Курс «Стилистика». Zarubin Alex #2: Описание

На улице Красных Зорь появилось странное объявление: небольшой, серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене пустынного дома. Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо ее не выражало удивления, – глаза были равнодушные, синие, с сумасшедшинкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзинку с зеленью и пошла через улицу.

 

Объявление заслуживало большего внимания. Скайльс, любопытствуя, прочел его, придвинулся ближе, провел рукой по глазам, перечел еще раз.

 

– Twenty three, – наконец проговорил он, что должно было означать: «Черт возьми меня с моими потрохами».

 

В объявлении стояло:

 

«Инженер М. С. Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе».

 

Это было написано обыкновенно и просто, обыкновенным чернильным карандашом.

 

Невольно Скайльс взялся за пульс: обычный. Взглянул на хронометр: было десять минут пятого, 14 августа 192… года.

 

Со спокойным мужеством Скайльс ожидал всего в этом безумном городе. Но объявление, приколоченное гвоздиками к облупленной стене, подействовало на него в высшей степени болезненно.

 

Дул ветер по пустынной улице Красных Зорь. Окна многоэтажных домов, иные разбитые, иные заколоченные досками, казались нежилыми – ни одна голова не выглядывала на улицу. Молодая женщина, поставив корзинку на тротуар, стояла на той стороне улицы и глядела на Скайльса. Милое лицо ее было спокойное и усталое.

Да, серая бумага, разбитые окна, равнодушные, милые, «с сумашедшинкой» глаза, разбитые окна- и планета Марс. Все вместе, в одном абзаце. Шок — это по нашему ))))

И второй кусок, оттуда же…

Гусев обследовал весь город: площади, торговые улицы, фабрики, рабочие поселки. Странная жизнь раскрывалась и проходила перед ним в туманном зеркале.

 

Кирпичные низкие залы фабрик, тусклый свет сквозь пыльные окна. Унылые, с пустыми, запавшими глазами, морщинистые лица рабочих. Вечно, вечно двигающиеся станки, машины, сутулые фигуры, точные движения работы, – унылая, беспросветная муравьиная жизнь.

 

Появлялись прямые, однообразные улицы рабочих кварталов, те же унылые фигуры брели по ним, опустив головы. Тысячелетней скукой веяло от этих кирпичных, чисто подметенных, один как один, коридоров. Здесь, видимо, уже ни на что не надеялись.

 

Появлялись центральные площади: уступчатые дома, ползучая пестрая зелень, отсвечивающие солнцем стекла, нарядные женщины; посреди улицы – столики, узкие вазы, полные цветов; двигающаяся водоворотами нарядная толпа, черные халаты мужчин, фасады домов – все это отражалось в паркетной зеленоватой мостовой. Низко проносились золотые лодки, скользили тени от их крыльев, смеялись запрокинутые лица, вились пестрые легкие шарфы…

 

В городе шла двойная жизнь…

Примерно тоже самое, правда в несколько более цветистых выражениях объясняла изрядно замерзшей Анне Магда, солдатская жена. Объясняла долго, тщательно, искусно сплетая во фразы соленые слова. Их повозка немилосердно тряслась на корнях и ухабах. Магда правила лошадьми, твердо держа в покрасневших на морозе руках поводья, Анна, спрятав в старое одеяло курносый нос бездумно сидела на козлах рядом, глядя, как вырастают на глазах городские стены — стены, а за ними дома, острые шпили церквей и башен, золотые кресты, летящие ввысь дымки печей и каминов, мерцающие тёплым светом узкие окна. Холодный зимний ветер ударил в спину, будто на прощание привет передал. В одном из окон впереди приглашающе мигнул красным светом фонарь. Анна лишь завернулась плотнее и прикрыла рукой почему-то слезящиеся глаза. Идея незаметно сбежать от лагерной жизни подальше почему-то совсем перестала ей нравиться.

Первым в глаза бросился темный костюм. С золотой вязью на рукавах, отблески солнца переливались, мерцали в узорах шитья, отражаясь бликами на лицах охраны. Полноватый, но маленьким не казался — почтение свиты делало его в глазах Эмми громадным. Чёрная трость в руке, на набалдашнике — крупный, мерцающий камень. Очки на глазах. Такие же как на всех прочих. Штатские подбежали к нему, что-то заговорили — тихо, почтительно. Слов не разобрать. Человек кивнул. Медленно, подбородок слегка задрался вверх и тут же опустился. Ветер нес чад и сажу белыми хлопьями — странному человеку прямо в лицо. Взорванная караулка еще дымилась, клуб дыма завис, коснулся, походя нарисовал виньетку на рукаве. Стукнула трость. Чёрный камень сверкнул в воздухе, человек поднял руку в небо, выкрикнул. Наверно, приветствие, Эмми точно не разобрала — что. В ответ — долгий рёв сотни глоток. Земные лица и униформа — но орали люди на туземный манер, переливчато, грозно.

 

— Кор кхванте, — солнце сверкнуло, отразившись на стеклах сотни очков. Одинаковых. Эмми в глаза.

 

«Ого… — подумала она… — дядя крут. Знать бы ещё, кто это»

…

Эмми скосилась на спутника — тот шёл рядом, ровно, не глядя по сторонам. Странно, он оказался Эмми чуть выше плеча, хотя недавно казался гигантом. Опять надел свои очки на глаза. Черные, в тон коже на полных губах и высоких по-туземному скулах. Ладонь его…

 

«Черт, это же не перчатка. Он же негр, — с опозданием сообразила она, — Как я сразу не заметила?

Хотя этот кусок описывает не сколько Дювалье сколько хаос в голове Эмми… вполне понятный, впрочем… Очень хочу поразвлечься, устроить второе описание того же перса — глазами кого-нибудь поспокойней и порассудительней… Зуб даю — совпадет разве что цвет кожи… И то не совсем, оттенки будут немного другие…

У ног статуи, на алтаре мелькнула вороненая сталь. И темное, блестящее полировкой дерево. Туземная винтовка, увитая покрывалом торжественных, исписанных рунами лент. «Имя ей, — Эрвин вспомнил давний разговор, — имя ей Лаав Куанджало, та что говорит по делу. Возьми ее, пусть скажет то, что может сказать».

 

Вспомнились утро, Ирина и ее недавние слова — страшные, пахнущие бедой и непонятные. «Эрвин, беда…. Они ясень сломали». Лесную поляну, кровь на траве, дерево и мятый серый плакат. Иринино недоуменное: «как так?». По ложу винтовки резьба — четкие, черно-белые буквы. Надпись. «Так хочет бог».

Если и были у героя сомнения до того — сейчас испарились… нафиг ибо нефиг…

Вот с до и после — беда… обычно не храню промежуточные варианты. Разве что совсем черновик достать из бекапа…

«Горела свеча. Иконы на алтаре – тоже туземные, тонкой работы… Спаситель и дева ведущая коня в поводу. Эрвин машинально перекрестился. Волосы девы темны, и конь – в цвет. А глаза у обоих одинаковые, карие, выразительные. Хлопнула задняя дверь. Задул ветер – сквозняк завыл под потолком. Казалось, голосом ангелов запели сами скаты кровли. Ладный, переливчатый звук. «Трубы в стене. Эолова арфа. Хитро» — подумал Эрвин. Потом обернулся – и услышал хриплый бас председателя»

После:

«Горела свеча. Иконы на алтаре — тоже туземные, писанные углем по дереву. Тонкой работы — штрих ясен, уверен и прям… Спаситель и дева ведущая коня в поводу. Эрвин машинально перекрестился. Волосы девы темны и всклокочены, и конь — в цвет. А глаза у обоих одинаковые: карие, умные, выразительные. Светлые, с легкой грустинкой. Хлопнула задняя дверь. Брызнул по стенам солнечный зайчик, мигнул пред алтарем огонек — сквозняк задул, разгоняя по углам запах цветов и влажной, свежей известки. Закрутился, взвыл в трубах под потолком. Казалось протяжно запели сами скаты кровли. Ладный, переливчатый звук. «Эолова арфа. Хитро» — подумал Эрвин. Потом обернулся — и услышал хриплый бас председателя.

— Как западный ветер подует — оно красиво. Будто ангел поет. Только...»