Солнце сверкало в плещущих струях реки, загорелые плечи мальчишек блестели под его лучами. И, как говорила своим ученикам Азиза, рефлекс неба, ультрамариновыми бликами действительно расцвечивал контрастные тени от деревьев, валунов и скал. И даже на коже ребят отражался синеватым отливом.

К полудню цветущее ущелье наполнилось запахами можжевельника, горячей земли, цветов. В зарослях боярышника выше по склону отчаянно перекликались перепелки, кеклики, на местном наречии.

Сама-то она назвала бы литераторшу Медузой Горгоной. Назвала бы, конечно, как не назвать! Такое прозвище просто просилось на язык. Но Ленка от природы была справедливым человеком, а недавно прочла в недетской редакции Овидия, и узнала доподлинно, что там у Медузы было с Артемидой и охальником Посейдоном, и за что безжалостная богиня девственница так жестко покарала несчастную, ни в чем не повинную Медузу. Ну, понятно, куда ей с ее стрелочками против трезубца… На девчонке отыгралась… После таких метаморфоз назвать литераторшу Горгоной было бы крайне несправедливо по отношению к Горгоне.

Предания донесли до нас, как именно бушевала публика в древнегреческих амфитеатрах. Актерам, исполнявшим роль злодеев, с большим трудом удавалось дожить до конца спектакля. Зрители так самозабвенно выражали свои эмоции, что даже случалось, бывало, всем скопом накидывались на актера, взвалившего на себя неблагодарный труд представлять отрицательного персонажа. Легкие увечья не в счет! Но и вполне серьезные травмы у бедных актеров редкостью не были. Когда лимит желающих играть злодеев был окончательно исчерпан, Аристофан завел обычай, выходить на сцену перед спектаклем и обращаться к публике с призывом.

— Дорогие зрители! Не убивайте злодея, дайте ему сначала исполнить роль. После спектакля мы сами его примерно накажем!

Говорят, дело пошло на лад и древние греки бить злодеев перестали. Ну, или не на каждом спектакле били…

Так вот, прошли тысячелетия со времен Аристофана но…

Греки в качестве театральных зрителей с тех пор не сильно изменились…

И надо же было директору додуматься отправить школьный театр на гастроли в клуб именно греческой диаспоры, да еще с «Тартюфом»!

Так что, поговорим? – повторил Камал и вновь попытался добиться ответного взгляда, чувствуя подкатывающее отчаяние.

Нет, не смотрит она и все! А почему?

— Деревяшка! – презрительно процедил сквозь сохнущие губы непризнанный герой-любовник, — И Подберезкина туда же! Обе-две не доступные Татьяны Ларины!

— Не все коту творог, когда и мордой об порог, — ответила Ленка любимой поговоркой бабушкиной соседки Лукерьи, и сорвала бедного героя с резьбы.

— Я т-т-тебя прямо вот здесь и сейчас в … творог, подлянка!

— Это литература, — уже откровенно ликуя, рассмеялся Камал. – Кто тебе поверит? Не вырвешься ведь, не выпущу больше. Ленка! Уймись бестолковая! Доведешь до беды…

Девчонка отчаянно вырывалась из крепких, просто каменных рук своего ненавистного. Она даже попыталась провести запрещенный прием, который никогда не позволяла себе прежде в драках и стычках с мальчишками. Но ничего у нее не получилось. Рахматуллаев ушел от удара и, заведя ее стиснутые руки за спину, попытался завершить тайм поцелуем. Ленка последним отчаянным усилием успела увернуться.

— Ловка ты, Лемешева, щеку подставлять, когда тебя целуют, — прошептал Камал, касаясь горячими губами ее скулы. – Так не целованной и помрешь.

— Да хоть сейчас!

— Я бы тоже… сейчас… с радостью, — горько прошептал парень, все еще сжимая Ленку мертвой хваткой.

Ленка неожиданно для себя всхлипнула и промокнула выступившие слезы о плечо Камала.

— Вот счастье-то привалило, дождался, — вздохнул он. – Что же? Нет?

— Нет, — едва шевельнув непослушными губами, ответила Ленка, Камал скорее угадал, чем расслышал ее ответ.

— Никогда? – срываясь в глухое отчаяние, спросил Камал. – Никогда? Но почему?

— Какой ты странный, Камушек, — вздохнула Ленка, — Разве же я знаю почему!

И вот теперь Камал набрался решимости и собрался окликнуть свою ненавистницу, эту лису негодную. Собрался… Но вдруг опять забыл почему-то как это — произносить звуки. «Лена» сказал Камал, «Лена», но по-прежнему, как в детстве до встречи с фониатром, беззвучно. А девчонка убегала в сторону парадного входа, к директорскому фойе. Камал собрался было обогнуть здание с другой стороны и пройти под аркой во двор с чинарами и боковым выходом, но передумал. Он знал, Ленка на бегу ни разу не оглянется, она никогда не оглядывается, да и нет ей никакого дела до того идет кто за ней следом или нет. Дорог он ей как же! Просто шла тогда мимо и увидела драку. Как же не встрять! Везде нужно сунуть свой лисий нос! «Лиса негодная, негодная лиса», продолжал, беззвучно шевеля губами, твердить Камал. А ноги сами несли его по «лисьему» следу.

Вровень с ними из девчонок могла идти только Сонина, но ей это явно было ни к чему. Ольга наоборот замедляла ход и все норовила принять помощь или опереться на руку одного из джигитов.

Камал сопровождал Подберезкину, которая поминутно ойкала и хихикала. Воздействие этого звукового ряда на мальчишек было однозначным. Камал стоически переносил Нинкины «ойканья» некоторое время, а потом непреклонно возвестил.

— Подберезкина, еще раз ойкнешь, заломаю!

— Ой, как это заломаешь? — захлопала ресницами Подберезкина и полностью обезоружила своего провожатого. Камал захохотал, разбудив эхо в ущелье.

Солнце сверкало в плещущих струях реки, загорелые плечи мальчишек блестели под его лучами. И, как говорила своим ученикам Азиза, рефлекс неба, ультрамариновыми бликами действительно расцвечивал контрастные тени от деревьев, валунов и скал. И даже на коже ребят отражался синеватым отливом.

К полудню цветущее ущелье наполнилось запахами можжевельника, горячей земли, цветов. В зарослях боярышника выше по склону отчаянно перекликались перепелки, кеклики, на местном наречии.

Водопад с трех метров обрушивался в кипящий резервуар, выбитый им в грунте. А скала, по которой неведомо, сколько столетий скатывался бурный поток, сформировала естественный желоб. Ну и, разумеется, эти неугомонные нимфы использовали желоб по назначению — скатываясь по очереди в струях прозрачной бирюзовой воды в бурлящий пенный резервуар.

— Я уже минут двадцать за ними наблюдаю, — поделился откровением Рустам,- Когда ж им надоест.

— Когда шею свернут! — припечатал Камал. — Никак не раньше!

— Пойдем, не будем им мешать, — улыбнулся Рустам.

— Шею сворачивать?

— Они ловкие, не переживай, пусть плещутся. А я теперь знаю тему своей дипломной работы.

— Ладно, дарю! — широким жестом от сердца «подарил» одноклассниц будущему дипломнику Камал.

Лёка достала из портфеля книжку, изданную еще в те далекие года, когда русский с китайцем были братья навек, а Сталин и Мао чутко прислушивались к чаяньям своих народов. Книжка была из библиотеки Лёкиной бабушки, с дарственной надписью автора, и хранилась в семье Андреевых вместо иконы. Потом автор бессмертного творения, под воздействием изменившейся политической конъюнктуры, концепцию произведения изменил. И, соответственно, все его переписал. Прежнее издание изъяли из библиотек, как несоответствующее и потому недействительное, но Лёкину бабушку, как и Лёку, об этом известить забыли.

— Вот! Пожалуйста! — сказала честная отличница Лёка и понеслось…

Лёка зачитывала абзац из своей книжки, Ленка тут же цитировала этот же абзац на свой лад. Иногда они настолько не совпадали и противоречили одна другой, что только пыль из-под копыт!

— Я сама своими глазами именно так и читала!

— Где ты читала? Вот смотри! У меня в руках книга с автографом самого Всеволода Иванова. А ты нагло врешь! Ничего ты не читала! Врешь и выкручиваешься!

Одноклассники горячих полемисток вертели головами как по команде, от одной к другой. Весь умный вид слетел с них, как скорлупа с ошлюпанных в конец пасхальных яиц! Осталось только чистое, белое недоумение.

— Что ты сказала! — зловеще прошипела Лёка и, несомненно, огрела бы святотатицу своей реликвией, если бы Серега Неверов вовремя ее намерение не пресек.

Он за лето росточка нисколько не прибавил, в отличие от Лёки, которая вымахала еще на пядь. Серега обхватил дылду Леку поперек талии и, пятясь, поволок ее к выходу из класса. Лёка махала руками, как ветряная мельница лопастями, и тоже поневоле вышагивала задом наперед, увлекаемая упорным Неверовым. Эта парочка сразу же вызвала у всех присутствующих в памяти басню Крылова «Стрекоза и муравей». Причем такой ее постскриптум, который великому баснописцу и в страшном сне не снился.

— Садись, — сиплым шепотом пролепетала непохожая на себя Илона и робко повернулась в сторону класса.

Класс был нем и даже глух, потому как дамы из комиссии, все до единой, уткнувшись кто во что горазд — платочки, салфетки, кружевные манжеты, ридикюли, видимо, истово молились, вздрагивая плечами от усердия в своем молитвенном рвении. Об этом же усердии внезапно обращенных атеисток, свидетельствовал и окрас их официальных лиц, в гамме от нежно-алого до густо-свекольного. А до спасительного звонка было еще ох как далеко! Илона приняла решение и махнула рукой на карьеру.

— Ребята, я совсем забыла! Лидия Алексеевна просила отпустить вас пораньше. Там нужно поболеть на волейбольной площадке. Подбодрить нашу команду. Идите.

Во дворе под чинарами у фонтанчика с питьевой водой директор распорядился поставить скамейки. Он надеялся, что его драгоценные ученики будут собираться там и вести умные беседы, как в роще Академа в Афинах. Директору эта идея про рощу пришла в голову после того, как он начитался «Словаря античности», подаренного ему греческой диаспорой Самарканда.

На школьной линейке первого сентября Рахим Ахмедович, потрясая увесистым античным словарем, рассказал ученикам про героя Академа, его подвиги, рощу и Платона, и призвал всех собираться на переменках под чинарами у фонтанчика и вести академические беседы. Но ученики под чинарами в роще не собирались, и на скамейки не рассаживались. Они предпочитали носиться по двору, как угорелые, насидевшись в классах. А если забегали в рощу «Академа», то только затем, чтобы прильнуть на пару секунд к питьевому фонтанчику, и с криками уносились прочь. И что больше всего огорчало директора, что громче всех кричали и интенсивнее всех носились по двору, обегая рощу, как раз юные сыны Эллады. Что им, в самом деле, за дело до их национального героя Академа! Э? Когда это было!

Может, все дело было в том, что настоящая роща выросла вокруг могилы героя. В роще же, которую директор безуспешно прочил на роль школьной академии, никого еще не похоронили. Пока…

***

Ни Неверов, ни Лемешева к первому броску Камала не успели. Ленка, правда, его хоть увидела. Она заметила на бегу к «академической» роще, что Камал что-то резко сказал сидящему рядом с девушкой Баринову. Тот вскочил и сразу же схлопотал от Камала отменный хук в скулу! Ленка, набегая, с поразительной отчетливостью видела, что Камал свез себе костяшки пальцев до крови, а Валерка мешком отлетел в сторону, обрушился у корней чинары и с отчетливым стуком приложился затылком к ее стволу. Он забарахтался в пыли в безуспешных попытках подняться, а вокруг него почему-то рассыпались мятые пятирублевки и десятки.

Как это Неверову удалось, он ни с кем не поделился, но на следующий день Баринов пришел к директору за документами. Рахим Ахмедович был несколько удивлен, но отговаривать Валерку не стал, пожал руку и пожелал успехов. И даже не стал спрашивать, откуда у Валерки такой бланш на весь профиль. Не таков был Рахим Ахмедович, чтобы задавать этакие нескромные вопросы пацанве. Тайна осталась тайной. И директор так и не узнал, что был в одном шаге от реализации своей идеи фикс по поводу рощи «Академа». Еще бы чуть-чуть и Ленка, Камал и Серега, устроили бы Баринову верную могилу под чинарами.

За пару месяцев проведенных ею в новой школе, Ленка Лемешева приметила для себя почти все потенциальные угрозы. Какие-то она научилась ловко избегать, какие-то нейтрализовала, но с одной угрозой справиться было невозможно. Она была неодолима. Но это не значило для Ленки, что ей, этой угрозе не надо противостоять, хоть и без надежды на победу.

Преподавательница литературы и русского языка Илона Бектемировна Ташпулатова*(1) вела свои предметы вдохновенно и артистично. Когда она, запрокинув голову, как бы под тяжестью скрученных на затылке медных кос, начинала вещать голосом пророчицы, народ просто впадал в транс. Пушкин, Лермонтов, Гоголь или Блок представали на уроках Илоны как живые и, снисходя к школоте, устами литераторши без утайки раскрывали все тайные пружины своего творческого и жизненного пути. Илона была безумно предана гениям русской литературы, несмотря на их изобилие. Предана. Каждому. До конца.

Однако простым смертным любовь, преданность и гуманизм Илона дарить была совсем не склонна. Мало того, эти простые смертные частенько отскакивали от литераторши как ошпаренные. Даже инспектор пожарной охраны, огнеборец с большим стажем, после короткой стычки с литераторшей смог только «мамочка» прошептать.

Сама-то она назвала бы литераторшу Медузой Горгоной. Назвала бы, конечно, как не назвать! Такое прозвище просто просилось на язык. Но Ленка от природы была справедливым человеком, а недавно прочла в недетской редакции Овидия, и узнала доподлинно, что там у Медузы было с Артемидой и охальником Посейдоном, и за что безжалостная богиня девственница так жестко покарала несчастную, ни в чем не повинную Медузу. Ну, понятно, куда ей с ее стрелочками против трезубца… На девчонке отыгралась… После таких метаморфоз назвать литераторшу Горгоной было бы крайне несправедливо по отношению к Горгоне.

Предания донесли до нас, как именно бушевала публика в древнегреческих амфитеатрах. Актерам, исполнявшим роль злодеев, с большим трудом удавалось дожить до конца спектакля. Зрители так самозабвенно выражали свои эмоции, что даже случалось, бывало, всем скопом накидывались на актера, взвалившего на себя неблагодарный труд представлять отрицательного персонажа. Легкие увечья не в счет! Но и вполне серьезные травмы у бедных актеров редкостью не были. Когда лимит желающих играть злодеев был окончательно исчерпан, Аристофан завел обычай, выходить на сцену перед спектаклем и обращаться к публике с призывом.

— Дорогие зрители! Не убивайте злодея, дайте ему сначала исполнить роль. После спектакля мы сами его примерно накажем!

Говорят, дело пошло на лад и древние греки бить злодеев перестали. Ну, или не на каждом спектакле били…

Так вот, прошли тысячелетия со времен Аристофана но…

Греки в качестве театральных зрителей с тех пор не сильно изменились…

И надо же было директору додуматься отправить школьный театр на гастроли именно в клуб греческой диаспоры, да еще с «Тартюфом»!

Гениальный Мольер в своей лучшей пьесе так талантливо обличил гнуснейшие пороки человечества – подлость, лицемерие и вероломство, что и у самого спокойного и флегматичного зрителя кровь от возмущения закипает! Что уж говорить о юных эллинах, с их генами первооткрывателей театрального искусства!

В общем, Славка Цветаев до конца спектакля дожил чудом.

На Илону напал бес-хохотун, и она умчалась в режиссерскую, бросив своих учеников на произвол судьбы. А судьба по-гречески «фатум»! И уж этот произвол для кого угодно стал бы неслабым испытанием!

В строгом смысле слова спектакль был кое-как сыгран до сцены с разоблачением Тартюфа. Той самой, где легковерный муж сидит под столом и, покряхтывая, слушает, какие слова говорит «друг дома» его честной добродетельной жене.

Так что же спасло Цветаева от смерти? Реакция Камала и национальная принадлежность Фила Папазоглу. Камал успел выскочить из-за кулис и схватить Тартюфа за «талию». А Папазоглу, швырнув в накатывающую грозным девятым валом публику свой смычок, запрыгнул на сцену и что-то закричал на родном языке.

Хлопнула дверь, в учительскую кто-то вошел стремительным шагом. Твердой, уверенной поступью.

— Илона!

Математик, обреченно вздохнула Ленка, ее классный руководитель. Вот только его здесь не хватало!

— Кто! Кто посмел!

Ого, как оказывается их невозмутимый математик умеет звучать! Лев рыкающий, увы, не в пустыне, а в метре от затаившейся под распахнутым окном Ленки.

— Да никто! Отстань, ненавистный!

Ленка обомлела. А это как понимать? Да они на «ты»?

— Скажи немедленно!

— Руфина запретила спектакль, — плачущим голосом пожаловалась литераторша, — Видите ли Лемешева и Рахматуллаев в роли Изольды и Тристана взорвут мир!

Математик захохотал как мальчишка, а Ленка, чтобы не подслушивать дальше попыталась отползти от окна учительской, махнув рукой на свою заколку. Не тут то было! Ноги затекли!

— Ты точно не в себе, Илонка! – застонал математик, прервав смех, — Ленка и Камал в этой пьесе! Да вы точно устроили бы светопреставление!

— Да почему! — возмутилась Илона.

— Господи! А еще литературу преподаешь! Да неужели ты не видишь, каково этим двоим в одном пространстве? Насколько им обоим и горячо и солоно!

— Да что ты выдумал, извращенец! Они же дети!

— Дети? А ты себя в их годы помнишь? Нет, не помнишь? А я вот прекрасно помню! Да я бы на месте Рахматуллаева за такую провокацию тебя вообще прикончил! Как он, по-твоему, должен играть опьяненного любовью Тристана с девчонкой, в которую влюбился по уши с первого взгляда!

Так что, поговорим? – повторил Камал и вновь попытался добиться ответного взгляда, чувствуя подкатывающее отчаяние.

Нет, не смотрит она и все! А почему?

— Деревяшка! – презрительно процедил сквозь сохнущие губы непризнанный герой-любовник, — И Подберезкина туда же! Обе-две не доступные Татьяны Ларины!

— Не все коту творог, когда и мордой об порог, — ответила Ленка любимой поговоркой бабушкиной соседки Лукерьи, и сорвала бедного героя с резьбы.

— Я т-т-тебя прямо вот здесь и сейчас в … творог, подлянка!

— Это литература, — уже откровенно ликуя, рассмеялся Камал. – Кто тебе поверит? Не вырвешься ведь, не выпущу больше. Ленка! Уймись бестолковая! Доведешь до беды…

Девчонка отчаянно вырывалась из крепких, просто каменных рук своего ненавистного. Она даже попыталась провести запрещенный прием, который никогда не позволяла себе прежде в драках и стычках с мальчишками. Но ничего у нее не получилось. Рахматуллаев ушел от удара и, заведя ее стиснутые руки за спину, попытался завершить тайм поцелуем. Ленка последним отчаянным усилием успела увернуться.

— Ловка ты, Лемешева, щеку подставлять, когда тебя целуют, — прошептал Камал, касаясь горячими губами ее скулы. – Так не целованной и помрешь.

— Да хоть сейчас!

— Я бы тоже… сейчас… с радостью, — горько прошептал парень, все еще сжимая Ленку мертвой хваткой.

Ленка неожиданно для себя всхлипнула и промокнула выступившие слезы о плечо Камала.

«Ю.И! Вы правы, это должно находиться у Вас». Летящим почерком с сильным наклоном вправо. Таким знакомым почерком. Ленка сдвинула записку и осторожно отогнула лист хрусткой голубоватой кальки.

Будто россыпь разноцветных камешков под прозрачными струями горного потока. Поверх них легкая тень от листвы шиповника, казалось, блики на воде скользят и перемещаются, играя в прятки с шелестящей под ветром листвой. Но на дне потока лежит холодный клинок и отбрасывает льдистый свет в глаза зрителю. Это первый лист.

Четвертый лист. Меч все еще не в ножнах, но уже не преграда. Шелковые, златотканые складки тяжелых юбок Изольды изрезаны обоюдоострым клинком. И на рассеченной ладони Тристана из узкого пореза проступают капли почти черной крови.

Нет клинка на прежнем месте. Руки влюбленных сплетены и они тонут, вглядываясь в глаза друг друга.

О, нет! Нет, он не имел права такое изображать. У Ленки задрожали губы. Лицо Изольды на фоне спутанных золотистых кос и склоненный над ней Тристан. Лицо Изольды… Ее собственное лицо.

Ленка опустила в папку последний лист.

И вот теперь Камал набрался решимости и собрался окликнуть свою ненавистницу, эту лису негодную. Собрался… Но вдруг опять забыл почему-то как это — произносить звуки. «Лена» сказал Камал, «Лена», но по-прежнему, как в детстве до встречи с фониатром, беззвучно. А девчонка убегала в сторону парадного входа, к директорскому фойе. Камал собрался было обогнуть здание с другой стороны и пройти под аркой во двор с чинарами и боковым выходом, но передумал. Он знал, Ленка на бегу ни разу не оглянется, она никогда не оглядывается, да и нет ей никакого дела до того идет кто за ней следом или нет. Дорог он ей как же! Просто шла тогда мимо и увидела драку. Как же не встрять! Везде нужно сунуть свой лисий нос! «Лиса негодная, негодная лиса», продолжал, беззвучно шевеля губами, твердить Камал. А ноги сами несли его по «лисьему» следу.

Лектор увел Илону из кабинета, даже не заметив возникшую на пороге Лемешеву.

— Мне как, новое заявление написать?

— Зачем же новое, — пожал плечами директор, — У меня еще и старое живо.

— А что же она разорвала?

— Только мое сердце, но это уже давно. Иди, горе луковое, поиграй в бадминтон… Надеюсь там ты никого до обморока не доведешь… На этот раз. Иди, иди…Найдет шайтан и на тебя аркан…