Аритмия

Иногда слова приходят, но я молчу. Не потому, что мне нечего сказать, — ведь они пришли. И не потому, что мои слова бесцельны и пусты, о нет.

Привычка молчать

Почему мы молчим?

А почему — разговариваем?

Я открыл новую книгу.

Это очень важная фраза — и она неоднозначна, у нее два смысла, и важны оба.

Я беру книгу в руки и открываю… и глаза мои скользят по строкам… нет — мое сознание стремительно вбирает смысл. Я очень быстро читаю.

Но «открыл» — это ещё и Открытие. Ты Амундсен книжного мира… в бескрайнем океане жизни ты один на палубе обледенелого корабля — и вот.

Открытие.

Архипелаг.

Мысли станут чувствами лишь тогда, когда ты отпускаешь их течь. Когда связь «мысль-чувство-слово» неразрывна… когда ты — творитель, а не читатель.

Мои слова… исчезают.

Это пугает, нет, это ранит. Ты что-то пишешь — но этого нет на мониторе.

А это сказано, уже сказано, всё по-новой — но будет иным.

Мои слова остаются лишь моими, и я сам забываю их. Как давно это началось? С самого начала. Откуда это идёт?

Я теряю нить… я смотрю туда, где буквы проявляются, черные на голубовато-сером… не смотри.

Я привык, что мои слова ничего не значат.

Мои мысли — ничто.

Я сам не верю в это — но в то же время я не могу и не верить, ведь почти все слова, произносимые мною, оборачивались пустотой.

Полёт пропадает… вместе с ворохом слов, уже-сказанных — и исчезнувших.

Я слабо нажимал на клавиши? Вероятно…  

Чужие слова были отдельным миром. Они создавали миры для меня. Там всё оказывалось иначе — и важна становилась иная реальность.

Отпусти себя плыть в океане слов… и ты снова поймаешь ветер.

Стереотипы. Псевдо-значимые фразы, псевдо-умные мысли. Не мои — нет, я о других.

Иногда, читая явную глупость, облеченную в убедительные фразы, я неудержимо хочу спорить.

Да, никому.

И поэтому я молчу.

Спор — это не тупой ворох вываливаемых друг на друга оскорблений. Спор — это способ выявить истину, как проявляется изображение на фотографии. Белые листы бумаги, опущенные в раствор… Вам не приходило в голову, как странно… и забавно… что проявка фотографий требует тьмы.

Достижение Истины требует темноты, уединенности, это интимно, как любое рождение. Истины нельзя достичь, вопя на площадях.

Это не будет истина — это будет спектакль. А любой спектакль — ложь по своей сути.

Любое действо, рассчитанное на публичность, уже содержит ложь в себе, даже независимо от нашего желания. Ведь мы помним, кто это увидит.

Хотите быть честными — честно признайтесь, что постоянно лжёте.

Так о словах. Фразы, мысли и образы так захватывали — и до сих пор делают это, — я привык восхищаться ими… особенно когда они отражают меня. Но мои собственные слова…. Что в них ценного?

Откуда в человеке берется осознание — признание — ценности самого себя?

Ценность бывает двух видов: в рамках мироздания и для людей. В том, что мои мысли значимы вообще, я никогда не сомневался.

Что они нужны кому-то — в особенности тем, кто важен мне, — я сомневался всегда.

И плыви с ветром…

«Если анализируешь любовь — ты не любишь».

Я не человек?

Откуда мне знать.

Возможно.

Моя бабушка вскользь заметила в саду: «Я инопланетянка». Я не поверил, это было всего лишь шуткой. А я был слишком здравомыслящим в семь лет, чтобы верить в инопланетян.

Теперь я знаю, что инопланетяне мы все, занесенные на эту планету издалека споры разума.

Чуждые здесь

Но быть может… всего лишь — быть может… кто-то чужд иначе. Сбой в геноме или попросту споры другого вида… случайность. Хотя возможно, что и не случайность.

Откуда мне знать, к какому виду я принадлежу? Как может любой из вас понять, кто он и насколько схож с другими? Каждый знает лишь самого себя — да и то постоянно ошибается.

Подтверждение.

Вот ключевое слово.

Пока ценность вашего «я» не подтверждена извне — она остается ценностью лишь в масштабах мироздания… вашего. И не более того.

Когда некто значимый опровергает эту ценность — он убивает вас.

Вы можете и должны сопротивляться. Любое убийство — неправильно по сути, любое принуждение, любые попытки кастрировать вашу самость.

Нет, я не знаю, что делать с маньяками и прочими, чья «самость» — суть то самое насилие. Вероятно, свобода личности заканчивается именно там, где она требует отнимать свободу других

Оглянитесь. Спросите себя: сколько свобод вы убили?

Оцените крепость стен вашей тюрьмы, построенной вами самолично…

Вы ведь не сделаете этого. Именно те, кто убивает ежедневно, — в этом никогда себе не признаются. Нет, ведь это — больно. Мы не скажем себе правды. Мы не сознаемся, что понимаем: насилие вершится не только с помощью грубой силы, ведь в нашей повседневности маловато мечей, стволов и кастетов.

Но слов — о да. Слов написанных. Слов произнесенных. И слов, которых мы не сказали.

У нас отняли оружие, но мы изобрели новый вид насилия. Вива Хомо Сапиенс!

Я вами восхищаюсь. Убить, даже не касаясь. Даже не применяя силу… ту силу, существование которой вы отрицаете.

Убивать по кусочкам, лишь что-то сказав, а когда-то не ответив.

И найти силу в своем стремлении выживать. Нет… найти в этом гордость и достоинство.

Вознести на пьедестал инстинктивную тягу любого живого к сохранению себя.

Объявить слабостью и преступлением отказ отдельной «особи» от самосохранения — но при этом не дать данной особи ни малейшего доказательства её ценности.

Нет, подобная казуистика меня восхищает. Люди меня восхищают.

Если бы это я решал, заслуживает ли человечество существования, — я бы точно сказал «да, конечно». Ведь оно так восхитительно нелогично. Так чарующе противоречиво.

И самые умные — так упоительно глупы.

Злость и пафос. И взгляд на монитор.

Книга. Бывают книги, которые нас пробуждают. Те «чужие слова», что побуждают нас произносить свои, — или, по крайней мере, желать произнести.

Диана Сеттерфилд, «Тринадцатая сказка».

….

В семнадцать лет я был не самым талантливым во всех отношениях (впрочем, и не стал). Но я был начитанным, умным, и по-тихому, но достаточно упертым, чтобы гнуть свою линию… во всяком случае — мой образ мыслей и мои идеалы я готов был «защищать до победного».

Конечно, я был маленьким и глупым. Да и сейчас не слишком поумнел, если подумать… И вообще-то я вовсе не считаю, что та самая упёртость — такое уж плохое качество. Уверенность в себе — это дело хорошее.

Черт, черт, черт…

Как бы мне её вернуть, эту самую уверенность…

Ненавижу морализаторство…

Не в том дело. Глупо…

Бывают правильные категоричности, но они стали такими модными. А непреклонность — такой почитаемой.

Почем-то когда речь идет о непреклонности, мне сразу вспоминается Модильяни. Фильм, который потряс меня, когда я сам был категоричным… но способным сомневаться.

Художник, который жил в нищете и умер от голода. Думаю, то же самое произошло бы с ним и сейчас. Какого рода непреклонность нужна художнику?

Что значит для писателя — сила?

Сила тупой самоуверенности? Сила не сомневаться… или не поддаваться?.. не отступать…

Штампы.

Свобода говорить. Желание говорить. Желание писать…

Желания мало. Мир переполнен бездарностями и их воплощенными желаниями.

Свобода… стать не собою. Выйти отсюда — войти в новый мир. В иную реальность.

Серое-серое безмолвие.

Все, желающие стать писателями… О чем вы, собственно, хотите сказать людям?

О себе?

Да, конечно. Но что о себе?

О мелких собственных страстишках… о тоске и одиночестве… обо всех, кто ранил нас…

О страстях и порывах вовсе не мелких. Чем больше душа… чем значительнее личность. И даже великие души…. Впрочем, моя к ним не относится абсолютно, но это и неважно.

Писать о себе.

Театр одного актера.

Нет… это не то. Долго ли ваши невольные зрители протерпят ваш монолог?

Не те, кто вас знает, нет-нет-нет. Не те, с кем вы уже связаны… Чужие «взрослые», чужие дети. Просто люди, открывшие книжку

Когда-то, очень-очень давно, на самых первых моих книжках, я узнал: они могут быть странными, они могут быть непонятными… Они в точности как люди.

Книжки — в точности как люди.

Иные — свойские ребята, «душа нараспашку», у них нет секретов, а какие и есть — теми они охотно с тобою делятся едва ли не с первой минуты и страницы вашей встречи.

Другие — натуры сдержанные, и ждать от них бурных откровений не приходится. Они откроются вам — но далеко не сразу… а вы чего хотели. Доверие с первого слова? А так бывает?

Доверие. А ведь мы все этого хотим. Именно к себе, именно сразу и полностью.

Хорошо, давайте о доверии…

Иногда между фразой «Привет, как тебя зовут?» и настоящим доверием лежат годы.

Иногда оно так и не приходит.

А иногда даже оно не приводит к пониманию.

Годы.

Книги — как люди.

По сути, они и есть — люди. Каждая книга — даже самая бездарная — это исповедь. Смешные люди, глупые люди, очень юные люди… странные, своеобразные, скрытные. Глубокие, безумные, великие. Старые, влюбленные, одержимые, жестокие. Потрясающие, прекрасные.

Исповедь… а ведь выслушать — это труд. Это время, отнятое вами у себя, и вы уже не потратите его на что-то другое. Это усилие мысли, направленное на то, чтобы хоть отчасти влезть в шкуру другого человека и хоть на миллиграмм понять его. Это чувства, которые родятся в вас от его откровений и — быть может — будут вовсе не солнечны…

Мне кажется, священникам жилось хреново… не равнодушным циникам от религии, а тем истинно верующим чудакам, которые и вправду любили людей. Они слушали исповеди каждый день, и что происходило с их сердцами?

Кто знает. Быть может, осознание того, что они приносят облегчение, им помогало.

Помогало не сойти с ума.

А может, они просто выучивались закрываться. Наращивали на своем сопереживании броню.

Неважно. Неважно.

Мы так привыкли получать всё сразу и легко? Нет, нас ведь с детства кидают в борьбу, в разнообразные банки с пауками. Нам внушают, что борьба — естественна, и мы становимся убийцами. Нам внушают, что мир жесток, и мы делаемся беспощадными. Нам говорят, что «добиться успеха» — это значит, добиться достатка, а впрочем, и известность отличная штука. И мы превращаемся в говорящие куски мяса.

Ах да — красиво упакованные.

Духовный труд.

Уже можно смеяться…

Цена счастья. А что для вас — счастье?

В чем ваша гордость?

Вы независимы… и что это значит? Вы «сами способны прокормить себя»? То есть, вы сами вырастили/поймали ту пищу, которую сегодня скушали на завтрак, и сами спряли ткань для самостоятельно сшитых вами для себя шмоток? Вы сами построили свой дом, и земля, на которой он стоит, ваша собственность?

Ах да, и нет ни единого человека, чье доброе расположение поддерживает вас, и чьё уважение позволяет вам занимать ваше относительно «тёплое» местечко?

Мне легко говорить, а оно вовсе не тёплое? Согласен, понимаю… Гаже вашего места не отыщешь, и вас там держат лишь потому, что других дураков нет, и вы просто пытаетесь выжить? Чертовски знакомо.

Но не надо о самостоятельности… в мире, где ничто ваше вам не принадлежит, где вы зависимы от городской электросети, солнечной активности, провайдера и прихоти Начальства.

Вы сами себе Начальство? Тогда — от того, хватит ли у вашего конкурента денег и злости, чтобы оплатить киллера.

А ещё, кстати, вы не умеете усилием воли вылечить зубную боль и насморк. Не говоря о более серьёзных медицинских проблемах.

А ещё вы не властны над тем, будет ли он (она) вас любить. Нет, вы можете постараться. Вы можете себе лоб разбить и шею свернуть, стараючись. А эта зараза вас всё равно не любит.

Не надо мне о независимости, ладно?

Просто кто-то умеет терпеть и не отступать. И начинать по новой.

Но какой в этом прок, если терпение убивает вашу способность чувствовать, а добиваясь своего, вы едете танком по трупам?

Убиваем, убиваем, умираем.

Не верим — и требуем доверия.

Ничего не желая давать, ожидаем получить, и побольше.

Хотите знать — но понять не пытаетесь

Любовь — это труд. Понимание — это труд. Настоящая близость не падает на вас с небес — она строится… О господи, как мне надоели все те, кто ждет многого, не делая ничего

Я хотя бы не жду.

Понимать для себя. Понимать наедине с собою. Безмолвно.

Некому слышать.

Если вы идете, но первое же препятствие останавливает вас, — вы доберетесь до цели?

А если вы не понимаете сказанных кем-то слов?

Пикассо рисовал картины шифром, понятным лишь ему одному, но кто-то по сей день пытается их расшифровать. Но и куда более «очевидные» вещи требуют умения понимать — как манга. Шифром по сути своей является любая музыка. И её тоже понимаешь не сразу… и не сразу понимаешь, стоит ли шифр усилий, затраченных на то, чтобы понять.

Так много вещей, которые становятся интересны лишь после того, как стали понятны.

Так много людей, которые похожи на шкатулки с секретом.

Они не пытаются казаться таковыми — они просто такие есть. Шкатулку можно открыть, а можно сломать. Но если сломаешь, уже никогда не узнаешь секрета…

Души — главный секрет… Кому-то он нужен, а кому-то нисколько… А кто-то, как белка, просто грызет орехи. И выбрасывает скорлупу… одну за другой…

Писать стоит только о тайнах. Всё остальное просто не стоит слов.

Если у вас нет секрета, который вы хотели бы раскрыть, — оставьте эту ерунду и займитесь чем-нибудь другим.

Если вы не хотите разгадать шкатулку с секретом — не читайте.

Если хотите никогда так ничего и не понять — оставайтесь в собственном аду, созданном вами же, в апофеозе своего одиночества.

Из этого можно сделать даже предмет гордости.

В мире, где принято гордиться отсутствием жалости, это вполне прокатит.

Но тот, кто хочет именно Писать Книги, должен хотеть понимать людей. Не разгрызать и выплевывать шелуху. Не следить издалека за тем, как движутся безличные яркие картинки, раскрашенные тени на стене. Не разбирать органы расчленённого трупа по банкам и лоткам, как патологоанатом.

Понимать. Принимать. Любить. И жалеть, о да, как ни драгоценна вам ваша выстраданная безжалостность.

Или вы создадите лишь обёртку, фантик. Красивый, со вкусом одетый манекен. И то, что будет двигаться и издавать звуки, принимать пластичные позы, изумлять и даже запоминаться, — не сделает его настоящим.

А если настоящего не искать — весь мир для вас заполнят манекены…

Жизнь под прессом.

Слова, несказанные.

Неуслышанные.

Аритмия.

«Умирая, люди исчезают. Исчезают их голос, их смех, теплота их дыхания. Исчезает их плоть, а в конечном счете и кости. Исчезает и память об этих людях. Это ужасно и в то же время естественно. Однако некоторым людям удается избежать бесследного исчезновения, так как они продолжают существовать в созданных ими книгах. Мы можем заново открыть этих людей — их юмор, их манеру речи, их причуды. Посредством написанного слова они могут вызвать наш гнев или доставить нам радость. Они могут нас успокоить. Они могут нас озадачить. Они могут нас изменить. И всё это при том, что они мертвы. Как муха в янтаре или как тело, застывшее в вечных льдах, чудесное сочетание обыкновенных чернил и бумаги сохраняет то, что по законам природы должно исчезнуть. Это сродни волшебству».

© Диана Сеттерфилд, «Тринадцатая сказка».