Я давно хотел написать отзыв на это произведение – ещё как только прочитал его (а это произошло прошлой осенью). Но, каюсь, сначала не доходили руки, потом не было нужных слов, потом был конкурс «Зеркало мира», потом много всего всякого-разного… Подстегнула меня сложившаяся на ресурсе обстановка. В общем-то, давно пора: эта повесть определённо заслуживает внимания, и очень надеюсь, что на неё ещё будет написано немало хороших и глубоких рецензий.
Как обычно, следуя своей глупой привычке, начну издалека.
Заявленный жанр повести – фэнтези. Не согласен. С таким же успехом и Библию можно считать образцом жанра фэнтези. В своё время у нас с автором произошла некоторая дискуссия на тему жанрового определения этого произведения, которая ничем не закончилась: каждый остался при своём мнении. Впрочем, мнения особо друг другу не навязывались (хотя, ища ссылку, я обратил внимание, что Ира всё-таки дополнила жанры). Так вот, эта повесть не подходит под фэнтезийный канон. В ней не действуют маги и их ученики; в ней нет попаданцев в «мир иной» из мира родного, где они в лучшем случае аутсайдеры; в ней не прописан придуманный автором мир… В ней нет того, что обычно привлекает в современной литературе любителей лёгкого ненавязчивого чтения по дороге на работу и с работы или же «вечером трудного дня». Но зато в ней есть другое. И это самое другое позволяет мне отнести эту повесть к жанру притчи. Или, если угодно, философского романа. Поскольку этот зверь на МП почти не изучен (если судить по тому, что под него даже нет отдельной категории), я позволю себе небольшое теоретическое отступление.
Философский роман — литературоведческий термин, получивший распространение в XX веке. Этим термином обозначаются художественные произведения, написанные в романной форме, в сюжете или образах которого известную роль играют философские концепции. Термин «философский роман» не имеет чёткого истолкования, потому что многие филологические научные школы вкладывают в это понятие разное значение. Тем не менее, термин является устоявшимся и часто применяется как в научной, так и в более популярной литературе.
Некоторые произведения, охарактеризованные как «философский роман», часто одновременно могут быть названы романом воспитания. С этим жанром философский роман роднит особое внимание к истории формирования мировоззрения персонажа и то значение, которое в сюжете играет интеллектуальная жизнь героев, а также её концептуальное осмысление. Однако философский роман может не содержать описание взросления и становления характера главных персонажей, что является характерной особенностью для романа воспитания.
Философским романом иногда называют произведения, написанные в жанре утопии или антиутопии. Это происходит благодаря особенному концептуальному рассмотрению в утопиях или антиутопиях тех или иных явлений общественной жизни, философскому анализу всего общества в целом, а также проблемам исторического развития общества.
Предвижу, что после этих слов в мою сторону полетят мелкие подковырки: мол, как это так – вы относите к философскому роману повесть, хотя вот же, вот, сами цитируете, чёрным по белому – «романная форма»? Ответ на это будет следующим: не в форме дело, а в сути. Вольтеровский «Кандид» по всем канонам – типичная повесть, но тем не менее она целиком и полностью принадлежит этому жанру. Для многих наверняка станет открытием, что даже «Улитку на склоне» братьев Стругацких литературоведы часто относят к жанру философского романа, хотя формально никому не придёт в голову назвать это произведение «романом». Роман в данном случае часто употребляется скорее как обобщающее, видовое слово, характеризующее именно отдельно взятый жанр. Хотя, конечно же, философскую повесть можно встретить ещё реже, чем роман, тут спорить не приходится.
Писателей, работавших в данном жанре, достаточно много – как видно из определения, философский роман имеет достаточно широкую трактовку. Не пренебрегали им и философы, доносившие в столь пограничной форме до читателя прошлых веков свои теории. Но сейчас мы говорим не о них, и после столь объёмного отклонения я позволю себе вернуться к рецензируемой повести.
Я не зря упомянул о Библии. Сюжет «Крепости в сумерках» — это слегка трансформированный библейский сюжет о пришествии Христа (в повести он назван Подарком), лишённый глобальности, но сохранивший глубину и пронзительность, а в авторской интерпретации заигравший новыми красками. Роднит повесть с Библией также использование аллегорий: Крепость в данном случае выступает как символ человека, отгородившегося от окружающего мира и построивший ту самую стену, которую ещё в ХХ веке заклеймили «Пинк Флойд». Вообще символика крепости и окружающих её сумерек столь многогранна и глубока, что ей впору посвящать отдельные статьи компаративистической направленности. Ирина – мастер использования символов и аллегорий, и я вряд ли ошибусь, если назову «Крепость» одним из лучших проявлений её мастерства.
Очень удачно выбрана форма повествования – дневник. Любые прозаические формы нелегки, но дневник представляется тяжёлым потому, что он должен представлять собой такую степень искренности и отражения душевной и умственной работы, чтобы в него (как в литературную форму) можно было поверить. С другой стороны, автор, использующий дневник как форму подачи, рискует переборщить с этой самой искренностью. Мне кажется, в повести баланс соблюдён. Главный герой, Паул, ведя дневник, рассказывает о своём мире ненавязчиво, пытаясь сам в нём разобраться (потому что даже для него этот мир кажется странным и удивительным), и читатель невольно втягивается в его описания, перемежаемые воспоминаниями и рассказами о событиях, и начинает ощущать себя сам частью этой крепости. Отсюда – характерная динамика повествования: медленное течение сменяется быстрым, потом снова становится медленным, но лишь затем, чтобы ближе к концу повести превратиться в практически неуправляемый поток и снести всё: крепость, мир за нею и читателя заодно.
Сам сюжет достаточно нехитрый, но от него особой хитрости никто и не требует. В нём присутствует и дружеско-любовный треугольник (больше дружеско, но некоторые оговорки Паула и характер взаимоотношений между им и Тальей позволяет предположить, что некое скрытое влечение у одного из них к другому всё равно существует), и интрига, связанная с появлением Подарка и странными событиями, происходящими в крепости. Во второй части повесть более динамична, чем в первой, и это закономерно: слишком на многие вопросы Паул должен найти ответ. Правда, ответы его в основном не радуют… И здесь мы подходим к той самой философской концепции, которую автор закладывает в свою книгу.
Я упомянул слово «концепция», но на самом деле это неправильное слово. Даже на идею она тянет с трудом: Ирина предпочитает не отвечать на вопросы, а задавать их. Но, как известно, правильно заданный вопрос – это уже половина ответа. И один из вопросов, подспудно звучащий в повести – «всегда ли благотворна изоляция?» Творческий человек часто кичится своей непохожестью на других, своим внутренним миром, который он тщательно оберегает от посторонних взглядов. В принципе, это свойственно любому человеку, но творческим личностям – особенно. Но и страдают они от этого больше. Изоляция, самоизоляция далеко не всегда бывают благотворными, и истории героев «Крепости», их развитие подтверждает это. Паул, главный герой повести, в этом смысле запросто может быть причислен к столь славной плеяде: он населил свой мир воображаемыми героями и живёт в нём столько времени, что в какой-то момент даже забыл о том, что окружающие люди – это порождения его фантазии. Когда же Талья открывает ему на это глаза, мир для Паула в прямом смысле слова рушится.
Сложно определить авторское отношение к своим героям. Поначалу кажется, что Ирина им не симпатизирует, особенно Талье. Оба героя – и Паул, и Талья – словно стремятся перещеголять друг друга в эгоизме: один создал Крепость, вторая вызвала Подарка и относится к нему как к личной вещи, в одном из эпизодов даже вмуровывая его в подвальную стену… В примечаниях к повести можно не раз встретить мнение, что Талья как образ удалась Ирине намного лучше, чем Паул. Не знаю – как по мне, оба персонажа выписаны отменно и достоверно, так что впору назвать повесть «энциклопедией человеческого эгоизма». На их фоне поистине несчастно выглядит Подарок, который вынужден метаться между двумя эгоманьяками. Однако в конце повести происходит метаморфоза – Талья уходит из Крепости. Можно много рассуждать на тему, почему она это делает, но такой поступок действует и на Паула. Он и так отличается достаточной степенью рефлексии, чтобы задуматься над любой происходящей с ним мелочью – а пищи для размышлений у него хватает с избытком, – но бесплодные размышления – это одно, а вот размышления, подталкивающие к чему-то (хотя бы даже к перемене мнения о ком-то) – это уже совсем другое…
Повесть заканчивается на уходе Тальи. Но важен не факт ухода, а то, как именно она уходит. И от этого закрываешь последнюю страницу с какой-то надеждой на лучшее, хотя сама повесть такой надежды не вызывала. И это, кстати, лучше всего характеризует не персонажей, а самого автора.
Я не скажу, что эта повесть – прямо-таки приговор человеческому эгоизму и эгоцентризму. Давно прошли те времена, когда литература трубила, звала, осуждала, карала и возносила. Хорошо ли это или плохо – рассуждать можно много. Но у «Крепости в сумерках» немало достоинств, и в их числе – очень узнаваемые персонажи. Любой из читателей может примерить на себя маску Паула или Тальи – думаю, не ошибётся. Поэтому для того, чтобы читать её, нужна определённая смелость – как смотреться в зеркало после долгой болезни или тяжёлой операции.
Но для того, чтобы написать подобную повесть, и написать её прекрасным языком, образным и сильным (ещё одно неоспоримое её достоинство), нужна смелость не меньшая. Смелость – и талант.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.