Часть 1

Станислав

Кондрашов

Люди

Страна — это прежде всего люди. И визитной карточкой страны можно считать жизнь ее народа. Журналист-международник С. Кондрашов пишет об американцах, о тех, с кем сталкивала его корреспондентская работа. Это люди, находящиеся на разных ступенях социальной лестницы: писатели, политики, бизнесмены, ученые, фермеры, рабочие. Их жизни и судьбы в совокупности создают широкую картину американской действительности, психологии, нравов. Советский Союз и США сегодня далеки друг от друга, но книга убеждает в необходимости жить вместе, жить в мире в наш неспокойный ядерный век. Рассчитана на массового читателя.

ОТ АВТОРА

В предлагаемую читателю книгу включены мои написанные в разное время очерки об американцах, о тех людях за океаном, которые населяют Соединенные Штаты Америки.

Как при написании очерков, так и при их отборе для включения в книгу я следовал следующему главному принципу — лишь живые впечатления, лишь те люди, которых лично видел и почувствовал, пропустил, так сказать, через собственное сердце.

Герои моих очерков составляют крайне незначительную часть своего народа. Но, смею думать, они характерны. В них, так или иначе, видны народ и общество, разделенное на классы и группы, видны черты американского характера в их взаимодействии с нравами, политикой, подъемами и спадами экономики, с историей великой, мощной, жестокой и противоречивой страны.

Мой труд — это труд журналиста, уже четверть века занимающегося Соединенными Штатами. Меня не прельщает жанр научной монографии с присущей ей систематизацией изучаемого предмета, с обобщениями, претендующими на некую окончательность. Когда работаешь с живыми впечатлениями, неизбежно возникает желание передать причудливое течение жизни. Если хотите, это мозаика, фрагменты которой дополняют и как бы подсвечивают друг друга.

Надо ли говорить, что наш интерес к американской жизни носит не отвлеченный характер. Любые наши встречи с американцами не могут обойтись без политики, без рассуждений о советско-американских отношениях, о природе нашего века, где необходимость мирного сосуществования диктуется задачей выживания человечества.

Помимо очерков в книгу включено несколько преимущественно политических репортажей, навеянных впечатлениями недавних поездок, а также несколько эссе, продиктованных определенными вехами современной истории США.

Отдельно стоит очерк «Прикосновение к Хиросиме», где описываются впечатления от встречи с летчиками, участвовавшими в атомной бомбардировке Хиросимы.

НА ДНЕ

1

Уильям Бут, по-видимому, был оптимистом. Он написал книгу под названием «Мрачная Англия на пути к своему концу». Об этой книге и разных делах преподобного Бута рассказывал нам полковник Эдвард Кэри, возглавляющий операции Армии спасения во всем районе Большого Нью-Йорка. Мы познакомились, когда он заехал в центр на Сорок восьмой улице, совершая инспекционное турне. Беседовали в коридоре. Мимо нас, как на смотру, шли восприемники тех, кого когда-то взялся излечить Уильям Бут. Старик с гипсовой повязкой на скособоченной голове, то ли пострадавший в драке, то ли неудачно поскользнувшись на нью-йоркском асфальте. Высокий парень лет тридцати с иссиня-бледным лицом и походкой лунатика. Щупленький, робкий старичок, бочком прошмыгнувший к выходу. Две древние кумушки по-русски договаривались рассказать о чем-то какому-то Максиму; должно быть, доживающие свой век белоэмигрантов. Видный мужчина с живописными патлами художника и сохранившимся достоинством во взгляде. Из столовой они выходили накормленные и подобревшие, угревшись в Телле вытирая ладонями влажные губы.

Редкая коллекция типажей, если бы кто-то из Голливуда взялся поставить фильм по мотивам горьковского «На дне» и подбирал героев прямо из жизни.

Впрочем, у фоторепортера из газеты «Дейли ньюс», крепкого, нахального парня, вертевшегося в зале, было другое мнение. «Обыкновенные бродяги, недовольно жаловался он. — Снимать некого...» Ему был заказан нищий с большой бородой. Нищих было много, а большая борода не попадалась...

Почему запомнился мне этот репортер в толстом пиджаке и шляпе с кокетливым пером, за неимением бород снимавший нас с полковником Кэри? Его цинизм открывал горькую истину. Да, конечно, обыкновенные бродяги, обыкновенные несчастливцы и неудачники. Нищета не вчера свалилась на этот богатейший город, она вписалась в его пейзаж так же естественно, как гигантские мосты на Ист-ривер и шпиль небоскреба «Эмпайр стейт билдинг». Она перестала кого-либо удивлять.

У фотографа ломило скулы от зевоты. Для его коллеги из Ассошиэйтед Пресс жители трущоб были неблагодарной, пресной, избитой темой. Служитель у двери и глазом не моргнул, вышвырнув забуянившего посетителя. И полковник Кэри всего насмотрелся за 37 лет своей полувоенно-религиозной службы: у него по Нью-Йорку 125 таких и иных объектов. Он не ждет чудес, а майор Эдвин Хинкел горд уже тем, что 20 процентов опустившихся людей, живущих на верхних этажах в центре реабилитации, возвращаются к нормальной жизни хоть на какое то время. 20 процентов — это хороший результат!

Старший майор Хэдли Баррел, прослуживший в Армии спасения 23 года и сейчас заведующий приемом в центре, давно распростился с иллюзиями.

Этот слой общества никогда не поднимется, — говорил он. — Армия спасения делает не то, что нужно. Нужно открывать лагеря и приучать людей к труду.

Труд, работа… Сотрудники Армии спасения приводят массу причин, погружающих американцев на дно: неудачная семейная жизнь, врожденная склонность к бродяжничеству, общая душевная неустроенность, алкоголизм. Такое коренное социальное явление, как безработица, почти незаметно промелькнет в этом перечислении. А угроза безработицы и порождаемые ею неуверенность, боязнь будущего, стремление забыться объясняют если не все, так очень многое.

Вот Генри Стоун, маленький старичок с жалкой улыбкой. Даже по тому, как он охотно вступает в беседу и все время виновато улыбается, видно: привык человек к одиночеству, униженности и гнетущему ощущению собственной неполноценности. Умерли жена и дочь. В 60 лет не найдешь постоянной работы. А когда-то работал на железной дороге, был матросом. Пенсия грошовая. Жилье дорогое — всякое, даже самое паршивое, жилье кажется дорогим при такой пенсии. Питается обычно раз в день — к вечеру. Утром всего лишь чашка кофе. Подрабатывает, где придется, разносит рекламные брошторки компаний, подкладывает их под двери. квартир. При такой работе — а и она не всегда — радуйся тому, что дают. Чувствует себя неважно, надо бы подлечиться, но денег на лечение нет.

— Почему пришел сюда? — Он удивляется этому вопросу.

— Потому что голоден.

Этот вопрос поражает и Фрэнка Хавлака, 66 лет. Голоден! Он тоже без постоянной работы. Денег не хватает. Конечно, запомнил он тот день, когда молодым и полным сил приплыл в Америку в поисках удачи и счастья, и вот круг замкнулся через 39 лет. Он снова пришел к тем причала»г, где некогда высадился на американский берег, — пришел к кухне Армии спасения. Где он только не побывал, этот бывший австриец: Чехословакия, Германия, даже в Одессу занесло его в первую мировую войну. Не повезло пилигриму.

Фрэнк Хавлак приехал в Америку, а случается и наоборот.

Сотрудник центра рассказал об одном его постоянном обитателе. Тот был солдатом в оккупационной армии США в Германии. Женился на немке и привез ее за океан. Детей пятеро, а средств к существованию, подходящей работы нет. Так попал солдат под крылышко Армии спасения, Жена с детьми время от времени тоже приходила питаться на Сорок восьмую улицу, пока не плюнула на все, не вырвалась из американского плена, «не уехала обратно. Копит деньги и солдат, живет надеждой распрощаться с родной землей...

На улице, где мы снова очутились, пробыв в центре два часа, очередь не убыла, хотя через столовую прошло больше тысячи человек. Она была по-прежнему угрюма и терпелива. Те же ужасные лица. Молчат, когда их фотографируют. Попробуй сфотографируй любого в другом месте — возмутится, обругает. Здесь молчат. За бесплатный обед нужно платить хотя бы объективу фотоаппарата.

Через улицу напротив в тесной щели между мусорным баком и стеной дома спал под затихающим дождем человек в синем бушлате, из отобедавших.

Между тем дверь в столовую продолжала впускать ждущих и выпускать поевших. Они выходили на пронизывающий ветер втягивали головы в плечи, разбредались. Из массы снова превращались в одиночек. Теперь они снова будут встречаться по одно. му, живые напоминания о том, как много трагедий прячется в подворотнях, в подъездах, в ночлежках, на улицах гигантского жестокого города...

Даже после Сорок восьмой Бауэри ужаснула, как ужасает она всегда. Для тысяч бывших людей эта улица в южной части Манхэттена стала своей территорией, туда с большой опаской показываются остальные. В День благодарения, когда дождь заставил отсиживаться по домам всех благополучных жителей, Бауэри была, пожалуй, самой оживленной улицей Нью-Йорка. Она предстала перед нами во всем своем безобразии разрушающихся домов и людей. Одичавшие ее обитатели спали на тверди тротуаров, пьяно качались на неверных ногах, дрались, загоняли за гроши последнюю одежду, чтобы опохмелиться в ближайшем вонючем баре.

Охота за традиционной индейкой и праздничной добавкой к случайному дневному рациону шла и здесь. Люди Сорок восьмой улицы выглядели, пожалуй, аристократами в сравнении с теми, кто стоял в очереди на Хаустон-стрит, прилегающей к Бауэри. Здесь работал филиал организации «Волонтеры Америки», устроенной по типу Армии спасения и основанной сыном Уильяма Бута. В доме был когда-то кинотеатр, но держать кинотеатр рядом с Бауэри — сумасбродная затея. Здание было продано «волонтерам». Новые владельцы не жалуются на плохую посещаемость, особенно когда в бывшем кинотеатре подается такой «боевик», как жареная индейка.

Сохранена, между прочим, и своеобразная система сеансов. В небольшой унылый зал впускают 150 человек, рассаживают. Тапер на сцене, осененный американским флагом, наигрывает веселые мелодии. Голодные босяки хлопают в ладоши и подпевают. После этой обязательной — хочешь не хочешь — дани заветам Уильяма Бута начинается кормежка. Сначала первые, потом постепенно остальные ряды перемещаются за деревянный барьер в конце зала, где расставлены простые прочные столы. Едят стоя. И так волна за волной подкатывают ближе к двери, за которой ждут другие. Потом — до свидания. Если не наелся, можешь выстоять еще одну очередь, получишь вторую порцию. Это не возбраняется, и так поступают многие.

Американцы уважают удостоверения прессы. Пустили нас сразу. Половина зала уже пустовала. Под звуки пианино угрюмые бродяги и алкоголики с Бауэри, как трехлетки в детском саду, нестройно хлопали в ладоши, изображая на свой лад пир во время чумы. Их товарищи, склонившись сзади над столами, уминали индейку, картофельное пюре й сандвичи, выдаваемые из картонных ящиков. В этот день «сеансами» на Хаустоп-стрит было охвачено З тысячи человек.

На наши вопросы отвечал полковник Джон Форд, национальный секретарь «Волонтеров Америки». Умный, образованный человек, он сам когда-то коснулся одним крылом пучины, которая плескалась в эту минуту за стенами дома, но не утонул, сумел оторваться, взлететь.

«Волонтеры Америки» намного слабее Армии спасения, но и у них в стране более 400 организаций. В бывшем кинотеатре нуждающихся бесплатно кормят по вечерам и в будни. Здесь же стационар типа того, что на Сорок восьмой, и в нем «восстанавливают» примерно сто человек. На острове Лонг-Айленд есть еще маленькая производственная база, материально окупающая себя. Там сто человек чинят старую мебель, которую население передает благотворительным организациям. Потом мебель продается.

Джон Форд говорил об алкоголизме. Это страшное зло современной Америки. Алкоголиков — миллионы. Но алкоголизм, по его словам, лишь побочная проблема, есть более глубокие причины возникновения районов нищеты и потерянности. Например, унаследованная неуверенность в жизни. Или невежество. Или существование сотен тысяч «людей без корней», кочующих с места на место. Форд пояснил, что это давнее явление. Еще в IХ веке европейские государства принимали законы против бродяжничества.

Если все сводить к психологии, к низменно человеческой натуре, то вольно или невольно делается самый страшный вывод: нищета, нравственное разложение, заживо гниющие люди пребудут вовеки. Но, с другой стороны, этот вывод был закономерен и логичен в устах Форда, так как он исходил из практики капиталистического общества. Разве не подтверждался этот вывод таким частным показателем, как рост Армии спасения, «Волонтеров Америки», расширением масштабов их операций?! Этот показатель отражает не столько растущий позыв к благотворительности, сколько распространение социальных болезней, новых и новых Бауэри.

Когда мы выходили, «волонтеры» долго советовались, через какую дверь нас выпустить: «парадную» или запасную. Подошло время очередного «сеанса», но столы еще не были полностью готовы. За стеной в нетерпении шумела толпа. Здесь она была смелее, кругом простирались ее владения. Выпустили нас все-таки через «парадную». Отодвинули три надежных Засова мы вышли, и рвущаяся к дверям толпа осталась последним видением Дня благодарения на нью-йоркском дне.

Через несколько дней я получил по почте пакет от Армии спасения. В нем были брошюрки, описывающие ее цели, принципы, операции, а также любезная записка от полковника Кэри.

Есть люди, которые идут в Армию спасения, движимые состраданием к ближнему, принимая сердцем ее девиз: протягивать руку помощи тем, кто в ней нуждается. Это нелегкий труд, достойный сочувствия и благодарности. Но Армия спасения лишь врачует болезни общества, не искореняя причин, вновь и вновь их вызывающих. Не случайно это, видимо, единственная армия в мире, которая ни разу не проводила массовых демобилизаций и сокращений.

И еще одно. В присланных брошюрах я не нашел тех страшных лиц, которые видел в очередях за индейкой в праздник Дня благодарения. Зато, уверенные в себе, красовались на их страницах физиономии 27 членрв совета Армии спасения Большого Нью-Йорка. Почти все они были президенты и вице-президенты крупных корпораций. Их фотоизображения сопровождала заметка рекламного характера под заголовком «Демократия за работой». Вот именно за работой, демократия, способная на бумаге даже свои пороки превратить в добродетели! Голодные протягивают руку за подаянием Армии спасения, а она сама стоит с протянутой рукой перед конторами миллионеров. А те работают обеими руками. Одной выталкивают людей за пороги своих контор и предприятий, а другой додают гроши.

2

В Нью-Йорке каждому отведено свое место. Бауэри — это дно, законное место для утонувших и опустившихся. Во всяком случае, такой была эта улица в годы, когда я жил в Нью-Йорке. Страшная печать запустения лежала там на всем — на людях и домах, и, казалось, никто из посторонних никогда не рискнул бы показаться там, если бы эта улица не лежала на пути к одному из мостов, связывающих Манхэттен с Бруклином.

Проезжая по Бауэри, нью-йоркцы обычно поднимали стекла своих автомашин, потому что босяки караулили у светофоров и, когда машины останавливались на красный свет, подбегали, грязными тряпками терли ветровое стекло и выпрашивали четвертаки, пугая добропорядочных людей своим страшным видом, угрюмыми взглядами красных, слезящихся глаз. Пройтись там пешком и в одиночку было небезопасно даже мужчине.

Но и там были, как водится, заведения получше или похуже. И про «Мемориал-отель» иронически говорили, что это фешенебельная ночлежка. Говорили, конечно, те, кто знал о его существовании. В Армии спасения знали — ведь им принадлежал этот отель и именно туда направляли любопытствующих журналистов. Однажды направили и меня.

Еще в холле ужаснула атмосфера безжизненности и даже, я бы сказал, обреченности. Она как бы исходила от той особой мертвенной чистоты, которая свидетельствует о скудности жизненных отправлений, и от дешевых кресел, редко расставленных, что подчеркивало пустоту помещения, и в первую очередь от сидящих в креслах молчаливых старых людей с потухшими глазами, в которых заметались слабые искорки испуга при виде двух незнакомых и вполне еще здоровых и бодрых людей — я приехал с провожатым из нью-йоркской штаб-квартиры Армии спасения. И это впечатление похоронного дома жутким образом усиливалось еще и оттого, что там же в холле присутствовало выразительное воплощение молодой играющей жизни в виде двух откормленных, холеных, резвых собак. Откуда они взялись? Кто за ними присматривал? Бульдог на коротких ножках с гладким, лоснящимся, плотным телом играл с немецкой овчаркой, и в движениях его была энергия довольного животного, а во взгляде читалось презрение к старым, бессильным и беспомощным людям.

Впрочем, не все были старыми. Директор «Мемориал-отеля», капитан Армии спасения Джон Идин представлял собой цветущего мужчину в белой рубашке и синем галстуке.

Он охотно взялся за объяснения, из которых следовало, что Бауэри — это довольно случайное образование на теле Нью — Йорка, хотя и существует она со своими ночлежками уже больше века. Бедняки в Америке, объяснял директор отеля, всего лишь небольшая группа, и таковыми они стали по собственной вине, не умея или ленясь использовать возможности, которые есть в Америке. В одном Нью-Йорке, продолжал он, можно найти столько работы, что для этих людей с Бауэри просто нет никакой I причины жить так, как они живут. И вывод, следовательно, может быть лишь один: просто сами они избирают этот печальный, достойный сожаления путь. Но к нашему удовлетворению, добавил директор, число этих несчастных людей сокращается: лет двадцать назад на Бауэри было 25-30 тысяч жителей, а теперь тысяч пять, не более...

Однако постепенно, под нажимом моих вопросов, да и самой реальности, сидящей в его сознании, он перешел от того, чего могло бы не быть, к тому, что есть. Конечно, главная беда, говорил он, — это отсутствие всяких добрых отношений между людьми, понимания, сочувствия, сострадания. тут мы можем сказать, что каждый человек — это, увы, одинокий, голый остров в холодном океане равнодушия других. Они бездомны, и, наблюдая их, понимаешь, что человек, как и дерево, не может жить без корней — без семьи и близких, без дружеского участия. “ Слыхали ли вы о «кодексе Бауэри»? — спросил он меня. — Не помогать, когда другого бьют или грабят, но зато делить с ним бутылку. Наша цель, сэр, добра и гуманна — поднять людей до такого уровня, когда они могли бы покинуть этот злосчастный район, эту злокачественную язву на теле нашего города, и вернуться к нормальной жизни. Для этого мы делаем все, что в наших силах. Но должен сказать вам, что большинство этих людей не хотят подниматься, да, не хотят...”

Затем, сузив тему, Джон Идин перешел непосредственно к «Мемориал-отелю». Он сказал, что пропойц и вконец опустившихся бродяг туда не пускают. Половина постояльцев — старики за 65 лет. На своих постояльцев, подчеркнул он, мы смотрим как на людей не хуже тех, что живут на Парк-авеню. Многие из них получают пенсию, а также вспомоществование от нью-йоркской мэрии, но боятся за завтрашний день, копят деньги, чрезвычайно бережливы, скупы и плохо питаются, экономят на еде. Столовой в отеле нет, проследить, как они питаются, нам трудно. Но мы обеспечиваем чистоту и — безопасность, что очень важно на Бауэри, как вы можете догадаться. Мы хотим, чтобы наши постояльцы чувствовали себя как дома — за очень умеренную плату...

Тут разговор наш был неожиданно прерван. Поблескивая бляхой на груди и кокардой на фуражке, поигрывая отполированной дубинкой, с оттопыренным кольтом на боку, так же наполненный силой жизни, как бульдог в холле, в кабинет вошел полицейский в синем мундире. Кого-то он должен был то ли опросить, то ли взять. Джон Идин, извинившись, вышел вместе с ним.

Когда он вернулся, я попросил показать, как живут его подопечные. Директор повез меня на восьмой этаж. В лифте мы встретили мужчину, который, как оказалось, возглавлял в отеле бюро найма. Он сообщил, что предложения о работе, да, есть, но не 600, как говорил капитан, а 50 — и все на посудомоек.

На восьмом этаже открылся узкий, унылый и совершенно пустой коридор. Дежурный, походивший на стражника, почему то оробел при нашем появлении. Закралось подозрение, что сце на заранее была подготовлена: именно восьмой этаж, именно этот предупрежденный коридорный. Взяв у коридорного связКУ ключей, директор пошел вперед. Он стучал в одну дверь, в ДРУгую и открывал их. Ни одного постояльца не было на месте, и это укрепило мои подозрения, хотя директор объяснил, что по существующим правилам — все покидают свои комнаты в час приборки. Комнатки были в 4-5 квадратных метров, часть без окон. Меблировка, как в тюремной камере, — железная кровать, застеленная казенным темно-серым одеялом, стул, — тумбочка. Камеры-одиночки. Об этом директор отеля говорил с удовлетворением. Я подумал: предмогильный апофеоз американского индивид ализма, свято оберегаемой концепции privacy — единственного «я». Дальше — последняя и вечная одиночка — могила...

Когда мы вернулись в кабинет к директору, напоследок он вдруг сказал мне, что в «Мемориал-отеле» живут и «бывшие русские». Я попросил показать мне кого-нибудь. Очень быстро, через пару минут, капитан вернулся с маленьким стариком. Козырек кепки, которую он так и не снял, пальтишко, повисшее на сутулых плечах, седая щетина делали старика похожим на воробья, жалко нахохлившегося и испуганного. Как все-таки легко пугаются одинокие старики с Бауэри! Я задал ему вопрос по-русски, но язык он, видно, забыл, да и сразу же подтвердилось, что понятие «русский» американцы, как обычно, толкуют расширительно. Передо мной стоял российский еврей, родившийся в Бердичеве, участвовавший в русско-японской войне и еще до революции переехавший в Америку. Всю свою американскую сознательную жизнь он проработал официантом. А теперь было ему за 80 лет, и 15 последних он провел в «Мемориалотеле». Ноги его дрожали и не гнулись, и он чуть было не упал, садясь на стул...

Жалок бывает человек — и грустная эта тема. Жалок, когда он зажился. Когда, по слову поэта, «живая жизнь давно уж позади». Когда последние свои дни отбывает в таком месте, которое при жизни называется Мемориальным отелем.

КЕНТУККИ С ДИНАМИТОМ И БЕЗ

1

В маленьком городке Хэзард, штат Кентукки, есть многое от Америки, которая считается богатой и славится своей технической цивилизацией.

Много автомашин. Даже заторы автомашин на Главной улице в дни предрождественской торговли. Городок маленький, меньше 10 тысяч жителей, а машинам в центре не хватает места у обочин, открыты платные автостоянки. В закусочных автоматы, из которых, бросив в прорезь нужное количество монет, можно извлечь пачку сигарет или услышать, популярную песню в исполнении популярного певца. На улицах, у магазинов есть даже механические гадалки: всего за один цент они сосчитают число ваших фунтов и сообщат, к примеру, что улыбчивость добавит вам привлекательности. Газета «Хэзард геральд» рекомендует домохозяйкам новейшую электрическую взбивалку. На вершине горы мотель, неспроста названный «Цитаделью» пешком туда добираться трудно, да и не всякий мотор Одолеет крутой подъем. Там благодать, панорама спокойных Аппалачских гор, покрытых голыми зимними лесами, тишина, отменный воздух. Местный Олимп, однако, закрыт. Транзитные боги спешат мимо. Не сезон? Да, не сезон. Несколько дней назад выпал большой снег, машины еле пробивались через горные перевалы, тяжелые сосульки до сих пор сталактитами свисают над обочинами, из-за заносов местный Санта Клаус отменил свидание с детворой на городской площади.

Но только ли не сезон?

Хэзард в переводе означает опасность, риск. В начале его истории была, однако, не опасность, а молодой, круглощекий, с баками, в лосинах и ботфортах, судя по новейшим его изображениям, адмирал Оливер Хэзард Перри. В 1812 году он проезжал через этот край, вербуя солдат в армию. В молодой стране города нарекали без долгих раздумий. Появился Хэзард. А графство, центром которого он стал, получило имя Перри.

Теперь Хэзард вдруг наполнился опасностью.

Коммерсант Тэдеску, сын углекопа-итальянца, владелец ювелирного магазинчика и фабрички, где штампуют центовые брошки, взялся показать нам шахты и поселки горняков в округе. Поселки выглядели мрачно, заброшенно. Дощатые, некрашеные, непрочные дома. На бельевых веревках нищета развесила для всеобщего обозрения жалкую одежонку. Метрах в двухстах от одного поселка еще дымилось пожарище — с неделю назад кто-то поджег шахту. Другие шахты траурно молчали, не работали. Мы ехали в машине Тэдеску, новой, с иголочки. Нацелились фотоаппаратом на одного человека: он копошился под грузовичком около бедного строения. Человек выпрямился, гневно посмотрел на нас и наши фотоаппараты, кинул зло: «Вот я вам шею сломаю!»

В Хэзарде сразу ощущаешь атмосферу тревоги, невеселого цинизма и какой-то пристыженности.

Только мы вошли в редакцию «Хэзард геральд», только познакомились с ее сотрудницей Луизой Хэтмейкер, а она уже предупредила вопросы невеселой шуткой: «У нас не все еще голодают» .

Отель «Херст» на «Цитадель» не похож, старый, грязный, с колченогими стульями, которые поскупились выбросить и упрятали в чуланы. Миловидная женщина в вязаной кофточке, принимающая гостей, почему-то извинялась: «У нас, знаете, живут рабочие». Вечером в Клубе ветеранов иностранных войн, где собираются сливки местного общества и куда мы попали с новыми хэзардскими знакомыми, нас разыскал мэр города Вилли Давахар. Он был расстроен. «Как вы могли остановиться в «Херст»? Кто вам рекомендовал его? Да ведь это же самый плохой отель в. мире!» Мэр просидел с нами весь вечер и успокоился лишь под конец, заручившись твердым нашим обещанием переселиться в «Гранд-отель». На следующий день ранним утром, почти затемно, он прибежал к нам по морозцу и лично руководил операцией переселения.

Мэр, с круглым брюшком, одутловатым лицом араба — отец его приехал из Сирии — и ключом-заколкой в галстуке, как бы символизирующим его власть, был энергичен до суетливости. Гостеприимен. Пригласил нас на обед в ресторанчик. На обеде, как ребенок новой игрушкой, забавлялся большим фотоаппаратом «Полароид», фотографируя сидящих за столом и тут же выдавая снимки. Когда на Главной улице у нас произошла не приятная встреча с шерифом Комбсом, потребовавшим предъявить документы и распространявшимся насчет всяких там журналистов, которые зачастили в Хэзард, мэр со своим помощником пришел в гостиницу извиняться. Он так хотел, чтобы мы уехали из Хэзарда с хорошими впечатлениями. Увы, не все зависело от его власти и гостеприимства.

Нас было четверо: трое советских корреспондентов и болгарская журналистка. По дороге в Кентукки, проезжая через Западную Вирджинию, мы убедились: да, спокойны невысокие, с мягкими очертаниями Аппалачские горы, но среди людей кипят тяжелые страсти. От одного полицейского услышали страшные в своей обыденности рассказы о том, как на крупных шахтах воруют динамит, чтобы перепродать его по дешевке владельцам мелких шахт, и как голодные нападают по ночам на школы, забирая продукты, припасенные для школьных завтраков.

С прошлого октября в Перри и соседних графствах дело двинулось дальше. Динамит пускают в ход. Взорвали два моста, принадлежавших железнодорожной компании «Луисвилл энд Нэшвилл» — самому крупному шахтовладельцу. Компания вывесила на хэзардских телеграфных столбах белые листы объявлений. 2500 долларов тому, кто, наведет на след динамитчиков. Пока вознаграждение выдавать некому. Кто-то бросил бомбу в церковь, кто-то взрывает и поджигает надшахтные строения, дома, автомобили. Кто? Неизвестно. Объезжая округу ранним утром, мы видели горящие огни шахт. Шахты оказывается, сияют иллюминацией ночи напролет — и не по случаю рождества. Владельцы боятся нападений, поджогов взрывов.

Остановившись поначалу в отеле «Херст» и отправившись осматривать город, «мы сразу обнаружили поблизости старое здание суда с красными колоннами. За расхлябанной дверью чуть не половина левой стены была увешана объявлениями Федерального бюро расследований. «Разыскивается ФБР» это сверху крупно. Пониже мрачнели физиономии тех, кто обвинен в убийствах, кражах со взломом, воровстве. ФБР на государственном бюджете и не так щедро на вознаграждения, как “Луисвилл энд Нэшвилл”, но тоже обещает за помощь в поимке преступников по 100, по 250 долларов.

Дом суда стоит на самой оживленной части Главной улицы. Тут городской центр. В крошечном дворике рождественская елка, старая пушка -, память какой-то войны. Траурная доска взывает к разуму автомобилистов, напоминая, что за последний год шесть хэзардцев погибли в автомобильных катастрофах. Но этот траур как-то не замечается, словно заслонен толпой безработных, стоящих возле суда с утра до захода солнца. У них обтрепанная одежда и угрюмые нерешительные лица ненужных людей. Что они делают? Свидетели? Зеваки? Есть и такие, но большинство — просто ждут. Не того ли момента, когда последний толчок отчаяния заставит их преступить черту закона? Тогда их не будет больше там, возле красных колонн здания суда, зато новые физиономии появятся на объявлениях ФБР.

Кривая преступности — это крайнее и, если можно так выразиться, наиболее эффектное следствие общего положения. Объявления «Разыскивается ФБР» множатся потому, что давно уже нет здесь объявлений «Требуются рабочие».

Угольные бассейны Кентукки и Западной Вирджинии поражены застарелой и прогрессирующей болезнью массовой безработицы. По Соединенным Штатам безработные составляют около 6 процентов от числа работающих. В 32 графствах Восточного Кентукки безработица уже более 10 лет держится на уровне 15 процентов. 6 процентов можно рассовать и рассеять, они не бросаются в глаза. При пятнадцати — острыми углами выпирают антагонизмы, пятнадцать прорываются кризисом, крахом, криком проклятия обществу, в котором неизбежны такие бедствия. В Хэзарде 30-й год — год «великого краха» и катастрофического кризиса — недавняя давность, не затяжной психологический — шок, все еще гнетущий старшее поколение американцев. 30-й год здесь повторился в 60-е.

Что же, собственно, произошло? У властей, безработных, просто жителей нет двух мнений на этот счет. Сокращение спроса на уголь — раз. Аппалачский уголь не выдерживает соперничества с нефтью, газом, электричеством. Автоматизация — два. Автоматизация… В устах хэзардцев это слово звучит как проклятие. Даже если спрос на уголь повысится, говорили нам, даже если вновь откроются брошенные шахты, число шахтеров никогда не будет прежним.

— Вот во время войны...

Я убедился, что с этих слов начинался каждый рассказ о былом процветании Кентукки. Во время войны штат жил хорощо, о безработице забыли, заработки были высокими. Я спросил чиновника управления минералов и шахт штата, может ли дело повернуться к лучшему. «Все зависит от обстоятельств, — начал он академически. — Если снова повторится 41-й год...» И осекся. «Мы не хотим, чтобы дело решалось таким путем», — смешался, быстро перевел разговор на другое. Я ему верю. Тэдеску говорит: на две войны я шел, на третью пусть меня волокут. И тем не менее разве не ужасно, когда как воспоминание о лучшем времени жизни нет-нет да и сорвется с чьего-нибудь языка: «Вот во время войны...»

Но давайте вернемся к 15 процентам и к тому, как они влияют на местное общество. Почти половина населения графства Перри живет так бедно, что охвачено федеральной программой снабжения излишками продовольствия. «Коммодити лайн» очередь за продовольственным пособием — унылым хвостом вытягивается с зыбкого рассвета у железнодорожных пакгаузов. Это здешняя достопримечательность. Ее охотно показывают.

Семьи безработных голодают, детей-школьников иногда не во что одеть, нет денег на школьный автобус, даже на молоко. Об этом пишет «Хэзард геральд», об этом рассказывалось в драматическом репортаже телевизионной компании Си-би-эс. Зарплата многих работающих шахтеров мизерна, их семьи также бедствуют. Когда один шахтер погиб при аварии в шахте, в его обеденной корзинке нашли лишь картофельные очистки, а он так и не успел поесть. Обнаружилось, что картофельные очистки — довольно типичная шахтерская «диета». В семье Мэри Джуэл, которую мы посетили, старшая девочка подрабатывает, ухаживая за чужими детьми. Когда муж был без работы, мальчики нанимались убирать мусор, чистить дворы, мыть окна. «Хватает ли денег?» — спросили мы Мэри. «Конечно, могли бы истратить больше», — ответила она. Вот дипломатичная формула бедности, которая таится от посторонних. У Германа Маггарда, владельца продовольственной лавки на шахтерской окраине Хэзарда, 90 процентов покупателей

Кредит, разумеется, ограничен сроком, и суммой. В лавке Маггарда мы встретили молодого парня с судьбой исключительной, но едва ли случайной. Служил 6-м американском флоте, демобилизовался. С тех пор без работы. У парня сумасшедшие глаза. И нам он говорил, что собирается в Иерусалим. Не искупать ли грехи — не свои, так общества?

Экономический кризис всепроникающ. Следы его всюду, не только в кошельках и желудках, но и в душах жертв. от выпавших на их долю испытаний разламываются, распадаются семьи. В графстве Перри необычайно участились случаи, когда жены возбуждают судебные дела против мужей, обвиняя их в «нарушении семейного мира», то есть в том, что те не содержат семьи, покидают их, бросают детей. Женщин поощряют к таким искам адвокаты и практические соображения. По законам штата Кентукки семья не имеет права на помощь лишь на том основании, что глава ее беден и без работы. Когда доказано, что он бросил семью, иждивенцы получают пособие.

Наконец, и это очень важно, при 15 процентах безработицы в Кентукки рухнула стена, которую рабочие долго и упорно возводили для ограждения себя от бед и пороков системы. На смену лозунгу солидарности приходит шкурное — спасайся, кто может. Профсоюз Объединенных горняков Америки из защитника безработных превратился в их врага. Стремясь сохранить профсоюзные привилегии для работающих, руководство исключает из рядов профсоюза тех, кто пробыл без работы больше года. Этот акт предательства оставил многих и без пенсии, м без шансов получить работу. Дальше — больше. Часть владельцев шахт, вопреки договоренности, отказалась выплачивать 40 центов с каждой тонны угля в медицинский фонд профсоюза (за счет фонда содержатся госпитали, бесплатно лечащие членов профсоюза). Тогда администрация фонда захлопнула больничные двери перед теми, кто работает на этих шахтах. Нужно знать, как преуспели американские доктора в искусстве потрошить карманы пациентов, чтобы понять, почему это переполнило чашу терпения. Безработные еще сильнее почувствовали себя затравленными людьми, которых обложили со всех сторон.

Так 15 процентов безработицы переросли в динамитчикоВ. В Америке второй половины ХХ века вдруг появились свои луддиты, которые, не видя другого выхода, обрушиваются на технику: поджигают шахты, взрывают мосты. Так возникли «передвижные пикеты», вызывающие ненависть и страх шахтовладельцев и добавляющие взрывчатки в атмосферу, и без того накаленную. Пикетчики передвигаются по территории восьми графств, окружающих Хэзард, блокируют дороги, вынудили к временному закрытию 50 небольших шахт, тех самых, чьи владельцы отказываются платить 40 центов с тонны на содержание госпиталей.

На местную сцену вышла колоритная фигура Бермана Гибсона, бывшего шофера грузовика в молочном магазине, а сейчас вожака «передвижных пикетов».

Мы читали и слышали о Гибсоне еще до приезда в Хэзард, а приехав, убедились, что он неуловим. С утра в Хэзарде, а днем — в машину и за 80 миль, в другое графство, где собираются его сторонники. Как разыскать его? Напрасно мы просили о помощи своих новых знакомых из другого, зажиточного, Хэзарда, они не знали или не хотели помочь. Помогла толпа безработных у здания суда. Там знали, где был он и час и полчаса назад, потому что с ним связывались какие-то надежды. Высокий старик с бледным, гладко выбритым лицом обещал устроить встречу. Мы прошлись по той же Главной улице, поднялись на второй этаж в пустой кабинет, принадлежащий адвокату Ноублу-младшему. Через несколько минут стремительно вошёл крупный мужчина в коричневом костюме. «Гибсон», — протягивал он каждому из нас тяжелую ладонь. С ним была жена. В кабинет набилось человек десять. Гибсон был очень возбужден:

Вы должны знать правду. Настоящую правду. Эти люди хотят ее скрыть. У них большие дома и белые «кадиллаки». Вот какой хотят они показать эту страну. А здесь люди голодают, не могут послать детей в школу… Мы вам все расскажем...

Пикетчики горячились. В их взволнованных, сбивчивых речах были и боль, и гнев, и отчаяние, и желание выговориться, и боязнь, что им могут не поверить — так сильна и самодовлеюща, так вбита в мозги картина другой, богатой и процветающей Америки. Старик, приведший нас, вытащил из бумажника бережно хранимую профсоюзную карточку. 41 год он был членом профсоюза и аккуратно платил взносы, теперь его вышвырнули профсоюзные лидеры. До пенсионного возраста 65 лет — оставалось совсем немного. Человек в форме констебля снова и снова повторял: «Я покажу вам Счастливое Кентукки. Это в двенадцати милях от Хэзарда. Там есть семьи, в которых по пятнадцать детей, им нечего есть. Такого и не представить...»

Он оставил в моем блокноте такие слова: Констебль Диллард Акерс. Счастливое Кентукки, Я не понял, что это, Счастливое Кентукки, — подлинное название места или ирония? Оказалось, название, в котором иронии хоть отбавляй.

Мы говорили недолго, спешили на обед с мэром: желая перебить неблагоприятные впечатления, он хотел рассказать о будущем Хэзарда. Прощаясь, договорились с Гибсоном встретиться через два часа для обстоятельной беседы о его ПИкетах и положении безработных. Договорились и с констеблем о поездке в Счастливое Кентукки.

Всю правду, обещанную вожаком пикетчиков, нам так и не довелось узнать, Когда мы пришли, как было условлено, в адвокатскую контору, в дверях кабинета выросла фигура адвоката Ноубла-младшего. Он смерил нас ледяным взглядом.

«Гибсон встретится с вами внизу», — и демонстративно повернулся к нам спиной. Даже на порог он не хотел пускать

коммунистов.

Гибсон между тем был у него в кабинете, кричал что-то в телефонную трубку. Потом выскочил, сказал, что ему надо на телеграф, бросил на ходу, чтобы мы дожидались его внизу. Внизу были дверь, улица и кучка пикетчиков. Мы долго и тщетно ждали Гибсона.

Он явился еще один раз и снова исчез метеором. Было ясно, что беседовать с нами у него уже не было охоты. Очевидно, его успели запугать тем, что встреча с советскими журналистами может повредить его репутации. Этому бунтарю и до нашего появления пытались приклеить ярлык коммуниста, чтобы легче было с ним расправиться.

Больше мы Гибсона не видели. После короткой встречи в памяти осталась порывистая фигура рабочего вожака, в котором, веря и це веря себе, пикетчики видят свою последнюю надежду. Показная решительность, понял я, уживается в нем с метаниями человека, не знающего, что делать. В самом деле, что может сделать Гибсон против союза двух таких сил, как падение спроса на уголь и автоматизация? Какова бы ни была судьба «передвижных пикетов», они в лучшем случае могут принести лишь временное облегчение рабочим.

Будущее не сулит избавления. Конечно, городскими властями кое-что делается. Мэр добился кое-каких ассигнований от правительства на благоустройство города, на общественных работах будет занято какое-то число людей. Но это не решает проблемы безработицы. Другие выходы, предлагавшиеся местными жителями, кажутся наивными и даже смешными. Элмер Холидэй, владелец двух магазинов, в которых продаются удобрения, семена и прочие товары для фермеров, говорил нам, что видит выход в том, чтобы шахтеры разводили огородики вокруг своих домов, переходили на натуральное хозяйство. Священник Билл Браун призывает к организации мелких ремесленных артелей, например по вязанию шерстяных свитеров. И это в Америке, где стандартизация и массовое проИ3водство давно раздавили ремесленников! Фантастика или беспомощность? Много говорят о развитии туризма, о превращении Кентукки в «национальную площадку для игр и развле Между тем около тысячи коренных жителей покидают Восточное Кентукки ежегодно в поисках работы в других местах. И многие возвращаются, не найдя ее...

Пастор Билл Браун 20 лет живет на шахтерской окраине города, досконально знает заботы и нужды — своих прихожан, думает об их судьбе. Его тоже знают и уважают, более того, считают совестью Хэзарда. Мы беседовали с ним в маленьком кабинетике за молельней. Пастор был в спортивной рубашке и брюках. Таким он появляется и перед прихожанами, которые зовут его просто Биллом. Он увлекался, сбивался на проповедь, взгляд его уходил куда-то туда, где Билл Браун как будто представал перед богом, потом он возвращался из этой дали, извинялся, вспомнив, что перед ним не прихожане, ищущие утешения, а корреспонденты, добивающиеся конкретной информации. На наши вопросы он отвечал откровенно и честно. Одна мысль неотступно преследовала Билла Брауна. «Коммодити лайн» не поможет, Нужно поставить человека на ноги, чтобы он сам помогал себе. Человек должен самоутверждаться, зарабатывая себе на жизнь.

Но что может поставить человека на ноги? Служитель бога по-земному смотрит на это. Работа. Но где она? Браун говорит об артелях ремесленников. Мы не спорим, хотя утопичность его проекта очевидна. Хорошо, артели… Но ведь, даже если удастся, на это уйдут годы и годы. Где же выход? Браун колеблется, думает, напряженно сжимает руки, признается: «Хотел бы я видеть выход. Откровенно говоря, нет ответа, не вижу выхода...»

Нет выхода… Неужели нет выхода в Хэзарде, штат Кентукки?

2

Я вернулся в Хэзард через пять с лишним лет, перед самым концом моего нью-йоркского корреспондентского срока. К тому времени кентуккский городишко, внезапно прокричавший о своем существовании таинственными взрывами на шахтах и волнениями среди безработных шахтеров, опять канул в безвестность. Американские газетчики и телевизионщики, наведшие нас тогда на след, забыли про Хэзард, и полнейшее отсутствие внимания с их стороны свидетельствовало, что там теперь не происходит ничего такого, чем можно было бы пощекотать нервы остальной Америки.

Как ни странно, но это-то и побудило меня предпринять вторую поездку. Зная, что скоро уезжать, я второпях пытался

доделать недоделанное. И одна из идей состояла в том, чтобы возвращаться на старые места, где когда-то были произведены моментальные снимки происходившего, и сопоставлять день нынешний и день минувший. Каков он, Хэзард, без динамита? Я хотел поглядеть на обыкновенное течение его жизни. И однажды в середине мая, уже без спутников, которые успели покинуть Соединенные Штаты, я проделал 500 миль от Нью-Йорка до городка Элкинс, Западная Вирджиния. А на следующий день, углубившись в зеленые, цветущие весной Аппалачи, — еще 300 миль по трудным горным дорогам, чуть не угодив в пропасть на 119-й между Найквиллем и Дженкинсом (названия эти говорят мне почти столько же, сколько вам). И поздно вечером по самой плохой из тамошних дорог, мимо скудных огнями шахтерских поселков въехал в Хэзард, всматриваясь в его дома, в одиноких мужчин, слонявшихся по Главной улице и как будто выплывавших прямо из моих воспоминаний пятилетней давности.

Остановился в «Гранд-отеле». За окном слышались сирены угольных составов, тянувшихся по железной дороге «Луисвилл энд Нэшвилл», но ночью они умолкли, а утром было чистое, синее небо над зелеными горами. После двух дней дождей установилась жаркая погода. Местный телефонный справочник, который лежит в ящике прикроватной тумбочки каждого номера каждой гостиницы даже в самом захолустном американском городе, уверил меня, что мимолетные мои знакомые остались верны своему городу. Выйдя на Главную улицу, увидел, что у здания суда толпа неприкаянных людей так же переминалась с ноги на ногу в непонятном своем ожидании, но уже не нашел старой пушки на площади, равно как и большого щита, который в прошлый раз сообщал о числе жертв на дорогах.

Нелишне пояснить, что в кармане у меня была официальная американская бумага, выданная центром иностранных корреспондентов в Нью-Йорке. Она была адресована всем американцам на местах, рекомендовала меня как советского журналиста и советского гражданина и самим фактом своего наличия как бы узаконивала мое появление в том или ином городе, где, мягко говоря, не привыкли видеть советских. Разумеется, я не забыл ее в отеле, начав свой объезд Хэзарда с местной газеты «Хэзард геральд».

Маленький домишко с выбегающим на тротуар крыльцом под полотняным навесом был тот же, и в комнате у входа сидела полная седая провинциальная женщина в черном платье — жена издателя, которую я успел забыть и чуть было не принял за секретаршу.

Марта Нолан тоже вряд ли припомнила ее, конечно, остался тот единственный за всю историю случай, когда нагрянуло сразу четверо «красных». Идя по старым следам, я не мог поначалу удержаться от нотки сентиментальности: вот, дескать, видите, я сноџа здесь. Но жена издателя перебила эту странную нотку, спросила в лоб: «Опять ищете, чем бы поживиться?»

Поживиться мне хотелось всего лишь фактами из их жизни.

— Луиза Хэтмейкер?

— Да, по-прежнему в газете, но сидит дома, приболела.

— Берман Гибсон, главный герой тех зимних дней, над да безработных, предводитель «передвижных пикетов» ?

— Исчез, и слава богу. Где он — точно не знаю, говорят, где-то в Вирджинии торгует подержанной одеждой.

Нельзя дважды приехать в один и тот же город, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Особенно в Америке чрезвычайной переменчивостью и подвижностью ее жизни. Нашумевшая история была давно перечеркнута и забыта, бунтовщика Гибсона переработала машина времени и американского образа жизни, превратив в неромантичного старьевщика где-то в штате Вирджиния. Заодно и как бы метя камешком в мой огород, Марта сообщила, что одного писателя, который опубликовал тогда разоблачительный памфлет о Хэзарде, местные власти привлекли к суду за клевету и что ему припаяли штраф в З тысячи долларов или шесть месяцев тюрьмы.

— Билл Браун? — продолжал держаться я старых ориентиров.

— Билл Браун перебрался в Лондон.

— В Англию?!

— Нет, в Лондон, штат Кентукки, — поправила жена издателя. — У них, священников, так бывает: меняют место, когда чувствуют, что уже не могут быть ближе к своей пастве...

Это последнее замечание, выдававшее способность к размышленто, заинтриговало меня. Ни мне, ни ей спешить было некуда. Мы разговорились, и я обнаружил типичного представителя так называемого middle class — среднего класса, у которого самоуверенный автоматизм мышления в общих вопросах своеобразно сочетался со здравым смыслом, нажитым собственным, не очень легким опытом. Он сам пробил себе путь к деньгам и благополучию и в процессе достижения цели как бы получил право презирать остальных — ленивых и несчастных людей, ленивые и несчастные страны. Эту философию не замедлила огласить моя собеседница. Милосердная и простодушная Америка, с одной стороны, а с другой — те, кто ей завидует, ее обманывает, ее использует.

— Мы слишком много помогаем другим, — излагала она свое понимание международного положения. — А в ответ черная неблагодарность. Вам помогали во время войны? Помогали. А вы теперь рветесь господствовать над всем миром. Не Успели поставить на ноги Китай, как и он пошел против нас.

И тут же национальная самокритика, вытекающая из здравого смысла.

Мы слишком много взяли на себя. Надо бы побольше делами дома и поменьше помогать другим, но на всякий иметь под рукой большую дубинку.

И тут же соображение о человеческой природе:

— Вы верите, что люди равны? Какая чушь. Они, может возможностями — на этом стоит Америка, но не достигнутым и сделанным. Возьмите нас с мужем, мы оба из простых и бедных семей. Мальчишкой он начинал как разносчик газет. И всего, что есть, мы добились сами, своими руками. Сейчас и ему и мне уже за шестьдесят, а все равно работаем не покладая, каждый год ухаживаем за своим садом, каждую осень набиваем большой морозильник своими собственными фруктами. А сколько тех, кто живет по-другому, бездельничает, не умеет копить деньги? Заработал и тут же пропил заработанное. И вы хотите, чтобы мы с ними жили одинаково?!

И под конец речь ее звучала призывом к миру между людьми и странами:

— Я не хочу кого-либо обидеть. Учтите это. Чем больше живешь, тем лучше понимаешь, как мало времени отпущено нам на этом свете. Если люди верят в высшее существо, в бога, они должны жить в мире...

Так возобновилось мое знакомство с Хэзардом.

Вторым был Виктор Тэдеску, американец с итальянскими корнями. Я навестил его в ювелирной лавчонке, которую он держал на Главной улице. В памяти у меня был живой ироничный человек, а в глубине маленького узкого помещения сидел бледный мужчина в очках, наклонив над часами купол лысой головы. Его жена, открыв стекло витрины, протирала товар — золотые и серебряные изделия, часы, кольца, браслеты. Другое их владение, маленькую фабричку по производству дешевых брошек и каких-то кентуккских сувениров, снесло наводнением, а когда — оба успели забыть, из чего я заключил, что фабричка была, видимо, застрахована и исчезновение не принесло им большого ущерба.

— Работы и без нее слишком много, — пожаловался Тэдеску. — Часовщиков в округе нет, молодых этот бизнес не привлекает. Тут нужны руки мастера, а где их найдешь в наш век механизации? Да и и часы дешевле купить новые, чем починить...

В прошлый раз Тэдеску был веселее и общительнее, помогал нам, возил по окрестностям. Теперь принял любезнонастороженно. О Бермане Гибсоне выразился тем же словом, что и издательша: «Изчез».

Исчез. Пропал без вести. Как будто его и не было. И снова я подумал: американцы слишком заняты сегодняшним днем, чтобы держать в памяти случайных героев дня вчерашнего и позавчерашнего. Их забывчивость — как следствие темпа и напряжения жизни — поразительна. Вот исчез и Гибсон, и дни, в которых он прошумел, и проблемы тех дней, рвавшиеся динамитом в ночных шахтах.

Третьим моим собеседником был хэзардский мэр Вилли Давахар, которого дважды переизбирали за пять лет. На той же Главной улице он был представлен куда солиднее Виктора Тэдеску — двумя магазинами женской и мужской одежды. Мужской магазин был больше и богаче, но ни в том, ни в другом хозяина не обнаружилось, и приказчик, созвонившись, повез меня к нему домой. Мэр, несколько конфузясь, принял гостя по-домашнему, в цветастых шортах, обнаживших волосатые вялые ноги в царапинах и болячках: он покалечился, упав с велосипеда. Приказчик при мне докладывал о текущих трудностях сбыта мужских костюмов. Потом приехал городской управляющий с бумагами и чеками на уплату жалованья муниципальным служащим. Мэр подписывал чеки, просматривал бумаги и, сидя в кресле своей гостиной, стеснялся в моем присутствии вскинуть болевшие ноги на стоявший рядом пуф, прикрытый белой салфеткой. Рядом, оберегая больного, одетая в желтый домашний халат, находилась его супруга. Через открытую дверь столовой видна была большая, лубочного характера картина на библейский сюжет Тайной вечери.

Дом располагался на улице, взбиравшейся по склону горы. Гора была зеленой и живописной, и мэр мечтал превратить ее в Magic Mountain — Волшебную гору, усеяв склоны обзорными площадками и разными заведениями, которые привлекали бы туристов и приносили дополнительные прибыли местным торговцам. Проекту препятствовал губернатор штата Кентукки, которого мэр, не скрывая американских секретов от иностранного гостя, называл корыстным и невежественным, — Волшебная гора отбивала бы туристов у какого-то живописного соседнего озера, на котором уже делались доллары другими бизнесменами и, должно быть, самим губернатором.

Мэр дал краткий обзор деловой конъюнктуры вообще. Шахтеры, прежде всего интересовавшие гостя, в этом обзоре не фигурировали, перестав быть солидной группой покупателей. В округе, узнал я, угля добывали, пожалуй, — не меньше прежнего, но людей требовалось раз в десять меньше — мощные производительные машины, автоматизация. Что касается города, то спад, можно сказать, кончился; «ударились о дно» и теперь стали всплывать, подниматься. Помогло строительство 15-й дороги. Дав работу части населения, усилив транзит через Хэзард, она на 20 процентов увеличила объем торговли. Хотя безработица по-прежнему высока — к ней привыкли, безработные, смирившись, уже не бунтуют. С новой дорогой должны двинуться в город и новые предприятия. Но, с другой стороны, какому предпринимателю нужны люди под 50 или за 50 лет с плохим образованием? Тех, кого могли, уже переучили и отправили в другие места. Да, жизнь в Хэзарде не стояла на месте.

От мэра я уехал вместе с Полом Таунсом, городским управляющим, который, собственно, и вел ежедневные городские дела, подчиняясь выборному мэру и еще четырем выборным комиссарам. Лучшего гида по Хэзарду было не найти. Догадавшись, что мне нужно, Пол сказал: «Я покажу вам бедные дома и богатые дома». Начал с богатых, в чистых, хорошо озелененных кварталах возле будущей Волшебной горы. Проезжая мимо, называл стоимость дома и занятие владельца: «Врач… Еще врач… Страховой бизнес… Угледобытчик… Еще угледобытчик». В маленьком городе, по прикидкам жителей, было восемь миллионеров, но козырять богатством в районе упадка не принято и боязно, и тот, кто считался самым богатым, держал довольно скромный дом. Для бедных существовали муниципальные жилищные проекты — сравнительно дешевое жилье, которого надо было ждать в очереди примерно полгода. Мы проехали мимо таких домов для белых бедняков на склоне горы и для чернокожих — у ее подножия; фактическая сегрегация соблюдалась, несмотря на запрещавшее ее законодательство. Самыми нищенскими выглядели негритянские курятники — на отшибе, с ржавыми, брошенными автомашинами.

На горе в отеле «Цитадель» за бутылкой кока-колы Пол подытожил экскурсию:

— В общем, как видите, условия для коммунизации у нас налицо: богатых немного, а бедняков — хоть отбавляй.

— Старые и новые хэзардские знакомые как-то быстро привыкли ко мне, стали благосклоннее. На следующий день по совету Марты Нолан и Пола Таунса я отправился в близлежащие поселки Дуэн и Хардбэрли. В Дуэне мне порекомендовали мистера Смита, владельца небольшого торгового центра, — он мог дать сведения о жизни шахтеров. А Хардбэрли — это вымирающее место, завтрашний город-призрак.

Марта подсказала, как добраться:

— Следуйте по 80-й, потом держитесь старой 15-й. Или же заверните к зданию суда и для верности подхватите кого-нибудь из босяков, которые там вечно толкутся. За пару банок пива он вам все, что нужно, покажет...

Я добрался до мистера Смита без посторонней помощи. Он поначалу оробел от свалившегося как снег на голову советского журналиста и от моего мандата, выданного в Нью-Йорке. Это был пожилой аккуратный мужчина с чистым лицом и седеньким бобриком на голове. В его небольшом заведении под одной крышей помещались продуктовый и промтоварный магазины.

Торговым делом Смит занимался более сорока лет, к тому же происходил из торговой семьи — его покойный отец был коммерсантом, и брату принадлежал магазин неподалеку.

Он подтвердил то, что я слышал от остальных. Шахтеров сгубила автоматизация. Сейчас человек пять добывают столько же, сколько раньше триста. Люди помоложе, расставшись с шахтерской профессией, перебрались в промышленные города. Но его бизнес, сказал Смит, в общем идет неплохо. Половина — за наличные, другая в кредит, У работающих — зарплата, у стариков — пенсия. Заглядывают еще шоферы грузовиков, туристы.

Он рассказал, на каких условиях выдает кредит: обычно не больше, че»г на 100 долларов, и не дольше, чем на неделю, проверив предварительно платежеспособность кредитуемого. Проверить можно. Во-первых, своих покупателей он знает, как пять пальцев собственной руки. Во-вторых, в Хэзарде действует кредитное бюро — организация местных бизнесменов, которая собирает данные о платежеспособности жителей по всему округу Перри. Кредитное бюро взыскивает долги разными способами, вплоть до суда, и за эти услуги берет с торговцев-клиентов определенный процент.

В отношении к шахтерам у Смита сквозили типичные снисходительно-сочувственные нотки:

— Живут одним днем. Когда деньги есть, ни в чем себе не отказывают. Заработки были высокие, а сбережений не делали.

Простившись с торговцем, я повернул направо у бензостанции «Галф» и проехал три мили до Хардбэрли. Узкое шоссе шло вдоль железнодорожной колеи. Ближние и дальние горы кудрявились майским лесом. У железной дороги попадались платформы для загрузки угля. Они давно отслужили свое, были пусты и брошены.

Традиционная вывеска у въезда в Хардбэрли сообщала: «Население 400 человек». Но поселок выглядел погостом, где вместо надгробных камней стояли по бокам дороги дощатые двухэтажные дома с потемневшими от дождей, снегов и угольной пыли стенами. За поселком находилась еще одна железнодорожная платформа, дальше в гору тянулась разбитая грунтовая дорога — к месту открытой добычи угля. Грузные «Маки» обходительно замедляли ход или останавливались перед моей машиной. В их кузовах чернели горы угля.

Человек в шахтерской робе садовыми ножницами постригал кусты акации у своего дома. С удивлением посмотрел на незнакомца в автомашине с нью-йоркским номером. Я остановился и, подойдя к нему, вручил свой мандат, чтобы не было недомолвок.

— Понимаете?

— Кое-что понимаю, — ответил он, повертев бумагу в тяжелых руках.

Его звали Чарльз Крейс. Ему было 56 лет, а профессию выдавало лицо, в поры которого навсегда въелась угольная пыль. На темном лице прозрачными, выцветше-голубыми треугольничками поблескивали слезящиеся глаза. Он был беззуб, как младенец, и разговаривал, не разжимая губ. Моя одежда жителя большого города — пиджачок, легкие полуботинки, сорочка с галстуком,, моя профессия репортера сразу стали непозволительно легкомысленными в присутствии человека, жизнь которого свелась к трудной и опасной работе под землей во имя добывания хлеба насущного себе и своим близким.

Когда-то он был красив, но работа износила Чарльза Крейса, и в этой глухомани среди таких, как он, ему было не до внешности.

— Ну как она, жизнь шахтерская?

Он ответил двумя словами:

— Pretty rough...

Что можно было бы перевести:

— Разве это жизнь?

Про шахту шахтеры говорят — собачья нора. Так Чарльз Крейс сказал и про свою жизнь «как в собачьей норе». Он работал на шахте в 11 милях от Хардбэрли. В семье было трое детей, но старшие дочь и сын уже отделились. Сын работал водителем на угольном самосвале. Младшая дочь оставалась с родителями — толстая девушка с тупым выражением лица сидела на веранде, глядя в нашу сторону, но не вмешиваясь в разговор.

Когда-то там действовала большая угольная компания, нанимала много шахтеров, в и у них была своя защита и опора профсоюз.

— А теперь что ж, без профсоюзной защиты?

— Да, правильно сказано. Теперь я уже не член профсоюза, и выгнать меня с работы легче — тоже верно. Раньше имел двенадцать дней в году оплаченного отпуска, а теперь вкалывай без отпуска, а хочешь день-другой отлежаться дома — за свои счет. Была медицинская страховка на случай болезни, а теперь, если угодишь в больницу, говорят — плати. То, что заплатил, попробуй потом — вернуть страховой компании! А я, по правде говоря, и названия ее не знаю: ведь раньше всем этим занимался профсоюз. Раньше, при профсоюзе, был такой закон: если ты погиб в шахте, семье — 10 тысяч долларов пособия. Теперь подыхай, семье — ни цента. Как это случилось? Хотел бы я разобраться. По программам медицинского страхования «Голубой щит» или «Голубой крест» раньше надо было каждому вносить восемь — десять долларов в месяц. Теперь же, без профсоюза, тридцать пять — сорок долларов. Я не могу себе этого позволить.

Чарльз Крейс жил как в потемках. В сложном, жестоком мире на поверхности земли ему было труднее, чем в шахте, и казалось, что кругом расставлены ловушки. Он пригласил меня в дом. В гостиной, как положено, были диван и два кресла — дешевые и пестрые, пол покрывал цветной линолеум. В углу светился телевизор, и в нем была богатая, быстрая, модная страна, а во взгляде полной, расплывшейся женщины, жены шахтера, были пустота и потерянность человека, которому, так или иначе, внушили, что он не нужен, мешается на пути прогресса, не имеет никакого права существовать в телевизионной, процветающей Америке.

Крейс, однако, работает. Людей без работы не только морально, но и физически убивает потеря самоуважения, сознание собственной ненужности, презрение соотечественников из среднего класса. Есть данные о том, что после нескольких лет вне работы нестарые еще мужчины оказываются физически непригодными, когда работа подвернется.