6. Гордиев узел

С громким всплеском якорь ворвался в царство Посейдона, распугав стайку мелкой рыбешки. Моряки подтянули к борту лодку, привязанную веревкой к корме гемиолии. Двое спрыгнули в нее, укрепили в уключинах весла. Еще один устроился на носу, а следом сполз, кряхтя по-стариковски, Жадный Ойней. Моряки оттолкнулись от борта корабля и лодка направилась к берегу.

— Наш пострел везде поспел, — усмехнулся Ойней, углядев среди встречающих мощную фигуру Конона, — и плащик пурпурный даже приодел, видать важных гостей встречает.

Загорелые дочерна полуголые пираты, налегая на весла, заулыбались. Лодка подошла к высокому пирсу и люди, стоящие на нем, помогли Жадному подняться.

— Радуйся, Ойней, — сдержанно приветствовал собрата по ремеслу Конон.

— И тебе не горевать, Булыжник. Прям до слез ты меня растрогал. Еще бы венок нацепил — убил бы наповал. Давно на ветру стоишь-то?

— Как паруса на горизонте показались.

Ойней присвистнул.

— Да не твои, — прищурился Булыжник, — обернись.

Ойней послушался, но увидел только свои четыре гемиолии, вползающие в гавань и убирающие паруса, да еще патрульную триеру Птолемея.

— Не туда смотришь. Дальше. Вон, на острие Кроммия[1].

— Его не видать отсюда.

— Да и насрать. Ты что, Ойней, не моряк? — удивился Конон, — не сделал же Кроммий ноги? Не видать, а он там есть. Вон, на два пальца левее.

Он указал рукой туда, откуда пришли четыре гемиолии Ойнея. Все они уже встали на якорь, а вдалеке, в дымке, левее берега, изгибающегося плавной дугой к северу и северо-западу, виднелось еще несколько парусов.

— Ты, Ойней, так торопился, что даже не оглянулся ни разу? — спросил Конон, — так можно на хвосте свою смерть привезти, сослепу-то. Я-то думал — ты к старости осторожным стал.

— Это кто еще такой? — всматриваясь вдаль пробормотал Жадный. Подначку он проигнорировал.

— Скоро узнаем. Хотя и так можно догадаться. Законник собирает всех. Я думаю, это Менелай идет. Судя по числу парусов. Пошли пока в кабак, вмажем за встречу. Птолемей подождет. Не по достоинству нам сразу к нему бежать.

Жадный согласно покивал.

Через пару часов в гавань Сол Кипрских сбежался чуть ли не весь город. Не каждый день видишь зрелище приближающегося огромного флота. Тут-то дальнозоркий, хотя и рассеянный в старости Ойней поимел преимущество перед Булыжником. Он первый разглядел рисунки на парусах кораблей.

— Ты, смотри, не врали ведь. Точно она.

— Кто?

— Гляди, что за зверюга впереди. Я таких здоровенных в жизни не видал.

— Да кто там?

— Не кто, а что. Вон, две титьки на парусе видишь?

— Омега? — прищурился Конон, различив вышитую красным огромную букву на главном парусе первого из приближавшихся кораблей, поражавшего своими размерами.

— Да. Мне говорили про нее. «Две титьки» ее люди кличут. Здоровенная дурища. Таких, поди, и не строил никто прежде.

— Да уж… — почесал бороду Конон.

Через некоторое время стало понятно, что прозвание свое этот корабль получил не только за букву «омега» на парусе, похожую на женскую грудь. Над волнами, взрезаемыми тараном, летела обнаженная золотокожая океанида Каллиройя.

С давних времен лучшими моряками в Великой Зелени считались финикийцы, первыми научившиеся совершать многодневные переходы вдали от берегов. Суда «пурпурных» отличались отличной мореходностью, и значительно превосходили эллинские торговые парусники размерами, но все же Зеленые воды некогда бороздили корабли покрупнее финикийских. Корабельных дел мастеров из Ханаана далеко обставили египтяне, причем сделали это в такой седой древности, о которой помнили лишь покрытые пылью веков папирусы.

Во времена высшего расцвета Страны Реки она расширялась на все стороны света. Гранитные обелиски, установленные на границах державы Тутмесидов, перемещались все дальше на север и северо-восток. Перевозили их огромные ладьи-бариты.

Прошло больше тысячи лет, но кое-какими секретами постройки широкопалубных ладей египетские мастера еще владели. Неферкар прислал своих кораблестроителей к Птолемею и те помогли ему построить на верфях Саламина и Китиона несколько поистине гигантских кораблей, способных нести значительное число метательных машин. Самая большая эннера получила имя «Каллиройя», «Прекрасногрудая»[2]. Так назвал ее Менелай, попросивший мастеров наделить вырезанную из кедра океаниду, украшавшую нос корабля, чертами Таис.

Птолемей назначил общий сбор своего флота и союзников в Солах на середину гекатомбеона[3], «месяца жертвоприношений». К весне ни одна из сторон подготовиться не успела и только сейчас, когда пролетели уже два летних месяца, флоты вышли в море. Начинать морскую войну в конце лета, когда до осенних штормов оставалось всего ничего, было невыгодно, но Антигон не желал ждать, опасаясь, что время работает на Лагида.

Так оно и было. Птолемей не терял зря ни минуты из подаренных ему противником. Он знал, с какими силами предстоит столкнуться и на кого можно рассчитывать в борьбе с ними. Неарх еще раз побывал в Египте и вернулся с помощью от Неферкара. Фараон кораблей выделил немного, поскольку сам в них отчаянно нуждался, но послал союзнику сотню лучников из отборного отряда «Нейти-Иуни» и пять сотен «Храбрейших», своих лучших бойцов.

Гораздо ценнее воинов оказалась помощь Менкауры. Камышовый Кот в самом начале лета сообщил Лагиду, что Хашехем Аменертес, вокруг которого пританцовывали шептуны Мазея, послал персов к Апопу[4] и точно к союзу против Птолемея присоединяться не намерен. Всю подноготную игры старого Крокодила Менкаура еще не знал, но уверял, что вредить Лагиду тот не станет. У него нет интересов на севере. Пока.

Корабли Крокодила шалили возле Газы, чем изрядно нервировали тирийского царя Адземилькара, который все прикидывал, какими силами нагрянуть на Кипр. Да и стоит ли вообще? В последние годы «перс пошел уже не тот». Пронесся слух, будто шахраб Мидии Атрупатак недопоставил в казну ежегодную подать. Придержал на пастбищах пять тысяч нисейских кобылиц и припрятал в сундуках почти сто талантов. И ему это сошло с рук. Заразительный пример.

Вот так и вышло, что «враг моего врага…» Ну и далее общеизвестно. Хотя другом Птолемею Аменертес не стал и не собирался.

Фратаферн подтвердил некоторые сведения Менкауры. Если кто и станет угрожать с востока, то в нынешнем году они на это не способны. Все заняты другим.

Но на западе дела обстояли гораздо хуже. Демарат съездил в Афины и приехал оттуда ни с чем. С Демосфеном ему встретиться не удалось совсем, тот неудобного посла избегал. Демарата принял Гиперид. Результат переговоров эвбеец изложил Лагиду так:

— Он дал понять, что когда придет пора Циклопу отвечать за свои преступления, нас, невинно убиенных, в обличительной речи помянут.

Птолемей скрипнул зубами.

— Союзнички…

От пиратов, ходивших под Лагидом, разумеется, приготовления Антигона к войне не укрылись. К весне время слухов, сплетен и домыслов давно миновало и все прекрасно видели, кто против кого стоит. Участие в заварухе всесильного сатрапа Вавилонии уже не было тайной. Алифоры поджали хвосты. Некоторые, самые храбрые (но не очень умные), вроде Конона, позубоскалили:

— Значит, вознамерился дедушка Мазей утопить Зайца чужими руками? Ну-ну…

Однако большинство обгадилось. Пришлось Зайцу показать зубы, напомнить, что они у него вовсе не заячьи, а вполне себе волчьи. Торжественный проход египетского флота из Саламина в Солы должен был показать кое-кому, что прогулка Циклопа до Кипра и Киликии легкой не получится. Ойней прибыл на смотрины вторым после Булыжника. Тот проявил ожидаемую твердость, граничащую с упрямством, и первым вызвался поучаствовать в драке. Вид огромных эннер, гептер, гексер и прочего, Жадного пронял. Птолемей напомнил Ойнею, что более удачного момента, чтобы разобраться с Красным, не придумать.

Фратаферн старался вовсю, распуская слухи, что с востока опасаться нечего, да и на западе угроза не столь велика. Сразу несколько купцов, поглаживая пояса с лагидовым серебром, объявили, будто афиняне выступили к Хиосу, поддержать своего союзника Аполлопида. Дескать, Одноглазый решил первым делом наподдать ему. Отделить зерна истины от плевел было непросто. Афиняне куда-то действительно выступили. Македонские корабли действительно видели у Хиоса. Их даже у Киклад видели.

— Нельзя позволить Антигону и родосцам соединиться с Красным, — доказывал Птолемей алифорам.

Те кивали. Нельзя. Красного надо бить первым. И побыстрее.

Птолемей лукавил: он знал, что родосский флот уже подошел к Коракесиону. Упредить объединение сил противника не удалось.

— Они все равно узнают, — предупредил Лагида Демарат, — и разбегутся по своим щелям, как тараканы. Неужели ты доверяешь этому продажному ублюдку Жадному?

— Никогда не доверял. А что разбегутся по щелям… Если мы дадим Антигону бой прямо возле их щелей, бежать Псам будет некуда.

— Что ты задумал?

— Встретим наших старых друзей у границы Трахеи.

Демарат покачал головой.

— Хочешь отойти на восток? Оставить им Кипр?

— Антигон не пойдет сюда, пока не встретится со мной. А я позабочусь, чтобы он узнал, что меня на Кипре нет.

Флот собирался в Солах девять дней. Больше полутора сотен кораблей, больших и малых. Одних гребцов более сорока тысяч. Почти двадцать тысяч воинов. Киликийцы, киприоты, египтяне, македоняне, наемники всех мастей. Наемники… Птолемея не покидало чувство, что вся эта могучая рать совершенно ненадежна. Не было того полузабытого чувства чего-то монолитного, подобного фаланге или атакующей Царской иле, на острие которой он следовал за Александром при Гранике и Херонее, прикрывая царя-друга справа, воодушевленный величайшим доверием. Слева, где угроза для первого всадника выше, всегда скакал Клит. Опытный, умелый Клит, проворонивший клинок Спифридата…

Десять лет Птолемей не участвовал в конном бою. Привык к палубе корабля. Она стала его вторым домом. Вторым? А есть ли у него «первый»? За столько лет, проведенных на Кипре он так и не почувствовал, что находится дома.

Птолемей проснулся посреди ночи, сел на ложе, скосил глаза на его пустующую половину. Таис нет. Она в других покоях с маленьким Лагом. Малыш часто просыпается, до сих пор мучается животом, хотя ему скоро год. Так бывает. Мать говорила, Менелай был таким же во младенчестве. Все время ревел. А он, Птолемей — нет. Всегда спокоен, рассудителен. В три года задвигал такие речи, что от хохота Филиппа ставни на окнах дрожали. Филиппа? А он-то каким боком в этом уголке памяти? Отец в то время редко бывал при дворе. Избегал косых взглядов тех, кто прекрасно знал, чье ложе прежде грела Арсиноя. Лагид почти до самого совершеннолетия жил в отцовской усадьбе, в Орестиде, и в Пеллу впервые приехал за пару лет до того, как был отправлен в Миэзу, вместе с другими знатными юношами учиться у Аристотеля. Почему же в этом воспоминании детства он видит Филиппа?

Лагид встал, набросил плащ на голое тело и прошел в покои жены. Ставни не закрыты и серебряный диск, неспешно плывущий по безоблачному небосводу, заливал спальню тусклым светом. Полнолуние. Таис спала, а рядом с кулачком во рту посапывал Лаг. Беспокойно вздохнул и, не открывая глаз, проверил ладошкой рядом ли мать, нащупал кое-что круглое, большое и вкусное, заерзал и зачмокал. Птолемей улыбнулся.

За спиной по холодному полу прошлепали чьи-то босые ступни. Лагид обернулся: в дверях стояла Эйрена.

— Ты чего здесь? — спросил вполголоса отец.

— Ты завтра уедешь? — зашептала дочь.

Он подошел, взял ее на руки, посмотрел в глаза, серьезные, бездонные.

— Уеду.

— На войну?

— На войну.

Она помолчала, закусив губу, что-то обдумывая.

— Тебя там не убьют?

Он покачал головой.

— Конечно, нет. Кто тебе сказал, что меня там могут убить?

— Леонтиск. Он сказал, что на войне всех убивают.

— Нет. На войне убивают тех, кто испугался и тех, кто отлынивал от палестры. А я не отлынивал и не боюсь.

Эйрена посмотрела на Таис.

— А мама сегодня плакала.

Птолемей прикусил губу. До ночи совещался со стратегами и не зашел к жене.

— Давай договоримся, дочь. Будешь себя хорошо вести, чтобы мама у нас больше никогда не плакала. Никогда-никогда. Договорились?

Закивала.

Он улыбнулся.

— Я вернусь. Обещаю.

Когда после победы над эллинами в битве при Херонее царь Филипп отправил послом к афинянам своего наследника, того сопровождали несколько гетайров. Один из них, молодой Офелл, сын Силана, свел в Афинах знакомство с неким Мильтиадом, который вел род от того самого Мильтиада, что прославил свое имя в веках победой над персами при Марафоне.

Этот же Мильтиад, ровесник Офелла, стоял за партию Эсхина и считал себя другом македонян, за что подвергался нападкам Демосфена, возмущавшегося поддержкой отпрыском столь знаменитого рода врагов государства. Молодой эвпатрид, любитель выпивки и женщин, только посмеивался. Он сидел по уши в долгах (отец, сердитый на разгульного сына денег ему не давал и грозился вообще лишить наследства) и филипповы денежки, небольшим ручейком затекавшие в его кошель, позволяли кутить, почти ни в чем себе не отказывая. На удовольствия с лихвой хватало — македонская золотая река, большей частью оседавшая в сундуках Демада и Эсхина, казалась неиссякаемой и подкармливала многих.

С Офеллом, таким же повесой, эвпатрид быстро сдружился. Они вместе посещали разнузданные пирушки и дома гетер. Поначалу их сопровождал Птолемей, но позже, познакомившись с Таис, охладел к этой буйной компании. Отец Мильтиада рано женил сына, надеясь, что, обзаведясь семьей, тот остепенится. Ожидания не оправдались. Если бы родился сын, необходимость служить примером наследнику, возможно, заставила бы Мильтиада взяться за ум, но на свет появилась дочь. Как-то, во время очередной пьянки, изрядно захмелевший афинянин пообещал своему другу из Пеллы, чтобы тот через несколько лет засылал сватов.

— Она же еще титьку мамкину сосет, — удивился Офелл.

— Так ты погодя присылай. Лет через двенадцать, как созреет. Сейчас-то куда торопиться тебе? Слышал, как у нас говорят: «Всем надлежит жениться, начиная с тридцати лет»? Платон такое изрек. Эх, не слушал мой батюшка Платона…

Сказано было в шутку, да еще и под Акратовым дурманом[5], но Офелл эти слова запомнил. Очень ему хотелось породниться с каким-нибудь знатным семейством. Сын его будет из рода великого Мильтиада. Звучит? Звучит.

Отправившись в азиатский поход, Офелл оказался в отряде Птолемея, и с ним совершил налет на Тарс. Несколько лет сын Силана следовал за Лагидом, но потом их пути разошлись.

Сражаясь с киликийскими пиратами, Офелл захотел большей свободы и власти, чем давал ему Птолемей и, самое главное, увидел возможность, как все это взять. Умный, прозорливый, осторожный, как и сам Лагид, Офелл отличался большей дерзостью своих деяний и жестокостью, которая даже в среде пиратов вызывала удивление. Именно она и наградила его прозвищем, которое немногие разбойные упоминали без дрожи в голосе, а купцы вообще избегали называть, боясь накликать беду. Красный. Помимо склонности Офелла к обильному кровопусканию, в этом имени нашла отражение и его давняя мечта — войти в род Мильтиада[6].

Отделившись от Птолемея, Офелл стал жить собственным умом, неуклонно умножая свои силы. Многие недогоревшие в Корике алифоры сбежались под его знамена цвета крови. Любитель театральных поз, он не жалел денег для окраски суриком и охрой парусов своих кораблей. За пару лет о нем распространилась столь злая слава, что даже бывшие соратники и соотечественники перестали поминать его настоящим именем.

Через некоторое время Красный умудрился захватить неприступный Коракесион, убил прежнего владельца, и стал господином вод Ликии и Памфилии. Вот тогда на него и обратили внимание сильные мира сего. Зачастили на Воронью Скалу гости.

— …короче, «пурпурные», весло им в жопу, чёта заерзали.

Паламед раскусывал скорлупу фисташек и сплевывал ее прямо на пол. Офелл мрачно наблюдал за ним, покачивая в руке полупустой кубок. Левый никогда не отличался манерами и развалился на обеденном ложе, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, отчего хитон задрался, открыв на всеобщее обозрение волосатый срам. Паламеда это не беспокоило, он продолжал хрустеть скорлупой.

— Дальше, — поджав губы, потребовал Офелл.

— Чё дальше. Ничё… Кидают, суки. Фиников, что ли не знаешь? Хитрожопые, как…

— Хватит, — отрезал Красный, — сведения верные?

— Верные, — мрачно подтвердил Промах.

Правый разместился на соседнем ложе. Он выглядел гораздо трезвее брата-близнеца, ковырялся в зубах, вылавливая застрявшее мясо, и до сей поры в разговоре участия не принимал.

Тирийцы решили не связываться с Птолемеем. А как все хорошо шло до сих пор! Когда Красный захватил Коракесион, он, несмотря на все успехи, и мечтать не мог сравняться по силе с Лагидом. Не говоря уж о том, чтобы превзойти Законника. Оставалось только сидеть на Скале и довольствоваться своим куском пирога, далеко не самым большим. И вдруг удача повернулась к нему своим длинным ухватистым хвостом, да встала так близко, что и руку тянуть не надо. Сама сунула его в ладонь.

Первоначальный договор с Мазеем вышел довольно осторожным. Ни Офелл, ни влиятельный перс не надеялись на быстрый успех. Намеревались подпилить сук, на котором сидел Птолемей, не спеша. Если переговоры с Родосом не слишком затянулись, то натравить на Лагида Циклопа не рассчитывали столь быстро. Вмешательство Набарзана, о существовании которого Красный даже не подозревал, ускорило события, при этом вышло так, что Офеллу и палец о палец ударить не пришлось. Все «само» завязалось. Осталось лишь, с полнамека поймав опытным носом ветер, поддакнуть циклопову посланнику, что да, это подлый Законник во всем виноват. И послов зарезал (да вся Киликия об этом говорит!) и вообще творит тут нехорошее.

Красный уже предвкушал, что отсидевшись за чужими спинами, снимет сливки, но новости из Тира наводили на мысль, что мечом помахать все же придется.

Пердикка занял Фаселиду. Вся Ликия покорилась ему без борьбы. Посланник, которого стратег отправил к Офеллу, недвусмысленно намекнул, что от пирата ждут решительных действий, а не просиживания на заднице. Сбор флота назначен у Вороньей Скалы.

«А то мало ли, что там на уме у некоторых…»

Вот уж чего разбойные во все времена не жаловали, так это равной схватки с неопределенным исходом.

Геройски погибнуть за чужие интересы Офелл не желал. Он хотел возвыситься.

— Да чё ты сдриснул раньше времени, Красный? — бодро заявил Паламед, — всех порвем!

В подтверждение своих слов он демонстративно почесал волосатое горло крюком, заменявшим правую кисть.

«Уж ты порвешь».

Неотличимый лицом, но более осторожный и рассудительный брат Левого (по крайней мере, ему хватило ума в свое время не попасться Ойнею), заметил:

— Тут пифия надвое сказала. Неплохо бы соломки подстелить…

— Вот именно, — буркнул Красный, — я тут подумал… Надо бы разъяснить братве, что происходит, а то, мниться мне, многие не понимают. А, Промах, что думаешь?

— Можно и разъяснить, — буркнул Правый.

— Чё разъяснить? — влез Левый.

— Да помолчи ты, — перебил Офелл, — обсказать все подробно, тому же Жадному, что Циклоп, собственно, не против братвы. Он изменника Зайца прихлопнет и все. А ежели стенка на стенку сойдемся, то мало не покажется никому.

— Ты хочешь сманить Ойнея? — спросил Промах.

— Кого? — вскинулся Левый, — эту суку?! Да я его при первой же возможности на куски порежу! Эта тварь поганая надо мной изгалялась, а ты хочешь с ним задружиться?!

— Успокойся, — поморщился Офелл, — не верещи. Башка от тебя болит.

Он повернулся к Правому.

— Придумал я, Промах, как нам посторониться от котла, который скоро забулькает. Надо Циклопу намекнуть, что Жадного и тех, кто к нему прибьется, мы возьмем на себя.

— Хочешь выманить их на драку? Одного Ойнея еще можно приделать, но если полезут все…

— Ты что, дурак? Не будет никакой драки.

На «дурака» Правый не обиделся.

— Все же предложишь ему перебежать к нам? Я согласен с Паламедом. Нам с этим ублюдком не по пути.

— По пути или нет, я бы на вашем месте не зарекался, — загадочно усмехнулся Красный, — помниться, в твоей команде были люди из числа ойнеевой братвы? Приведи-ка ко мне кого-нибудь из них. Понадежнее. Я с ним побеседую.

— Значит, разговаривать он не намерен?

— Нет. Ариарат показал ему золоченые ножны акинака, принадлежавшего Кофену. Фарнабаз узнал их и совсем обезумел. Ариарат рассказал, что останки посла и его спутников нашел какой-то пастух.

Селевк откинулся на спинку походного кресла, пристально разглядывая стоявшего перед ним каппадокийца. Варвар представился слугой некоего могущественного перса, имя которого он отказывался назвать.

Селевку подобная дерзость, разумеется, не понравилась, но он не стал вставать в высокомерную позу, ибо варвар пообещал пролить свет на убийство послов. Стратег слушал каппадокийца, почти не перебивая. В этом деле истину приходится собирать по крупинкам. Позже будет время, как следует тряхнуть варвара, а сейчас пусть говорит. Он сам пришел.

— Ариарат представил какие-нибудь доказательства того, что посла убили македоняне?

— Он приказал доставить того пастуха и Фарнабаз лично его допросил. Останки принадлежат телохранителям посла, других не найдено. Это говорит о том, что убийцы, устроив засаду, не понесли потерь или унесли своих. Нашли кости в стороне от дороги, то есть трупы туда специально оттащили.

— Разве это может считаться доказательством нашей вины? Так могли действовать и разбойники.

— Он уверил хазарапатишу, что все ценности, деньги посла остались на месте. Разбойники бы их забрали. В доказательство предъявил ножны Кофена и еще несколько дорогих вещей, которые хазарапатиша тоже узнал. Кроме того, разбойники не стали бы забирать трупы македонян, а ведь послы ехали вместе.

— Фарнабаз побывал в месте бойни?

— Нет.

— Значит, он во всем поверил Ариарату на слово?

— Да, господин.

Это какое-то безумие… Селевк потер виски руками. Сын Артабаза сошел с ума? Жажда мести совсем затуманила его разум. Он возглавляет «первую тысячу» телохранителей Дария. Разве можно, расследуя такое дело, верить на слово? Он пристрастен и это мешает ему смотреть своими глазами. Артаксеркс Ох тоже верил всему, что ему нашептывал египтянин Багой, отчего многие люди расстались с жизнью. Далеко не все из них злоумышляли против царя царей.

Каппадокийца стратег принял в своем походном шатре. При разговоре присутствовал еще один македонянин — Пифон, сын Кратея. Как и Селевк, он когда-то состоял в числе телохранителей Александра и остался в Азии с Антигоном. Тогда еще молодой человек, он не занимал высоких постов, но к тридцати трем годам проявил себя, отличился в пафлагонских походах. Друг Селевка, он давно уже стал его правой рукой.

— Ты так настойчиво убеждаешь нас, что переговоры с Фарнабазом бесполезны… Какая тебе или твоему господину в том выгода? — спросил Пифон, выступив из-за спины стратега.

Багавир (а это был он) ответил спокойно. Ожидал такой вопрос.

— Великий шах почти перестал уделять внимание государственным делам, но кое-кто из его приближенных считает, что воевать с македонянами не следует. Фарнабаз, однако, жаждет войны и мщения. Он пропустил мимо ушей советы многих уважаемых людей. Он подчинил себе волю шахиншаха и в гордыне своей, почти не таясь, правит от его имени. Он превращается во второго Багоя. Многим это не нравится. В том числе и моему господину.

Селевк усмехнулся. Понятно. Придворная грызня. Ничего нового.

— Это все только слова, — сказал Пифон, — где доказательства?

— Прошу простить меня, господин, — согнулся в поклоне Багавир, — немногим я могу подтвердить правдивость своих слов. Разве тем, что войско Фарнабаза свернуло с Царской дороги. Хазарапатиша осведомлен о твоих приготовлениях и не намерен атаковать в лоб. Он обойдет тебя, переправившись через Галис севернее.

Селевк и Пифон переглянулись. Македонское войско стояло на западном берегу пограничной реки уже двенадцать дней. Селевк не собирался переправляться, он надеялся, что кровопролития удастся избежать, но на всякий случай построил земляные укрепления у моста. Сколько у Фарнабаза воинов он не знал и готовился к худшему. Значит персы, еще не подойдя к мосту, уже осведомлены о том, что македоняне здесь и ждут их.

— Ты можешь проверить правдивость моих слов, отправив разведчиков. Но, убедившись, что я не лгу, упустишь время. Фарнабаз переправится. Твои укрепления окажутся бесполезными. У хазарапатиши тридцать тысяч воинов.

Пифон крякнул. Селевк остался невозмутим.

— Хазарапатиша уже близко. Я опередил его не более чем на день. Тебе следует спешить, — продолжал каппадокиец.

— И опять никаких доказательств, — раздраженно бросил Пифон.

— Прости, почтеннейший, — опять поклонился варвар, — других слов у меня нет, но мой господин искренне хочет помочь вам. Он подозревает Ариатара в убийстве послов.

— Вот как? — заломил бровь Селевк, — откуда ему это известно?

— Мой господин не счел нужным посвятить меня. Прошу простить.

Селевк некоторое время пристально смотрел в глаза каппадокийцу, потом сказал:

— Пока я не принял решения, как поступить. Ты останешься здесь. Под стражей. Если солгал — умрешь. Сказал правду — будешь вознагражден. Пифон, проследи, чтобы с него не спускали глаз, но не причиняли обид. Он — наш гость, — стратег усмехнулся.

Пифон выглянул из шатра и отдал распоряжения начальнику стражи. Багавира увели. Пифон вернулся. Селевк задумчиво прохаживался перед походным столом.

— Что если варвар не врет? — медленно проговорил стратег, — как известно, «держи вора» громче всех кричит сам вор. Вдруг это правда? Ариарат — убийца послов?

— Зачем это Ариарату? — спросил Пифон.

— Он уже получал от нас по носу, решил расквитаться.

— Таким диким и рискованным, таким запутанным способом?

— Почему нет? Все идет, как он задумал. Пришло войско царя царей на помощь. А иначе бы на него махнули рукой. У Дария полно иных забот, не зря же он решил мириться с нами.

Пифон недоверчиво покачал головой

— У меня уже череп раскалывается от этих тайн, — Селевк остановился у стола, налил вина в кубок, выпил, — Антигон уверен, что во всем виноват Лагид, ты веришь этому варвару, утверждающему, что убийца — Ариарат… А может быть тут вообще все просто и послы погибли, попав в засаду разбойников. Ведь не зря за каппадокийцами числится дурная слава.

— За годы, проведенные здесь, я понял, что у азиатов по-простому ничего не бывает, — усмехнулся Пифон.

— Да уж. Я почему-то вспомнил сейчас тот узел, которым в Гордии к алтарю Зевса привязана телега. Вот уж образец бессмысленной мудрености.

— Ты разве забыл? Тот, кто его развяжет, будет владеть всей Ойкуменой.

— Я слышал, только Азией, — возразил Селевк, — помню, Пердикка пытался развязать и еще кто-то. Кажется, Леоннат. Мне наше нынешнее дело представляется таким же запутанным узлом.

— Говорят: «Ищи, кому выгодно».

— Да тут, кого не копни, всем выгодно.

— Может, неглубоко копали?

— Предлагаешь допросить этого варвара с пристрастием? Умрет в муках, но не скажет ничего. Я эту породу насквозь вижу. Это не простой посланник, — Пифон при этих словах Селевка скривил губы в усмешке, — поверенные высоких вельмож становятся таковыми за то, что крепко язык держат за зубами. А он, чует мое сердце, служит кому-то, кто к царю царей двери без стука отворяет.

— Мазей?

— Все может быть. Тоже о нем подумал.

— А я думаю, все же стоит попытаться допросить, — возразил Пифон, — ведь даже если удастся избежать драки с Фарнабазом, тайну мы не раскроем. Фарнабаз явно сам ничего не знает. Его, дурака, кто-то ведет вслепую.

— Если каппадокиец не врет, у Фарнабаза тридцать тысяч воинов, вдвое против нашего. С чего бы ему измышлять какие-то хитрости?

Пифон усмехнулся.

— Может, персы, наконец, уяснили, что эллины последнее время крепко бьют их меньшим числом?

— При Адане, вообще-то, не очень крепко вышло, — мрачно бросил Селевк, — хвалебных криков было много, но я-то еще из ума не выжил, все помню, какой ценой мы взяли победу.

— Кому ты рассказываешь…

Селевк еще походил взад-вперед. Остановился.

— Успокойся, — посоветовал Пифон, — варвар не похож на самоубийцу. Думаю, он не солгал. В любом случае, здесь не голая степь. Кругом скалы. Даже если уйдем отсюда, всегда найдем узкое место, где нас не охватят конницей.

— Ты прав, — кивнул Селевк, — довериться варвару столь же опасно, как и пропустить его слова мимо ушей, но бездействие часто более губительно. Довольно метаться. Сначала разберемся с Фарнабазом. Выступаем. Глаза следует держать открытыми.

Войско Фарнабаза переправлялось через Галис в трех парасангах к северу от моста, возле которого остановился Селевк. День клонился к вечеру и хазарапатиша спешил. Он собирался совершить ночной марш и на рассвете обрушиться на спящий македонский лагерь. Племянник Мемнона научился от своего хитроумного дяди многим стратигемам, вот только не учел, что не со всяким войском подобное можно провернуть.

Шахиншах, поддавшись советам Мазея, позволил Фарнабазу собрать довольно большую рать, три байварабама[7], но в число ее вошли далеко не самые лучшие воины. Кодоман не разрешил хазарапатише взять эллинских наемников. После расползания шахр персы уже не могли рассчитывать на сильную конницу бактрийцев и саков. Мазей убедил шахиншаха придержать вавилонян и сирийцев (он не хотел разбрасываться ими в преддверии войны за Киликию) и основную массу пехоты сына Артабаза составили курды, пешие щитоносцы-такабара, набранные в Северной Месопотамии. Эти воины, умелые и опытные, происходили из племен, часто поднимавших мятежи против власти шахов, а потому считались не слишком надежными. Фарнабаз прекрасно это знал и потому предпочитал не рисковать и не лезть на македонян нахрапом. Предпочитал надежно задавить яванов численным превосходством. Штурмовать переправу при таком раскладе было совершенно невыгодно.

Конницы он имел достаточно, хотя доспешных копейщиков азаданов, «благородных», ему дали всего три сотни, а все остальные всадники были лучниками-мидянами.

В Газиуре Фарнабаз переговорил с Ариаратом о состоянии дел, допросил лазутчиков и поделился с сатрапом своими планами. Пополнив ряды войска каппадокийцами, Фарнабаз выступил навстречу Селевку. Он уже знал, что тот его ждет у Галиса.

Замысел обхода македонян представлялся Фарнабазу единственно верным. К мосту отправилась треть войска. Самая слабая его часть. Создавать видимость присутствия. Сам хазарапатиша оставил обоз и свернул на север. Он опасался, что на восточном берегу действуют лазутчики врага и старался двигаться быстро, потому, подойдя к реке, сразу приступил к переправе, не дав отдыха людям и лошадям. Курды, мидяне, персы и каппадокийцы, составлявшие его воинство, к тому времени уже изрядно устали. Многие совершенно выбились из сил, измученные непривычно долгими и торопливыми переходами.

Брод оказался не слишком широким. В самой мелкой его части реку переходила пехота. Местами вода доходила воинам до груди. Предстоял еще долгий марш по левому берегу и воины раздевались, чтобы не идти в мокром. Свернутую одежду, щиты, оружие, несли в руках. Люди очень устали, многие все равно не сберегли от воды свою ношу, чрезвычайно неудобную, хотя не так уж и тяжелую (почти никто из пехотинцев не имел доспехов, а громоздкими ростовыми прямоугольными щитами персы давно не пользовались).

Конница переправлялась рядом, в более глубоком месте. В отсутствии обоза, свои и конские доспехи воины перевозили в мешках, перекинутых поперек лошадиных спин. Сейчас их пришлось взгромоздить на себя. Местность безлесная, лишь заросли ивы по берегам, но для постройки плотов (хотя бы для перевозки поклажи) этого было явно недостаточно.

Переправилось более двух третей войска, когда окрестные холмы внезапно почернели: через их гребни переливалась конная лавина.

Фарнабаз в это время находился у переправы в окружении своих телохранителей. Он не сразу обратил внимание на усилившийся за спиной галдеж своего лоскутного воинства, а когда почуял неладное, легкая конница Селевка, составленная из азиатов, уже заваливала дротиками нестройные ряды противника.

Переправа в узком месте пехоты и конницы одновременно, перемешала войско персов, превратила в бестолковую толпу. Пехота заметалась, путаясь под ногами у всадников, а те, увязая в сырой рыхлой почве, не могли выбраться на простор. Конные лучники расстреляли бы метелей дротиков Селевка с большого расстояния, если бы не кипящая вокруг каша, из-за которой им удалось нанести противнику совсем небольшой урон.

На флангах персов атаковали легковооруженные пехотинцы-псилы[8], большей частью набранные в Вифинии, Писидии, а так же среди племен Пафлагонии. Метнув два дротика, они отбегали, пропуская вперед своих товарищей. В рукопашную благоразумно не лезли.

Фарнабаз торопливо облачился в пластинчатую броню, стянув лишь половину ремешков. Водрузил на голову шлем. Защиту бедер и голеней, конский нагрудник и налобник одевать было уже некогда.

Азаданы, кто успел надеть доспехи и кто не успел, протолкались сквозь пехоту.

— Вперед мидяне! — закричал Фарнабаз, взмахнув чеканом.

Тяжелая конница рванулась с места. Продромы Селевка, у которых запас дротиков был не бесконечен, бросились врассыпную и Фарнабаз едва не налетел на копья фаланги, которая, приблизившись к персам на полтора полета стрелы, остановилась за спиной «бегунов».

Атаковать ежа конницей стал бы лишь законченный идиот. Мидяне успели на полном скаку поворотить коней, но, обходя фалангу, попали под удар гетайров.

Вооруженные луками, для ближнего боя мидяне имели топоры, булавы, короткие акинаки, а кое-кто — кривые мечи-махайры, распространенные во Фригии. Копьями вооружались лишь азаданы, а потому, втянувшись в драку с македонянами, всадники Фарнабаза стали нести потери, ибо гетайры имели преимущество. Они разили копьями лошадей противника в головы и шеи. Те, спасаясь от смерти, пятились, вставали на дыбы, сбрасывая седоков.

Повторялось конное сражение при Гранике с той разницей, что теперь не македонянам приходилось прорываться несколько десятков шагов по топкому берегу до твердой земли.

Впрочем, вскоре рукопашная завязалась по всему фронту. Пифон во главе гипаспистов атаковал вдоль берега и врубился в левое крыло персов (если эту бесформенную толпу можно было так назвать).

Множество воинов уже корчились в агонии под копытами лошадей.

Селевк сразил двоих, после чего копье сломалось, и далее он бился прямым мечом. На шее его гнедой кобылы алела длинная резаная рана. Лошадь храпела и кусалась, а всадник на ее спине сидел, как пришитый, но при этом работал мечом с невероятной быстротой. Конский хвост, коим оканчивалась жесткая щетка гребня на его шлеме, метался из стороны в сторону в причудливом танце, не замирая ни на мгновение.

Селевк непрерывно выкликал имя вражеского военачальника:

— Фарнабаз!

Несмотря на несущийся отовсюду громкий лошадиный храп, крики, лязг и треск, хазарапатиша вызов услышал, но принять не смог: он рубился на другом участке свалки. В воинских искусствах сын Артабаза числился далеко не последним и его чекан уже покраснел от крови македонян, однако, несмотря на успехи отдельных опытных бойцов, мидяне явно терпели поражение. Гетайры Антигона наполовину состояли из эллинов, но выучкой не уступали филипповым. Натаскали их за десятилетие стратеги Одноглазого. Впрочем, Фарнабазу хватило бы удара и меньшей силы. Персы, застигнутые врасплох, сохраняли волю к борьбе совсем недолго, а потом обратились в беспорядочное бегство.

— Стоять, трусливые собаки! — плевался злобой Фарнабаз, выискивая в несущемся перед глазами калейдоскопе лиц вражеского военачальника, — македонянин, подлый убийца! Сразись со мной, если ты мужчина! Не прячься, поганец! Чтоб тебя забрал Ненавистный, чтоб тебя разорвала сотня дэвов!

— Где ты, Фарнабаз?! — кричал Селевк.

— Я отомщу, отомщу! Проклятый явана! — Фарнабаз ловко всадил чекан в шею очередному македонянину, но пока вытаскивал, замешкался и спешенный, потерявший коня гетайр ударил его снизу острым подтоком сломанного копья в грудь, поддев чешую панциря. В то же мгновение копье еще одного воина вонзилось в грудь лошади хазарапатиши. Та взвилась на дыбы, жалобно заржав.

Фаланга пришла в движение, сбрасывая в реку мечущуюся пехоту врага. В стремительно сгущавшихся сумерках бой превратился в избиение. То тут, то там мелькали дорогие шафрановые плащи «друзей», бивших такабара в спину.

Рать Фарнабаза лихорадочно искала спасения на правом берегу и перегородила реку живой плотиной. От полного уничтожения персов спасла ночь.

Сражение длилось полтора часа. Персы потеряли убитыми около трех тысяч человек, причем в схватке грудь на грудь погибла лишь десятая часть от этого числа. Остальные — во время бегства, как это обычно и происходит. Сложили головы два байварапатиши. Войско Фарнабаза прекратило свое существование. Македоняне захватили множество пленных, а еще больше персов просто разбежалось.

Фарнабаза вытащили из-под трупа его лошади. Хазарапатиша еще был жив, но очень плох. На груди его, чуть выше сердца, чешуя окрасилась бурым, а когда, разрезав ремни, сняли панцирь, стало видно, что вся рубаха насквозь мокрая от пота и крови.

Селевк, не сняв окровавленный, когда-то белоснежный льняной панцирь, склонился над персом. У того вздрогнули веки, он понял, кто перед ним, хотя прежде сына Антиоха никогда не видел.

— Фарнабаз, — заговорил Селевк, — я клянусь тебе, никто из македонян не виновен в смерти твоего брата. Клянусь, мы сделали все, чтобы вы нас выслушали, но великий царь не принял нашего посланника в прошлом году. Не ты ли тому поспособствовал? Боги затуманили твой разум. Поверь, меня вовсе не радует твоя смерть, кровопролития можно было бы избежать. Я не знаю, кто убийца, но нашей вины здесь нет. Ты веришь мне?

Фарнабаз дернулся, изо рта хлынула кровь. Он смотрел сквозь Селевка и уже видел сияющий мост Чинвад. Вскоре его глаза застыли.

Селевк поднялся на ноги и огорченно покачал головой.

— Похороните его достойно, он дрался, как лев. Если хотя бы треть его воинов оказалась такими же храбрецами, нам бы пришлось нелегко. Соберите все начальников, кого удалось пленить. Я хочу допросить их.

Приказ исполнили, но дознание ни к чему не привело. Младшие командиры понимали суть происходящего еще меньше, чем покойный хазарапатиша, а уж если он, очертя голову, не слушая голос разума, рвался в бой, то и его подчиненные не смогли пролить свет на то, что случилось в Каппадокии более года назад, и почему их предводитель так легко поверил в виновность македонян.

На следующий день, узнав о разгроме, сложили оружие персы, которые остались возле моста. Селевк дал своим воинам однодневную передышку, отправил небольшой отряд сопроводить пленных и захваченный обоз в Анкиру, после чего, не медля более, выступил вглубь Каппадокии.

В дне пути от Газиуры дорогу македонскому войску преградили два десятка всадников. Вперед выехал вельможа в богатых одеждах, верхом на белоснежной нисейской кобыле, и попросил встречи с военачальником.

Селевк приблизился к персу. Тот заговорил первым.

— Ты, стало быть, доблестный Селевк, сын Антиоха? Я наслышан о тебе. Мы не встречались прежде. Разве что в Киликии, возле реки Сар.

— Едва ли ту встречу нам удалось бы пережить обоим, — сказал Селевк, — мы не столкнулись с тобой в бою.

— Да, это верно. Мое имя — Набарзан, сын Мегабиза. При Адане я командовал конницей моего государя.

— Что ж, радуйся, достойный Набарзан, — усмехнулся Селевк, — что не командовал пехотой. Если не ошибаюсь, никто из ее начальников не дожил до вечера того дня?

— Сейчас речь не об этом, — спокойно возразил перс, не выказав и тени неудовольствия.

— О чем же?

— Не в обычае у нас говорить о делах столь поспешно, но я не стану утомлять тебя долгими пространными речами, доблестный сын Антиоха.

— Уж постарайся, — улыбнулся стратег и демонстративно оглянулся на колонну педзетайров, голова которой замерла в ожидании, а хвост продолжал подтягиваться.

— Дело зашло слишком далеко, и я тороплюсь прекратить дальнейшее кровопролитие. Мне уже известно, что ты разгромил несчастного Фарнабаза. Жив ли он?

— Нет, — коротко ответил Селевк.

Набарзан глубоко вздохнул.

— Печальное известие. Бедняга пал жертвой обмана и собственной слепоты, непростительной для того, кто возглавляет хазарапат, «первую тысячу». Сын Артабаза был слишком молод, слишком вспыльчив для этой должности. Его обвели вокруг пальца. Подлый изменник, убийца, ослепил его басней о том, будто его брата убили македоняне. Горячность хазарапатиши стала причиной его гибели.

— Какой убийца? — подался вперед Селевк.

— Шахраб Ариарат, — ответил Набарзан, — это он убил послов.

Селевк минуту молчал, потом оглянулся на Пифона, присутствовавшего при разговоре. Лицо того напряжено, губы поджаты, меж бровями пролегла глубокая складка. Стратег снова повернулся к персу.

— Прошу тебя, продолжай. Что ты знаешь об этом деле?

— С твоего позволения, я опущу подробности того, как мне стало известно имя злодея. Догадываюсь, что тебе сие очень интересно, но тут есть и мои тайны. Скажу лишь, что у меня имеются глаза и уши во многих местах. Так или иначе, я выяснил, кто и зачем подстроил убийство. Ариарат опасался вашего усиления на северном берегу Понта, боялся, что следом вы вторгнитесь в Каппадокию, помнил о той трепке, что ты задал ему, доблестный сын Антиоха. И, наконец, он не надеялся на помощь шахиншаха. Все это и вынудило его совершить злодейство.

Набарзан замолчал. Селевк ждал продолжения. Пифон не встревал, хотя нетерпеливо ерзал на конской спине.

— Но справедливость Ахура Мазды восторжествовала! — повысив голос, вновь заговорил Набарзан, — преступник понес заслуженную кару!

— Где он? — не выдержал Пифон.

Набарзан обернулся к своим и щелкнул пальцами. К нему подъехал один из всадников и протянул кожаный мешок, в котором, судя по его виду, лежало что-то круглое. Селевк все понял. Пифон все же, тронув пятками бока коня, приблизился и заглянул внутрь. Поморщился.

— Да, это Ариарат.

Селевк молчал, пристально глядя на перса. Наконец, спросил:

— Ты так сетовал о судьбе Фарнабаза… Разве не твой человек предупредил меня о предпринятой им военной хитрости?

— Мой человек? Предупредил тебя? — удивился Набарзан.

Селевк взглянул на Пифона.

— Пусть приведут каппадокийца.

Ждали недолго, Селевк держал Багавира при себе. Ни каппадокиец, ни Набарзан друг друга «не узнали».

— Ты ошибаешься, достойный Селевк. Это не мой человек. Я не хотел сражения и крови, но и не стал бы подставлять Фарнабаза под твой меч. Однако… — Набарзан понизил голос, — я догадываюсь, кто это мог сделать.

— Кто?

— Фарнабаза недолюбливал Мазей. Они соперничали между собой за внимание великого шаха.

Багавир при этих словах вздрогнул, что заметил пристально наблюдавший за ним Пифон. Набарзан, поглядывая на своего слугу искоса, дернул уголком рта.

Селевк, подумав немного, сказал:

— Так или иначе, это уже не мое дело. Каппадокиец, ты не солгал, и я сдержу свое обещание. Ты получишь обещанную награду и свободу. Но впредь… — добавил стратег негромко, — не попадайся мне на глаза. Я, знаешь ли, не жалую тех, кто подставляет других под меч из корысти. Хотя бы и не своей волей, а по приказу господина.

Стратег обратился к Набарзану.

— Чего желаешь ты, почтенный сын Мегабиза?

— Того же, что и великий шах, — ответил бывший хазарапатиша, — мира между нами.

— Что же, мы все этого хотим. Пусть великий царь пришлет нового посла. А дабы сократить тому время в пути, я подожду его… — Селевк хищно усмехнулся, — в Газиуре.

— Как тебе будет угодно, — учтиво поклонился Набарзан.

Сейчас он походил на сытого, довольного жизнью кота. Все прошло, как нельзя лучше. Еще один сын ненавистного Артабаза отправился в Друджо Дману вслед за своим отцом и братом. Хазарапат вновь свободен. Найден «изменник», он понес «заслуженную кару», лишился головы. Мир с Одноглазым будет восстановлен. Все его, Набарзана, трудами. А что македоняне разметали войско Фарнабаза и теперь займут Газиуру… Что ж, разве заслуги не превышают потерь? Фарнабаз пал жертвой собственной глупости. Все увидят, что он был никудышным военачальником и хазарапатишей. И разве есть при дворе шахиншаха иной претендент на хазарапат, более достойный, нежели Набарзан? Возвращение будет обставлено, как нельзя лучше. И Мазей еще скажет свое слово Дарайаваушу, дабы тот совсем позабыл о давней немилости, если, конечно, еще держит ее в своей душе. Да, придется делиться плодами успеха с Мазеем, без помощи которого провернуть все это было бы невозможно, но то лишь до поры…

— Вперед! — крикнул Селевк и взмахнул рукой.

Персы посторонились. Колонна македонян снова пришла в движение. Стратег и Пифон немного задержались, глядя на проходящих мимо педзетайров. Селевк пытался осмыслить произошедшее, но в голове варилась настоящая каша. Из мыслей никак не шли слова Пифона:

«У азиатов по-простому ничего не бывает».

Вдруг он вспомнил нечто важное и, хлопнув себя по бедру, повернулся к другу.

— Получается, Лагид ни в чем не виноват, как я с самого начала говорил! Надо немедленно сообщить Антигону. Может случиться непоправимое!

— Гонец не успеет, — покачал головой Пифон, — флот уже должен был выйти в море.

«И вряд ли виновность, либо невиновность Птолемея имеет хоть какое-то значение…»

Селевк его не слушал, отдавал распоряжения. Всю дальнейшую дорогу до Газиуры он оставался задумчив.

Когда вдали уже показались стены города, стратег произнес:

— Ты знаешь, Пифон, мне сейчас кажется, тот узел в Гордии надо было просто разрубить.

[1] Древнее название мыса Кормакитис, расположенного на северном берегу Кипра, примерно в 30 километрах от города Солы.

[2] Каллиройя — дочь титана Океана. Ройя — гранат, символ женской груди в греческой поэтике. Корень «калли» означает — «прекрасный».

[3] Начало августа.

[4] Апоп — главный демон Дуата, египетского аналога Ада.

[5] Акрат — спутник Диониса, божок неразбавленного вина.

[6] Мильтос (греч.) — красная краска (охра, сурик, киноварь).

[7] Байварабам — крупное подразделение персидского войска, десять тысяч человек, командовал которыми байварапатиша.

[8] С конца IV века до н.э. и на протяжении практически всей эпохи эллинизма термин «пельтасты» применялся в отношении тяжеловооруженной пехоты, поскольку «пельтой» стал называться небольшой металлический щит македонского фалангита, а не плетеный фракийский, как прежде. Легковооруженные воины теперь именовались не пельтастами, а псилами.