7. Красные волны

Спускаясь с гор Тавра, река Каликадн в устье своем разделяется на два рукава. Один из них, старый и заболоченный, оканчивается обширным мелководным лиманом, заросшим тростником[1]. Лиман связан с морем и вода в нем солонее, чем в реке, что очень любят фламинго, которых всегда можно встретить в подобных местах. В устье Каликадна их так много, что кажется, будто сама вода здесь окрашена красным.

Ближе к зиме сюда начнут стягиваться косяки перелетных птиц, превращая лиман в настоящее пернатое царство, но и сейчас, куда не кинь взгляд, всюду он выхватывает не только длинношеих фламинго, но и охотящихся пеликанов, величественно скользящих над водой. А уж крикливых чаек и вовсе видимо-невидимо.

Горы в этом месте довольно далеко отстоят от моря и берег тянется на много стадий плоским, как доска, песчаным пляжем, лишенным растительности. Лишь редкие, выбеленные на солнце валуны и тростник в лимане разбавляли унылое однообразие. Ни деревьев, ни кустов.

Все это голое пространство между новым руслом Кадликадна, питавшим лиман, и старым, почти полностью заросшим, было усеяно сотнями, если не тысячами шатров, ярких и блеклых, одноцветных и вычурно-пестрых. В полосе прибоя темнели борта вытащенных на берег кораблей. Не меньше их сгрудилось неподалеку от берега на якорях.

Вокруг сновало множество людей. Огромный муравейник, разбуженный первыми лучам вынырнувшего из дымки солнца, пришел в движение.

Не он один. За мысом Сарпедон ворочалось, просыпаясь, еще одно многоногое существо, брат-близнец того, что разлеглось в устье реки.

Скрипели канаты, пот градом тек по обнаженным спинам сотен людей, спускавших на воду корабли.

— И-и-и р-раз! Еще! И-и-и два!

— Х-ха!

Кудрявому пеликану, который летел над лагерем по своим делам, суета двуногих представлялась хаотичной и бессмысленной, вызывала раздражение и страх. За несколько дней, истекших с момента вторжения, те перебили немало его собратьев, потому пеликан старался держаться от людей подальше. И все же его внимание привлекло то, что плавучие острова, прибившиеся к берегу, почти полностью лишись покрывавшего их еще вчера леса. Кое-где еще торчали голые стволы, но накануне их было намного больше.

На кораблях убрали мачты. Там, где снять их не представлялось возможным, отвязывали реи с парусами. В бою они будут только мешать, а подтянутые к верхушкам мачт, увеличат их вес. Те могут не выдержать таранного удара.

По судам распределялись дополнительные запасы стрел и дротиков, доставленных накануне. Загружались кожи и корзины с песком, предназначенные для тушения пожаров.

Тысячи весел взбаламутили воду, распугав всю рыбу у берега, заставив ее уйти в глубину, где пеликан не мог до нее добраться. Редко взмахивая крыльями шести локтей в размахе, он огорченно развернулся и полетел навстречу восходящему солнцу. На западе тоже нечего делать — с высоты он прекрасно видел, что там, за мысом рассыпается на части еще один такой же плавучий остров.

Еще на военном совете в Солах Птолемей выбрал место сражения. Все навархи (за исключением египтянина Аменсенеба) прекрасно знали берега Киликии и согласились, что лучше места не найти. Даже Стасанор Солийский и Менойтий из Саламина, давние соперники, не стали, по своему обыкновению, перечить друг другу.

Флот Лагида насчитывал сто пятьдесят восемь кораблей, но более половины от этого числа, восемьдесят семь, приходилось на легкие гемиолии и келеты киликийцев. Пентер, тетрер и триер, не говоря уж о гигантах, построенных при деятельном участии египтян, Птолемей имел значительно меньше, чем Антигон и, хотя не знал в точности, какие силы ведет Циклоп, предполагал, что при количественном проигрыше, тот будет обладать качественным перевесом.

Все эти соображения вынуждали Птолемея с великим тщанием подбирать место сражения. Устье Каликадна все сочли подходящим. На фоне однообразной береговой линии Киликии Суровой, где горы близко подходили к морю, обрываясь в него скальными мысами, лиман выделялся очень резко. К западу от него далеко выдавался в море мыс Сарпедон. Побережье между мысом и устьем реки втягивалось вглубь суши дугой, напоминавшей натянутый скифский лук.

За мысом остановился Одноглазый.

Между противниками лежал голый берег протяженностью около семидесяти стадий. Ни холмов, ни зарослей. Смотри не хочу, что творится в лагере врага. И смотрели. Криптии обеих армий уже успели понести потери в скоротечных схватках, но силы противной стороны сочли.

Циклоп привел сто одиннадцать кораблей, но действительно превосходил Лагида по совокупной их мощи.

По прямой от мыса до лагеря Птолемея — пятьдесят стадий. Флот, идущий боевым строем, преодолеет это расстояние за час. Даже меньше. Но Лагид никуда не торопился. Пусть эти стадии пройдет Антигон. Глядишь, немного утомится.

— Мы с почтенным Аменсенебом встанем подальше от берега, — излагал навархам свой план Птолемей, — здесь будет кулак, который надлежит обрушить на врага и загнать его на отмели и в лиман. Там в спину Циклопу ударят Демарат и Конон.

Ойней усмехнулся. Разумеется, в мелководном лимане следует встать пиратским лоханкам с их низкой осадкой. Но алифорам Лагид не доверяет, потому навязал своего человека, да из пиратских вожаков выбрал того, кто наиболее лоялен. А ему, Ойнею, стало быть, придется оказаться в числе тех, кто удар грудью примет. Интересно, чей?

— Кулак? — скептически хмыкнул Стасанор, — у них кулак потяжелее нашего.

— Антигон не дурак, — поддакнул Неарх, — а если сам не догадается, родосцы подскажут. Им наши мысли прочитать — раз плюнуть. Тут и думать-то особо нечего. Что мы еще можем измыслить?

— Циклопу хватит сил, чтобы сковать наше левое крыло и, одновременно, запереть лиман, прикрывая себе спину, — добавил Стасанор, — атаковать на келетах пентеры — самоубийство.

— Я тоже так думаю, — сказал саламинец Менойтий, — нашим самым сильным кораблям враг противопоставит такие же, но в большем числе. Нам не спихнуть его на отмели.

— Ты не надеешься на огненосные машины и лучников почтенного Аменсенеба? — спросил Менелай своего помощника.

Менойтий посмотрел на египтянина и покачал головой.

Аменсенеб саламинцу не возразил. Человек уже пожилой, в молодости он водил дружбу с афинянином Хабрием и командовал одним из кораблей флота фараона Джедхора при его вторжении в Сирию. Он знал, что эллины предпочитали вести морской бой, как их учителя, финикийцы. Маневрировать и наносить смертельные удары тараном. Дети Реки старались противника расстрелять издали. В нынешней ситуации такая тактика вряд ли принесет победу. Египтян слишком мало. Пока они подожгут несколько кораблей Антигона, остальные успеют приблизиться. Все решится в ближнем бою.

Пока навархи высказывались, Птолемей молчал, не перебивая никого. Наконец заговорил и он:

— Ставить засаду в лиман бессмысленно? Все так считают?

Навархи закивали.

— Что ж, думаю, вы правы. Удар из лимана ничего не даст.

— Это удар растопыренными пальцами ежу в спину. К тому же Антигон, скорее всего, постарается уничтожить засаду в первую очередь. Не так уж сложно догадаться, что она там будет, — подтвердил Стасанор.

— Да, как на ладони, — сказал Менойтий.

— И все же засада нужна, — твердо заявил Птолемей.

— Зачем? — спросил Неарх.

— Затем, чтобы Антигон, заметив ее, уверился в том, что переиграл нас. А мы поступим так, как он не ждет.

Лагид коротко изложил свой план. Навархи зачесали затылки и бороды.

— Рискованно, — высказал общую мысль Стасанор, — очень рискованно. Требует изрядной выучки. Родосцы еще смогли бы провернуть такое…

— Неарх? — повернулся Птолемей к критянину.

— Сложно, — задумчиво ответил тот, поглаживая подбородок.

— Я думаю, — нарушил молчание Аменсенеб, все это время стоявший со скрещеными на груди руками, — достойнейший сын Лага прав. То, что он предложил — единственный шанс на победу.

— И кто будет стадом для гекатомбы? — мрачно спросил Демарат.

— Ты, — ответил Лагид, посмотрев эвбейцу прямо в глаза.

— Я так и думал.

— Конон, ты встанешь с Ойнеем, — сказал Птолемей.

Жадный сосредоточенно разглядывал карту. Возражать он не стал.

План был принят, и навархи разошлись. Задержались Неарх и Менелай.

— Почему ты делаешь ставку на алифоров, брат? — спросил Менелай, — они ненадежны.

— Я знаю. Но если на место Неарха поставить Ойнея, его люди разбегутся еще до сражения. Кроме того, я надеюсь на Конона. Он единственный среди них, на кого можно положиться. Я хотел поставить его в лиман с Демаратом, но вижу теперь, что это была плохая затея. А здесь есть шанс на успех.

— Демарата ты приносишь в жертву без пользы, — сказал Неарх.

— Нет, и он это знает, потому и не возразил ничего. Он сразу понял, какую роль ему предстоит сыграть. И чем упорнее он будет драться, тем сильнее обманется Антигон. Доблесть Демарата облегчит задачу тебе, Неарх. Помни, у тебя самая сложная задача.

— Где ты поставишь египтян?

— Где изначально собирались — на левом крыле. Они должны устоять, как бы ни было тяжело. Сам встану в центре, между вами. В битве, Неарх, весьма вероятно, условный сигнал подать для тебя не удастся, потому на твое чутье вся надежда. Вспомни остров Ладу.

— Я помню. Вот только в одну и ту же реку не войти дважды.

— А ты попытайся спиной вперед, — посоветовал Лагид.

— Хочешь обмануть судьбу?

— Хочу, Неарх, очень хочу.

Когда утренняя дымка почти полностью рассеялась, и до полудня уже было недалеко, флот Антигона обогнул мыс Сарпедон двумя колоннами. Появившись в пределах видимости противника (а пятьдесят стадий в море для молодых глаз и даже для старческих дальнозорких — не такое уж большое расстояние), корабли Циклопа начали перестраиваться для сражения.

На правом, южном крыле, дальше всего от берега, как и предполагал Лагид, шли «гекатонхейры» и их не менее громоздкие собратья. Гептеры и гексеры, всего двадцать пять знамен. Возглавлял крыло родосец Менедем, здесь же в качестве верховного главнокомандующего находился и сам Антигон. Он стоял на корме «Бриарея» рядом с Плейстием Косским, главным кормчим флота, знаменитым мореходом, знатоком глубин и мелей от Тира до Боспора Фракийского.

Центр составляли пентеры и триеры Родоса, которыми командовал еще один известный моряк и флотоводец, Гегесипп из Галикарнаса по прозвищу Буревестник. Он считался самым опытным навархом из ныне живущих. Много лет назад служил персам, был правой рукой покойного Автофрадата. После сожжения Неархом персидского флота на острове Лада, бежал в родной город, где в итоге и сдался Антигону. На службе у Монофтальма, однако, не остался, уехал на Родос, но судьба все же привела его в лагерь македонян, которых он прежде недолюбливал. С тех пор утекло много воды, и Гегесипп проникся мыслью, что тиран Антигон не так уж плох, как показалось на первый взгляд. Теперь галикарнасец участвовал в этом предприятии вполне охотно. Родосцы его очень уважали и поставили над своими собственными навархами без особого сопротивления и обид со стороны последних.

Левое, северное крыло составили македоняне, ионийцы, пираты Ликии и Памфилии. Последних возглавлял Красный, который был согласен подчиниться только своим соотечественникам, да и то не всем. Посему начальствовал над ним (и над всем этим отрядом) Пердикка, укрепивший на носу своей пентеры щит с изображением Геракла.

Флот Лагида выстроился в линию, на всех кораблях отдали якоря, дабы течение и ветер не разорвали строй. Птолемей ждал. Матросы раздували угли в жаровнях, предназначенных для запаливания огненосных снарядов. Над кораблями Антигона тоже уже курились едва заметные дымки.

— Прямо плавучий город. Будто очаги дымят, — прищурился Нехемен-Маат, командир лучников «Нейти-Иуни», стоявший на носу египетской эннеры «Великий Крокодил».

Сей корабль располагался крайним в строю, рядом со своими собратьями, носившими горделивые, даже вычурные на эллинский вкус имена — «Ра-Мефтет торжествует», «Стрела Амена», «Двойной Венец».

«Крокодилом» командовал триерарх («уахенти» на языке египтян) Пентаура, немолодой муж, как и Аменсенеб участвовавший в походе Джедхора. К нему на корабль отправили лучших стрелков. Ожидалось, что противник, имея фронт большей длины, попытается охватить флот Лагида. Лучникам и обслуге машин предстояло всеми силами препятствовать этому.

— Никогда такого прежде не видел, а, Нехемен? — подошел к стрелку Пентаура.

— В первый раз.

— Да будет к тебе милостива Владычица Истин, чтобы не в последний. Чует мое сердце, сеча пойдет такая, какой ремту не видели со времен деда нашего Величайшего. Все битвы Избавления невинными потасовками покажутся.

— Я не для того на твоем шатком корыте месяц блевал, чтобы привыкнув, сразу же сдохнуть, — уверенно заявил Нехемен, — еще не сделана та стрела, что отправит меня в Землю Возлюбленных.

— Думаю, Апоп нынче заготовил для нас не только стрелы… — покачал головой Пентаура.

Он видел, что главный лучник, несмотря на браваду, неестественно бледен. Не лучшим образом выглядели и «Храбрейшие», которых распределили по пятьдесят человек на все египетские корабли и некоторые кипрские. Этих отборных воинов обвинять в трусости было нелепо, но на качающейся палубе они чувствовали себя неуверенно. Боясь оказаться в воде, не одели доспехи, обшитые бронзовыми чешуйками льняные панцири, вызвав усмешки себек-аха, морских пехотинцев. Многие теперь чувствовали себя голыми.

Пентаура покосился на солнце, сиявшее в безоблачном небе.

— По крайней мере, Ра слепит своим оком нечестивцев.

— Полдень уже недалеко, — возразил Нехемен, — всем поровну достанется…

Флот Антигона приближался. Опытные впередсмотрящие, проревсы, доложили, что до врага уже менее десяти стадий. Северное крыло поравнялось с выходом из лимана.

— Вот и момент истины, — прошептал Птолемей.

Он пристально всматривался вдаль, пытаясь увидеть, угадать, что предпримет Антигон. Лагид до сих пор не мог себя заставить относится к нему, как к врагу. В глубине души не верил в реальность происходящего, хотя и обладал достаточной прагматичностью, чтобы загнать чувства в самый дальний уголок сознания. Он не мог знать, что Монофтальм сейчас до белизны в костяшках пальцев сжимает рукоять меча. Нет, не от ненависти…

«Ну же, старина».

Легкий дневной бриз дул на разогретое лучами солнца побережье. Южный ветер, совсем неудобный для Лагида, но попутно-боковой для кораблей Антигона, позволил многим триерархам Циклопа поставить малые носовые паруса, акатионы.

Птолемей подозвал проревса.

— Эй, парень, у тебя видать глаза получше моих. Не разберу никак вон там, по правую руку, какого цвета парус?

Проревс прищурился.

— Красный!

Красный… Значит, ты все-таки здесь… Не хотел ходить подо мной, но прогнулся под Антигона. Под сильнейшего? Ну, мы еще посмотрим, кто сильнейший.

Несколько кораблей Офелла (Лагид уже не сомневался, что там, на северном крыле командует Красный) отклонились к берегу. К лиману.

Раскусили. Ну что ж, следовало ожидать. Чай не дураки. Держись, Демарат.

Меньше, чем через четверть часа флоты сойдутся. Пора начинать.

— Поднять якорь.

Заскрипел ворот, вращаемый пятью матросами.

— Весла на воду! — закричал кормчий.

— На воду! — подхватили его приказ келевст и два его помощника-пентеконтарха.

Корабль Птолемея, «Астрапей», «Мечущий молнии» вздрогнул всем своим громадным телом. Сто восемьдесят весел, на каждом из которых сидело по три гребца, вспенили воду. «Астрапей» двинулся вперед, а на его мачту (специально оставленную) взлетел окованный бронзой, начищенный до зеркального блеска щит, обращенный не вперед, к врагу, а назад, к своим. И брызгами света он возвестил о том, что битва при Каликадне началась.

На кормовом знамени триеры, вошедшей в лиман первой, был нарисован волк, лежащий на спине, поджав лапы. Красный акатион, наполненный попутным ветром, тащил корабль на большой скорости, но опытный кормчий Офелла, уверенно ворочая рулями, легко проскочил на безопасной глубине между мелями. Остальные суда пирата следовали за ним гуськом, а ворвавшись в лиман, начали немедленно расходиться веером.

— Ну, пошли, — скомандовал Демарат.

«Трезубец» и низко сидящие гемиолии вышли из камышей и устремились на врага. В течение нескольких минут в лимане стало очень тесно. Маневрировать негде.

— Убрать весла! — крикнул Офелл.

Приказ немедля исполнили. Увлекаемый парусом, его «Ликоктон»[2] почти не замедлил движения. Корабли эвбейца еще не набрали скорости, и гребцы на них упирались изо всех сил.

Демарат стоял на носу «Трезубца», прикрываясь гоплитским щитом, и напряженно выгадывал момент.

«Помоги, Афина. Успеем. Еще немного… Успеем…»

— Втянуть весла!

Гребцы замешкались на мгновение, ударили по воде в последний раз, засуетились. Этой заминки Красному оказалось достаточно. Затрещало ломаемое дерево. Левый длинный проемболлон[3] «Ликоктона» вломился в открытую галерею гребцов «Трезубца», убив нескольких из них. Застрял. Эвбеец заорал, срывая голос:

— Бей!

Он метнул дротик, немедленно выдернув из стоявшей рядом корзины еще один. Примеру триерарха последовали все его воины, обрушив на врага ливень из стрел и дротиков, но люди Офелла ответили тем же.

Носовая мачта «Ликоктона» сломалась и красный акатион, захлопав, затрепетав, накрыл нос триеры Демарата. Оказавшись под парусом, несколько бойцов эвбейца запутались в нем. Люди Красного забросали их дротиками безнаказанно. Сам Демарат сумел выбраться и еле успел подставить щит под удар чужого топора.

— Вперед! — крикнул Офелл, — Вадрасан, вперед!

— Бей-убивай! — заорали алифоры.

В числе первых на «Трезубец» перепрыгнул могучий темнокожий воин. Почти полностью голый, одетый лишь в необычного вида набедренную повязку, в правой руке он сжимал топор, в левой — прямой меч. Иссиня-черные волосы заплетены в косу, как и длинная борода. Его громоподобный рык перекрыл вопли алифоров:

— Марана[4]!

Этим воином был Ваджрасанджит, который в битве у Каспийских Врат раненным попал в плен к персам. Его не добили, он выжил, но оказался в рабстве. Из-за непокорного неукротимого нрава ни у одного хозяина он не задерживался надолго и, наконец, после долгих мытарств, весь покрытый шрамами от плети и кнута, индиец оказался на судне, везшем рабов для продажи на Делос. Судно захватил Красный. Здоровенный раб, проломивший своими колодками головы нескольким матросам-финикийцам, произвел большое впечатление на Офелла. Он предложил индийцу присоединиться. Тот за время своих злоключений научился сносно говорить на нескольких языках и понял, что от него хочет Ракта Шуура, «Красный Воин». Ваджрасанджит принял предложение. Вскоре он стал личным телохранителем Офелла, безгранично преданным своему освободителю. Правда, имя его никто не мог выговорить, вот он и превратился в Вадрасана.

Похожий на статую из состарившейся бронзы, индиец ворвался на «Трезубец», как ураган. Его топор крушил щиты, меч выпускал кишки. Люди эвбейца вчетвером насели на голого варвара, но он, играючи, раскидал их всех. Почти каждый его удар умножал очередь на пристани Харона.

Гребцы с обоих кораблей высыпали на катастрому, боевую палубу и вступили в драку вместе с воинами. Уже почти все триеры и гемиолии сцепились друг с другом. Мало кому удалось в такой толкотне совершить удачный таран, но все же одна триера Красного и пара кораблей эвбейца погружались в воду, получив шесть локтей бронзы в брюхо. Ни одна не затонула целиком: здесь было слишком мелко, потому на их палубах продолжался бой.

Из камышей одна за другой выныривали лодки, полные вооруженных людей и немедленно втягивались в сражение. Оно кипело уже и на суше: военачальники Одноглазого действительно ожидали, что в лимане Птолемей устроит засаду, потому берегом к месту боя подошел Леоннат с тремя тысячами гипаспистов и легковооруженных псилов. Он окружил резервы Демарата, захватил часть заготовленных однодревок. На небольшом отдалении ожидали сигнала конные гетайры. Им надлежало довершить разгром врага, когда тот обратится в бегство и станет искать спасения на берегу. Однако время шло, а Демарат, мертвой хваткой вцепившийся в Красного, продолжал держаться.

Пердикка не рисковал продвигаться вперед, не убедившись в благополучном для себя исходе боя в лимане, потому правое крыло Антигона опередило левое.

Гребцы «гекатонхейров» работали на пределе человеческих возможностей. Монофтальм каждому пообещал удвоить плату и не имел отбоя от ионийской бедноты. Для службы на самых больших кораблях флота отобрали самых сильных.

— Без команды не стрелять, — распорядился Аменсенеб, мрачно взирая на приближающегося противника, — бить наверняка.

Эвтитоны египтян не отличались большой дальностью. Менелай, стоявший на палубе «Каллиройи», хорошо представлял себе их возможности, потому отдал такой же приказ.

С одной из гептер Антигона в небо рванулся дымный столб, стремительно превращаясь в арку. Горшок со смесью смолы и серы упал в воду в четырех десятках локтей от носа «Каллиройи». Та же участь постигла и второй снаряд. Менелай усмехнулся. Отсыревшие торсионы камнеметов все время приходилось подтягивать, несовершенство прицельных приспособлений не позволяло бить точно на предельных расстояниях. Эннера только вблизи — гигант, а поди попади в нее за полторы стадии, когда корабли находятся в движении, а палуба качается, даже несмотря на то, что погода хорошая, ветер слаб, а волны невысоки.

Нехемен поглаживал свой любимый составной лук, на тетиве которого уже лежала легкая тростниковая стрела. К ее длинному рыбовидному наконечнику был прилеплен сформованный в каплю комок смолы, смешанной с Сети-Инет-Ра, «солнечной солью», усиливавшей горение[5].

Стоя на твердой земле, он легко бы попал в одну из голов, которые маячили над бортами приближающихся кораблей, но с шаткой палубы стрелять не спешил.

Пусть подойдут ближе.

Себек-аха, привычные к качке, поглядывали на знаменитого лучника и, видя его бездействие, тоже не стреляли.

Корабли все ближе.

Нехемен покосился на полощущиеся на ветру знамена. Помощник поднес головню из жаровни, стрелок растянул лук, прицелился и, задержав оперенье возле уха всего на один удар сердца, отпустил тетиву. Она загудела привычно, замерла, полпальца не достав до левого предплечья.

Стремительный дымный росчерк. Десятки пар глаз не мигая уставились в одну точку в напряженном ожидании. Предельная дальность. Недолет.

— Так… — спокойно сказал Нехемен.

На тетиву легла вторая стрела. Нехемен взял чуть повыше, чем при первом выстреле, задумался на ничтожно-краткое мгновение, опустил лук на один палец и выстрелил.

Несколько мгновений ничего не происходило, а потом… Язык пламени над бортом вражеской гептеры, крики.

— Так… — повторил Нехемен слово, которое давно уже прилепилось к нему прозвищем, — начали.

Пространство между сходящимися кораблями пронзили сотни стрел, выпущенных с обеих сторон. Несколько их, снабженных горящей паклей, вонзилось в борта «Крокодила». Ветер благоприятствовал стрелкам Антигона, огонь лизал дерево, но оно, влажное от брызг, загораться не спешило. Горючая смола на стрелах египтян имела больший успех.

Заскрипели плечи эвтитонов, осадных луков. Обслуга машин заряжала в них здоровенные стрелы, с короткое копье размером. К стрелам были подвязаны тонкостенные медные трубки, заполненные смесью «крови Геба» и нафты со все той же «солнечной солью». Они, разумеется, снижали дальность и точность выстрела, что компенсировалось опытом стрелков.

Херухат, главный над осадными луками «Великого Крокодила», согнувшись в три погибели, смотрел на приближающегося противника вдоль древка стрелы-копья, вытянув вперед левую руку с прицельным перстнем в виде лесенки, помогавшим определить дальность.

— Двести десять локтей! Зажигай! Бей!

Плечи эвтитона распрямились с мощным выдохом, и стрела унеслась в цель. Целились по срезу борта, чтобы попасть в палубу. Когда стрела осадного лука просто вонзалась в борт и горючая смесь выплескивалась на него, это наносило врагу не слишком большой урон. Однако попасть в палубу было куда как непросто.

Палинтоны Антигона выплевывали горшки со смолой и серой, но точность их оставляла желать лучшего. Рисуя в небе красивые черные арки, они во множестве заканчивали свой полет в волнах. Перелеты, недолеты… Отдельные случайные попадания взметали высокие языки пламени, но египтяне быстро забивали их песком.

Менедем определял расстояние на глаз, и по его слову обслуга машин приподнимала станины, передвигая их упоры по специальным зубцам.

— Сто двадцать локтей!

— Недолет!

— На зубец вверх! Заряжай!

— Готовы!

— Бей!

— Опять недолет!

На этот раз снаряд нырнул в волны уже совсем недалеко от носа вражеского гиганта, скалящегося крокодильей пастью на единственном проемболлоне.

— Заряжай, станину не трогай! Сейчас влепим точно!

— Ха-ай! — со слитным выдохом гребцов «Гиес» совершил еще один рывок вперед.

Менедем поднял руку.

— Еще немного… Еще… Давай!

Дымящийся горшок разбился о срез борта «Крокодила», разливая огонь. Несколько человек, охваченные пламенем, заметались, страшно крича. Один перевалился через борт и упал в воду. Остальные исчезли, наверное, катались в агонии по палубе. Менедем видел, что вокруг них засуетились матросы, очевидно, сбивали пламя мокрыми кожами.

— На зубец вверх! Заряжай!

Самый большой палинтон «Бриарея» молчал. В его деревянном желобе покоилось каменное ядро весом в талант, но плечи оставались в покое, дабы на напрягать раньше времени волосяные канаты-торсионы. Антигон приказал стрелять из него только наверняка, в упор, когда промахнется только совсем слепой и безрукий. Момент истины приближался.

Спасаясь от египетского огня, несколько гептер отвернули к югу. В том был двойной смысл — пользуясь численным превосходством, они обходили египтян. Аменсенеб видел маневр противника, но ничего не мог ему противопоставить. Если бы он сражался один, то непременно сам повернул бы к юго-востоку, уходя мористее. Для отрыва даже паруса поставил бы, ловя боковой ветер. Преимущество египтян в умелых лучниках и потому они до последнего старались бы держаться от врага на расстоянии. Но сейчас пожилой флотоводец не мог так поступить, ибо оторвался бы от отряда киприотов, сохранил свои корабли, но похоронил все остальные. Египтяне продолжали идти вперед. На столкновение.

«Котт», обходя «Стрелу Амена», подставил ей борт, куда влетела горящая стрела из осадного лука. Египтяне попали прямо в крышу парексейресии, выносной галереи гребцов. Она вспыхнула, заставив транитов засуетиться, сбить темп гребли. Келевст, поддавшись панике, замешкался с приказом и правый борт продолжал работу. «Котт» начал разворачиваться на месте.

Спустя четверть часа после первых залпов дым и языки пламени виднелись уже над всеми кораблями правого крыла Антигона и отрядом египтян, но на большинстве их матросы боролись с пожарами довольно успешно.

Проигрывали сражение огню на трех «шестерках» и одной «семерке» Антигона. У египтян в плавучий факел превратился «Ра-Мефтет». Несколько снарядов разбились о его весла (сломав их, разумеется), отчего пламенем был охвачен не только корабль — горела сама вода возле него. Вернее, нефтяные пятна. Этой эннере повезло менее других в египетском отряде. Аменсенеб видел, что она обречена. Моряки прыгали в воду, прямо в огонь, и старались скорее отплыть как можно дальше. Удавалось не всем.

Менедем и Антигон упрямо шли вперед. Родосец, даже потеряв несколько кораблей от египетского огня, ответив куда меньшим уроном, сумел занять выгодную позицию для таранной атаки. Несколько «шестерок» обошли египтян и теперь разгонялись для удара в борт. Аменсенебу пришлось разворачивать тяжелые эннеры веером.

«Бриарей» на котором находился сам Монофтальм, не мудрствуя ломился вперед, избрав для атаки на встречных курсах «Двойной Венец». Рассмотрев на его мачте сияющий золотой полудиск Ра, Антигон безошибочно распознал корабль наварха египтян.

Даже горящие, корабли Одноглазого продолжали приближаться. Дальше жечь врага становилось слишком опасно.

— Прекратить огненный бой, — распорядился Аменсенеб.

Теперь только мечи и стрелы. Обычные, но от того не менее смертоносные. Нехемен посылал их одну за другой безостановочно, работая, как заводной механизм, не знающий усталости.

Не надо выцеливать, надо попадать — так учил его наставник много лет назад. Нехемен превзошел науку. Растянув тетиву, он отпускал ее так быстро, что человек за это время едва успел бы моргнуть. Он срелял не думая, но зная, что бьет наверняка. Сама Нейти-Мстительница направляла руку Нехемена. Стрелковая сума, перед боем заполненная сотней стрел, стремительно пустела. Почти все они нашли свою цель.

Эллины выставили над бортом свои большие круглые щиты, держа их под наклоном. Множество египетских стрел отскочило, не причинив никому вреда, но Нехемен-Маат, «первый лучник», знаменитый в Обеих Землях, замечал малейшую щель между щитами и бил в нее без промаха. Он упивался боем и своим искусством, затянув древнюю победную песнь, он не видел опасности, угрожающей с другого борта.

К «Крокодилу» неудержимо рвалась охваченная огнем гептера. То была «Орестида», которой командовал Сополид.

Гетайр, столько сделавший для того, чтобы подружить Циклопа с Линкестийцем, оказался в этом сражении одним из самых невезучих македонян. Получив тяжелые ожоги, потеряв кормчего, всю команду и большую часть гребцов, он встал к педалиону и молился лишь о том, чтобы хватило разгона.

Вот он, все ближе… Брошенные весла «Орестиды» обвисли бессильно. У люков давка: обезумевшие от ужаса гребцы ломились наверх из затянутого дымом чрева гептеры. А на палубе бушевало пламя.

— Помоги мне, Эносихтон[6]… — кашляя, задыхаясь, хрипел Сополид, — подтолкни мой корабль десницей своей…

Глаза слезились от дыма. Сополид уже почти ничего не видел, но кроваво-черные обожженные руки его вцепились в рукояти рулевых весел мертвой хваткой.

— Помоги мне Афина, помоги Эниалий, боги морские, помогите…

Пламя подбиралось к кормчему, он старался, как мог, отстраниться от нестерпимого жара, но с места не сходил. Именно тогда, в последние мгновения жизни он увидел ее во второй раз — танцующую богиню… Только теперь она была соткана из рыжего пламени.

«Пирриха, пирриха!»

«Шаг, поворот, шаг на носке, пируэт на кончике большого пальца — попробуйте-ка повторить мужи-воины! Прыжок, приземление. Попробуйте повторить…»

За спиной богини из тьмы выплывала страшная оскаленная морда неведомого чудовища.

— А-а-а! — заорал Сополид голосом, в котором уже не было ничего человеческого, — гори, тва-а-арь!

Теряющую скорость «Орестиду», названную так ее триерархом в честь далекой покинутой родины, закрутило и бросило левым бортом на «Крокодил».

Посейдон услышал мольбы Сополида и погребальный костер триерарха добрался до врага.

— Втянуть весла! — закричал Пентаура.

Через несколько секунд «Орестида» и «Крокодил» столкнулись.

— Шесты! Отталкивай его! Скорее!

Поздно. Пламя, раздуваемое южным ветром, радостно рыча, вцепилось в новую добычу.

Нехемен, почувствовав удар, растерянно обернулся, вскинул лук, но стрелять было не в кого. «Орестида» мертва. Великий и грозный Себек, как видно, проявил малодушие, устрашился неистового гнева эллинских богов и оставил посвященный ему корабль. И разверзлись перед командой того врата Та-Мери, Земли возлюбленных…

Пентеры и триеры Гегесиппа Галикарнасского почти не несли тяжелых машин, потому, растянув фронт, как можно шире, с большими промежутками между кораблями, готовились к маневренному бою.

Отряд Птолемея состоял по большей части из таких же судов, среди которых «Астрапей» смотрелся быком в стаде овец.

Сразу три вражеских корабля избрали своей целью «Мечущего молнии», почти на длину корпуса вырвавшегося вперед из строя.

— Хорошо идут, — любовался Лагид родосцами, — сразу видно — не пиратское отрепье.

Деревянные колотушки отбивали неспешный ритм в чреве эннеры Птолемея. С родосских кораблей отчетливо доносился бодрый посвист флейт, задававших темп гребцам, и те работали размеренно, ровно, словно не в бою, а на учениях.

«Р-раз!»

Сто восемьдесят весел поднимаются вперед и вверх, как копья фаланги. Ни одно не идет криво, выученные гребцы легко поспорят с лучшими геометрами в изображении параллельных линий.

«Два!»

Весла опускаются.

«Ха-ай!»

Новый толчок. По обоим бортам в воде возникают цепочки стремительных вертунов, сопровождающих бросок корабля. А келевст не унимается и бьет все быстрее:

«Р-раз!» — подхватывают пентеконтархи.

«Два!» — копья эпибатов стучат по палубе. Нет сил стоять неподвижно, так и хочется поддержать, отбить нарастающий ритм, принять участие в пробуждении мощи хищного морского чудовища, в которое стремительно превращается корабль.

«Р-раз!» — струи воды дождем льются с поднятых весел.

«Два!» — вода бурлит, мириады брызг на мгновения рождают в воздухе соленый туман.

«Р-раз!»

«Два!»

«Немезида» Гегесиппа вырывается из ровного строя вперед.

«Р-раз!»

«Два!»

Хатем Пожарник согнулся возле станины палинтона, наводя машину. Поднял руку.

— Давай!

Камнемет ухнул, вздрогнул всем телом. Дымящийся горшок улетел в цель, разбился о стэйру «Немезиды». Матросы бросились тушить пожар, но в узости носовой палубы они только мешали друг другу. Через несколько секунд весь акростоль[7] был объят пламенем.

Хатем ничем не выказал удовольствие от удачного попадания. Он невозмутимо следил, как его помощники заряжали палинтон для нового выстрела.

В ответ прилетело несколько стрел, никому не причинив вреда. Родосцы не плевались огнем, они предпочитали другой способ поджаривания противника. На носах их триер не было наклонных мачт для акатионов. Вместо этого там торчали длинные шесты, на концах которых дымили серным смрадом железные жаровни.

Киприоты подобными подарками оснаститься не догадались, потому триеры Стасанора начали одна за другой отваливать в сторону, уклоняясь от лобовой сшибки. Некоторые, попав в толчею, переломали друг другу весла.

Пожар на носу «Немезиды» разгорался: Хатем хорошо знал свое дело. Гегесипп приказал сбавить темп гребли, и вперед вырвалась другая триера, прикрыв галикарнасца от очередного выстрела Пожарника.

Сущее самоубийство — триера относилась к афрактам, «открытым» судам. Огненный снаряд Хатема влетел прямо в галерею гребцов, разбился и обдал их жидким пламенем. Птолемей хорошо видел, как корчатся в тесном подпалубном пространстве несколько охваченных огнем фигур. Они страшно кричали, но помочь им уже никто не мог. Остальные гребцы, спасаясь, прыгали в воду, благо покинуть афракт им было куда проще, чем тем несчастным, что не сумели выбраться с объятой пламенем «Орестиды».

— Хватит, — распорядился Пожарник и указал пальцем, — ядро.

Заскрипели взводимые плечи. Круглый каменный снаряд, размером с небольшую дыню, лег в направляющий желоб палинтона.

— Бей!

Ядро врезалось в группу вражеских эпибатов, что готовились засыпать «Астрапей» дротиками, и снес одному из них голову. Кровь ударила фонтаном. Птолемей дернул щекой.

Триера, прикрывшая «Немезиду», потеряв ход и частично управление, подставила борт «Астрапею».

— На веслах — атака! — закричал Птолемей.

Флейтисты заторопились. Гребцы, рыча, навалились на весла с удвоенной силой.

— Приготовиться! — крикнул Лагид и вцепился в борт.

Эпипаты, сгрудившиеся на носу «Астрапея», последовали его примеру.

Удар!

Бронзовый бивень прошил кипарисовые доски, словно лист папируса. Проемболлоны проскользнули внутрь галереи гребцов. Затрещало ломаемое дерево. Несколько человек на обоих кораблях не удержались на ногах. Один из гребцов повис на остром проемболлоне, словно на громадном вертеле.

— Назад! Давай назад!

Гребцы и сами знали, что делать, вот только грести в обратном направлении чрезвычайно неудобно.

Эпибаты-македоняне метнули дротики. Почти безнаказанно: родосцам было не до ответа, они спасались с гибнущего корабля.

«Астрапей», сдавая назад, сполз с трупа триеры, тот начал стремительно погружаться. Вода вокруг кишела людьми. Одни хватались за обломки, другие пытались оплыть в сторону, рискуя попасть под удары весел других кораблей. Захлебываясь, они просили помощи, извергали проклятия.

Обзор быстро ухудшался: все вокруг заволокло вонючим черным дымом. На какой-то миг Птолемей потерял ориентацию в пространстве. Куда вести корабль? Вперед? Назад? Он посмотрел на своего кормчего, тот тоже растерянно мотал головой.

Замешательство быстро закончилось — из дыма вынырнула «Немезида». Она приближалась, намереваясь пырнуть «Астрапей» в левый борт. Шла под небольшим углом.

— Назад! Быстрее назад! — кричал Лагид.

Он понимал, что кричит напрасно. Скорость быстро не набрать. Развернуться гиганту тоже весьма непросто.

— Ну, теперь держись, — невозмутимо сказал Хатем и вытянул из ножен меч.

«Немезида» врезалась в эннеру, ломая весла. Удар все же пришелся по касательной. Таран своим острым краем проехался по доскам обшивки, словно стамеска. Не пробил их, но обильную течь все равно устроил. Оба корабля вздрогнули. «Немезиду» развернуло борт в борт к эннере. Пылающий акростоль переломился и рухнул на «Астрапей» огненным мостом. Сломалось несколько весел, которые не успели втянуть внутрь.

Птолемей, прикрываясь гоплоном, метнул дротик. Промахнулся, рванул из корзины под рукой еще один и с удовлетворением всадил его прямо в лицо родосцу, проворно перескочившему на палубу эннеры.

Обмен стрелами и дротиками длился недолго. Родосские эпибаты попытались перенести бой на вражеский корабль, но киприотов и македонян на огромном «Астрапее» было гораздо больше. К тому же они гораздо увереннее чувствовали себя в рукопашной. Лагид впервые за несколько лет вновь очутился в эпицентре жаркой схватки. Он не прятался, одел панцирь, льняной, усиленный широким чешуйчатым поясом и прямоугольной стальной пластиной с травленым узором на груди. На голове аттический шлем с высоким гребнем. Его распознали сразу.

— Птолемей! Это Птолемей! Навались ребята! Бери его!

Самый крикливый быстро заткнулся. Лагид напоил свой клинок из его горла и схватился со следующим.

— Сам у меня сейчас возьмешь! — рявкнул «царь без царства», работая щитом и мечом так, что сразу трое родосцев пятились от него, не в силах ничего противопоставить стремительной стали.

— Наддай, ребята! — проорал кто-то совсем рядом с отчетливым ионийским выговором, — мочи македонских козотрахов!

— Жопу не надорви! — это уже македонская речь.

Справа отборная брань, слева кто-то визжит, как свинья под ножом. Впереди чужие щиты — родосские розы, самосские павлины, милетские львы, эфесские кабаны. Начищенная бронза с любовно нанесенными рисунками быстро покрывалась царапинами и вмятинами.

Родосцы надорвались, их молодецкая атака захлебнулась. Македоняне теснили их, постепенно перебираясь на «Немезиду». Самых прытких столкнули в воду, но нескольким удалось закрепиться на вражеской палубе, оттянуть родосских эпибатов на себя.

Совсем близко у правого борта «Астрапея» из клубов висящего над водой черного облака возникла еще одна родосская триера с дымящим ведром на шесте. Втянув весла, она прошла вдоль борта эннеры. Шест матросы с помощью веревок наклонили над бортом «Астрапея» и опрокинули содержимое жаровни прямо на палубу. Там было намешано что-то очень ядреное, и пожар распространился моментально. Македоняне бросились тушить, но бой у левого борта оттянул почти все их силы. На палубу выбралось несколько десятков гребцов. Одни, вооруженные короткими мечами, бросились в драку, помогая эпибатам, другие пытались забить пламя песком. Им почти удалось это сделать, но тут родосцы облепили «Астропей», как свора псов медведя. Еще одна триера, тоже вооруженная жаровней, воспользовавшись неподвижностью гиганта, врезалась в его правый борт. Почти побежденный огонь вспыхнул с новой силой, а в пробитое чрево эннеры хлынула вода. Триера не смогла убраться безнаказанно. Крепление тарана не выдержало удара, открылась течь и судно, огрызаясь стрелами, отползало с креном на нос, все увеличивавшимся.

Птолемей почувствовал, что корабль начал крениться. Надо убираться. Куда? Лагид сунул меч в ножны, перелез через борт. Спрыгнул на крышу парексейресии «Астропея», а оттуда на «Немезиду», наполовину уже захваченную македонянами. Едва не сорвался. Ему протянули руку. Чудом не потеряв щит, он забрался на палубу, нашарил рукоять меча и вновь влился в кровавый танец.

Жарче всего было на корме «Немезиды». Здесь находился Гегесипп и потому родосцы, хотя и заметно уступали в боевой сноровке македонянам, рубились, защищая наварха, как одержимые. К корме подошла маленькая восьмивесельная эпактида. Воин в высоком фракийском шлеме со сбитой вперед тульей и белыми перьями по бокам, стоявший на носу суденышка, сложил ладони рупором и закричал:

— Гегесипп, спасайся!

— Телеф, — перегнулся через борт наварх, — что видно у Менедема?

— Нихера не видно! Все в дыму и пламени!

— А у Пердикки?

— Вперед идет, говноеды вроде бегут! Трусливые собаки!

Гегесипп задумался на пару мгновений.

— Что-то слишком быстро. Это притворство! Они договорились загодя! Где Красный?

— Застрял в лимане! Не видать!

— Давай туда! Всеми богами заклинаю, найди его, скажи — Лагид действует, как я предупреждал!

— Я не уйду без тебя, Гегесипп! Спускайся!

— Иди к воронам, Телеф! Выполняй приказ.

— Безумец, сгинешь напрасно! У меня тоже есть приказ вытащить тебя! Циклоп мне голову снимет!

— Найди Красного! — срывая голос орал наварх, — скажи, выпал его жребий!

Под ноги Гегесиппу, заливая палубу кровью, повалился один из его телохранителей.

— Телеф, спеши!

— А-а-а! — махнул рукой Телеф, — поворачивай! Давай к берегу!

Эпактида развернулась практически на месте и прямо по головам тонущих моряков, своих и чужих, помчалась прочь.

Согласно плану, отряд Неарха должен был изобразить притворное отступление. Легко сказать — изобрази. Это на суше можно развернуться и дать деру, наводя зарвавшегося врага на засаду. Попробуй-ка провернуть такое с участием нескольких десятков кораблей. Невероятно сложно. Но нужно. Потому в первой линии своего отряда критянин расставил легкие суденышки киликийцев, за которыми расположились еще в два разреженных и далеко отстоящих друг от друга ряда, триеры киприотов.

Навархи согласились, что пираты панику и бегство изобразят лучше всего. Ойней на это лишь презрительно хмыкнул. Впрочем, задача сия возлагалась не на его плечи, а на рыбешку помельче. Жадный, вместе с Кононом, на тридцати самых крупных гемиолиях и триерах укрылись в реке, в основном рукаве Каликадна. Отступление Неарха должно было увлечь противника, разрушить его строй, вытянуть в ленту, на которую обрушится пиратская засада. Корабли Демарата в лимане тоже играли роль засады, только ложной. Все надеялись, что Антигон и его навархи, обнаружив ее, уже не будут ожидать другого подвоха.

План сочли рискованным, но лучше ничего не измыслили. На душе Птолемея оставалось беспокойство. Он не доверял пиратам, но в устье реки в необходимом числе могли расположиться лишь небольшие суда. Или большие, но в числе недостаточном.

Триерам критянина предстояло при отступлении описать дугу на юго-запад и поддержать отряд Аменсенеба, который должен был не просто выстоять, но и перейти в наступление. Для этого триеры последней линии сразу обратили носами на восток.

Когда Пердикка вступил в бой, к югу от его крыла, казалось, само море горело, но здесь, возле берега ни та, ни другая сторона не пользовались огненосными снарядами. Даже стрелы применяли обычные, а метательных машин и вовсе почти не было. Гемиолии пиратов успешно изобразили нестройную толпу. Уклонялись от триер Пердикки, огрызались всем, что можно метнуть или выстрелить, старательно избегали палубного боя. Сыну Оронта удалось довольно быстро сожрать несколько из них. Сходясь с противником, его триеры развили большую скорость, собирались применить распространенный прием — проход вдоль борта с разрушением вражеских весел, последующим разворотом и ударом в бок обездвиженного противника.

Такую тактику обычно удавалось успешно применить в разгар боя, когда противник отвлечен на другое атакующее судно. Во время первого столкновения, естественно, никто не доводил до того, что его весла переломают. Но и здесь пираты не сдюжили против отменно выученных гребцов с Родоса и Ионийского побережья. На гемиолии, оказавшейся на пути «Геракла», триеры Пердикки, гребцы начали проворно втягивать весла правого борта, но левый борт продолжал грести. Келевст попался бестолковый. В результате гемиолию закрутило, и она беспомощно подставилась под удар. Опомнились пираты слишком поздно. Когда «Геракл» освободил свой таран, перегруженное киликийскими головорезами суденышко моментально перевернулось. Тонуть не спешило, так и плавало кверху пузом, на которое старались забраться уцелевшие. На них не обращали внимания, не тратили стрел. Все равно уже не воины.

Менее чем через полчаса алифоры обратились в бегство. Они торопливо разворачивались, ломали друг другу весла, сталкивались и тонули. Такого действа автор комедии не прописывал, да и не играл никто из них, за жизнь боролись. Киликийцы драпали, не задумываясь, что тем самым претворяют в жизнь хитрый план (далеко не все о нем и знали). Тем не менее, можно смело утверждать, что представление удалось на славу. Пердикка заглотил наживку и бесстрашно пошел вперед, в азарте преследования позабыв обо всем на свете.

Однако многократно более опытный Гегесипп, даже находясь в тяжелейшем положении, успевал подумать за всех.

Его посланник добрался до Офелла примерно за полчаса. Сражение в лимане к тому времени уже подходило к концу, Красный праздновал победу.

Птолемей не собирался жертвовать Демаратом, другом и верным сподвижником. Предполагалось, что эвбеец постарается втянуть в бой как можно больше сил противника, а потом бросит корабли и отступит берегом. Рискуя погибнуть не более, чем все прочие участники сражения. Однако человек предполагает, а жребий его уже взвешен богами. Леоннат отрезал эвбейцу пути отступления, а удар Красного оказался столь силен, что Демарат сразу все понял — это конец. Лиман станет его могилой.

На борту «Трезубца» ему удалось избежать встречи с, казалось, неубиваемым Вадрасаном, но триеру люди Офелла захватили. Демарат отступил на другое судно, благо в тесном лимане они буквально лепились друг к другу. Здесь его душу и забрал Танат. Случилось это в круговерти схватки совершенно буднично. Демарат не увидел, кто его достал — ударили в спину. Вспышка боли, мгновенно накатившая глухота. Солнце погасло. Пустой болтовней оказались россказни о жизни, пролетающей перед глазами за краткий миг. Он не успел даже понять, что произошло, настолько быстро и безжалостно чья-то злая воля вычеркнула его из списка живых.

Неправ будет тот, кто станет рассказывать, будто смерть командира ускорила развязку. Когда он упал, немногие это заметили, полностью поглощенные борьбой за собственную жизнь. Загнанный в угол, Демарат не мог управлять своими людьми, или хотя бы воодушевить их.

Некоторые пытались сдаться, но Офелл приказал пленных не брать. Увидев это, люди Демарата стали драться с остервенением обреченных, у которых лишь одна мысль в голове — явиться к Харону в хорошей компании врагов.

Телеф разыскал Красного, когда тот уже вытер от крови свой меч, и люди его дорезали последних врагов. Офелл прикидывал, как разбирать грандиозную свалку из сцепленных, разбитых и полузатонувших судов, дабы выйти в море на уцелевших и оказать помощь Пердикке.

Слова Гегесиппа, высказанные его посланником, Красного ничуть не удивили.

— Я ожидал чего-то в таком духе. Законник изменил бы сам себе, если бы не измыслил какую-нибудь хитрость.

Красный прекрасно знал местность и потому замысел Птолемея развернулся перед ним, как свиток с подробным описанием всех деталей.

— Мы ведь протащим корабли в Каликадн? — поинтересовался он у Промаха, который, как и его близнец, прибыл на «Ликоктон» дабы выяснить, какие будут дальнейшие приказания.

— Мелко, но думаю, многие пройдут, — предположил Правый.

— Не ссы, прорвемся, — беспечно заявил Левый.

Лицо его, перепачканное чужой кровью, выглядело так, словно с него содрали кожу. Учитывая, что Паламед непрерывно улыбался — жуткое зрелище.

— Ну, тогда пошли. Интересно, кто нас там ожидает. Если тот, о ком я думаю — обрадуется, поди.

— Уж наверняка, — хищно оскалился Паламед.

Жадный нервничал. Не находил себе места, мерял шагами палубу своей триеры, заложив руки за спину. И время от времени посматривал на своего канатного мастера, калострофа. Этот, прежде далеко не самый важный человек в команде, теперь накрепко приковал к себе внимание вождя. Он скромно стоял в толпе рядовых пиратов, держа в руках топор. Алифоры следили за брожением своего вожака напряженно, и только калостроф был внешне расслаблен. В его глазах Ойней видел насмешку. В лучшие времена за подобный взгляд Жадный немедленно свернул бы ему шею, но теперь только поглядывал исподлобья. Да, совсем дела пошли худо, коли так.

В борт ткнулась лодка-однодревка. Человек, сидевший в ней, позвал вождя. Тот откликнулся:

— Что там?

Разведчик разразился длинной лихо закрученной тирадой, в которой не было ни одного небранного слова. А у самого глаза, как два блюдца.

— Тьфу ты… — сплюнул Ойней (на палубу, естественно, не в воду, не хватало еще разгневать кое-кого из бессмертных), — внятно говори! Что там? Критянин отступает?

— Отступает! — закивал разведчик, — бежит! Валить надо, нам всем тут…

— Заткнись, — приказал Жадный и отвернулся.

— Хороши у тебя дозорные, Ойней, — усмехнулся калостроф, — он же полную лодку со страху навалил, потонет сейчас.

Жадный подошел к нему вплотную и прошипел:

— Ты, я смотрю, сильно храбрый стал? Думаешь, Зевса за яйца схватил? Мы ведь пока одни тут. Как клопа раздавлю.

Тот ничего не ответил, но и улыбаться не перестал.

Ойней подошел к борту, помолчал немного, обернулся.

— Я пока ничего не решил.

Приблизилась еще одна лодка.

— Ойней! Конон говорит, самое время! Начинать пора!

— Это я без советчиков решу, когда пора! — рявкнул Жадный.

Он прошел на корму, перегнулся через борт, всматриваясь вдаль. Гемиолии Конона располагались позади его кораблей, и Ойнею предстояло начать выдвижение первому. Но он не торопился.

Некоторые пираты зароптали:

— Чего ждем, Ойней?

— Пасти захлопните!

Разбойные недоуменно переглянулись. Они не очень рвались в бой, но все же поведение вожака сочли довольно странным. Особенно волновались на нескольких кипрских триерах, которыми Птолемей разбавил алифоров для большей надежности.

— Чего ждем? — кричали с соседнего корабля.

Жадный молчал. До одного из триерархов-киприотов, наконец, дошло.

— Это измена! Жадный — предатель!

На кипрских триерах пошло движение, весла ударили по воде. В это время откуда-то с севера донесся очень подозрительный шум.

— Что там такое?

Ойней напрягся, поджал губы, прищурился.

— «Пока одни», говоришь? — раздался за спиной насмешливый голос.

Алифоры нестройно загалдели. Шум и здесь и на севере усиливался. Из-за скопления кораблей толком ничего не было видно. Вдруг на берегу появились люди. Сотни людей, их число стремительно увеличивалось. Они бежали к реке.

— Красный! — раздался чей-то вопль, — спасайтесь!

— Окружают!

— Надо выходить в море! — орал командир киприотов, но его уже не слушали даже свои.

Офелл провел несколько кораблей протокой до главного русла Каликадна. Одна гемиолия села не мель. К ней привязали канаты, несколько десятков человек впряглись… вытащили на глубину быстро.

На эти несколько суденышек, как на боевую силу, Красный особенно и не рассчитывал. Он не мог знать, что в реке окажутся именно корабли Жадного, но надеялся на это и интуиция Офелла не подвела. Не зря Птолемей считал бывшего соратника одним из самых опасных своих врагов.

С Ойнеем Красный воевать не собирался. Верные люди загодя красочно расписали Жадному, какая сила собрана против Птолемея, какие у Законника шансы и что будет с ним, с Ойнеем, после антигоновой победы, если он выберет неправильную сторону. И тот, разумеется, выбрал правильную. Хотя Офелл на всякий случай позаботился о пригляде за умным Ойнеем, а то мало ли… Когда рядом упертый Булыжник, всякое может случиться. Конона Жадный потому и поставил позади себя, что тот исполнился какого-то противоестественного для алифора желания сразиться с «общим» врагом. Сила есть — ума не надо, что с него, дурака, взять…

Немногочисленным киприотам деться было некуда, киликийцы забрались на их корабли, перебили начальников. Все остальные поспешили сдаться.

На берегу появились всадники — гетайры Леонната. Среди них Ойней увидел Офелла. Красному подали лошадь, и он ехал в окружении многочисленных пеших и конных воинов неторопливо и важно, а люди Жадного радостно выкрикивали его имя, потрясая оружием. Старому пирату сделалось очень неуютно.

Посередине реки двигалась гемиолия. Все суда прижимались к берегу, пропуская ее. На носу гемиолии какой-то пират размахивал красным плащом, надетым на копье. Рядом стоял Паламед с перекошенным от злобы и ненависти лицом. В руке Левый держал копье, на острие которого было наколото нечто, в чем похолодевший Ойней узнал голову Конона.

Гемиолия встала борт о борт с триерой Жадного. Копье с жутким трофеем Левый сунул в руку одному из своих воинов, после чего ловко, как кошка, перебрался на палубу к притихшим ойнеевым людям.

Паламед осмотрелся, увидел старого вожака. Обрадовался. Не лицо у Левого — маска. Страшная. Наверное, именно такое лицо было у Медузы, что взглядом обращала людей в камень. Вот и Ойней словно окаменел.

— Ну, здравствуй, сучий выблядок! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! — Паламед почесал волосатое горло своим крюком, отчего Жадного едва не прослабило.

— Офелл… обещал мне… обещал безопасность… — пролепетал старик.

— Я помню! — широко улыбнулся Левый.

Он окинул взглядом пиратов, испуганно сгрудившихся в сторонке от своего вождя.

— Вы двое, тащите его за мной.

Левый повернулся и перепрыгнул обратно на свой корабль. Два пирата (ойнеевых!) потащили упирающегося Жадного следом. Подхватили подмышки веревкой и бесцеремонно столкнули за борт, после чего втянули на палубу гемиолии.

— Офелл обещал!

Левый не ответил. Ойнея поставили на колени. Пираты расступились перед ним, и он увидел тело, лежащее на пурпурном плаще, постеленном на палубу. Промах. Мертвый.

Паламед наклонился к лицу Жадного.

— Твой дружок, сука, Булыжник…

— Паламед, я все сделал, как вы просили! — заверещал старик, — я все сделал! Я невиновен! Мы же договорились!

Левый схватил его за жидкие седые волосы, приставил к горлу пирата крюк, взглянул в бездонное синее небо.

— Тебе, брат, эта жертва!

И рванул руку на себя.

Левая рука совсем онемела. Там, наверное, сплошной синяк. Да наплевать, целы бы были кости. Тонкий бронзовый лист, покрывавший щит, прорублен в нескольких местах. Кто сказал «бронза»? Не-ет… Щит отлит из свинца… Совершенно неподъемный…

Перед глазами какое-то полуразмытое пестрое пятно. Движется. Замахивается… Вижу…

Удар. Звон в ушах. Пульсирующая боль в руке отдается по всему телу, кузнечным молотом бьет по голове. А на ней это дурацкое ведро с конским хвостом. Хорошо гудит… Еще хочешь? Ну, давай.

Снова удар. Снова боль. А теперь я.

— Н-на!

Меч врезается во что-то твердое. Это уже не первый раз. Самый кончик, размером с мизинец, откололся. Весь клинок иззубрен. Хороший был меч. Халибская сталь. Дорогая. Лучше лаконской, лучше лидийской. Да… Еще раз.

— Н-на!

Клинок ныряет в податливую плоть. Что же ты, парень, какой нерасторопный? Так медленно двигаться нельзя, от этого умирают. Ты ведь умер? Наверное, ты просто очень устал… Наверное… Я тоже устал. Но еще не умер. Еще нет. И не умру. Я же обещал. Да, я обещал моей девочке. Это вы все сдохните. Все.

— А-а-а-р-р-е-е-с-с-с! — зарычал Птолемей, и, размахнувшись щитом, как дискобол, заставил отшатнуться очередного родосца.

Какой гладкий щит у него, ни царапины. Совсем новый. Ты откуда взялся? Здесь таких нет. Здесь повсюду вмятины… Во-от такие…

Как на тебе теперь.

Глаза-то какие большие. Испуганные. Нет, ты не наемник. Кто ты? Гончар или рыбак?

Да что ж ты так бестолково машешь… Эх, парень… Дурак ты… Сидел бы дома…

Край гоплона бьет родосцу прямо в лицо. По испуганным глазам. Тот падает, но на его место заступает новый боец.

— Да сколько же вас?!

Палуба под ногами ходит ходуном. Вот еще один толчок и нарастающий рев слева. Что там? Некогда смотреть. Сожрут вмиг. Да и так понятно — подкрепление прибыло. Интересно, к кому?

«Астрапей» потонул, один кормовой завиток еще торчит над волнами. «Немезида» на плаву. Не сгорела, не захлебнулась. К ней одна за другой прибивались родосские и кипрские триеры, образуя плавучий остров. Поле боя. Эпибаты перебирались на него нескончаемым потоком. Из команды «Немезиды» почти никого не осталось. Все они, включая большинство гребцов, лежат на палубе или плавают вокруг, раскрашивая волны в красный цвет, но сражение не утихает ни на минуту, засасывая в себя все новые и новые жизни, выплевывая обглоданные души. Вот Психопомпу работка. Наверное, совсем с ног сбился, бедняга, такую ораву в Аид отводить…

Для того чтобы ловчее перебираться с корабля на корабль, воины использовали импровизированные мостики из весел и досок. Некоторые даже успевали связать веревками. Иные накидывали так. Те постоянно норовили рассыпаться и немало уже народу, не удержав равновесия, оказалось в воде.

Из родосцев всегда выходили отменные моряки, мастера маневренного боя, но никудышные абордажники. Потому поначалу люди Птолемея одолевали, но вскоре к островитянам стало прибывать подкрепление. Соотечественники. Бывшие. Македоняне.

Учитывая первоначальный строй кораблей, который Лагид успел рассмотреть хорошо, оценив знамена и эмблемы, появление в центре македонян означало одно — они одержали верх на крыльях. На одном или обоих сразу. Знать бы наверняка…

Птолемей, разумеется, не мог знать, что подтверждались его худшие опасения — Неарх совершенно расстроил свои ряды отступлением, а помощи от пиратов не увидел. Получил нож в спину, ибо почти все люди Жадного присоединились к Красному и нанесли критянину удар поистине смертельный. Нет, сам он был жив, по крайней мере, пока, но крыло его практически перестало существование.

К югу Аменсенеб все еще приковывал к себе значительные силы македонян и успех их здесь был совсем неочевиден, однако они, пользуясь численным превосходством, обошли весь строй птолемеева флота и обрушились на триеры Стасанора, которые стояли во второй линии центрального отряда. Пердикка совершал охват с севера на юг и вскоре кольцо замкнулось.

Птолемей ничего этого не видел и не знал. Он дрался в самом сердце грандиозной битвы. Он очень устал… Получил две легких раны — в левое бедро и правое плечо. Можно сказать — царапины. Вот только перевязать некогда. Капля за каплей уходят силы…

Птолемей отправил к Перевозчику еще одного противника. Следующего оглушил ударом по шлему, отчего, наконец-то не выдержав, сломался меч. В следующее мгновение какой-то здоровяк, орудуя обломком весла, сбил Лагида с ног.

Упал неудачно, ударился затылком. В глазах потемнело, но Птолемей все же удержался каким-то чудом на самом краю сознания. Несколько секунд он лежал на палубе совершенно беспомощно, но добить его не сумели, свои отбросили наседавших врагов. С трудом. У тех будто открылось второе дыхание.

Птолемей поднялся на четвереньки. Помотал головой. Муть во взгляде медленно прояснилась. Прямо перед глазами лежит отрубленная рука. Приметный перстень на пальце. Чей? Филомена, триерарха «Астрапея». Бедняга…

Лагид пошарил вокруг. Пальцы сомкнулись на древке копья. Обломок, чуть длиннее локтя. Но с наконечником. Сойдет.

Он поднялся. Очутился за спинами своих воинов. Немного их осталось. И враг недалеко. Два шага. Раз. Два. Вот и драка.

Вражеский воин бьет краем щита в гоплон Птолемея. Упасть на колено, выпад снизу-вверх. Хрип. Остывающая капля крови на острие клинка. Маленький рубиновый шарик срывается в пропасть и летит. Бесконечно долго…

— Кто там впереди? — спросил Пердикка, — вроде наши?

— Да! — ответил проревс, — это «Протей»! Похоже, обездвижен!

— Триера киприотов по правому борту! — крикнул кто-то из матросов.

Пердикка посмотрел направо, повернулся к кормчему.

— Терей, атака!

Кормчий, скосил глаза на вражеский корабль, но даже и не подумал развернуть рули.

— Терей, упустим!

— На веслах, быстрее! — крикнул кормчий, а наварху ответил, — пока развернемся, они проскочат. Смотри, рвутся к «Протею», он беззащитен.

— Что ты задумал?

— Собью им нос.

— Как?

— Смотри, наварх, — усмехнулся кормчий, — учись.

На веслах поднажали. «Геракл» и триера киприотов неслись к «Протею», сходясь под небольшим углом.

— Еще быстрее!

— Не успеем, Терей!

Кормчий не ответил Пердикке, лишь рявкнул на келевста:

— Еще быстрее!

— Терей!

— Обгоняем! — крикнул проревс.

— Вот так, — кормчий толкнул немного рукоять левого весла от себя, а рукоять правого потянул. «Геракл» немного отклонился вправо.

— Держись!

Пердикка вцепился в борт. Таран «Геракла» врезался прямо в бивень чужой триеры. «Сбил нос», как и обещал кормчий. Триеру киприотов развернуло бортом к «Гераклу». «Протей» спасен.

— В атаку! — наверх метнул дротик одним из первых и его эпибаты ринулись в бой.

Он вышел совсем скоротечным: воинов на чужой триере осталось совсем мало, видно, ее уже хорошо потрепали.

На корме бился человек в дорогих доспехах. Сразу видать — большой начальник.

— Этого брать живым! — скомандовал Пердикка и вдруг обмер, — Неарх?!

Критянин не ответил, он продолжал отчаянно отбиваться от наседавших македонян.

— Только живым! — повторил приказ сын Оронта, — Неарх, сдавайся!

Тот глухо зарычал, но меч не опустил. На него навалились толпой, обезоружили. Подошел Пердикка.

— Это ты… — угрюмо взглянул на него критянин.

— Узнал, стало быть?

Тот кивнул.

— Вот и свиделись. Сколько лет прошло…

Неарх молчал.

— Все кончено. Наша взяла.

Критянин оглянулся по сторонам, скрипнул зубами. Взглянул Пердикке в глаза.

— Что ж, похоже на то… Прошу тебя, сохрани жизнь моим людям. Кто остался… Со мной можешь делать, что хочешь.

— Твою судьбу решит Антигон, — ответил Пердикка и приказал воинам, — ведите его на «Геракл».

Рядом прошла еще одна антигонова триера. Эпибаты на ней радостно кричали и обнимались.

— Победа!

Сразу на нескольких кипрских кораблях в поле зрения уцелевшие моряки обратили к македонянам щиты внутренней стороной. Некоторые по македонскому обычаю высоко подняли вверх копья. Сдаются.

— Победа!

Птолемей тоже уже понял, что сражение проиграно. Его силы таяли на глазах. Наступил перелом и киприоты, потеряв волю к борьбе, сдавались десятками и сотнями. Что остается? Плен? Возможно, Антигон сохранит ему жизнь и совсем не обязательно посадит в сырую темницу…

Ну, уж нет. Это было бы нечестно по отношению к тем, кто отдал за него свои жизни.

Значит — смерть?

«Тебя там не убьют?»

«Кто тебе сказал, что меня там могут убить?»

«Леонтиск. Он сказал, что на войне всех убивают».

«Нет. На войне убивают тех, кто испугался и тех, кто отлынивал от палестры. А я не отлынивал и не боюсь».

Леонтиск, Эйрена, Лаг… Таис… Что станет с ними?

Если сдаться, можно выторговать им безопасность, ведь они не нужны Антигону. Нужен только он, Птолемей. Он один.

Все-таки сдаться?

Перед глазами осуждающее лицо Неарха.

«Демарата ты приносишь в жертву без пользы».

Нет. Жертва не будет напрасной. Нужно бороться до конца. А там, как решат боги.

Но здесь сражение проиграно.

Вокруг Лагида осталось всего пять человек. Самых верных. Македонян — десятки.

— Птолемея — только живым!

Узнали…

Деревянная основа щита раскололась по всей длине. Лагид отбросил его. В руках все тот же обломок копья — единственное оружие. Кто-то рванул за плечо.

— Беги!

Голос Хатема не спутаешь ни с чьим другим. Египтянин говорит на койне прекрасно, но с едва уловимым акцентом.

— Беги, царь!

Царь?

На египтянина сыплются удары. Бывший жрец Тота-Гермеса не слишком искусный мечник. Долго ему не продержаться.

— Беги, царь!

Птолемей перехватил обломок копья под наконечник. Как нож. Вспорол ремешок шлема. Стащил за гребень и тут же отразил им удар проворного эпибата.

— Птолемея — только живым!

Хатем упал на колени, повалился набок.

Торжествующий вопль.

— Сдавайся, Лагид!

Он отшатнулся. Пятясь, наткнулся на борт.

— Сдавайся!

— Прыгнет, хватайте его!

Мир беспорядочно завертелся. Болезненный удар о воду. Всплеск, и вот уже взбудораженная зеленоватая граница миров маячит над головой.

Шлем он сразу же выпустил из рук. Тот падал во тьму как-то неспешно, лениво…

Панцирь сковывает движения. Долой его. Птолемей вспорол завязки на боку и на груди. Распрямились наплечники. Быстро размотал размокший лен, оттолкнул в сторону. Металл потянул панцирь на дно.

Поножей Лагид не одел, да и вообще сражался босиком, чему теперь был очень рад.

Накатывает удушье. Нужно вздохнуть.

Птолемей рванулся к поверхности. Там, наверху, черным-черно от кораблей. Редкие лучи солнца меж ними, а кругом люди. Сотни людей барахтаются в воде, хватаясь за обломки.

Ему хватило сил и воздуха, чтобы пронырнуть подальше в сторону от всеобщего столпотворения. Еще немного. Еще…

— Ах-ха-а-а…

Руки и ноги, как чужие. Усталость висит на них свинцовым грузом. Долго в воде не протянуть. Попытаются вытащить — нож-копье в грудь. Хорошо, что не выбросил. Значит таков его жребий — сгинуть без погребения. Таис останется лишь возвести кенотаф…[8]

Носится где-то твой труп по волнам, а могила пустая,

Мимо которой идем, носит лишь имя твое…[9]

Таис всегда плавала лучше его. Вот она, его любимая жена, океанида Каллиройя, уже протягивает свои золотые руки, чтобы заключить его в объятия…

«Каллиройя»?

Он не поверил собственным глазам. Боги, возможно ли это?!

— Птолемей!

Это голос Менелая! Боги, он жив! И корабль цел! Уцелел в этом жутком пиршестве Таната. Вот она, «Каллиройя», его Таис!

— Птолемей!

Они его ищут. Менелай не бросил брата. Малыш молодец, уцелел сам, спас людей и корабль. В такой бойне это почти невозможно, невероятно.

Он не знал, что «Каллиройя» идет с креном на правый борт и моряки отчаянно вычерпывают воду из трюма, закрывая собственными спинами пробоину. Потеряно более половины весел, погибло много гребцов и воинов. Эннера пережила несколько таранных атак, но, благодаря искусству Менойтия, благополучно уклонилась от всех, кроме одной. Брат ранен в палубной схватке, ибо македонянам все же удалось высадиться на борт «Каллиройи». Но ее команда отбилась и даже тянет на буксире захваченную триеру.

— Птолемей!

— Здесь… — ему показалось, что он закричал, но на самом деле лишь захрипел.

— Птолемей!

— Я… здесь…

Уже проваливаясь во тьму беспамятства, он успел мертвой хваткой вцепиться в брошенный с корабля причальный конец.

Отряд египтян продолжал драться, хотя Аменсенеб уже видел ясно — не победить. Малые посыльные ладьи, возвращаясь из разных участков великой битвы, докладывали: враг одолевает. Везде. Корабль Лагида затонул. Рядом образовался плавучий остров из сцепившихся триер, но почти весь он в руках македонян.

Здесь, на южном крыле, несколько гептер и гексер противника сгорели, однако остальные громят теперь линию Стасанора. Разведчики Аменсенеба не были всеведущи, они не знали, что солийский наварх погиб, пытаясь атаковать «Бриарей», который, как и «Гиес» Менедема, в сопровождении еще нескольких кораблей, избегая огня египтян, прорвался в тыл и устроил там бойню.

Не знал этого, разумеется, и сам Знаменосец Великой Зелени. Но опыта ему было не занимать, и он принял единственно верное, как считал, решение:

— Отступаем на Кипр.

— А как же Птолемей? — спросил наварха кормчий.

Знаменосец лишь покачал головой, и кормчий опустил взгляд.

Аменсенеб прошептал еле слышно:

— Да будет голос его правдив…

Многих моряков со сгоревшего «Крокодила», которые успели броситься в воду, подобрала «Маат, Дарующая и Отнимающая». Теперь она атаковала «Котт», эту эллинскую тварь Дуата-Тартара.

Единственный массивный проемболлон «Маат» с бронзовым навершием в виде раскинувшей крылья совы, вспорол борт гептеры. Сова была выкрашена в белый цвет. Вестница Нейти-мстительницы и ночное обличье Маат. На языке ремту ее имя — Мут. Смерть. Прекраснейшая явилась в своей грозной ипостаси. Она отнимала жизни воинов Антигона. Она даровала жизнь детям Реки.

Нехемен избежал смерти в огне, искупался, наглотался соленой воды, потерял лук и теперь, спасенный соотечественниками, сражался мечом, во владении которым, конечно не мог сравниться с «Храбрейшими», но все же знал, с какого конца за него берутся.

Пентаура погиб. Объятый пламенем, он прыгнул в воду, но на поверхности не появился. Сколько Нехемен его не высматривал, так и не увидел. Лучник не слишком горевал, желал лишь, чтобы голос уахенти был правдив в Зале Двух Истин. Да и некогда горевать.

«Котт» получил совсем небольшие повреждения, но команда его почти вся полегла от стрел египтян, потому воины «Маат» быстро захватили гептеру. Уцелевших в бою гребцов бесцеремонно выгоняли на палубу и заставляли прыгать за борт.

К захваченой гептере приближался вынырнувший из дыма «Двойной Венец» и еще два египетских корабля.

В двух стадиях к востоку виднелись македонские громадины — «Бриарей» и «Гиес». В бою они пострадали незначительно. Менедем, увидевший отступление египтян, подвел корабль почти вплотную к «Бриарею» и прокричал в медный рупор:

— Уходят! Станем преследовать?

— Нет! — ответил Монофтальм, — пусть бегут!

Сейчас он торжествовал, хотя вид имел невозмутимый. Обозревая пространство, на котором горели, шли ко дну корабли, барахтались люди, многих из которых доспехи утянули в глубину, не дав ни малейшего шанса выплыть, о чем он думал? О моряках, отдавших за него жизни? О превращенном в пепел золоте, потраченном на строительство флота? Ради чего все это? Ради «наказания злодеяний» того, кто когда-то почти стал его другом и уж точно был верным соратником? Ради освобождения вод от пиратов? Ради свободы и безопасности морской торговли?

Полно, эти воды постарается прибрать к рукам Офелл, если, конечно, он еще жив. Этот человек станет бедствием похлеще Лагида, которого не зря именовали Законником. Сегодня союзник, скоро Красный превратится в проблему. И первым, кто обратится к Антигону с просьбой решить ее, станет Родос. Другой сегодняшний союзник, который сам же и склонил Красного к всеобщей дружбе против Птолемея.

Теперь предстоит борьба за Кипр. За богатый медью и лесом Кипр. Лагид разгромлен, но как поведут себя кипрские цари, еще неизвестно. Впрочем, как бы не повели, конец будет один. Антигон отринул всякие душевные метания, он ощущал, как в руках его изо дня в день прибывало силы.

Кипр и Киликия. Следом Финикия. На западе воду мутят Афины. И тоже, до поры. Селевк, несомненно, разберется с персами в Каппадокии. Дарий слаб, царство его распадается. Не о том ли мечтал царь Филипп?

Вот она, власть. Царская власть. И пусть спесивые эллины воротят носы, зовут его тираном. Пусть. Он еще немного поиграет в их игры.

— Слава! Слава!

— Антигон! Антигон!

— Слава тебе, сын Филиппа[10]!

Он увидел в этом руку судьбы. Он тоже крив на один глаз. Преемник. Пусть не по крови, но по делам, по великим дерзновенным замыслам, которые не суждено было осуществить сыну Олимпиады, но воплотит он, Антигон Монофтальм. Остался лишь один небольшой шаг и он, несомненно, сделает его.

Антигон проводил взглядом десять кораблей, уходящих на юг. Повернулся к своим торжествующим воинам. К нему потянулись десятки рук. Подхватили, подняли на сомкнутых щитах.

— Слава тебе, Монофтальм!

— Радуйся, Антигон-победитель!

[1] В настоящее время этот рукав пересох и теперь река Гёксу с лиманом не связана.

[2] Ликоктон (греч.) — «Убийца волков».

[3] Проемболлон (греч.) — «бьющий первым». Вспомогательный таран над ватерлинией, предназначенный для разрушения вражеских весел и препятствия слишком глубокого погружения в корпус корабля основного тарана. Обычно их было два.

[4] Марана (санскрит) — смерть.

[5] Селитра.

[6] Эносихтон (греч.) — «Колебатель земли», эпитет Посейдона.

[7] Акростоль — рог на носу триеры, продолжение форштевня (стэйры).

[8] Кенотаф — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, символическая могила.

[9] Каллимах. Перевод Ю. Шульца.

[10] Разумеется, здесь имеется в виду вовсе не Филипп II. Этим именем звали отца Антигона.