется отправиться на мою родину, в страну Реки. Там все еще неспокойно. Нужно добраться до Города Белых Стен.

— До Мемфиса? Тогда это несложно, город давно уже в руках Неферкара. Он помнит меня и не откажет в помощи. С тобой поедет Неарх.

Все необходимое для создания неугасимого огня доставили через три месяца и Птолемей начал свое решающее наступление на алифоров. Мастера Лагида поставили на три пентеры несколько массивных камнеметов-палинтонов, после чего египтянин, тщательно сберегая тайну, приготовил зелье,

Пентеры встали на якорь в полутора стадиях от входа в гавань, прикрытые триерами на случай прорыва пиратов. Заработали камнеметы. В тот день к удаче Птолемея стояла сушь такая, что, казалось, воздух трещит. Волосяные торсионы палинтонов не слишком страдали от неизбежной в море сырости и пристрелка горшками, начиненными просто сырой нефтью, не заняла много времени. А потом Хатем применил «специальные» горшки и для алифоров разверзлись огненные врата Тартара.

Не спасла их цепь. Злое неугасимое пламя породило зарево, хорошо видимое с берега далекого Кипра. Корабли обратились в головешки. Несколько сот человек сгорели заживо. Остальные, укрывшиеся за стенами неприступной крепости, были совершенно деморализованы, сдались и покорились.

Птолемей стал властелином всей восточной части Срединного моря. Он заявил о себе так громко, что даже тирийцы, имевшие флот в сотню триер, не ощущали себя сильнее македонянина и вынуждены были с ним считаться.

А связь Птолемея с Египтом, до сего дня мимолетная, почти случайная, крепла день ото дня, хотя он еще не догадывался, насколько тесно сплелась нить его судьбы со Страной Реки.

— Мама! Мамочка! — детский голос звенел в залитом солнцем мраморном портике, словно серебряный колокольчик.

— Стой, куда летишь! Лоб расшибешь!

— Мама, смотри, что у меня!

Девочка лет пяти, босая и растрепанная (и когда успела, ведь вроде бы только что заплетали), одетая в короткую эксомиду, всю перепачканную в песке, подлетела к Таис, протягивая раскрытую ладошку.

— Что тут у тебя? Зуб. Второй уже.

— Мамочка, я тебя люблю! — девочка ткнулась в живот.

— Эйрена! Осторожно. Брата забодаешь.

Таис тяжело опустилась на колени, поглаживая большой живот. «Мальчишка у тебя будет, госпожа», — говорили рабыни, делая при этом загадочные лица, словно сей секрет им только что сама Гера на ухо шепнула. Таис только посмеивалась. Она и сама не сомневалась, что носит сына. Откуда знала? Да ниоткуда. Сердцем чувствовала. Приметам не особенно доверяла. Когда ходила со старшим, все говорили, что будет девочка. С мальчишкой, дескать, живот сильно вперед выпирает, а эта смотри, как аккуратно сидит. На восьмом месяце под пеплосом все еще было незаметно. А родился Леонтиск. Сын и наследник Птолемея. Первенец.

— Ну-ка дай, я посмотрю.

Дочь послушно открыла рот. Мама осторожно коснулась пальчиком зубов.

— Еще один качается. Скоро молочные выпадут и вырастут настоящие, крепкие. Будешь зубастая-зубастая!

— И Леонтиска укушу!

— Не надо его кусать, что он тебе плохого сделал?

— Он дурак!

— Вовсе нет. Леонтиск у нас хороший. В палестре первый, всех мальчишек сильней. И умный. Уже читать умеет.

Таис вздохнула. В последний год она видела сына урывками. Леонтиску сейчас восемь, почти все время он проводит со своим дядькой-воспитателем Тимофеем, которого приставил к нему Птолемей. Мальчик не мог дождаться своего семилетия, когда, согласно обычаю, его должны были забрать на мужскую половину дома. Таис знала, что этот день наступит, но примириться с тем, что малыш покидает ее мир, так и не смогла. Конечно, он не исчезал бесследно, но видя то нетерпение, с которым мальчик торопился окунуться в царство мужчин, не смогла сдержать слез. Не при сыне, разумеется. Что ж, такова доля каждой эллинской женщины. По крайней мере, дочь пробудет с ней гораздо дольше. А скоро родится еще один малыш.

Став законной женой Птолемея, бывшая гетера сама себе ограничила прежнюю свободу. Большую часть времени она теперь проводила дома, во дворце соправителя Сол Кипрских, командовала рабынями и занималась воспитанием детей, но все же не желала становиться подобием афинянок, кои после замужества превращались в затворниц, редко покидающих пределы четырех стен. Нет, такой жизни она бы не вынесла. Птолемей понимал это, поэтому не препятствовал ее привычным прогулкам, поездкам на море. Он женился на ней по любви, не по расчету, не по выбору родителей, выгодно сбывающих с рук «быков приносящую» невесту, и предпочитал, чтобы она оставалась прежней.

Афинянка переписывалась со своими друзьями-художниками. Лисипп продолжал работать в Эфесе, а неплохо заработавший на продаже Афродиты Анадиомены Апеллес, дважды приезжавший навестить свою знаменитую модель, перебрался в Сикион, где возродил школу живописи, совсем захиревшую после смерти его учителя Памфила. В Солы редко наезжали известные поэты, музыканты и художники, и Таис старалась не упустить ни одной возможности встретиться с ними, но на симпосионах больше не появлялась, Птолемей не хотел, чтобы за его законной женой тянулся шлейф пересудов злоязыких сплетников. Постепенно слава Четвертой Хариты стала меркнуть. Теперь у всех на устах была другая знаменитость — молодая гетера Ламия. Иногда на афинянку накатывали воспоминания о минувших днях, подступала хандра, но длилась она недолго — все ее мысли заняли дети.

— Где ты так извозилась?

Таис отряхнула Эйрену, та вырвалась, запрыгала вокруг матери.

— Это кто тут у нас маленький скачет?

— Зайчик! И не маленький, а большой!

— Большой-большой. Иди, обниму тебя. Вот здесь у нас маленький зайчик живет.

Детская ладошка осторожно погладила живот. Таис поцеловала Эйрену в щеку. Той надоело обниматься.

— Пусти, я побегу!

— Ну, беги.

Дочь стрелой унеслась из портика. Помчалась к няньке своей, от которой сбежала к матери хвастаться выпавшим молочным зубом.

Таис долго смотрела ей вслед, грустно улыбаясь. Давно ли Эйрена была совсем крохой, а уже носится, как лань. Не удержать. И всеми командует. Царица…

Птолемей за последние годы посуровел от забот, приобрел тяжелый взгляд. Даже бывалые воины его побаивались. Родной брат, большой начальник, наместник в Саламине, в присутствии Птолемея превращался в его тень. Немногие старые соратники Лагида, недавно разменявшего пятый десяток, продолжали держать себя с ним, как с равным. Он не принял никаких титулов, именовался, разве что, соправителем Пасикрата, но за глаза его все чаще называли царем. И сей грозный муж в обществе своей пятилетней дочери превращался в большого ласкового кота, а она, сидя у него на руках, недовольно морщила носик, дескать, батюшка, когда целует, больно колется бородой.

«Ты что, ежик?»

А борода-то уже с проседью…

Афинянка поднялась на ноги, опираясь о колонну. Чуть поморщилась: пузожитель запоздало решил поздороваться с сестрой, для чего активно использовал пятку. Совсем скоро ему предстояло появиться на свет, ноги Таис отекли, ходить стало тяжело. Не девочка уже, тридцать лет, третья беременность. Хотя эта идет легко, привыкла, а с Леонтиском на девятом месяце готова была лезть на стену с тоски. Уже несколько месяцев бывшая гетера не могла танцевать, и от верховой езды пришлось отказаться. Располнела, грудь налилась так, что приходится использовать поддерживающую повязку-мастодетон, которую прежде никогда не носила. Но ничего. Она уже знала, что способна наверстать все упущенное. Снова будет прежней. Ну, почти. Сейчас она стала мудрее, спокойнее. Перестала ревновать к хорошеньким флейтисткам, которых продолжал «собирать» Птолемей, несмотря на то, что был женат на женщине, столь искусной в любви, что некогда за ночь с ней богатенькие сынки афинских аристократов предлагали целый талант. Она давно уже научилась отделять зерна от плевел и знала, что любит он только ее.

— Радуйся, госпожа, — прозвучал за спиной негромкий вкрадчивый голос.

Таис вздрогнула и обернулась. Так и есть, как всегда, подкрался незаметно.

— Прости, госпожа, — проговорил сириец, — я не хотел напугать тебя.

И все-то он видит, все замечает. Ведь знает, что она действительно его боится и старательно избегает. Чего ему здесь надо?

— У меня срочное дело к господину. Через этот портик пройти было быстрее всего, — усмехнулся Фратаферн, — я бы не стал без нужды беспокоить тебя.

«Он что, мысли читает?»

— Ты не напугал меня, — сказала Таис холодно.

— Приятно слышать, иначе я был бы очень огорчен, — ответил сириец, чуть опустив глаза.

Она, разумеется, знала, кто он и зачем его держит при себе Птолемей, и Фратаферну о ее осведомленности было прекрасно известно, но, несмотря на это, он продолжал старательно изображать торговца самоцветами. Один из преданных рабов сирийца время от времени приносил ей камни и украшения, иногда она с любопытством рассматривала их, но всегда отвергала. А потом, когда Таис успевала забыть об очередном проявлении внимания со стороны бесконечно учтивого «купца», Птолемей дарил ей дорогую безделушку, причем именно ту, на которой ее взгляд задержался дольше, чем на других. И тогда ей становилось не по себе.

Вот и сейчас афинянка почувствовала себя очень неуютно, словно стояла перед ним голая на рыночном помосте.

— Не будет ли у госпожи распоряжений для ее верного слуги?

— Ты мне не слуга. И, кажется, ты только что упоминал, будто торопишься к Птолемею.

— Так и есть, — улыбнулся Фратаферн, — еще раз прости, что потревожил тебя.

С этими словами он повернулся и зашагал прочь. Афинянка смотрела ему вслед. Сердце билось учащенно. Она знала, что тот служит ее мужу верой и правдой уже много лет. Не словами, но делами своими он постоянно подчеркивал, что предан Птолемею, как никто другой. Может быть, как раз в этом все дело? Как никто другой… Но о чем же тревожиться в таком случае? Она не могла объяснить себе причину своего беспокойства, но тревога, каждый раз после встречи с ним, долго не уходила.

Малыш почувствовал состояние матери и энергично отбарабанил немой вопрос.

— Все будет хорошо, — успокаивающе ответила Таис, погладив живот, — твой отец сильный и мудрый. И осторожный. Все будет хорошо, Лаг.

Перед дверями покоев, где Птолемей обычно устраивал совещания со своими ближайшими соратниками, Фратаферн нос к носу столкнулся с Неархом. Критянин в отличие от Таис, к сирийцу относился без какой-либо предвзятости. Десять лет назад косился подозрительно, но тогда все они отнеслись к новому союзнику с недоверием. С тех пор много воды утекло. Они не стали друзьями, но давно уже сидели в одной лодке.

Фратаферн молча пропустил критянина вперед, слегка поклонившись. Эта азиатская учтивость, граничившая с показным раболепием, всегда очень раздражала Демарата, но Неарх ее просто не замечал.

Птолемей сидел за своим рабочим столом, заваленным папирусами, один из которых читал. Возле распахнутого настежь окна, из которого открывался вид на море, скрестив руки на груди, стоял Демарат. Легкий дневной бриз порывался смахнуть свитки со стола, но каждый из них был накручен на два деревянных валика с утолщениями на краях, и ветру не хватало сил.

Птолемей приветствовал Неарха коротким кивком, а на сирийца посмотрел с удивлением. Он его не вызывал.

— Что случилось, Фратаферн?

— Важные новости, мой господин.

Демарат, повернувшийся к вошедшим, при последних словах «купца» еле заметно скривился.

— Что за новости?

Сириец посмотрел на эвбейца, скосил глаза на Неарха и, кашлянув, сказал:

— Касаются человека, о котором я могу рассказать только тебе.

— Ишь, ты, — фыркнул Демарат, — нам не доверяют!

— Не начинай, — отрезал Птолемей и спросил сирийца, — это срочно?

— Нежелательно откладывать. Но я могу подождать за дверью.

Лагид аккуратно свернул свиток и положил на стол.

— Нет, останься. Пожалуй, хорошо, что ты здесь. Тебе полезно послушать то, что будет сказано. Начинай, Демарат.

Фратаферн прошел в угол комнаты и прислонился к стене. Неарх подсел к столу. Эвбеец, только что вернувшийся из Корика, начал рассказ о встрече с пиратами. На протяжении его речи Неарх пару раз выругался. Птолемей оставался невозмутим, и лишь складка между бровей стала чуть глубже.

— Короче, они там все обгадились, — закончил рассказ Демарат, — я вас предупреждал, что так и будет. Не стоило им говорить про Красного.

— Тогда уж не стоило ездить вообще, — задумчиво проговорил Птолемей, сложив пальцы в замок у рта и опершись локтями о стол.

— Трусливые собаки… — Неарх едва не сплюнул в сердцах, сдержался.

— Красный становится все сильнее, — сказал Лагид, — кто бы мог подумать пару лет назад, что он будет вот так пугать Ойнея?

— Это не Красный их напугал, а его союз с Родосом.

— Нет подтверждения, что они заключили союз, — сказал Птолемей.

— А мне кажется, что голова лазутчика в корзине — прямое тому подтверждение, — подал голос сириец, — Красный дал понять, что он нас теперь не боится. С чего это он вдруг такой смелый стал? Только если разжился сильным союзником.

— Или союзниками, — мрачно произнес Лагид.

— Ты думаешь, наш друг, — Демарат неприязненно посмотрел на сирийца, — ничего не напутал? С чего бы Антигону…

— Во лжи меня хочешь обвинить, почтеннейший? — поинтересовался Фратаферн.

— Ты так и не привел доказательств своих слов, только взбаламутил всех, а я из-за тебя…

Сириец не дал ему договорить, подался вперед и злобно прошипел:

— Я тебе не обязан сообщать о каждом, кто мне служит! Иначе корзин не напасешься для отрезанных голов!

— Да ты… — задохнулся Демарат.

— Остыньте! — ударил ладонью по столу Птолемей.

Эвбеец окинул сирийца испепеляющим взглядом и демонстративно отвернулся к окну.

— А я согласен с Демаратом, — сказал Неарх, — в конце концов, по словам почтенного Фратаферна, посланника Антигона видели в Фаселиде, но вовсе не за обедом у Красного. И вообще все это слишком похоже на обычные рыночные сплетни: «Ах, Антигон положил глаз на Памфилию, теперь финикийские краски наверняка подорожают, надо их скупать поскорее».

— Нельзя сидеть, сложа руки, и отмахиваться от слухов и сплетен, только потому, что это слухи и сплетни, — сказал Птолемей, — «пурпурные» по всему побережью звонят, что Адземилькар строит новый флот. Зачем?

— Затем, что у Дария нет флота уже шесть лет, с тех пор, как мы с Неферкаром окончательно пустили Автофрадата на угли, — ответил Неарх, — даже странно, что царь решил восстановить власть над морем только сейчас.

— Может он, наконец, победил того мятежника? — предположил Демарат, — как там его зовут? Какой-то Спитамен. Помните, пять или шесть лет назад ходили слухи, будто Дарий крепко схватился с ним далеко на востоке? Где-то в Индии, на самом краю Ойкумены. Рассказывали, что этот Спитамен умеет становиться невидимым, а воины его ездят верхом на слонах, которых у него тысячи. Потому Дарий не может его одолеть.

— Если бы великий царь вернул свои потерянные земли, об этом бы говорили на каждом углу, — с усмешкой возразил Фратаферн, — скорее он окончательно махнул рукой на восточные сатрапии и вспомнил, что от царства отвалились и другие не менее важные куски.

— Вспомните, весной распространился слух, будто Антигон с почетом принимал послов царя царей, — сказал Птолемей, — очевидно, они решили, наконец, заключить мир.

— Интересно, на каких условиях? — спросил Демарат.

— Если бы знать…

— Я думаю, персы хотят вернуть Египет, — предположил Неарх.

— Возможно, — согласился Птолемей.

— В таком случае первым делом они примутся за Амиртея, — сказал эвбеец, — и надолго завязнут под стенами Пелусия. Амиртей — как крокодил в болоте. На берегу неуклюж, зато в родной трясине его никто не превозможет. Пусть бодаются, нам и нашим друзьям это только на руку. Пока облезлый старый лев и крокодил будут друг друга рвать, хитрая обезьяна…

— А вот тут бабушка надвое сказала, — перебил Демарата Лагид, — про обезьяну. Не оказалось бы, что роль хитрой обезьяны на этот раз решил примерить на себя Дарий.

— Ты думаешь, что персы сговорились с Амиртеем? — спросил Неарх.

— Я не исключаю такой возможности. Как и того, что Дарию известно о наших делах с Египтом.

— Караван Неферкара выйдет в море через месяц, — напомнил Демарат.

— Возможно тогда же и Адземилькар решит испытать свои новые триеры, — вставил Неарх.

— Слишком все туманно, — сказал Птолемей, — строим предположения, но ничего не знаем наверняка. Вслепую гребем к берегу, гадая, скалы там или песок. Неарх, ты поедешь в Мемфис. Возможно, Камышовому Коту что-то известно о приготовлениях тирийцев. Один глаз хорошо, а два лучше.

Бросив взгляд на Фратаферна, Лагид отметил, что выражением лица сириец напоминает рыбака, который присутствует при разговоре гончаров, обсуждающих способы рыбной ловли.

— Откуда у него лазутчики в Финикии? — недоверчиво покачал головой Демарат, — возможно, его отец когда-то имел среди «пурпурных» глаза и уши, не зря же его величали Хранителем Трона во времена Нектанеба, но ведь столько лет прошло. Да еще кровавая междоусобица…

— На сей счет, почтеннейший, не беспокойся, — сказал сириец, — египтяне умудрялись даже под властью персов придерживать хананеев за горло. Думаешь, фараон Джедхор[16] так успешно бил Артаксеркса в Сирии одной грубой силой? Без армии лазутчиков и площадных крикунов, которые склоняли сирийские и финикийские города на его сторону? Они ведь не в одночасье там нарисовались.

— Помогла ему эта армия? — презрительно фыркнул Демарат, — когда он не знал, что у него дома творится. Сдается мне, ты, сириец, опять себе цену набиваешь. Этак тонко намекаешь, какой ты у нас незаменимый…

— Я ведь вам велел перестать собачиться. Забыли? — перебил эвбейца Птолемей, — мы можем бесконечно пытаться угадать планы наших врагов и все равно ткнем пальцем в небо. Единственная надежда прояснить туман — обратиться за помощью к союзнику.

— Не единственная, — негромко произнес сириец.

— Тебе что-то известно наверняка? — удивленно взглянул на него Птолемей, — и чего молчал до сих пор?

— Господин, весьма вероятно ты пожелаешь открыть этим почтенным людям то, что я намереваюсь рассказать тебе, — Фратаферн мотнул головой в сторону Неарха и Демарата, — но я имею основания надеяться, что о некоторой части моей речи ты благоразумно умолчишь, ибо то, что знают трое — не тайна вообще.

— Ах ты змей! — вырвалось у эвбейца, — ты кем себя возомнил?

— Демарат, — холодно взглянул на него Птолемей, — выйди-ка. И ты, Неарх. Готовься отплыть в Египет завтра.

Эвбеец, всем своим видом изображая несправедливо обиженного, вышел. За ним последовал критянин.

Птолемей тяжелым взглядом посмотрел на сирийца и медленно произнес:

— Надеюсь, подобная дерзость имеет веские основания? Говори.

Сириец, смотревший в глаза некоронованному правителю Кипра без страха, учтиво поклонился.

— В городе появился один мой старый знакомец. Он дал знать о себе и сегодня я с ним встретился. В одном заезжем доме.

— В «Золотой рыбе».

Сириец хмыкнул.

— Я смотрю, господин неплохо осведомлен…

— Не отвлекайся, — перебил Птолемей.

— Прошу прощения. Этот человек служит знатному персу по имени Набарзан.

— Набарзан? — переспросил Лагид.

— Господину знакомо это имя?

— Не он ли несколько лет назад был хилиархом[17] у Дария?

— Он самый.

— Что ему нужно?

— Устами своего слуги он предложил кое-какие важные сведения, в обмен на услугу.

Птолемей некоторое время безо всякого выражения смотрел на сирийца, потом негромко приказал:

— Ну-ка садись рядом и рассказывай подробно.

Заезжий двор «Золотая рыба» считался заведением приличным. Выпивка здесь была не по карману портовой голытьбе, редко случались драки и прочие непотребства. Хозяин «Золотой рыбы» был человеком предприимчивым и нашел способ выгодно выделиться на фоне конкурентов. Он не просто сдавал комнаты для ночлега, но и держал повара, который готовил обеды для постояльцев. В других заезжих домах таких услуг не оказывали и всякий, кто там останавливался, вынужден был сам заботиться о пропитании, гоняя рабов на рынок за продуктами, да еще и приплачивая хозяину за возможность воспользоваться очагом. Хитрый трактирщик за свои услуги плату брал большую, зато его новшество избавило состоятельных купцов от лишней суеты. Те, кто посмеивался над ним, дескать, разорится дурень, оказались посрамлены. Многие кинулись подражать, но мало кто преуспел так, как владелец «Золотой Рыбы», ибо он оказался первым.

В этом благочинном заведении Фратаферн не первый раз встречался с людьми, которые помогали ему, а через него Птолемею, быть в курсе многих событий, о которых не кричат во всеуслышание на каждом углу. Портовые пьянчуги, завсегдатаи душных прокопчённых подвалов, где за обол-другой наливали дешевую кислятину, в насмешку называемую вином, разумеется, не могли рассказать сирийцу о том, что происходит в соседних государствах, а даже самые захудалые купцы таких мест избегали.

Дела разведки, внутренней и внешней, в те годы на широкую ногу были поставлены только у персов и египтян. Последние уже в глубокой древности опутали сетью шпионов Финикию, Сирию и даже Двуречье, нагло меняли ханаанских царьков, травя ядами неугодных, стравливали их между собой, ослабляли противника, не обагряя его кровью собственные мечи. Высоты, которых некогда достигла тайная дипломатия ремту[18], впоследствии лишь частично покорились владыкам Ассирии, которые активно перенимали опыт Страны Реки. Дальше продвинулся персидский царь Кир Великий, о котором Ксенофонт говорил, будто он многих приучил видеть в соглядатайстве доходное дело и использовать свои глаза и уши на пользу царю.

Эллада, опутанная сетями этих самых глаз и ушей, не могла и мечтать, чтобы противостоять им. Персы всегда знали о том, что там происходит и без большого труда сохраняли ее разобщенной, щедро подкармливая нужных для того людей. На этом поприще гордые эллины в сравнении с презренными варварами оставались сущими детьми.

Посему Фратаферн, далеко не последний в ремесле лазутчика, оказался для Птолемея ценнейшим приобретением. Он не имел армии соглядатаев во всех концах державы, как царский хазарапатиша, но способов узнать нужное, всегда хватало и без того.

Большинство купцов, осведомителей сирийца, получали за свои услуги немалую плату, некоторые трудились за страх. На этот раз предстояла встреча с человеком, который не относился ни к первым, ни ко вторым, причем сам Фратаферн не очень-то и желал его видеть. Однако сам факт появления цепного пса Набарзана, спустя столько лет, интриговал настолько, что отмахнуться от встречи сириец не мог.

Багавир пил вино, сидя за добротным дубовым столом, к которому никогда не прикасался нож подвыпившего моряка, из тех, что в каждом портовом кабаке норовят, забавы ради, вырезать на столешнице рисунок или надпись непристойного содержания. Здесь за подобными вещами строго следили.

Фратаферн подсел к каппадокийцу и не слишком дружелюбно, но все равно учтиво его приветствовал:

— Будь здоров сто лет, почтенный Багавир. Какими судьбами здесь?

— Здоровья и тебе, уважаемый Фратаферн, — ответил тот, — вот, искал встречи с тобой.

— Чего тебе надо и как ты узнал, что я здесь? Говори и убирайся.

— Я смотрю, ты не очень-то рад меня видеть, — улыбнулся Багавир, — разве мы расстались врагами?

— Ну что ты, вовсе нет! — оскалился сириец, — если не считать, что я с некоторым трудом унес ноги от твоего господина в прошлый раз.

— Я думаю, ты тогда перестарался, — дружелюбно заметил Багавир, — Ахура Мазда свидетель, тогда мы совсем не собирались хватать тебя. Было велено всего лишь присматривать, куда ты ходишь и с кем встречаешься.

— О, в таком случае прошу простить меня. Видать, превратно истолковал намерения Набарзана. Это все от моего скудоумия. Ведь ослу понятно, что столь благородный господин не мог желать зла тому, кто, терпя постоянные лишения, служил ему верой и правдой долгие годы.

Багавир состроил печальную мину.

— Воистину, ты, друг мой, тогда поторопился. А вот мне господин за это едва голову не оторвал.

— Но, хвала Светозарному, я вижу, что она все еще на твоих плечах.

— Да, боги строги, но милостивы, — покивал каппадокиец.

— Однако я слышал, с твоим господином они обошлись сурово.

— Воистину так, — печально вздохнул Багавир, — именно поэтому я разыскал тебя. Мне нужна твоя помощь, почтенный Фратаферн.

Сириец отклонился от стола и взглянул на собеседника чуть искоса.

— Я, конечно, готов забыть прошлые обиды, но боги так и не снабдили меня богатством и добродетелями, которые позволили бы мне щедро одаривать помощью всякого просящего, не терпя убытка.

— Я попрошу немногого и заплачу достойно, — пообещал каппадокиец.

— Деньги меня не интересуют, — заявил Фратаферн.

— Я заплачу тем, что ты очень хочешь получить уважаемый. А пуще тебя — твой нынешний господин.

— Мой господин силен и могущественен, — сказал сириец небрежно, — даже представить не могу, в чем бы он мог нуждаться. Да и что может предложить слуга опального вельможи, который забился в неведомую нору, да так глубоко, что уже несколько лет о нем ни слуху, ни духу?

Багавир дернул щекой.

— Думаю, все же есть кое-что, для него весьма интересное. Касающееся человека, чье имя давно исчезло из разговоров мужей и все называют его Красным.

Фратаферн владел собой великолепно и сумел сохранить на лице невозмутимое выражение. Помолчал немного, прикидывая, стоит ли и дальше терзать собеседника показным снисходительным равнодушием или уже хватит? Любые новости о набирающем силу сопернике слишком важны, чтобы ими пренебрегать.

— Ты упоминал об услуге. Едва ли я могу что-то обещать тебе, без ведома моего господина.

— О, в данном случае именно ты можешь помочь нам, почтенный Фратаферн. Нынешний интерес и затруднения моего господина никоим образом не касаются Птолемея Лагида.

— Чего ты хочешь?

— Мой господин надеется восстановить свое положение при дворе великого шаха. Ты знаешь, в ту пору, когда он пребывал в расцвете могущества, лишь одна сила оставалась вне его власти.

— Эгиби, — усмехнулся Фратаферн.

— Великий торговый дом Эгиби, — кивнул Багавир.

— Я вхож в дом Эгиби, но не имею там сколь-нибудь заметного влияния, чтобы хоть как-то способствовать возвращению Набарзана.

— От тебя требуется совсем немного, — заверил каппадокиец, — всего лишь написать рекомендательное письмо.

— Едва ли оно будет иметь большую ценность, — скептически хмыкнул Фратаферн.

— Мой господин долго отсутствовал в Вавилоне. Сейчас он вынужден действовать почти вслепую. Мы не знаем, остались ли там верные люди.

— Это вряд ли, — уверенно заявил сириец, — хазарапат принял Фарнабаз. Я думаю, еще при жизни его почтенного отца, всех ваших передавили. Кого-то заставили служить силой, иных перекупили. Так же, как в свое время поступил сам Набарзан. Не понимаю, чем вам помогут купцы Эгиби?

— С твоим письмом они примут меня, и я смогу передать послание моего господина.

— Что в послании?

— Прости, почтеннейший, я не могу тебе этого рассказать. Скажу лишь, что моему господину стало известно о неких злоупотреблениях сыновей Артабаза.

— И вы надеетесь, что купцы Эгиби, вхожие к шахиншаху, откроют ему глаза, — с удовлетворенным видом подвел черту Фаратферн, — конечно, иначе он не станет слушать Набарзана и при дворе уже никого не осталось, кто вступился бы за него. Вот только купцам какая выгода?

— На сей счет не волнуйся, — улыбнулся Багавир.

Сириец некоторое время безмолвствовал. Потом сказал:

— Ты явно о многом умолчал. Предлагаешь мне кота в мешке. Я не люблю такие игры. Должна быть веская причина, чтобы я согласился удовлетворить твою просьбу.

— Причина веская, — кивнул каппадокиец, — я могу назвать имя того, под чью дудку пляшет Красный. И не только он. Одно имя, без подробностей. Мой господин не всеведущ, но кое-что ему известно.

— Всего лишь имя, — хмыкнул сириец, — разве оно может иметь какой-то вес? Я полагаю, моя услуга стоит большего.

— Уверяю тебя, такому человеку, как ты, почтеннейший, будет достаточно этого имени, чтобы распутать целый клубок загадок.

— Кто? — резко спросил Фратаферн.

— Мы договорились?

— Кто? — нетерпеливо повторил вопрос сириец, — говори и ты получишь письмо, если имя впечатлит меня.

Багавир несколько бесконечно долгих мгновений смотрел на него немигающим взором, а потом сказал:

— Мазей.

— Мазей? — переспросил Птолемей.

— Он самый, если верить этому пройдохе.

— Он представил какие-нибудь доказательства?

— Нет.

Лагид встал из-за стола, прошелся по комнате, заложив руки за спину.

— Ты расплатился с ним?

— Да, он получил рекомендательное письмо. В нем нет ничего, что могло бы прямо или косвенно повредить нам.

— Мазей… Мазей был сатрапом Киликии и наверняка богатство его семьи изрядно умножилось на здешних морских делах. В которые мы влезли, как лиса в курятник.

Лагид подошел к окну и оперся руками о раму.

«Мог ли Мазей свести Красного с Родосом? Допустим, мог. Каким образом, все равно не выяснить. Как и то, откуда обо всем этом известно опальному Набарзану. Что если все это — хитрая игра бывшего хилиарха против нас? Но зачем она ему? Наши интересы никогда не пересекались, он в немилости у Дария и в бегах. О нем ничего не слышно уже семь или восемь лет. И ведь есть кое-что, подтверждающее слова перса. Новый тирийский флот. В свете сказанного, едва ли он построен для войны с Амиртеем или Неферкаром. Дария только ленивый не бил в последние годы. Силы его истощены и он не станет вести две войны одновременно. Получается, что флот Адземилькара — кинжал, направленный нам в спину».

Птолемей взял со стола колокольчик, позвонил. Дверь отворилась, и на пороге появился раб.

— Найди Неарха.

Раб поклонился и вышел. Лагид посмотрел на сирийца.

— Ты свободен.

Фратаферн без лишних слов последовал примеру раба.

Птолемей вновь подставил лицо ветру.

«С Египтом придется поступить иначе».

[1] Аттический Новый год наступал в первое новолуние после летнего солнцестояния.

[2] Италия.

[3] Копаида — крупное озеро в Беотии.

[4] Перипл (греч.) — «плыть кругом, огибать». Описание примет берегов, используемое кормчими. Периплы ценились выше карт.

[5] Современное название — Гёксу. Именно в этой реке утонул Фридрих Барбаросса в 1190 году во время Третьего Крестового похода.

[6] Эвпатриды (греч.) — «благородные» (буквально — «славные отцами»). Древнейшая афинская аристократия. Термин «эвпатриды удачи» (по аналогии с «джентльменами удачи») придуман историком Александром Снисаренко.

[7] Сцилла и Харибда — мифические морские чудовища, пожиравшие корабли. Обитали, согласно представлениям древних греков на берегах Мессенского пролива.

[8] Развалины крепости располагаются в 12 километрах от современной Аланьи.

[9] Акростоль — окончание кормы на античных военных кораблях, традиционно выполненное в виде загнутого рыбьего хвоста (у финикийцев — скорпионьего).

[10] Тонсиллы — бревна или тумбы, закрепленные на причале, к которым привязывали канатами судно при швартовке. Предшественники современных кнехтов.

[11] Уахенти (египетск.) — «первый на ладье», капитан.

[12] Вторая перемена блюд во время обеда. Обычно в нее входили блюда из рыбы, а в зажиточных эллинских домах и из мяса. Первая перемена блюд, «ситос», обычно состояла из хлеба и оливок.

[13] Навлон — фрахт, плата за проезд на судне. В данной ситуации пираты называют этим словом плату за беспрепятственный проход в контролируемых ими водах.

[14] Праздник в начале марта, открывающий навигацию.

[15] Красная роза — эмблема Родоса.

[16] Джедхор (Тах, Таос) — фараон XXX династии, сын Нектанеба I. Был очень энергичным правителем, не стал дожидаться нового нашествия персов и сам напал на них, вторгнувшись в Сирию с большим войском и флотом. Одержал ряд побед. Из-за больших расходов на войну увеличил налоги, чем спровоцировал недовольство и восстание в Египте, был свергнут, и бежал к своим врагам персам. Новым фараоном стал его двоюродный брат Нектанеб II.

[17] Греческое слово «хилиарх» означает тоже, что персидское «хазарапатиша» — «тысячник». Изначально — командир тысячи царских телохранителей (то же самое у македонян), но в описываемое время значения обоих слов расширились, и так стали называть высокопоставленных вельмож, царских заместителей, первых министров.

[18] Ремту — самоназвание египтян.