Кот в мешке №12. Голосование

Бес попутал

Вадим, мужчина средних лет, со скучающим видом сидел на краю пушистого облака. Горестно вздыхая, он смотрел вниз на свой родной город, где вырос и, собственно, где и прекратил свое существование. Если бы он был, как прежде, человеком, то сказал бы – на душе пусто. Но он был уже бестелесным существом и не знал, есть ли у него еще душа или уже нет. Ожидая, как он считал, заслуженного направления в рай, размышлял: прожил я немало. А что видел в жизни? Ну, учеба. Сначала в школе, потом в институте. Дальше — работа. Много было интересного, случались смешные истории, ездил отдыхать. Но все равно что-то не то, маловато как-то. Знакомых много, а друзей нет. Почему? Вадим не мог понять: в своей прежней жизни старался всегда поступать правильно, по справедливости. А вот соблазнов избегал. И не потому, что не хотел, а потому, что мама болела, и просто не было возможности тратить время «на глупости», как она говорила. И за женщинами ухаживал, правда, дальше ухаживаний дело не заходило. Они говорили, что он хороший, но думает больше о себе. Вадим опять вздохнул. По улицам, деловито гудя, неслись машины и автобусы, люди спешили по своим делам, дети играли во дворах. Его никто не видел, и никому до него не было дела. Это стало раздражать.

— Скорей бы отправили! – с раздражением он пнул маленькое облачко, проплывавшее мимо. – Вот жил, жил, а вспомнить некому!

— Да, люди они такие! Сволочные по характеру! – вкрадчивый голос тихо разлился в небесной тишине.

Вадим оглянулся — на темной туче полулежало непонятное существо в костюме приятно синего цвета. Из рукавов пиджака виднелись руки, покрытые серым пушком. Такой же пушок был и на его лице с приплюснутым носом и маленькими противными глазками. Короткие волосы торчали вверх, открывая остроконечные уши.

— Вы кто? Хотя, какая разница! – махнул Владимир рукой.

— Здешний житель, — незнакомец пересел к Вадиму и поправил краешек белого носового платка, торчащего из кармана пиджака. — А вам долго придется ждать. Вчера в казино разборки были, сначала будут оттуда забирать.

— А ты откуда знаешь?

— В приемной небесной канцелярии у меня есть знакомый. Я помогаю ему понемногу, а он мне новости рассказывает.

— Устал ждать отправки!

— Действительно, что это за безобразие – хороший человек ждет-ждет, а вместо него другими занимаются. Вы такого не заслужили! А знаете что? Давайте слетаем на землю — это немного развлечет. О вас раньше чем через сутки все равно не вспомнят.

«Даже если это глюк и, полетев за ним, я упаду, хуже уже не будет», — подумал Владимир, но на всякий случай отказался.

— Э-э-э, да вы, кажется, боитесь? — незнакомец приподнял бровь от удивления.

— Да, нет… — Вадим замялся: ему не хотелось, чтобы и здесь его считали нерешительным. — А знаете что? Давайте! Только сначала в казино – интересно посмотреть что там и как.

Взяв Вадима за руку, незнакомец плавно спланировал, и город медленно поплыл под ними. Вадим, немного трепеща на ветру (бестелесный все же), наслаждался ощущением полета. Обогнув одно из зданий склада, они подлетели к одноэтажному дому. На входную дверь были наклеены полоски бумаги с печатью и надписью «опечатано». Незнакомец на лету прошел через стену, а Вадим испуганно выдернул руку. Замерев около серой ободранной стены (не каждый день бываешь приведением), задумался. Потом, закрыл глаза и все же шагнул вперед, правда, выставив на всякий случай руку. Он услышал легкое шуршание, но ничего не почувствовал. Открыв глаза, Вадим увидел полутемную комнату с сорванными портьерами, оголившими пыльные окна. Несколько столов, обитых зеленым сукном с разбросанными на них картами, сиротливо ютились в центре. Около них валялись перевернутые и поломанные стулья. Вадим робко приблизился к столу и осторожно провел рукой по сукну, ощущая приятность шероховатой поверхности.

— Когда-нибудь играли? – спросил незнакомец.

— Нет, только со стороны смотрел. Но правила знаю! — Вадим почувствовал какое-то необъяснимое волнение и, взяв брошенные карты, с любопытством стал разглядывать их.

— Хотите сыграть? – незнакомец поднял один из стульев и услужливо поставил.

— Здесь? – ужаснулся Вадим, заметив за столом красную лужу и капли, тонкой ниточкой ведущие к двери.

— Да не бойтесь! Мы же призраки! Нас никто не видит, и мы можем делать все, что угодно, — незнакомец взмахнул рукой, и пол стал чистым.

Вот тут Вадим первый раз в жизни поддался искушению! Сев за стол, он осторожно положил руки на сукно и ощутил легкое покалывание и дрожь от азарта, вдруг появившегося в нем.

— А что? Попробую! Все равно направления ждать долго, хоть пойму, как это — играть!

Незнакомец сел напротив и в его руках появилась запечатанная колода карт. Небрежно разорвав упаковку, он раздал по две карты.

— Теперь надо сделать ставку, — сняв перстень с темно-синим камнем, он положил его на стол.

Вадим задумался: кроме одежды ставить было нечего. Но вдруг он проиграет? Предстать в голом виде перед небесной канцелярией – стыдно!

— А возьмите волосы, — заглянув в свои карты, решительно предложил Вадим.

— Хм! Неожиданно! – удивился незнакомец — Хотя… Ну, соглашусь, разве только чтобы игру поддержать.

И медленно выложил на стол пять карт картинками вверх.

— Открываю! — Вадим улыбнулся, карты были ему в масть, и кинул к червовому, бубновому королю и даме, вольта и десятку.

Незнакомец молча положил с другой стороны еще двух королей.

Вадим опешил. Он, конечно, понимал, что играет в первый раз и шансы на победу невелики, но все-таки надеялся на удачу. Незнакомец откинулся на спинку стула и щелкнул пальцами. Вадим ойкнул, ощутив прохладу на голове. Коснувшись рукой макушки, он почувствовал лишь гладкую кожу.

— Да быть такого не может! – вскочил он со стула, не в силах поверить, что волосы исчезли вот так мгновенно.

— Не расстраивайтесь! Правила надо соблюдать, так положено. Может, попозже я верну вам волосы! – неприятно усмехнулся незнакомец.

— Попозже? Когда попозже? – растерялся Вадим.

— Ну, когда отыграетесь, — незнакомец внимательно рассматривал свои аккуратные ногти, — рискнете?

— Конечно, я понимаю, что для небесной канцелярии не важно есть ли у меня волосы или нет, но я к ним привык. Отыграться хочу, но поставить нечего: денег с собой не взял, а одежду – не дам. Что я, голым, что ли, на распределение пойду!

— Вот скажу честно, нравитесь вы мне. И исключительно из-за симпатии предложу вариант. Есть у меня знакомая — чуткая, добрая женщина, немного застенчивая. Но вот беда – не везет ей с мужчинами. А мне помочь ей хочется! Давайте сделаем так – в случае проигрыша вы женитесь на ней.

Вадим захлопал глазами от удивления. Жениться? Хотя… А что он потеряет? По сути – призрак. Ни имущества, ни денег нет. Чем рискует? А пообщаться немного поближе с женщиной все же хочется, вдруг приятная окажется. Да и можно только пообещать! А потом сказать, что, мол, не понравилась, скверная характером и вообще — передумал. Не заставят же! А волосы попробовать вернуть надо.

— Можно взглянуть на нее?

— Конечно! Я же все понимаю, не изверг какой-нибудь!

Незнакомец хлопнул в ладоши. На стене появилась дверь и в комнату вошла миловидная женщина с копной рыжих волос, в длинной, до пола, юбке. Над чашками, которые она держала, поднимался белый парок, распространяя чуть горьковатый запах кофе. Поставив чашки на стол, она улыбнулась. Вадим попробовал напиток — вкус был потрясающим!

— Присаживайтесь! Побудьте немного с нами. Вас как зовут? – подняв с пола стул, Вадим галантно поставил его рядом со своим и почувствовал как приятное тепло, пройдя по всему телу, ударило в голову.

— Лиза. А вас?

— Вадим! – ответил он и, подмигнув незнакомцу, приказал: — Раздавай!

Перемешав карты, незнакомец положил по две перед каждым из них, потом в центр стола еще пять. Заглянув в свои, Вадим еле сдержался от крика. «Повезло, вот сейчас – повезло!» — лихорадочно думал он, представляя как, обняв Лизу, пойдет с ней гулять, потом в кафе… Хотя почему в кафе? Ресторан, самый дорогой! Все равно их никто не видит, значит, платить не надо будет. О том, смогут ли они есть, и пить Вадим не думал, да это было для него уже не важным. Первый раз он мог позволить себе все, абсолютно все! Он перевернул свои карты. Туз и девятка, а в прикупе были еще два туза и девятка. Две пары! Целых две пары! Незнакомец пожал плечами и открыл свои. Валет и десятка плавно подползли к девятке в прикупе, образовав стрит. Вадим вскочил, опрокинув стул, и увидел, как валет, ехидно подмигивая, сгреб руками разложенные в линию карты, сворачивая их в комок бумаги. Зажмурив глаза, Вадим потряс головой. Потом открыл и осторожно развернул смятую бумагу. «Договор» — крупными буквами было написано вверху и пониже — Я, Коновалов В. Д. обязуюсь в случае проигрыша добровольно жениться на Елизавете М. Еще ниже стояло число и слово «подпись».

— Эх, гулять, так гулять! – подмигнув Елизавете, Вадим взял неизвестно откуда появившуюся ручку и стал выводить подпись. Но рука словно налилась свинцом. Выведя первые три буквы своей фамилии, он опустил руку в изнеможении, и ручка выскользнула из онемевших пальцев. Вадим нагнулся, чтобы поднять ее, и замер: из-под Лизиной юбки торчала серая веревка. Он тихонько приподнял край юбки и дернул за нее. Лиза завизжала, а юбка, упав на пол, открыла тонкие ножки с копытцами и хвост, растущий чуть выше ног. Икнув, Вадим сел на пол, а незнакомец вдруг увеличился и навис над ним.

— Ну, вот и все! И трех букв для подписи хватит. Распределение окончено. Пошли, теперь ты наш…

***

Вадим, почесывая лысую голову, сидел на краю пушистого облака и наблюдал, как его стажер тащил упирающегося грешника.

— Плавнее! Сколько объяснять-то! Не дергай, руку оторвешь!

— Не получа-а-ается, — шмыгая носом, маленький бесенок остановился и вздохнул.

— Ничего, еще попробуешь, — достав платок, Вадим вытер нос бесенку, — ты одно пойми – силой надо в последнюю очередь. Сначала подход попробуй найти!

— А у меня получится?

— Получится, — Вадим ласково погладил его между рожек, — я вот за всю свою жизнь на земле ни о ком заботиться так и не научился. А тут, тебя, уже пятого, в бесы вывожу…

Утро было самым обычным: я проснулся за десять минут до будильника, как всегда повалялся немного в кровати и впустил кота, который уже мяукал под дверью, услышав шевеление в комнате. Кот стрелой проскочил внутрь, запрыгнул на постель и тут же перевернулся кверху пузом – мол, гладь, хозяин. Я привычно почесал наглой шерстяной скотине живот и за ушами, чертыхнулся в очередной раз на слинявшую на подушку шерсть и пошёл варить кофе. До выхода на работу оставалось сорок минут – как раз время умыться, позавтракать и собраться.

Стоя в душе, включил радио — передавали новости. Опять задержали кого-то из «бегущих». Я подумал, что это становится привычным. А ведь когда первый раз увидел «бегущего» две недели назад, то был в шоке. Все были… Тогда мы просто подумали, что человек, которого привезли к нам, сошёл с ума, раз попытался покинуть город в контейнере для топлива, и чудом был обнаружен пограничной службой. Но день за днём с ума сходило всё больше людей и так или иначе, они пытались выбраться за пределы города любыми способами. Тогда-то им и дали имя – «бегущие». Их было пока немного, но помешательство становилось массовым, и это тревожило.

Разболелась голова – я пропустил время приёма эстаразина. Проглотив таблетку и быстро впихнув в себя тосты, я оделся, погладил кота, вышедшего меня проводить, и отправился работать.

На улице было жарко, но офис встретил привычной прохладой и суетой.

— Кэп, у нас ещё двое помешанных… — поприветствовал меня коллега и напарник. – Будем разговаривать?

— Позже.

Сначала я направился в свой кабинет. Голова и не думала проходить, что было странно – эстаразин обычно действовал почти мгновенно. Окно кабинета оказалось приоткрыто — уборщица оставила на проветривание. По подоконнику прыгал воробей, периодически останавливаясь и с интересом разглядывая стекло. Я начал наблюдать за ним и поймал себя на мысли, что никогда не видел, как птицы что-то ели. Странная мысль. Опасная. Мысль «бегущих». «Чёрт, наверное, я слишком много с ними общался в последнее время. Надо бы попросить Брэда провести сегодняшний допрос в одиночку».

Кофемашина снова сломалась, а это означало, что курить придётся или без кофе, или бежать за километр в кофейню и обратно. Но пока я шёл до крыльца, начался дождь. «Что ж, кофейня явно откладывается. Ну и ладно, всё равно времени нет». Я привалился к стене и затянулся, однако сегодня мне это не доставило удовольствия. Может, дело в отсутствие кофе или болящей голове… я попытался расслабиться и послушать дождь, обычно его шум меня успокаивал. Вот только сегодня всё было как-то наперекосяк. Я смотрел за каплями, как они падают на горячий асфальт и испаряются и вдруг подумал: «Странно, почему нет запаха озона?» Эта мысль так же была непрошенной и напугала меня. «Я что тоже схожу с ума? Начинаю думать, как «бегущие»». С этим нужно было разобраться и как можно скорее. «Проведу допрос и пойду в медпункт. Пусть сделают что-нибудь».

Брэд как назло куда-то испарился, поэтому в комнату для разговоров я зашёл один. «Бегущий» сидел напротив меня. Всё как обычно – красные, воспалённые глаза, растрёпанные волосы, сумасшедший взгляд… От него тянуло помоями, и я невольно поморщился. Заглянул в документы и присвистнул: не удивительно, парня достали из мусоросборника. Ему повезло, что диспетчер заметил странное шевеление, не то отправился бы паренёк прямиком в мусоросжигатель. Никому не пожелаю такой смерти. По документам помешанного звали Дэннис, и ему было двадцать лет. Ещё три дня назад он исправно посещал занятия в Университете, гонял футбол и подрабатывал у отца в автомастерской. Ни одного привода в полицию, отличные характеристики, хорошая семья… Я смотрел и не мог понять, всё крутил в голове: «Хороший возраст, вся жизнь впереди… Что же случилось, Дэнни?». Настроение было хуже некуда, и я почему-то изрядно нервничал. «Надо было всё же дождаться Брэда».

— Куда вы меня отправите? В психушку? – Голос у парня был тихий, но в нём слышался вызов.

— Всё зависит от нашего разговора, — я оторвал взгляд от документов и пожал плечами. – Хотя шансов на оправдание у тебя, прямо скажем, мало.

— Тогда смысл оправдываться?

— Смысл есть всегда. Итак, что ты делал в мусоросборнике?

— Вы не поймёте.

— А ты попытайся объяснить так, чтобы я понял! – я начинал заводиться, головная боль, которая поутихла после сигареты, снова начала разрастаться. Я дернулся потереть лоб, парень округлил глаза.

— У вас тоже началось? Да?

— Что началось? – я стукнул кулаком по столу, и парень отшатнулся.

— Голова. Эстаразин. Он перестаёт действовать.

— И что ты хочешь этим сказать?!

— Что вы начинаете задумываться над тем, что раньше казалось обычным. Замечать детали. Такие привычные и несущественные и такие неправильные… Если выражаться вашей терминологией — становитесь «бегущим», — парень усмехнулся, с презрением произнеся последнее слово. А я застыл на миг и наотмашь ударил его по лицу. Он провел рукой под носом и с удивлением уставился на кровь, как будто впервые её видел, а на меня как-то сразу навалилась усталость. Я никогда раньше не терял контроль, чтобы мне ни говорили. А слышать мне приходилось разное. В том числе неприятное, оскорбительное. Я тяжело опустился в кресло.

— Прости. Не понимаю, что на меня нашло.

— Ничего… я понимаю… но, я же прав? Вы видите? Птицы ничего не едят… Самолёты не летают…

— Это не выгодно. Монорельс куда быстрее, — возражение было привычным, но сейчас почему-то показалось мне неестественным.

— Хорошо. А путешествия? Почему никто не путешествует?

— Путешествуют. Просто многим это не нужно. Инстаграм полон фотографий.

— Одних и тех же.

— Не понял…

— Фотографии. Они одинаковые. Люди меняются, а фоны, природа, здания — всё одно и то же.

— На Земле много похожих мест.

— Не настолько похожих…

Мы помолчали. Я переваривал в голове всё то, что услышал, и начинал думать, что всё это действительно странно. О чём думал парень я не знал, но примерно через минуту он снова подал голос:

— Просто… Наш мир – ненастоящий: искусственный дождь, искусственное небо, механические птицы… Настоящий где-то тоже есть, а мы похоже живём под куполом. Как в резервации. Почему? Никто не знает. А кто знает, не скажет…

— Чушь!

— Да, что я вам говорю… вы всё равно отправите меня в психушку, а через день-два сами начнёте видеть то же, что и я и захотите уехать, чтобы проверить. Ведь эстаразин уже не действует, уж не знаю почему, возможно иммунитет или привыкание. Ну знаете, как бывает иногда с таблетками. И скоро это поймут все. Да, потом это конечно же исправят, но не сейчас. И двойная-тройная-четверная дозы не помогут. Уже не помогают. И мы тому — живое доказательство. — Он внимательно посмотрел на меня, и я вздрогнул. Парень прочёл мои мысли про дозу. – А если вы мне не верите, давайте сами. Попробуйте выехать из города, и, если получится, то через десять-пятнадцать километров по моим прикидкам, вы достигнете границы купола.

— Это сумасшествие и полный бред! И ты, Дэнни, ненормальный, — всё это я выпалил, глядя в глаза застывшему пареньку. Он молчал.

Я резко встал, сгреб документы, стараясь сдержать рвущееся наружу раздражение, и вышел из комнаты. «С меня достаточно на сегодня психов».

Кое-как доплетясь до медпункта, попросил таблетку эстаразина, сказав, что забыл выпить свою дома. Врач неодобрительно посмотрела на меня, но таблетку дала. Но она не подействовала, как и предрекал «бегущий». «Может, и в остальном он был прав?»

Я отпросился у шефа, отговорившись срочными делами и поехал домой. Нужно было собрать вещи и забрать кота.

Спустя час я был на границе города, показал корочки и сказал, что мне нужны списки всех задержанных «бегущих» и обстоятельства. Пока парень пограничник искал документы, я вышел в туалет, прошёл через заднюю дверь, вывел один из пограничных байков и рванул прямо через ограждение.

Я нёсся навстречу горизонту со скоростью сто миль в час, кот в рюкзаке успокоился и наверняка не высовывает наружу даже уши. Брать его было рискованно, но не мог же я его бросить. За спиной всё ближе и отчётливее гудели сирены, но я почему-то знал, что они не успеют: если граница существует, она должна быть совсем рядом, и я просто обязан узнать правда ли это. Я показал мысленный «фак» преследователям и подбавил газу.

Горизонт постепенно приближался.

Кодекс от лукавого

Со стороны могло сложиться впечатление, что Глеб обнаружил в своем почтовом ящике дохлую мышь или жабу. Мужчину буквально передернуло, когда он нащупал пальцами этот конверт. Самый обычный. Четырехугольный. Без марок, штемпелей и адреса. Никаких опознавательных знаков на послании не наблюдалось. Повертев странный предмет, Глеб зачем-то завернул его в газету, и лишь после этого затолкал в карман куртки. Не хотелось держать это в руках, хотя до лифта, а потом и до двери в квартиру оставалось не больше двадцати шагов и трех минут.

Захлопнув за собой дверь однушки, мужчина сначала прошел на кухню, захватил из холодильника банку пива, и только тогда, снимая куртку, вытянул из кармана письмо. Конверт по ощущениям был одновременно тяжелым и пустым. Как это могло сочетаться, в голове не укладывалось, но тяжесть и пустота, казалось, были сущностью неожиданного послания, как сущность удава – приносить смерть в своих скользких объятиях.

«Извещаем о том, что перечисленный ниже список условий к исполнению не обязателен, и, если Вы не планируете в дальнейшем пользоваться преимуществами членства в КИ (Клубе Избранных), можете не воспользоваться попавшим вам в руки уникальным шансом», — откупорив банку и отхлебнув пива, Глеб опустил взгляд ниже по письму, прямо к списку странных пунктов с условиями или правилами загадочной бредовой игры:

«Никогда не стучитесь в двери и не ропщите, видя, что их захлопнули прямо перед вами. Так нужно.

Совсем не обязательно, что неприглашенный остается вне игры. Возможно, он пока не знает, что назначен на почетную центральную роль – жертвы.

Вас ударили? Не обольщайтесь, что, подставив вторую щеку, станете праведником. Вы заслужили все свои неприятности, и каждый, кому не лень, будет об этом напоминать.

Никогда не говорите другим, что они тоже заслужили неприятности. Молча проглотите комок возмущения и не будьте нехорошим бякой.

Не удивляйтесь, если ранее закрытые перед вами двери наконец откроются. Скорее всего, хозяева решили, что пора вытряхнуть лежащий у порога коврик.

Не пытайтесь мерить других своей мерой и применять к ним свои принципы, но под чужую мерку безропотно пристраивайтесь.

Не возражайте. Вы ведь за время своей жизни уже запомнили, что на каждый свой аргумент услышите: „Последнее слово должно быть за тобой?“ и пяток фраз вдогонку. Уяснили? Вот и помалкивайте.

Отдавайте каждому, что он просит, даже если нужно вам самому. Неужели не видите, насколько они убоги? Заметили? Только им об этом не говорите.

Вас предали, вам изменили? Смотрите пункт третий, и не вздумайте отвечать тем же. Ведь терпение способно украсить любого болвана, а молчание, как известно – золото. Хотите стать золотым болваном?

Правила нашей игры и пункты контракта прихотливы, как вода горной реки, а потому заранее забудьте о своих правах и смиритесь с ролью болвана».

Под текстом красовался извилистый вензель, в котором усилием воли можно было угадать буквы ВЛС… «Виньетка ложной сути», — невесело усмехнулся Глеб, сминая и отбрасывая подальше листок, как отбросил бы ядовитую жабу, случайно обнаруженную в кармане.

Она кричала. Господи, как она кричала, когда я тоненькими полосками срезал кожу с её предплечья. Широкое лезвие тускло поблёскивало в изменчивом свете болтающейся где-то под потолком лампочки Ильича. Девушка была примотана к грубому подобию трона колючей проволокой, шипы при каждом её движении глубоко вонзались в кожу, оставляя на матовой поверхности кровоточащие следы.

Крики всегда раздражают. Неужели нельзя войти в моё положение? В конце концов, я всего лишь исполняю свою работу. И, кстати, не могу сказать, что обожаю её. Вовсе нет. По крайней мере, не больше, чем стоматолог, раз за разом высверливающий труху из прогнивших насквозь зубов своих пациентов. Почему нельзя просто помолчать? Не дёргаться, не убегать, не сопротивляться? Неужели не понятно, что всё закончится здесь — на этом скверно слепленном, но всё же престоле? Что я всё равно догоню, поймаю, привезу сюда? Что от судьбы сбежать невозможно, а я — её клинок, с равной лёгкостью пронзающий плоть как возносящего мольбы, так и выкрикивающего проклятия? Просто я уже далеко не мальчик, и вся эта суета меня злит. Естественно, я отыгрываюсь на той, что восседает на троне.

Вот решил подбросить угольков в жаровню под сиденьем. И снова жертва завопила, начала извиваться, словно уж на сковородке. Откуда только силы берутся? Нет, пора завязывать с этой долбаной работой. В конце концов, и у меня должен быть отпуск. Желательно, в вечность-другую длиной. Да хватит уже орать! Сколько можно?!

«Сколько нужно, столько и можно» — раздаётся странный, склизкий, расплывающийся голос. В нём одновременно слышится угрожающее шипение змеи, клёкот заждавшихся добычи грифов, скрежет когтей по оказавшейся слишком прочной кости. Я смотрю на трон и вижу вместо мучимой мной девушки существо, словно бы сотканное из самых изощрённых кошмаров человечества. У него нет головы. Прямо из складчатой, скомканной, исходящей серым гноем шеи выходят четыре отростка, оканчивающихся оскаленными ртами, в каждом из которых прячется вращающийся с бешеной скоростью глаз с золотым вертикальным зрачком. Тело твари напоминает оплывший после кислотного дождя пень, где каждая складка уцелевшей коры — упорно карабкающийся вверх младенец с проломленным черепом и злобным взглядом затянутых белёсой плёнкой глаз.

Пытаясь сдавить рвущийся наружу крик, отступаю к стене. По ноге струится предательская струйка мочи. Чудовище царственно и величаво нисходит с престола и движется ко мне. Отчаянно визжат срывающиеся при каждом шаге безглазые младенцы (упавших, впрочем, мгновенно сменяют новые, продолжающие своё бессмысленное восхождение). Отступать некуда. Шершавый камень холодит спину. Тварь издевательски улыбается всеми четырьмя ртами и протягивает ко мне руку, щедро усыпанную ядовито-зелёными гнойниками и язвами, сквозь которые просвечивает желтоватый перламутр костей.

Кричу, плачу, размазываю сопли по лицу, трясясь, как осенний лист на шквалистом ветру, сползаю по стене. Некоторое время сижу, уткнувшись головой в колени. Затем осторожно открываю глаза.

На стуле сидит выбранная мной жертва и насмешливо смотрит на меня. Трясу головой, словно бы сбрасывая остатки кошмара, решительно подхожу к ней, заношу нож и вдруг отчётливо слышу: «Hello, I'm your personal Hell».

Необратимость

Несколько часов подряд продолжался ураган, сносивший все на своем пути. Обессиленная борьбой природа вздрагивала от хлестких ударов ветра, что со свистом проносился по безлюдным улочкам, набрасываясь на угрюмые дома и мигающие фонари. Неожиданно буря затихла, и в ночном мире воцарилось абсолютное спокойствие.

Артур, еще несколько мгновений тому беспомощно балансировавший в воздухе, наконец опустился на землю.

Шея мужчины была закутана ярким шерстяным шарфом, а шапка надвинута до бровей, но все эти ухищрения не скрывали ссадины и синяки, а напротив, подчеркивали обезображенное лицо странного человека. Он был мертв и сейчас находился в ином мире.

Его тянуло вернуться к свежему деревянному кресту на собственной могиле. Непонятно, что удерживало его на земле, если все, что мог, он утратил еще при жизни. Его любимая женщина успела истечь кровью и умереть, когда он был уже где-то там, в другом мире, и мог только беспомощно смотреть на ее страдания, пока его бездыханное тело остывало на соседнем, водительском сиденье их попавшей в аварию машины.

Почему он тогда, в такую же бурю, как сегодня, захотел во что бы то ни стало вернуться с корпоратива домой, почему не переждал непогоду? Помнит только, что им будто бесы крутили: был весь на нервах, узнав, что вице-президентом корпорации назначили конкурента… Все это походило на кошмарный сон, да только пробуждения не было вот уже девять дней.

Туман… все было затянуто плотной пеленой. Артуру казалось, что над ним проводят эксперимент. Словно кто-то пытается обострить его ощущения, при этом давая понять, что он под неусыпным контролем. Он понимал, что должен перестать нервничать и снять напряжение, чтобы не попасть впросак. Отключиться. И пусть экспериментаторы увидят, что он спокоен и голыми руками его не возьмешь. Артур был уверен — рядом с ним искусственные люди, которых никто и никогда не сможет отличить от настоящих и живых. Это были просто другие существа в другом мире, и все, что их интересовало — возможность управлять людьми через их чувства и память…

А еще ему казалось, что он заблудился во времени… В матовой стене тумана вдруг бесшумно появилось отверстие, и Артур из ночной тишины внезапно попал в приглушенный водопад звуков: журчал фонтан, доносилась медленная музыка, и над всем витал неразборчивый хаос разговоров не то ангелов, не то бесов. Ему сложно было разобрать, о чем они говорят, но интуитивно мужчина понимал, что решается судьба его души. Минут пять он летал между белокрылыми и чернокрылыми посланниками, зависая возле каждого на долю секунды и безмолвно вопрошая о будущем.

В какой-то миг на окружавшей все стене тумана обозначился экран. Артур нажал на нем какую-то кнопку, стена раздвинулась и появилась толпа таких же, как он сам. Люди смиренно ожидали приговора. Артур поймал себя на том, что осматривается, ничего не замечая, с застывшей улыбкой на губах. Ему было не страшно, а наоборот — легко и спокойно. Это чувство было совершенно противоположно испытанному им при жизни, когда, еще подростком, в реке его чуть не затянуло в омут.

Пришло время, и его больше не будет. Впервые не побоялся признаться себе, что и он умер, потому что никто еще не избежал смерти, но это было так безумно, что все вокруг будет, а его, именно его, не будет никогда. Появился и исчез… На неуловимое мгновение вечности.

Артур почувствовал, что все вокруг холодеет, воздух словно наполняется миллиардами мельчайших острых льдинок, а его самого что-то поднимает ввысь. «Мир не меняется — только мы, его маленькие частички, появляемся и исчезаем на пути к вечности», — эта мысль вспыхнула в сознании Артура, окутав его мягким теплом и светом. Там, среди звезд, он почувствовал их мелодию и поплыл к бессмертию по хрупкой реке своих вечных снов…

Наполовину горечь

Искуситель-бес с новой порцией сомнений присаживается рядом, пока я пью чай с тостом, и вкрадчиво начинает вещать…

— Почему рядом с одними людьми тебе хочется расти и радоваться этому, ты не боишься ошибок, и со временем их становится все меньше и меньше, а рядом с другими постоянно боишься сделать что-то не так, не успеть, оплошать, и в итоге делаешь, умеешь и можешь все меньше и меньше? Со временем ты наскучиваешь этому человеку и можешь только молча наблюдать, как он порхает дальше с цветка на цветок, собирая новый свежий нектар и соблазняя кого-то грациозностью своего полета. Он не перебирает цветами, хотя когда-то тебе казалось, что тебя выбрали среди многих, одарили своим вниманием и благосклонностью.

— Казалось, судя по всему, — склоняю голову в сторону собеседника, покручивая наполовину пустую или наполовину полную чашку.

— Со звездами водиться тяжело – обожжешься или замерзнешь, — лукаво подмигивает бес, — они своенравны и не считаются со слабаками. Имеют право. Их призвание – светить всем, а не помогать угасающим.

— Но если я отдала все, что было в моих силах, неужели не могу попросить о помощи?! – кажется, что уже остывавший чай вот-вот забурлит, до боли обжигая мне пальцы.

— А тебя кто-то об этом просил? Ты ведь сама все решила, сама захотела, помчалась на ничего никому не обещавший огонек. Теперь расплачивайся за краткую радость полета.

— Но ведь они не всем позволяли приблизиться к себе. Значит, я была зачем-то им нужна, — упрямо твержу, делая еще один глоток из чашки, и ощущая во рту горьковатый привкус обмана.

— Нужна? — искуситель-бес садится на стол напротив меня и пристально смотрит в глаза. — Я думаю, это была всего лишь твоя галлюцинация. Ты перегрелась в лучах их славы. А ведь лучи светили не для тебя! И, перегревшись, ты навоображала себе невесть что. Звездам ничего не нужно — у них есть все. А вот что ты хотела получить, приближаясь к ним? Только не ври!

— Хотела стать такой же, как они, — я с трудом отдираю язык от неба, мои щеки покрываются краснотой стыда.

— И как ты посмела на это надеяться? Ты, обыкновенный земляной червь! Что ты возомнила о себе?

— Думала… Я надеялась… — слезы закапали и, попадая на кожу рук, словно кислота, выжигали пятна разочарования.

— Ты что разошелся? Отстань от нее! Откуда молодая неопытная девушка может знать, куда заводит общение со звездами? — раздался за спиной голос. — А тебе не знакомо слово — мечтать?

— Мечтать? Конечно, знакомо. Это — бредить наяву! Здесь, на земле, таким многие занимаются, — бес усмехнулся, и, спрыгнув со стола, повис в воздухе.

Я осторожно оглянулась. Мой защитник выглядел обычно — белая рубаха, белые простые брюки. Недовольно сдвинув брови, он сердито смотрел на беса, готовый броситься в драку.

— Вы кто? — всхлипнув, нерешительно спросила я, почувствовав облегчение.

— Не бойся, я тебя не дам в обиду! А кто я — значения не имеет. У добра нет имени, добро — это лишь поступки.

— Добро, поступки… А какое добро в теперешнем твоем поступке? Ты хочешь, чтоб она посмотрела на ситуацию через розовые очки? И не заметила того, что с одними людьми ей хорошо, а с другими — плохо? Чтобы все люди в ее глазах выглядели одинаково? Какая нелепость! И зачем? — бес нервно подергивал хвостом.

— Нет, я лишь хочу, чтоб в ее жизни было меньше разочарований и хоть чуть больше приятного! — мой спаситель сделал круг в воздухе, повиснув между мной и бесом.

— Сейчас я — большее благо для нее! — вскричал нетерпеливо бес.

— Нет, уйди с моей дороги! Я — открою ей истину общения с людьми! — не уступал второй.

— Уничтожу!

— Развею!

— Хватит! — я заткнула уши, не в силах больше слушать этот спор. — Уйдите оба! Я вас ненавижу! Перестаньте рвать мне душу!

Горечь обиды противно разъедала меня изнутри. Схватив наполовину выпитую чашку, я встала и со всего размаха бросила ее. Чашка разбилась об стену, а чай растекся большим грязным пятном по обоям, словно рисуя мою жизнь. Пошатываясь от изнеможения, я подошла к окну и открыла его. Холодный осенний воздух ворвался, приводя в чувство.

Мой парень, став знаменитым саксофонистом, однажды собрал вещи и уехал. Мы даже не попрощались. Он просто опустил в почтовый ящик записку: «Прости, я выбираю музыку...» И все…

«Прости?» Простить – это забыть всю сладость полета, и потом боль, выворачивающую наизнанку, до судорог, до рвоты, до потери сознания. Не смогу… Его? После того, как очнулась на заполненной газом кухне от звона разбившегося стекла и острой боли правой ладони. Кусок стекла, отскочивший от разбитой форточки, впился в руку, и эта боль принесла облегчение, на какой-то момент заглушив боль от предательства и обмана.

А сейчас я смотрела в окно на мир, который жил своей обычной жизнью, не зная, что творится у меня на душе, и завидовала. Ведь там, за окном все хорошо. И бес, и мой защитник все еще висели за моей спиной, словно ожидая чего-то. Я обернулась.

— Как мне дальше жить, если я уже попрощалась со своим счастьем, с доверием к людям, с верой в любовь и в себя, со всеми надеждами?

И бес, и мой защитник молчали, опустив голову, не зная, что ответить.

— В одном вы правы – помощи просить уже не могу и просто не имею права, — снова сев на стул, я закрыла лицо руками и слезы потекли опять. — Я ведь сама все решила, и сама захотела. Зря бабочкой полетела на яркий огонек! Сначала спалила крылья, потом – сама сгорела… дотла… и обратной дороги нет.

Обхватив себя за плечи, я сжалась от боли, не зная, что делать дальше.

— Бедная девочка, — услышала я то ли вздох, то ли всхлип. — Как ты думаешь, она выживет?

Бес-искуситель смотрел на меня, словно на экспонат в музее.

— Не знаю, теперь все зависит только от нее, — мой защитник подлетел ближе и, погладив по плечу, прошептал: — Я помогу сберечь ту частичку твоей души, которая осталась живой. Просто поверь сейчас в то, что это возможно. Просто поверь!

Суперпозиция тени

Холодно.

После взрыва мне всегда холодно.

Кейну, наоборот – жарко. Он, конечно, не говорит, но я-то знаю.

Здание «Вест корп» в свете фонарей выглядит неприступной крепостью. Оно и есть неприступная крепость. Когда мы там работали, нужно было миновать четыре охранных поста, два металлодетектора и одну камеру стерилизации, чтобы добраться до рабочего места.

Теперь, после взрыва квантового телепорта, когда Кейна считают мертвецом, а меня – диссидентом, наши коды и ключи, конечно, аннулированы. Но теперь они нам и не нужны.

Интересно, почему в суперпозиции оказался именно я? Не из-за того же, что я старше на четыре минуты. Не из-за того же, что Кейн всю жизнь ходил за мной тенью, всю жизнь тянулся за мной, как теперь я тянусь за ним. Или, вернее, как теперь он тянет меня за собой.

Точно, брат, мы — физики и ответ должны искать тоже в физике.

Но, согласись, за этот год мы стали не только физиками. Я стал. Тебе-то все тренировки побоку, это ведь я валился с ног от усталости, это я заливал спиртом и клеем порезы, что остались на руках шрамами.

За тобой должок, брат. Так что не подведи теперь.

Кейн кивает.

Несмотря на поздний час, свет в кабинете Малковича на шестом этаже горит. И у Траста на девятом – тоже. Для полноты картины не хватает только Бейкера. О, а вот и у него на пятнадцатом загорелся.

Полуночники.

Твари.

Тот, кто недокрутил, тот, кто не проверив, запустил и тот, кто после все этого пытался ликвидировать выживших.

Как там… «Имя корпорации превыше всего»?

Точно, брат.

Трупы.

Что ж, приступим.

Кейн аккуратно ступает вперед.

Моя тень скользит между охранниками, проходит сквозь двери, минует металлодетекторы. На самом деле, конечно, это не тень. Это те атомы моего тела, что имеют сейчас волновую природу. Одновременно с этим, оставшиеся атомы представляют собой материю и, пока не проведу измерение своего состояния и положения, так и останусь единым в двух противоположных по своей сути природах.

В суперпозиции.

Но стоит открыть глаза, увидеть мир в материальном воплощении, а не потоками энергии – и я окажусь там, где была тень.

Тень — это лишь визуализация, продукт моего воображения, полагаю. Ведь волна не может иметь вида и формы, просто моему мозгу необходимо как-то себе это представлять.

Кейн около кабинета Малковича.

Я открываю глаза, смотрю на матово-стеклянную дверь и достаю нож.

Стеклобой на рукояти разбивает закаленное стекло так же легко, как халатность главного инженера – наши с Кейном судьбы. Осколки такие же мелкие, как кванты, на которые нас распылил взрыв телепорта.

— Что?!

Малкович оборачивается, в руке – низкий ребристый бокал с чем-то темным. Напиток идет волнами – у инженера дрожат руки.

— Абель?! Что… Как?!

— Даже если я расскажу, ты не поверишь. Нам нужны чертежи установки. Где они?

— Что…

— Чертежи, Малкович!

— Их забрал Траст! Абель, они у Траста!..

Малкович всхлипывает, дрожь с рук переходит на все тело.

— Абель, я не специально, клянусь!..

— Я верю. Но ты не проверил чертежи и случилось то, что случилось.

— Абель, прости!..

Бокал звенит осколками по паркету, в воздухе пахнет спиртом.

Будто снова заливаешь порез, полученный во время тренировки с ножом. Тем ножом, что Бейкер успел в меня всадить сразу после того, как квантовое поле собрало нас обратно.

— Абель!..

— Молчи. Ты сказал все, что мне было нужно.

— Я не хотел, чтобы Кейн погиб, поверь!..

— Кейн жив. А ты – нет.

Выхожу из кабинета, оставляя тело остывать в луже крови и алкоголя. Кейн долго смотрит на мертвого инженера, с каким-то злым удовлетворением, но я забираю брата.

Не нужно. Мы мстим, а не развлекаемся.

Моя тень снова скользит по этажам, минует охранников, камеры, гермозатворы, спектроанализаторы. Тело же стоит в кабинке мужского туалета на шестом этаже.

Траст.

Главный технолог сидит за столом, положив подбородок на сплетенные пальцы. Смотрит аккурат перед собой, внимательно смотрит, будто уже меня видит.

Один пьет, другой сидит как истукан. Здесь кто-нибудь сегодня работает?

Праздник, говоришь?..

Похоже, брат, похоже…

Появляюсь в кресле напротив. Траст едва заметно вздрагивает, фокусирует взгляд, но и только.

— Где чертежи?

— Здравствуй, Абель,– печально улыбается Траст. – Я тебя ждал. Каждый вечер жду.

— Где чертежи?

— Представляешь, Малкович весь год пьет. Каждый вечер по полбутылки, не меньше. Очень переживает за Кейна. Очень боится, что ты за ним придешь. А я не боюсь.

— Замечательно. Где чертежи?

— Я, кстати, потом нашел и поправил ту ошибку. В одном-единственном месте всего лишь недочерченная линия питания, представляешь? Досадная случайность и никакого умысла.

— Представляю. Но ты должен был сделать это тогда, а не сейчас.

Траст разводит руками:

— Увы, да. У меня тогда болела дочь, я был рассеян, но, знаю, это меня не оправдывает. Что теперь об этом говорить… Прошлого не исправить, будущее на него влияет только в опытах Марча, как мы с тобой оба знаем.

— Траст, где чертежи?

— Мы все видели, что ты творил, когда безопасники пытались тебя ликвидировать. Как ты буквально телепортировался с места на место. Так что Бейкер потребовал отдать чертежи ему. Он знает, что они тебе нужны. И считает, что у него они будут в безопасности.

— Он ошибается.

— Конечно. Но он ждет, что ты придешь. И он собирается закончить начатое.

— Спасибо за предупреждение.

— Это меньшее, чем я могу искупить перед тобой вину за Кейна.

— Кейн жив. Просто… Не в лучшей форме.

— Тогда передавай ему привет. – Траст закрывает глаза. – А теперь делай, что собирался и иди.

Выхожу из кабинета, аккуратно прикрывая за собой дверь.

Слышал? Тебе привет.

Кейн улыбается.

Моя тень скользит на самый верх, на пятнадцатый этаж. Там окопались безопасники. Там Бейкер держит глухую оборону от всех, кто не носит нашивку со щитом и весами. Теперь и от нас тоже.

Особенно от нас.

Бейкер стоит у стены, увешанной разнообразным оружием. Как всегда подтянутый, как всегда показательно-грозный, как всегда со сложенным на груди руками. На бедре – пистолет, на плече – нашивка безопасника. На виске – шрам того самого дня. Когда он воткнул в меня нож, тут же распавшийся на кванты и собравшийся обратно, а взамен получил микроскопом по голове.

Моя тень осматривает весь кабинет, но кроме Бейкера – никого. Это очень странно, если он и вправду меня ждет. Зато на руку.

Появляюсь за спиной Бейкера и коротким уколом атакую правую подмышку безопасника.

Данг! – тыкается во что-то твердое клинок.

Что за?..

Обманка?!

Боль!

Я на полу.

Бом-Бом!..

В голове колокола.

Кейн беззвучно кричит.

Надо мной – затянутая в фотомаскировочный костюм фигура атлетического сложения с тепловизором на голове. На бедре – пистолет. В руке – резиновая дубинка. Наверняка залитая металлом – Бейкер не отличается высокой моралью.

— Попался, щенок!

Бейкер снимает тепловизор и радостно скалится ровными белыми зубами.

Кейна переклинивает, Кейн машет руками, проводит пальцем себе по горлу, что-то кричит.

Пытаюсь приподняться на локтях, Бейкер тут же срывает с бедра пистолет.

— Лежать!

Кейн замирает и улыбается. Гадко так, мерзко улыбается.

— Скажи спасибо, что ты нужен корпорации, они весь этот год мечтали тебя поймать и выпотрошить прямо живьем, чтобы понять как и что ты делаешь! Ну, кроме Малковича. Тот как утонул в бутылке после взрыва, так и не всплывал… Слабак!

Бейкер хихикает.

— А, впрочем, сопротивляйся! И тогда я тебя застрелю, и никто не сможет сказать, что я действовал вопреки приказу – я защищался!

— Где чертежи, Бейкер?

— Чертежи?

Бейкер уже откровенно смеется, нервно и мелко.

— Зачем они тебе? Тебя все равно вскроют, как крысу!

Кейн тоже начинает смеяться. Беззвучно, но будто в голос.

— Вот они, твои чертежи! – Бейкер трясет зажатым в кулаке мемодиском. – Давай, попробуй его отобрать, и я тебя отправлю к твоему братцу!

Закрываю глаза.

Кейн встает, проходит сквозь Бейкера и встает позади, сложив руки за спиной и вопросительно наклонив голову.

— Это будет худшая новость в твоей жизни. Кейн жив.

Открываю глаза.

— И он благодарит за нож.

Бейкер вздрагивает и хрипит. Рука с диском тянется за спину, будто пытается добраться до рукояти ножа, торчащей под левой лопаткой. Аккуратно забираю диск из пальцев и делаю шаг назад. Бейкер роняет пистолет и оседает на пол, царапая пальцами бетон.

— Су… кин… сын…

Даже последними словами в жизни он избрал ругательства…

Разжимаю пальцы.

Мемодиск. Маленький и круглый источник информации, содержащей в себе целых две жизни. Теперь его ни за что нельзя потерять. В отличие от ножа, он не вернется сам собой при очередном шаге сквозь тень.

— Ну что, брат… Пора бы нас снова вспомнить квантовую физику. И попробовать построить свою квантовую установку. Что скажешь, Кейн? Сдюжим?

Секунду помедлив, моя тень улыбается и кивает.

Алмазный грех

Дождь шел не переставая который день. Евгения поправила насквозь промокший капюшон и вздрогнула: в бликах мертвенно-бледных молний ей привиделся мальчик. Стоял на перекрестке, смотрел огромными, черными, как две бездны, глазами. Девушка сморгнула, и видение исчезло.

Ветер хлопнул парусиной, натянутой над входом в магазин и все одно уже не спасавшей от ветра, рванул объявление со столба и бросил его в лицо. Евгения сорвала листок, всхлипнув о несправедливости судьбы, и уже приготовилась смять, как глаза сами ухватили содержание:

«Ребенку 12 лет срочно требуется гувернантка! Педагогическое образование и опыт работы с детьми обязателен. Проживание с ребенком – обязательно! Стоимость… Адрес…»

Известная фамилия. Богатая. Странно, что они ищут гувернантку через объявление на столбе.

Может, это знак? Евгения доверяла знакам: когда все падало из рук, нечего было и думать начинать что-то новое. Когда она была совершенно не готова, вызывали не ее, когда Евгения целилась на первое место, а ей светило лишь второе – пару раз случалось чудо. То Анечка, всеобщая любимица, поскальзывалась на бревне и падала с открытым переломом, то заучка Олечка попадала в больницу с инсультом.

Но теперь, после года мытарств в столице, Евгения готова была решить, что ее звезда изменила ей. Идеальное лицо и тело – прекрасные орудия для соблазнения… все это было хорошо, но! «Не хватает перчинки», — говорили Евгении при очередном отказе. А быть подстилкой без надежды на будущее, живя у очередного любовника и перебиваясь случайным заработком, Евгении не позволял здравый смысл. Слишком очевидна была дальнейшая судьба — и неприглядна.

Выкинутая хозяйкой после недельной задержки оплаты провинциалка почти решила уехать домой, в глушь, охомутать любого подходящего жениха – ибо в столице подобный товар давно уже разобран – и выть по ночам от тоски и несбывшихся надежд.

Она уже готова была на все. Но только поработай по вызову – и в любое приличное агентство дорога будет закрыта. Всегда найдется парочка компрометирующих фотографий.

А предложенных денег хватит и на хорошего фотографа, и на приличную сессию. А с должным портфолио ее возьмут куда угодно. Правда, образования у нее не было. Однако наличие драчливых младших братьев – разве не достаточный опыт?

Адрес на смятом объявлении смыло дождем, но в городе каждый знал, где этот дом. Два квартала пролетели мгновенно, важный охранник, которому она ткнула в объявление, приоткрыл тяжелую кованую решетку сада и шепнул: «Проходите в зал, мэтр ждет».

Фонтан посреди громадного сада, идеальный газон, поделенный дорожками, альпийская горка с хвойниками, геометрически ровная изгородь, мраморные статуи – все дышало неподдельной роскошью. Уж не шутка ли это объявление?

Мокрые листья блестели, словно черные бриллианты, и Евгения поспешила в сторону дома.

Еще один охранник приоткрыл дверь в каминный зал. Из громадного кресла навстречу ей молча встал ребенок. Черная одежда, черные волосы и глаза. Красные блики пламени танцевали в глазах.

— Я по объявлению насчет работы… Меня зовут Евгения, с детьми я работала, красный диплом педагогического…

— Евгения? – повторил ребенок насмешливо, словно уловил ее ложь. – А по паспорту?

— Ева… — растерянно прошептала она. Имя, данное ей при рождении, она не любила.

— Вы приняты, Ева, — равнодушно произнес мальчик. – Меня зовут Амадей. Скоро приедет отец.

— Но, возможно, господин Татищев будет против…

— Он проиграл, — бросил Амадей. – Я говорил ему, что найду себе гувернантку не более чем за сутки. А спор – дело чести. Игра-игра! Что может быть забавнее?

Амадей ухмыльнулся, угольки в камине затрещали громче, и Евгения вздрогнула, сдержав желание выбежать прочь из этого дома.

— А если бы я отказалась?

— Тыкать в вас булавками я не буду, приставания отца… господина Татищева вам не грозят, он слишком устает на работе. Вы отказались бы от денег в пять раз больше того, что платят моделям? При том, что вам нужно всего лишь присматривать за мной. Учителей хватает. Петр часто уезжает, и мне скучно вечерами. Не с кем играть.

Ну, будь Ева ребенком, она тоже не стала бы играть с таким странным мальчиком. Взять хотя бы его глаза — черная радужка, в которой плясало багровое пламя.

Амадей пересыпал что-то мелкое и блестящее с ладони на ладонь. Песок, сверкающий острыми гранями даже в тусклом свете камина.

— Алмазы. Продавать их нельзя — нет паспортов, добыты еще в девяностые. Шахты все еще рабочие… Люблю играть, а вы?

— Обожаю, — честно призналась Евгения. – И поэтому никогда не играю.

— Со мной – можно и нужно. Выиграешь – получишь один камень!.. – и улыбнулся на этот раз приветливо. – Соврала насчет корочек?

— Как вы… — ахнула Евгения.

— Вы хотели получить эту работу. Разве это грех?

Появившийся под вечер Татищев-старший застал Еву и сына азартно играющими в карты и подтвердил вскочившей девушке, что она остается в их доме.

Чуть позже, когда новоиспеченная гувернантка спросила у него, почему он так вольно смотрит на увлечения сына, Татищев-старший лишь развёл руками и пояснил: «Понимаете, у него мать умерла родами...» После этого разговора Ева и наметила себе две цели. Стать другом Амадею и выйти замуж за Петра.

Амадей, словно скучая, рассказал про отца многое. Забота по утрам, всегда хорошее настроение, домашняя выпечка… даже то, что женщин у отца не было уже очень давно.

Как ни странно, выйти замуж оказалось проще, чем стать другом этому странному мальчику, от которого у Евы временами мурашки бежали по коже.

Например однажды, зайдя без стука к отцу и застав в его постели Еву, он лишь улыбнулся привычно криво и произнес:

— Папа, она подходит. Ты же поступишь, как настоящий мужчина?..

Первый год щекотал адреналином. Ева пустилась во все тяжкие, прыгая с парашютом, забираясь на Эверест, погружаясь в пучины океана… Супруг отпускал – ведь Ева приезжала такая свежая, полная жизни и впечатлений, и секс получался настолько роскошный, что пожертвовать парой недель, скучая в одиночестве, Татищеву-старшему было не сложно. Тем более, огромная империя требовала пригляда. А Петр не доверял никому, кроме жены. «Тебе выгоднее моя жизнь, чем моя смерть», — усмехался он, подписывая брачный контракт.

Цель номер три отодвинула все мечты о карьере модели. Потому что… Потому что Петр, совершенно потерявший голову от красоты и обаяния новой супруги, подарил ей те самые, заброшенные в болотах Севера, алмазные прииски вместе с ювелирной сетью.

Ева повысила продажи в десятки раз. Потом – в сотни. Да, это было жестоко. А ведь идея выросла из той первой, смешной игры с Амадеем!

Ева вылупилась из Евгении, как бабочка из куколки. Она была прекрасна и совершенна. А еще она… объявила акцию «алмаз за грех», призывая приносить фото и видео своих грешков. То, что ей хотелось сделать самой и то, от чего дрожали пальцы и сладко сводило тело.

Что может быть проще, чем спереть шмотку из магазина? А переспать с мужем сестры? Или пройтись по улице голой?

Люди сходили с ума, греша и получая при покупке мелкие, но чистые дорогие бриллианты.

Амадей усмехался, Ева торжествовала, Петр радовался продажам. Полиция стояла на ушах, но сделать ничего не могла. Даже тогда, когда Еве захотелось большего, и она стала требовать больших грехов, а народ… народ и рад стараться. Грабежи, разбои, вандализм лишь подогревали интерес к мадам «Алмазный грех», по популярности затмившей звезд эстрады.

Официально предъявить ей было нечего. «Что вы можете?.. Я преступлений не совершала», — улыбалась она совершенными губами замотанным представителям полиции. И ей нечего было возразить. А потом и вовсе перекинула общение с ними на адвокатов, разговаривая лично только тогда, когда хотела развлечься.

Шквал преступлений все нарастал.

Вскоре «грешную» эстафету, между делом, подхватили другие магазины и сети, планету охватило безумие. Люди грешили уже просто так, и не просто грешили, а насиловали, убивали, жгли, разрушали…

Все делалось без Евы, но по ее слову и наущению. Она проживала каждый грех, присутствовала при каждом убийстве, а ее красота и молодость словно подпитывались этой игрой… Но когда-то все надоедает. Тем более, что муж в последние три месяца приходил домой, устало опускался в кресло, наливал себе и жене дорогой коньяк и мог просидеть так целый вечер, погружённый в свои невеселые мысли… Он даже редко стал хотеть Еву в постели, и её это сильно не радовало.

И вот сегодня ей нестерпимо захотелось пройтись пешком. Хотя отпустить охрану показалось глупой затеей. Ева подула в сжатые кулачки, грея руки, оглянулась в темень города. Путь от ресторана к дому казался таким коротким, да и… Надоело! Просто надоело бояться. Ей, кого называли «Самый большой грех»!

Дождь лил все сильнее, и когда две тени мелькнули вдали, Ева не выдержав, побежала. Но как в страшном сне, ноги переставлялись все медленнее, шаги за спиной все приближались…

Острая боль пронзила спину. Блики молний обрисовали контур ребенка с непроглядно-черными глазами, и все исчезло.

«Видимо, это все мне приснилось, — подумала она, когда мука отпустила ее. – Да-да, сейчас я приду в себя без денег и без Татищевых. Ну и черт с ними, уеду домой…»

И открыла глаза…

«Видимо, нет».

Если ад существовал, то она, похоже, попала именно в него: женщины качали и никак не могли укачать плачущих детей. Кто-то сражался с невидимым противником, кто-то плакал так, что у Евы остановилось бы сердце, если бы оно еще стучало. Целое поле призраков, вечно одолеваемых собственными кошмарами.

— Ад для каждого свой, — прозвучал ровный голос.

Она подняла взгляд и увидела говорившего: черная одежда, совершенный лик и огненная корона между рогов.

Вот теперь стало страшно как никогда в жизни.

— Не стоит бояться, Ева, — прозвучал голос в ее голове. – Ты достойна награды, не порицания. Ты привела столько душ! У меня для тебя новое задание. Хаммадэй, подойди.

Из темноты выступил мальчик.

— Амадей — выдавила Ева. Он все еще выглядел на двенадцать лет.

— Ева, я ждал тебя. Признайся, играть в жизнь и смерть было весело? — В черных глазах привычно заплясали огоньки пламени. — Мы начнем все сначала в другом мире.

— А если я не захочу?! — отчаянно вскрикнула Ева.

Хаммадэй усмехнулся и протянул руку:

— У нас впереди вечность, а ты… ты ведь тоже любишь играть.

* * *

Спит пустыня, и тихо вздыхают во тьме пески,

Слегка ёжатся, чуя холодной луны касанья,

Звездной кистью ночь плавно на небо кладёт мазки,

Фараон спит и стонет, курильницы дым дурманит…

Чёрной кошкой на мягких лапах заходит ночь,

И легко касается носом его межбровья,

И кошмары тогда, как мыши, сбегают прочь,

Ночь мурчит, ложится рядом у изголовья.

Утром всё растворится, как не было. Сон? Дурман?

Только систр в углу… Кто забыл? Ни один не скажет.

Покидая свой город, идёт сквозь пески караван.

Унося котёнка в одном из тюков поклажи.

* * *

В стылой проседи неба попрятались бесы от взгляда;

Черным по серому, грязному, блеклому пишут мою судьбу.

Каждый день заключен меж страниц персонального ада…

Только — не надо сегодня об этом. Вывезет, как-нибудь.

Завезет и научит, как слабости разучиться,

Где-то не слушать, ни беса, ни Бога, где- то — не говорить.

Каждый сам себе враг и хозяин, и клетка, и птица,

И, не отражаясь в зеркале, с судьбою на пару молчит.

Помолчим. Перекурим. Запивая тоску терпким кофе,

Не делая скидки на дождь и туман, резко — по тормозам.

Там, за окном, в пестроцветье машин и прохожих

Особое, важное ищет путей. Только — уже не к нам.

Наше отдано было за этот покой черно-белый,

Бессонницы крен, беспечальность пустот в нашей святой броне,

И за право забыть обо всем, что не вышло доделать,

За право побыть еще на грешной-святой Земле.

Мир за моей могилой

Мир за моей могилой полон тьмою, в нем бесконечно всполохи теней скрежещут в стекла жалобой немою, впуская равнодушность стылых дней.

Тьму просто запустить, открыв ей окна обломком перебитого крыла… Снаружи осень. Видимо продрогла душа без солнца: тихо прилегла, укуталась чернильным одеялом, стирая вехи, мысли и дела…

Ты не гляди безмолвно и устало! Ну хорошо, я собралась, я встала! И новый круг привычно начала.

О бесах и пиве

Застало дождем внезапным. В туфлях моих цвета хаки,

В карманах и в мыслях даже — неназванные моря.

А мне все равно сегодня; в душе только чад и накипь:

Там бесы варили пиво, но крышкой закрыли зря.

Потратили время даром — и кто станет мыть посуду?

От бесов едва ль дождешься порядочности такой.

Хотя ни один не скажет «не я», «не могу», «не буду»;

«Потом» — обещает первый. «Я занят» — твердит второй.

Обычно я им не верю — ругаюсь, пеняю, спорю,

Но, странное наважденье, у споров иная цель:

В итоге «потом» и «занят», как эхо за ними вторю —

Мой сад зарастает хмелем, и дни — как вода сквозь щель.

От третьего слов не слышу, хватает одной ухмылки,

И кажется — все фальшивка, обман, суета и тлен.

На этих дрожжах, как тесто, бессилье мое вспухает…

И все это варят бесы в чугунном своем котле.

Получится — будут рады, танцуют тогда все трое,

А после подносят пиво друзьям моим и родным.

Но сами — вот это странно — свое же не пьют хмельное.

А впрочем, оно, наверное, просто не нужно им.

В том пиве живет отрава «потом» и еще «я занят»,

Сомнения злая горечь, потерь и ошибок боль.

И бесы про них, пожалуй, и так слишком много знают.

А я бы не знать хотела, да все их ношу с собой.

…Бегу разбивая лужи на слоги и капли света —

Стихи и шаги отменят и худшее бесовство.

Я верю, что смоет ливень и копоть, и пену эту,

А море в карманах… ладно. Найду, как назвать его.

* * *

Отдайся на волю инквизитора. Внутренний бунт погасив,

Согласись с тем, что победителей не судят. И не обессудь

Покорившихся воле и силе преправедной тьмы. Пожары душ

Опаляют до кости, бескровно уничтожая веру. А ты молчишь,

Соглашаясь с тотальным безверием, в котором гораздо проще

Спрятать точащую изнутри боль о несбывшемся будущем

Твоих нерожденных детей, наших несбывшихся надежд…

Мы отдались на волю бесславной тьмы, и покорно

Принесли в жертву свой свет. Без права на возвращение.

Пташка

А звери — не ангелы. Ангелы — звери.

А когти — не масло, а ласка, как рана.

Распахнуты окна, разломаны двери.

Летишь, словно пташка. Не чуешь обмана.

Забывшись от лести под сладостным ядом,

От радости плачешь и молишься солнцу.

Утонешь в бурьяне за ангельским садом

И скатишься в яму на самое донце.

Но черное белым, а белое черным

Омоется быстро, не высохнут краски.

Ты спряталась резво за клином заборным,

Когда слепота раздавала повязки.

И черпаешь деготь, с огнем выпивая,

Забыв о веселье, о сказочной песне.

Лети в небо пташка, но перья роняя,

Навек позабудь о мирах поднебесья.

Достижения бесов Богу не в укор

Они были дьявольски сильны своим упорством и целеустремленностью – мало кто из людей мог бы похвалиться подобной настойчивостью и совершенной неумолимостью в достижении целей.

Они покоряли вершины – одну за другой – чтобы больше никто и никогда не смог и, более того, не захотел покорить эти вершины.

Они прочно – раз и навсегда — прописывались во всех доступных анналах и каналах, как истинные скопцы отсекая все соблазны, которым еще могли бы поддаться «неверные».

Они оставляли после себя выжженную землю, а их вечноголодные глаза с тоскливой жадностью смотрели на еще не истребленные просторы.

Они заживо сгорали в огне зависти и ненависти…

Они… были или не были на этой земле?

Они – квинтэссенция опустошающей пустоты.

Тридцатый блюз Роберта Джонсона

Не трожь мою бутылку, а лучше рядом сядь.

Не трожь мою бутылку, крошка, лучше рядом сядь.

Налей себе немного. Смотри, каков закат!

Ты хочешь знать, зачем я сегодня столько пью?

Ты хочешь знать, зачем я так много виски пью?

Ох, лучше б ты не знала про эту боль мою.

Я не хотел стог хлопка за сутки собирать.

Я не хотел стог хлопка за сутки собирать,

Мечтал бродить по Югу и чёрный блюз играть.

Но я толпы стеснялся, аккорды плохо брал.

Стеснялся петь на людях, аккорды плохо брал.

Друзья мне говорили: «Эй, Бобби, ты пропал».

Однажды ночью душу я дьяволу продал.

Однажды в полночь душу я дьяволу продал.

«Ты будешь знаменитым, парень», — он мне пообещал.

И в ту же ночь я песню впервые сочинил.

И в ту же ночь я песню впервые сочинил,

И наяву сбываться вдруг начали мечты.

От Дэйви до Эль-Пасо мой распевали блюз.

До самого Эль-Пасо, слышишь, мой распевали блюз,

И я отведал славу, её пьянящий вкус.

Я двадцать девять песен хороших написал.

Я двадцать девять песен, крошка, отличных написал

И слышал сам, как каждый блюзмен их играл.

Со мною пели Сонни и даже Элмор Джеймс.

Со мною Вулф и Сонни пели, крошка, и даже Элмор Джеймс.

Но вот однажды ночью ко мне явился бес.

Он был один, но вскоре примчался легион.

Он был один, но следом примчался легион,

И вся жизнь полетела, как поезд, под уклон.

Ночами приходили они в обличье псов.

Ночами приходили они в обличье адских псов,

Терзали мою душу и отравляли кровь.

Красотки не спасают, бессилен алкоголь.

Меня красотки не спасают, бессилен алкоголь:

Во мне живёт проклятьем мой первый блюз, как боль.

Куда б я ни поехал, они всегда со мной.

В Чикаго иль в Канаду — они идут за мной.

Я вижу их и в полночь, и даже в адский зной.

Налей себе, малышка, смотри, каков закат,

Потом расскажешь внукам про этот мой закат.

Налей ещё немного — они идут опять.

Так что беги, малышка, пусть Бог тебя хранит.

Оставь мою бутылку, крошка. Пусть Бог тебя хранит.

Уж скоро полночь стукнет. Сюда идут они.

Иные. Нашествие

Дотлевает на страшной земле

Как разорванный кокон, страна…

Горек им человеческий хлеб —

Они наши едят имена.

Растворяя разлукой разлад,

Оберегом от верного зла,

Выбирай незаметную жизнь —

Откажись от меня, откажись.

Речь их — клёкот, где плещется яд…

Спросят, кто мы друг другу — молчи!

Серебрится на них чешуя,

Леденеют глаза саранчи.

Лицемерно улыбку храня,

Сделай вид, что не помнишь меня.

Уголёк зажимая в горсти,

Открестись от меня, открестись!

Всё, что нам остаётся, мой друг —

Лунный вереск, полынь, лебеда.

Наши тени на чёрном ветру

Омывает живая вода.

Где над мёртвыми мёртвых закон —

там никто никому не знаком.

Ни слезы. Ни стиха. Ни строки.

Отрекись от меня, отрекись.

Ноябрь. Сплин

От людей круглоголовых

Я давно не жду чудес,

Только между ребер снова

Сверлит дыры мелкий бес.

Разрывает диафрагму

темный и тягучий сплин,

ледяной колючей магмой

бьется злой адреналин.

Видишь, черти корчат рожи,

скачут блохами слова.

Боже, Боже, я без кожи —

Кости, сердце, голова.

Не пойму, за что в ответе,

И кого сквозь сон зову —

за окном бездомный ветер

носит мертвую листву.

Погоди, не нужен врач нам,

это — страх перед зимой.

Просто время быть прозрачным

наступает, ангел мой.

Полный беспредел

У феечки Фаечки в ее избушке на курьих ножках было два входа – один со стороны леса, а другой – со стороны болота. И на каждом из них стояло по мышке. Мышкам этим хозяйка строго-настрого приказала выполнять все положенные правила. А правила Фаечка своим сторожевым грызунам положила совсем разные, и это не удивительно, если вспомнить, что головка ее была забита бодро бумкающими бильярдными шарами.

И вот, одна из мышек, стоявшая у дверей со стороны болота, пищала и зазывала всяческую болотную братию на пирожки, а кикиморы с бесенятами радостно собирались на тусовку и веселились. А мышка на дверях с лесного бока корчила надменную морду, сложив передние лапки на утлой груди, и противно пищала разным зайцам, волкам и лисятам: «Прочь отсюдова! Вам не сюдой, вам тудой, и чем дальше, тем лучше!»

Как видите, по степени гостеприимности правила в избушке Фаечки были такими же разносторонними, как и ее отношение к соседям. Потому часть соседей считала феечку чудесной и гостеприимной хозяйкой, а часть – злобной мымрой. Но истина, скорее всего, находилась где-то посредине, а потому кулик-диссидент, не желавший хвалить свое болото, и по этой причине постучавшийся однажды в дверь со стороны леса, стал называть Фаечку не иначе, как хозяйкой-мымрой.

Но в один непрекрасный момент пролетала над лесом буря, взяла и развернула избушку. И когда прилежные мышки повысовывали свои носы в дверные щели, чтобы продолжить исправно исполнять свои обязанности, то не стали долго разбираться, а, как обычно, строго по инструкции: одна из мышек умильно зазывала теперь уже лесных зверей, а тощая и злобная грызуниха грозила кулачонками начавшим было сползаться на вечерние посиделки бесам и кикиморам.

— Это какой-то беспредел! – возмутились бесы и их патлатые подружки.

— Мы же не дураки, чтобы поверить в неизвестно откуда появившуюся у мымры доброту! – посмеялись зайцы с лисенятами, покрутив лапками у висков.

А феечка Фаечка осталась в этот вечер одна, и долго не могла уснуть, ворочаясь с боку на бок в унисон с оккупировавшими ее голову тяжелыми шарами.

Бестиарий речи

Твоя речь в глубине кишит бесплотными змеями, ехиднами, в ней обитают большие и малые демоны радостей и несчастий. А сверху — пена из лести, страсти, приторной жалости, отравленных комплиментов, горькой ненависти, язвительных усмешек, липких страхов, искушений и откровенных соблазнов, скрытых обид и колких упреков, как бы невзначай срывающихся с поджатых губ…

Мы постоянно что-то подчеркиваем, акцентируем, демонстрируем с надрывом, с нажимом, и вот уже целый бестиарий речи из демонов и монстров шипит, беснуется в звуках голоса, в написанных буквах, а фрустрация продолжается, хотя уже всё, всё вокруг души в невидимых иглах слов, всё утыкано хищными, ядовитыми словами.

И конечно, всё нечаянно, и никто никого нарочно не собирался грузить или причинять боль, и «совсем не это имелось в виду»… Но ведь хотим сказать одно, говорим о другом, а имеем в виду — третье. Поток бессознательно произнесенных, как попало прилепленных друг к другу, слов — обжигает магмой, окатывает ледяной стынью, пеленает, сковывает, душит, пожирает, убивает радость живого общения.

Хотим выглядеть эффектно, картинно, и одерживать верх, но никто не заботится о содержимом сказанного.

Не прозрачна речь, лукава, с двойным и тройным смыслом, и гнездится нечистая сила в ней. И полнится она простыми и непростыми человеческими грехами. И пенится на губах невидимое — то ненависть, то отчаяние, вечная эйфория одержимых.

Мы все немного порой психопаты, и если нами не правит Бог, то управляет внутренний Зверь.

… А есть люди, для которых слова, как прикосновения. Для таких затворничество — спасение, а молчание — единственное лекарство от невыносимой аллергии на чокнутый от боли и злой радости, помешанный на своих похотях, мир.

Лица бесов. Эфтаназия

Говорят, жалость к бесам погубила много праведников. Бесов нельзя жалеть, это нелепо, нельзя сочувствовать дьявольщине.

Подыхающая от легализующегося на глазах разврата, власть имущая Европа предлагает узаконить эфтаназию, чтобы усыплять стариков и детей, из-за бедности не имеющих свободного доступа к платной медицине. Убивать, вместо того, чтобы лечить их.

Это уже озвучено устами министра здравоохранения Литвы, одной из американских колоний в ЕС. Остается лишь узаконить эти убийства, а там недалеко и до того, чтобы обязать специально созданные службы делать это. Легально и законно. Европа и во второй мировой войне отличалась аккуратностью и прагматичностью в процедурах умерщвления людей.

Я готов бороться за право быть бедным в обществе сытых, зацикленных в собственном эгоизме, биороботов. И за право на жизнь — вне зависимости от личного финансового благополучия.

Нас пытаются расчеловечить, лишив милосердия, сострадания — качеств, которые делают нас людьми.

Опять, как в эпоху Гитлера, очередной «новый мировой порядок» англо-саксонского разлива? Нет, вырождение. Общество без любви, стадо благополучных нелюдей, не несущее ответственности за тех, кто не сумел украсть вовремя, не смог поживиться за счет менее сообразительного собрата, не смог противостоять чьей-то наглости и силе, еще не успел повзрослеть или просто постарел. Такое общество обречено и будет разрушено. И жалость здесь не уместна. Маски сброшены. Это лица бесов.

ноябрь. 2014

Бес формы

… Жизнь во мне давно почти не имеет формы, как облако или сигаретный дым. Твои легчайшие, как листья, слова и шаги, твои тайные бабочки, птицы, такие разные твои голоса, и летящие линии рисунков — все невесомое, трепетное, и светится, и парит, и сводит с ума, как волшебная серебристая пыльца и адреналин…

Но твои ревнивые ангелы решили, наверное, что меня нужно пригвоздить, зафиксировать. Я с ними категорически не согласен. Иначе все потеряет смысл, станет тяжелым, будет разложено по полочкам, раз и навсегда увековечивая ускользающую гармонию. Слова изменят облик, станут весомыми и плотными, как круто замешанное тесто. Мотыльки потеряют очарование. Лампа, дверь, ванная, либидо, завтрак, ужин, насекомые, яйцекладущие…

Жизнь, как повторяющийся ритуал, пока пластинка не замрёт на вертушке старинного граммофона.

А еще я ненавижу телефон. И всё, что заставляет меня вписываться в кем-то заданный ритм. Оцепенение и несвобода. Привкус несчастья. Бес формы...

Бастет

— Сереженька, как же я тебя люблю!

— Я тебя тоже, зая! Я тебя — тоже!

— Сереженька, можно я куплю эту кошку?

— Да что хочешь! Это же свадебное путешествие! Весь мир к твоим ногам!

— Эту можно?

— Нет, Алиса, это какая-то некрасивая статуэтка. Вон, зая, смотри! Специа-а-ально подальше самую красоту засунули!

— Ой, какое ожерелье на ней чудное!

— Вот и возьми эту!

— А что старуха бормочет?

— Они все тут что-то бормочут, Алиса. Бастет, говорит. И еще побольше денег хочет. А для тебя ничего не жаль! Бери, зая, это на счастье!

***

— Ритка…

— Алеу, Алиса, ты знаешь, который час?

— Ритка, прости-прости! Но эта кошка! Она словно смотрит на меня. Просыпаюсь, голова чугунная, руки исцарапаны!

— Алиса, это не Сергей тебе их расцарапал?

— Ритка, ну что ты!

— А что я? Что ты! Захапала себе лучшего мужчину, а теперь из-за какой-то царапины…

— Да причем тут царапина! Как приехали из Хургады, так…

— У него работа, у тебя дом.

— И кошка. И кошмары. Может, глянешь, что про них пишут? Ты же все знаешь, ты умная!

— Я умная, а ты красивая. Ладно, счас-счас-счас… Кошки-кошки… Хороший подарок. Бастет, символ сексуальности! Нет, царапины не просто так!

— Ритка!

— Если тебя это утешит, она может обратиться в львицу Сехмет… Подставка есть?

— Есть.

— Ну вот и хорошо. Лапы на подставке?

— Да, и лапы этой твари на подставке!

— Включи логику. Значит, ходить не может. Что не так?

— Все не так! Я… боюсь ее! Она по ночам точно ходит! Ходит, смотрит, мяукает!

— Алиса, будешь так всех пугать, твой Сергей от тебя уйдет. Не накручивай себя.

— Ладно, прости-прости.

— Прими таблетку, Алиса.

— Мне с них лишь хуже. Опять привидится, как эта Бастет по комнате ходит!

— Перекрестись, раз видится!

***

— Алиса! Извини, что поздно. Фух, ну хоть трубку взяла! Ты куда пропала?

— Паша, прости-прости!

— Что происходит?

— Ничего, Паша, ничего.

— Ничего? Алиса! Ты даже на встречу выпускников не пришла! Я понимаю, полгода как замужем, счастья немерено, но зачем же друзей забывать!

— Пашенька!

— Алиса, ты что, плачешь?! Как там твой Сергей?

— Он… словно чужой стал.

— Алиса, может, никогда он твоим и не был?

— Паша, мне так страшно! Я… не пришла, потому… потому что!.. Я просто не могу выйти из дома!

— Стоп! Я приеду! Как не можешь, что за бред! Тебя Сергей не пускает?

— Я… нет, не Сергей. Он смеется надо мной. А Бастет смотрит.

— Что за Бастет?

— Кошка египетская.

— Живая?!

— Да. На подставке стоит. А Сергея опять нет!

— Фотку пришли.

— Что?!

— Пришли фотку кошки! И жди меня. Трубку не вешай. Алиса, только не вешай трубку!

***

— Алиса, я еду, я почти рядом. Ты держись. Подставка у статуэтки овальная. Овальная! И высокая. А на шее у кошки змея!

— И что, Паша? Не томи!

— Это погребальная кошка. Вестник смерти. В Египте к ней относятся очень серьезно. Кто тебе ее подарил?

— С-сергей. Но он не знал! Наверняка не знал! Это случайно вышло! Паша? Что за шум у тебя? Ты куда пропал? Але! Але-е-е! Паша! Пашенька, не молчи только, Паша!

***

— Ритуля, зая моя, ну извини! Не мог я раньше вырваться.

— Сергей, может, ты ее жалеешь? Может, ты ей таблетки не даешь?

— Даю я, даю!..

— Не переживай, немного осталось. Бастет — средство верное, смерть приманит. Ну что за Алиса эта двужильная! Другая бы давно уже коньки отбросила. И дом, и деньги — все было бы наше. Не забудь сказать потом, что Алиса была в депрессии. Все-таки смерть родителей, такое горе, такое горе… В следующий раз ей не только ходящая кошка — дверь вместо окна привидится. Поцелуй меня еще раз! И не забудь, что это твоя зая познакомила тебя с Алисой.

— Подожди, вроде идет кто-то.

— Сергей, не будь тряпкой. Уж точно не твоя Алиса. Поцелуй свою заю!.. Зая заслужи-и-ила! Твоя зая все устроила! Этот тюфяк Павел, ну, что за Алисой ходил, дозвонился до нее сегодня! И она ему рассказала про Бастет.

— Подожди целоваться! Надо что-то делать!

— Поздно, ми-и-илый. Я уже все сделала. Павел первым делом мне позвонил. Спрашивал, как там наша Алиса. И почему все вокруг нее хвостом метут? Его машина в соседнем дворе, а я умная. Я очень умная. Я даже знаю, как починить тормоза. И как их испортить.

— Рита, ты с ума сошла!

— Я не хочу, чтобы хоть что-то помешало нашему счастью! Я слишком тебя люблю, милый. И никому не отдам. Я разделю с тобой даже смерть.

— Рита, тут точно кто-то есть.

— Тихо! Что за ерунда. Что это?!

— Боже мой! А-а-а!

***

— Ты видел что-нибудь похожее?

— Не-а.

— Как ты можешь жевать бутерброд?

— Всего лишь два трупа в машине.

— Два трупа, разорванные непонятно каким зверем.

— Зоопарки проверяли?

— Никто ниоткуда не сбегал.

— А эти, Нетребина Рита и Мустарин как его там, Сергей?

— У мужа была любовница, обычная история.

— Обычная история?! А что жена?

— Жена в больнице.

— Только не говори, что она тоже при смерти.

— Нет, у знакомого. Авария, но живой он.

— Опросили?

— Опросили. Он заподозрил неладное, когда Алиса, жена этого Мустарина, перестала отвечать на звонки. Решил навестить. Наши проверили — муж пичкал ее галлюциногеном вместо успокоительного.

— Так, может, она и убила?

— Угу. Красивая девчонка, перепуганная насмерть. И что запишем? Что эта Алиса отрастила когти и зубы, растерзала обоих, а потом исчезла? Нас засмеют.

— Мне уже смешно. Дай второй бутерброд.

***

— И как мне жить с этим, Паша?

— Нормально, Алиса, нормально тебе жить! Ничего не говори полиции. Чистосердечное признание — верный путь за решетку. В твоем случае — в психушку.

— Паша, я почти уже была там… я такая дура! Я так им верила!

— Но как ты нашла меня?

— Когда ты пропал, я эту Бастет перестала бояться. Вот совсем, так за тебя испугалась. Подошла и в глаза ей посмотрела. И все!

— Все?

— Да. Опомнилась только, когда тебя из машины вытаскивала. Потом полиция… Рита, Сергей… Я не знала, что они любовники. Я не хотела их убивать!

— Это не ты была. И даже не Бастет.

— Кто же?

— Видимо, Сехмет, львица. Ее оборотная сторона.

— Паша, а кошка-то пропала!

— Ну и хорошо. Заведи-ка ты лучше собаку.