Часть 5

Остался позади неон коммерческих вывесок. Куда-то мчимся в темноте. Потом автобус останавливается. В освещенном прямоугольнике двери незнакомая пара — хозяин и хозяйка дома. Столы с закусками. Бар с напитками. Оживленное, маленькое столпотворение.

Выясняется, что хозяин — представитель корпорации «Фелко Форд», которая поставляет оборудование для Космического центра. Ладить с героями космоса — часть его будничных служебных обязанностей, но я замечаю в нем сейчас то же чувство умиления, причастности к чему-то высокому, от которого сам не мог избавиться, сидя напротив Леонова. Еще бы! Он собрал под своей крышей всех участников ЭПАС. И не только их. Вот артистичный Юджин Сернан — из тех, кто ходил по Луне. Вот жена Джеймса Ловелла, из экипажа «Аполло-8», впервые облетевшего Луну. Сейчас Ловелл — президент компании морских буксиров в Хьюстоне.

Редчайшее общество! А вечеринка самая обыкновенная. У столов накладывают закуски на тарелки. Позвякивают кусочками льда в стаканах, потягивая коктейли. Самая обыкновенная вечеринка, хотя донельзя польщены местные бизнесмены и их жены. Я обнаруживаю, что космический английский язык, который освоили наши космонавты, мало подходит для светских разговоров...

Через два часа прощаемся. Хозяйка и хозяин провожают гостей у открытой двери. На улице свежо и тихо. Соседние дома спрятаны деревьями и темнотой. Американцы разъезжаются, каждая пара в своей машинеа мы гурьбой идем к автобусу. И снова артельное балагурство русских людей, артельные шутки о том, как нас накормили и как напоили.

А в лиловом небе лодочкой плывет Луна, красивая, далекая, романтичная. И снова думаешь: ведь из всего мира, который поэты называли подлунным, только в этом вот месте обитают несколько человек, которые т а м побывали. Интересно, какими глазами глядит на Луну Юджин Сернан, только что хлопнувший дверью своего авто и покативший домой?

— Алексей Архипович, в какой стадии находится сейчас подготовка к совместному полету?

— Можно сказать, что в основном вся работа выполнена. Остается одно — шлифовка. По возвращении домой мы будем работать у себя на комплексных тренажерах, американские астронавты — у себя здесь. В июне у нас будет зачетная сессия с государственным экзаменом, где мы должны показать уровень своей квалификации и компетентности по кораблям «Союз» и «Аполло», отчитаться о программе полета. Часть экзамена, я думаю, мы сдадим на английском: языке… Помимо этого в конце июня у нас планируются комплексные тренировки: Они займут двое суток. Из тренажера будем выходить лишь спать. Полностью проиграем нашу предстоящую работу: двое суток до стыковки, двое суток, совместных с американцами, еще двое суток самостоятельного полета. Особенно будет проигран совместный участок. Тут проверка герметичности, переходы из корабля в корабль. Во время этой отработки будут имитироваться всевозможные аварийные ситуации. Наша задача — справиться с ними.

— Что сделано вами на этой стадии? За время этого вашего визита в Хьюстон?

— Мы полностью получили представление, что делают американские астронавты на своем корабле и что мы будем делать у них. Мы научились самостоятельно управлять их стыковочным модулем на случай аварии и самостоятельного перехода из одного корабля в другой. Это очень важно — чужая ведь машина. Мы освоили все действия на случай непредвиденных обстоятельств, таких, как разгерметизация корабля «Аполло» и стыковочного модуля, разгерметизация второго тоннеля, пожар. Участок совместного полета на сегодняшний день не вызывает у нас никаких вопросов...

Мы с Леоновым беседуем в библиотеке на том же третьем этаже. Нас привел сюда Джек Райли. Это уже не разговор, какие были в номере мотеля, в автобусе, в кабинете космонавтов. Это интервью, и на столе между нами — портативный микрофон. Впрочем, микрофон Леонова ничуть не стесняет.

— Алексей Архипович, если взглянуть назад, в то время; когда еще только возникла идея совместного полета, когда были лишь первые контакты с американскими астронавтами, какие вы выделите теперь наибольшие достижения, преодоленные трудности, решенные проблемы?

— Первая встреча, не только с людьми из другого государства, но и в своем, — это, конечно, лишь приглядка, — отвечает Леонов. — Увидели мы первый раз друг друга, знали, какая перед нами стоит задача, и был у нас вопрос: полюбим ли друг друга? Ведь прежде всего должно быть высокое уважение друг к другу. И высокое доверие, Ведь мы собираемся лететь, работать вместе. А мы из разных государств. Да еще вспомнить всю историю, которая была. Так просто это нельзя отбрасывать. Я считаю главным достижением наших совместных тренировок то, что мы поняли друг друга. Мы сейчас относимся друг к другу, как член экипажа к члену экипажа, отбрасывая все остальное. Это очень много.

Ну и потом, конечно, языковой барьер. Он был очень сложным. Когда разговариваешь с другими через третьего человека — переводчика, разговор не всегда получается. И с их стороны, и с нашей так было. А сейчас мы дошли до такого уровня, что можем друг с другом говорить, понимаем друг друга. Пусть мы говорим с ошибками, но когда вдвоем, допустим со Стаффордом или другим, мы без переводчика обходимся...

— Я наблюдал за вами эти два дня и видел, что у вас не просто рабочий контакт налажен — тут уж вам судить, — но что есть и какая-то степень человеческой симпатии, мужского общения и товарищества.

— Без этого решать задачи нельзя. Коль скоро мы собираемся находиться вместе, да еще вместе обыгрываем сейчас случаи пожара или разгерметизации, где придется мне, положим, его на плечах нести или ему меня, как я могу это делать, если я его не уважаю, если не ценю как товарища?

Ведь мы сейчас практически кандидаты всего земного шара. Пытаемся показать, что, несмотря на разность общественных формаций, несмотря на противоречия, которые были, которые есть на сегодняшний день, мы нашли точки сближения, знаем, что это отправные точки в будущее. Мы в течение тридцати лет меняли целые поколения вооружений, потом забрасывали их в яму и переплавляли… Кому это надо? Это страшная глупость человеческая. Страшная глупость…

— Алексей Архипович, вашу встречу с американцами в космосе тоже ведь можно назвать контактами на высшем уровне, на виду у всего мира. И, конечно, вам с Кубасовым и американскому экипажу надо будет объясняться с человечеством, с людьми, которые будут смотреть с большим интересом на этот полет. Что разработано в этом плане?

— У нас специально, на это отведено время… Это очень серьезная часть нашей работы. По ней будут судить и о важности эксперимента. Надо и слова хорошо подобрать, образные, понятные всем людям. А главное — то, мне кажется, чтобы, находясь там, занимая высокое положение чисто физически, не потерять человеческую ниточку и непосредственность… Это будет самое главное. Самое главное...

— Алексей Архипович, человек, смотрящий на дело космонавтов со стороны, понимает уникальность этой профессии и придает повышенную торжественность своим восприятиям. Потом, вникая в ваше дело, он видит чисто рабочий процесс. Получается, с одной стороны, вещи достаточно приземленные, просто рабочие, и они не могут быть иными. С другой стороны, этому придается очень большое значение символического, политического — словом, высокоторжественного плана. Как вы совмещаете оба эти плана?

И опять он отвечает как работник и как мужчина, как русский человек, умеющий управляться с капризной барышней по имени Слава.

— Знаете, — начинает он, подчеркивая этим «знаете» некоторую неуместность вопроса, — если космонавт начнет думать, что это будет так торжественно, так красиво, так будет воспринято, то работы не будет. Это точно. Я всегда вспоминаю слова своей матери. Она говорит: «Загад не бывает богат». Работай, как работается. Рассматривай полет в космос как продолжение своей работы на Земле, как этап завершения. Я где угодно могу поклясться, детьми могу, я никогда не думал, что полет первого человека в космос вызовет столько восторгов. И не думал об этом Гагарин. А когда я готовился к своему полету, к этому первому выходу человека в космос, у меня не было мысли, как меня будут после этого встречать и что я за это буду иметь. Не было этого. Совершенно. И я уверен, как только начнет человек об этом думать — крышка...

Некоторые начинают заявлять: вот, дескать, эта слава, она мне мешает. А ты не думай об этом, она мешать тебе не будет. Люди к тебе подходят подписать, так ты подпиши. Не хочешь подписывать, ну и не подписывай. А то ему, видите ли, слава мешает. Надоели, говорит, все эти выступления, поездки. Ну и не езди. Это от тебя зависит. Это рабочий процесс. И все! А как только начнешь думать об этом с другой стороны — крышка!

Рабочий смысл их нынешнего пребывания под Хьюстоном — тренировки экипажей. Это третий раунд, четвертый и последний будет в Звездном, под Москвой. Они работают вот уже три недели, прихватывая субботы. Корреспондентов на место их работы, в Здание N35, на тренажер, не пускают.

Но и тут помог мне Джек Райли. Подъехали с ним тайком к глухой задней стене. Тихо вошли с черного хода. Большое помещение. Помост в человеческий рост. На помосте, как на сцене, зеленый шарообразный макет «Союза», копия «Аполло» и стыковочного модуля. В их недрах слышались приглушенные голоса. Несколько методистов и переводчиков сидели на стульях у макета. Безмолвный ряд компьютеров стоял в соседнем зале. Без них такие таинства ХХ века не обходятся. Мы обошли помост на цыпочках: таинство требовало 1 тишины и напоминало о театральной репетиции. Кстати, и подробнейшие их инструкции можно сравнить со сценарием, хотя в этом сценарии главное не слова участников, а строжайшая последовательность их действий, их рабочих операций. Драматическая пружина сюжета — сам космос с его возможными неожиданностями, с его неизведанностью.

Из Клир-Лейк-Сити я улетал рано утром, боясь опоздать на такси, вызванное накануне, пробежал с чемоданом по двору отеля. Двор был пуст, трава мокрой от ночного дождя. Небо было пасмурным, его застилали низкие тучи. Светало, но еще горели фонари. Корпус, где жили космонавты, спал.

Снятся ли им сны? Что видят они в своих снах? Ведь человек всегда носит в себе весь мир, образы всей своей жизни, и берет их с собой в любую дорогу. Даже если это дорога в космос. А раз так, то космос обжит больше, чем принято думать. Он обжит не только космическими кораблями, но и видениями, воспоминаниями, мечтами людей, побывавших в его черной бездне...

И наконец я снова их увидел. 17 июля 1975 года. По расписанию, которое сообщили всему миру В своей корреспондентской вашингтонской квартире. Я увидел их на телеэкране. Теперь они были не в коридоре третьего этажа и не на тренажере. Они были там. Они плавали там — легче, чем в воде. Сначала Стаффорд долго и неторопливо с чем-то возился, плавая возле люка в стыковочном модуле. От Леонова доходил лишь голос за стеной, и по голосу можно было понять, что он совсем рядом и возится со своим люком, с другой стороны. А я сидел на диване у телевизора, испытывая всю силу земного притяжения, и волновался, и умилялся.

Наконец они справились с этой операцией, и люк открылся. Плавающий Стаффорд засунул в люк голову, торча в мою сторону ногами. И на своем смешном русском языке спокойно и с шуткой в голосе произнес:

— Как дела, Алексей? Иди сюда, пожалуйста, ко мне… И навстречу ему колеблемый бликами на телеэкране, берясь руками за край люка, медленно выплыл Алексей Леонов...

НАШ ПАРТНЕР

АРМАНД ХАММЕР

1

Быль об «Окси» звучит как сказка о Золушке: была несчастной бедной падчерицей в большом и богатом доме, где правили семь сестер, и однажды приглянулась доброму принцу, и полюбили они друг друга и ожила «Окси», и изведала счастье...

Но красивое это имя, «Окси», не у девушки, а у нефтяной компании «Оксидентл петролеум». «Семь сестер» — так зовут семь крупнейших корпораций, которые и в самом деле правят в очень богатом доме — в нефтяной индустрии Соединенных Штатов. Принц же у «Окси» был и есть, и зовут его Армандом Хаммером. Имя это, может быть, и знакомо вам, читатель, но всем ли знакома история?

Около 60 лет от роду, имея за плечами бурную жизнь делового человека и многие миллионы, нажитые в ее итоге, Арманд Хаммер отошел от дел, удалился на покой, переселившись в Лос-Анджелес. Было это в 1956 году.

Однако в том же году одно дело попало в поле его внимания, пустячное поначалу дельце. Кто-то из знакомых посоветовал ему поинтересоваться дышавшей тогда на ладан неизвестной и никудышной нефтяной компанией «Оксидентл петролеум». На досуге, всего лишь на досуге, так сам Арманд Хаммер говорил мне, перелистал он бухгалтерские книги этой Золушки нефтяного бизнеса. На досуге и от нечего делать. А также от неуемной энергии, которую не израсходовали все прошлые его дела. И еще потому, что доктор Хаммер верил в случай и не привык его упускать. Случай помогал ему с молодости, и тут, думается, уместны некоторые пояснения.

Разве не случайно он, студент медицинского колледжа Колумбийского университета в Нью-Йорке, взял в 1918 году дела из слабеющих рук своего отца? Случайно: у отца был сердечный удар, и надо было спасать его небольшую фармацевтическую фирму, в которой партнер отца стал его врагом и противником. И студент фирму спас. Излечил, поставил ее на ноги, расширил и уже в 23 года имел свой первый миллион долларов, не прервав, представьте, учения, хотя прежней нужды в медицинском дипломе вроде бы уже не стало, тогдашний миллион стоил десяти нынешних. Нынешний старик Хаммер, не без снисходительно ласкового любопытства оглядываясь на себя молодого, любит говорить, что, стоило бы захотеть, уже тогда мог он отойти от дел и всю жизнь прожить праздно и безбедно. Надо побывать в положении миллионера, чтобы понять, какие чувства они испытывают к своим миллионам. Видимо, разные. Может быть, первый миллион, как простым смертным — первая любовь, навек им помнится?

А другое? Разве не случай дал Арманду Хаммеру те полгода между днем получения диплома врача и тем днем, когда в нью-йоркском госпитале «Бельвю» он должен был занять освобождающуюся должность стажера? В те полгода, не желая и уже не умея терять время попусту, он отправился в Россию, где прадед его был когда-то владельцем херсонских судоверфей. Россия 1921 года выходила из гражданской войны, свирепствовали голод и сыпняк. Как пропуск в настороженную, перевернутую революцией и войной страну молодой врач-миллионер купил, собравшись туда, полевой госпиталь с хирургическим оборудованием у военного ведомства США, распродававшего американские послевоенные излишки. Побывав на голодном Урале, Арманд Хаммер понял, что накормить людей не менее важно, чем вылечить. И более выгодно — с деловой точки зрения. В Америке 1921 года сжигали зерно, чтобы предотвратить катастрофическое падение цен на него, а Россия за зерно готова была платить мехами, лесом, уральскими самоцветами. Молодой доктор, в котором верх снова взял бизнесмен, наладил этот выгодный для него обмен, построив первый в истории торговый мост между Советской Россией и капиталистической Америкой.

Это было время, когда всемирно известный писатель Герберт Уэллс явился к Ленину в Кремль со своими мучительными вопросами и раздумьями о России во мгле. Американский бизнесмен Арманд Хаммер однажды тоже навестил Ленина с практическим предложением о концессии на уральские асбестовые рудники и о поставках пшеницы. Он был молод и рискнул там, где ни смелости, ни желания не было у его деловых соотечественников постарше, уже включившихся в тогдашнюю «холодную войну» с большевиками. Он был молод, но не будем путать его с другим молодым американцем — с Джоном Ридом, воспевшим Октябрьскую революцию. Арманд Хаммер не был и не стал социалистом. В своих воспоминаниях о встрече в Кремле он выделяет одну, дорогую ему мысль Ленина: деловые люди — не филантропы и не дураки, вкладывая капитал в Россию, они хотят быть уверенными в прибылях.

Так началось дело, из-за которого нью-йоркский госпиталь «Бельвю» не дождался нового стажера. Арманд Хаммер задержался в России на девять лет. Он сам был пионером американо-советской торговли и к тому же представлял потом интересы 37 американских фирм; это через него шли к нам, к примеру, фордовские тракторы «фордзон». В 20-е годы «Хаммер трейдинг компани» имела отделения в разных советских городах и районах, богатых пушниной, а также в Лондоне, Париже, Берлине (помимо своей нью-йоркской штаб-квартиры).

А случай с карандашами, который, если разобраться, выглядит едва ли не эпопеей? Случайно, совсем случайно, зайдя однажды в московскую лавку, обнаружил Хаммер, как фантастически дороги, дефицитны и плохи там карандаши. Не прошел мимо этого случая. Выведав секреты немецкого карандашного короля Фабера, перекупив кое-кого из его людей, открыл в Москве свою фабрику. Потом другую, третью, всего пять. Завалил Россию карандашами и перьями.

Словом, покидая страну своего херсонского прадеда, когда время иностранных концессий в ней кончилось, 32-летний Хаммер еще легче и вернее-чем 23 летний, мог отойти от дела, потому что стал уже мультимиллионером.

Но конечно же он с головои остался в деле. Вернувшись, сначала распродавал через универмаги Сент-Луиса, Чикаго и других городов картины, ювелирные изделия, предметы искусства, приобретенные в России. Потом было много другого. Выращивал на продажу племенной скот. Торговал дубовыми бочками для виски. Продавал и самое виски… Он был не из тех, кто всю жизнь тянет одну лямку. Легко брался за разные дела и легко расставался с ними, взяв прибыль, и лишь одно дело оказалось постоянным — «Художественная галерея Хаммера». Это был магазин на Пятьдесят седьмой улице Нью-Йорка, где товаром были произведения живописи. Со своим братом Виктором он создал ее в конце 20-х годов, положив за основу обильные российские приобретения...

Теперь вернемся к «Окси» и продолжению нашей истории. Теперь, надеюсь, читателю понятно, почему, решив отойти от дел в возрасте примерно 60 лет, Арманд Хаммер не находил себе места и почему на досуге он заглянул в бухгалтерские книги прогоравшей нефтяной компании.

— Мне все хотелось какого-то занятия. Я не мог праздно сидеть и ничего не делать, — рассказывал он мне. — И вот ко мне пришли и рассказали об «Окси». У них было шестьсот тысяч акций, всего по восемнадцать центов за штуку. За сто тысяч долларов можно было купить все акции…

Поторговавшись, купить можно было и дешевле. У компании оставалось всего трое штатных служащих и еще меньше надежд. Жестом почти филантропическим доктор дал 50 тысяч долларов на разведку нефти и газа в Калифорнии. Удача: обе пробуренные скважины дали нефть. Из «Окси» пришли за новым займом. И тогда Арманд Хаммер стал принцем. Он осчастливил Золушку, купив за полмиллиона долларов ее контрольный пакет акций. Он стал ее хозяином, заняв пост президента и председателя правления компании.

Короткий досуг его кончился. Случай случаем, но не будем преувеличивать его роль. Когда завистники говорят о везении Арманд Хаммер отвечает: «Удача приходит к тому, кто работает по шестнадцать часов семь дней в неделю».

Нефтяной бизнес был ему в новинку, нефтяные «семь сестер» не собирались потесниться. Но не нова была и хватка многоопытного бизнесмена, талант точной ориентации, умение найти и привлечь нужных работников. Он нанял самых известных в Калифорнии геологов и бурильщиков, дал им свободу действий, не пожалел денег и терпения. И они нашли кое-что даже в истыканной нефтяными скважинами калифорнийской земле. Одновременно Хаммер расширял сферу деятельности «Окси». Она росла, присоединяя к себе мелкие и средние корпорации, занимающиеся сельскохозяйственными удобрениями, нефтехимией, каменным углем, покупая права на разработку месторождений каменного угля и фосфатов.

Мощный рывок был сделан в начале 60-х годов, во время ливийского «нефтяного Клондайка». Когда иностранцам распродавали разбитые на участки ливийские пески, под которыми прятались огромные озера нефти, Арманд Хаммер по-молодому сам прилетел на место действия, жил в дрянной гостинице в номере без туалета — до туалета приходилось добираться через конюшню. Ливийская нефть сказочно ускорила возрождение и процветание «Окси». Красивое имя заявило теперь о себе в Перу и Канаде, Нигерии и Австралии, Венесуэле и Саудовской Аравии, ее филиалы найдешь в двух десятках стран. Она — крупнейший в мире экспортер сельскохозяйственных удобрений. Третий в США добытчик каменного угля. И т. д.

— Вот и полюбуйтесь, — говорит Хаммер. — Сейчас у нас пятьдесят пять миллионов акций, а капитал составляет почти миллиард долларов. Найдите другую компанию в Америке, которая имела бы такую же историю роста?!

В 1972 году «Окси» не просто значилась в списке 500 крупнейших корпораций США, который — как знак высшего отличия — ежегодно публикует журнал «Форчун». Она была там на 36-м месте! Ежегодный объем ее продаж приближался к 3 миллиардам долларов. Если счастье поддается исчислению в долларах, то первоначальные ее акционеры — счастливцы. К примеру, акции «Окси», купленные в 1956 году за 5 тысяч долларов, в 1972 году можно было продать за миллион долларов. И Арманд Хаммер шутливо, но и не без гордости любит повторять, что он единственный в Америке глава корпорации, которого акционеры приветствуют стоя на своем ежегодном общем собрании.

20 июля 1972 года советские газеты скромно, а американские — сенсационно сообщили о подписании Соглашения о научно-техническом сотрудничестве между Государственным комитетом Совета Министров СССР по науке и технике и фирмой «Оксидентл петролеум» (США) .

«… Считая, что в настоящее время созданы предпосылки и подготовлены условия для широкого развития долгосрочного научно-технического сотрудничества, учитывая заинтересованность обеих Сторон в развитии такого сотрудничества и сознавая взаимную выгоду, которую оно представляет...»

Это означало: после 40-летнего отсутствия Арманд Хаммер возвращался на сцену советско-американских отношений. Наступила разрядка с ее надеждами и деловыми проектами. Около З тысяч американских бизнесменов посетило Советский Союз в 1972 году. Но Хаммер не просто зондировал почву, он действовал энергичнее других. Как и в 1921 году, он опередил других. Соглашение «Окси» с ГКНТ было подписано всего через полтора месяца после советско-американской встречи на высшем уровне и подписания в Кремле важнейшего документа — «Основы взаимоотношений между СССР и США».

Соглашение предусматривает научно-техническое сотрудничество в пяти областях: добыча и переработка нефти и газа; сельскохозяйственные удобрения и химикаты; металлообработка и металлопокрытия; проектирование и строительство гостиниц; утилизация твердых отходов.

Отойти от дел… Как никогда, Хаммер в делах и в газетных заголовках. «Восьмимиллиардная сделка с Москвой». «Хаммер передает Кремлю неизвестное письмо Ленина». «Хаммер дарит Эрмитажу картину Гойи». Снова он превратился в символ той деловой Америки, которая стремится к торговле и экономическому сотрудничеству с Советским Союзом. Активно сотрудничает с нами, знает нас, заинтересован в нас. Этакий наш мультимиллионер в Америке.

Как выглядит он у себя, в своем офисе, в своем доме в калифорнийском городе Лос-Анджелесе?

Однажды мне довелось побывать в гостях у «Окси».

2

Так как я был с Г. А. Арбатовым, директором Института США и Канады Академии наук СССР, гостеприимство «Окси» простерлось на 400 миль от Лос-Анджелеса. Д-р Хаммер прислал в Сан-Франциско свой самолет, чтобы нас, как говорится, подбросить.

В необъятном хозяйстве Сан-францисского международного аэропорта есть среди прочих здание «Батлер Авиэйшн», у которого не останавливаются пассажиры обычных авиалиний. Это ангар и вокзал одновременно. Когда мы подъехали, людей в здании почти не было, а на бетонном поле рядом стояло несколько самолетов, и ближе других самолет с тремя буквами на фюзеляже — ОХУ. У трапа, выброшенного из дюралевого живота, шоферами у дверцы персонального лимузина стояли три члена экипажа. На автомашине нас подвезли“ прямо к самолету, и чемоданы прямо с земли были засунуты в грузовой люк. И вот мгновенно, начав с лениво-мурлыкающей ноты, завели свою реактивную песню два двигателя, и заговорило на безмолвном языке световое табло, призывая не курить и пристегнуть ремни всего лишь двух пассажиров.

(Между прочим, не свой автомобиль, имеющийся практически в каждой семье, а свой самолет стал сейчас в Америке знаком богатства, если брать средства транспорта. Около полутораста тысяч частных самолетов принадлежат богатым людям или корпорациям.)

На взлетной полосе международного аэропорта, пропускающего 15 миллионов пассажиров в год, летающая «Окси» выглядела птичкой-невеличкой среди рейсовых «боингов» и «дугласов». Но взлетели легко и сильно, быстро набрали высоту, внизу засверкал в лучах солнца океан, голые прибрежные горы отбрасывали зябкие тени на мартовские, еще не зазеленевшие долины. Сквозь округлые иллюминаторы на землю гляделось хорошо и, я бы сказал, интимно.

В пассажирском салоне было четыре обычных кресла, а также диванчик и одно кресло пошире, хозяйское, рядом с двумя телефонами — внутренним, для связи с экипажем, общим, который через наземные радиостанции обеспечивает связь с любой точкой планеты. В хвостовой части располагались хозяйские покои: кровати Хаммера и его жены Фрэнсис. Из свойств Хаммера, над которыми любят посмеяться его жена и близкие, — способность вздремнуть, покемарить в любой обстановке, как только выдается время. И в самолете ему легко спится. Прекрасное свойство для человека, который и в старости много путешествует и часто меняет часовые пояса, не уставая жить нынче здесь, а завтра там.

Самолет был марки «Гольфстрим-2», мал, но удал: дальность полета — 5 с половиной тысяч километров, скорость — почти тысяча километров, потолок — более 10 километров. Этот побочный продукт корпорации «Грумман», производящей главным образом боевые самолеты для американского военноморского флота, реактивной блохой прыгает по всему миру, пересекая континенты и океаны, приземляясь на плохо оборудованных аэродромах. С собой берут запчасти, которые в случае нужды не везде можно найти, а бывать приходится везде — в глухих уголках Латинской Америки, Ближнего Востока, Африки. И опять же на случай нужды есть на борту собственный механик, один из 33 тысяч рабочих и служащих «Окси».

Мы узнали, что стоил самолет недешево — больше 3 миллионов долларов. Но с международным телефоном и спальным местом хозяина, больше для работы, чем для удовольствия, он вполне окупал себя. За три года своей службы налетал бОльше миллиона километров, совершил, в частности, почти 60 прыжков через Атлантический океан. А с 1972 года фирменная птица «Окси» нередко залетала в советские небеса; это был первый частный самолет, которому разрешили пересекать советскую границу. Хаммер и тут оказался пионером. В Москву они летали через Копенгаген, где брали на борт советского пилота...

Через 50 минут мы приземлились в Лос-Анджелесе, на маленьком, но хорошо оборудованном аэродроме, где рядами стояли все небольшие, но разные одномоторные и двухмоторные воздушные машины для немногих, избранных.

Для летчиков это было прибытие домой, и старший пилот, не первый десяток лет работавший на Хаммера, как шофер к служебному гаражу, подрулил к своей стоянке. Там, искрясь своим лаком и хромом в солнечных лучах, ждал нас длиннющий черный «флитвуд» — как воплощение земного гостеприимства «Окси». Два высоких, лощено-красивых молодых человека в темных костюмах стояли возле лимузина, и солнечные искорки как бы соскакивали с их пиджаков. Один был в фуражке шофер. Другой без фуражки — для почетного эскорта.

Мы сели и не поехали — слишком приземленное слово! — не поехали, а торжественно покатили по лос-анджелесским фривеям. Лимузин не принадлежал «Окси». Для своих почетных гостей она нанимает такие важные, длинные, блестящие лимузины в автопрокатной фирме «Уайт тай». На визитной карточке любого шофера фирмы кратенькое рекламное объявление: «Новые «кадиллаки», «роллс-ройсы», «мерседесы», «континенталы» и «эльдорадо»… С шоферами… Обслуживание двадцать четыре часа в сутки… Телефон (213) 477-3608… Из всех первоклассных отелей… В любое время доставка в аэропорт...» Хотите хотя бы на час почувствовать себя большим человеком в большом, как бы собственном лимузине, с услужливым и вышколенным, как бы собственным шофером? Звоните в автопрокатную фирму «Уайт тай», что буквально означает «Белый галстук», а по смыслу — «Фрак».

Была пятница, последние в неделе деловые, кабинетные часы. С аэродрома нас везли в штаб-квартиру «Оксидентл петролеум» на Уилшир-бульваре, которую называют самой престижной улицей Соединенных Штатов Америки к западу от Скалистых гор.

Доставив нас, молодой человек, встретивший на аэродроме, стушевался и исчез. Зато немедленно появился перед намиважный господин цветущего вида, сизо-розовощекий от идеальной выбритости и почти что юношеского румянца. золотая цепь вилась по жилету его темно-синей тройки. У господина, как обнаружило рукопожатие, была очень крепкая рука, глаза в мохнатых ресницах, черные волосы сияли от бриллиантина, а лицо — жизнерадостной улыбкой. На его визитной карточке я прочел: «Марвин Уотсон. Исполнительный вице-президент по корпоративным делам. «Оксидентл петролеум».

И вместе с мистером Уотсоном, уделявшим должное внимание главному из гостей — академику Г. А. Арбатову, нигде не задерживаясь, мы поднялись на лифте и прошли на командном этаже «Окси» в конец коридора, к кабинету босса.

После всей этой начавшейся сан-францисским утром увертюры — фирменного самолета, лимузина из автопрокатной компании «Фрак» и сияющего здоровьем и оптимизмом мистера Уотсона — невысокий человек в коричневом, чуточку мешковатом костюме выглядел весьма просто. Слегка выпуклые глаза его пристально и живо глядели из-под широкого лба, две волевые поперечные морщины бороздили чело над массивным крючковатым носом. И никакой стариковской бесплотности, обвислости, мелких морщин. Лишь впалость большого тонкогубого рта выдавала почтенный возраст д-ра Арманда Хаммера.

Он поднялся навстречу гостям из-за полированного, чистого от бумаг стола, обнажая в улыбке твердую скобку зубов и первыми же своими словами и всем видом предлагая незнакомцам непринужденные, откровенные отношения. Что-то от старомодных докторских манер как бы мелькнуло и тут же, впрочем, исчезло в его внешности, интонации и жестах. Повинуясь приглашению хозяина, мы с академиком уселись в кресла, придвинув их к его столу. В углу сел улыбчивый мистер Уотсон.

— Все идет хорошо, — начал Хаммер свой обзор положения, как оно виделось ему с его места. — Все хорошо, хотя, как вы, конечно, знаете, — когда имеешь дело с вами, русскими, нужно запастись терпением...

Он предложил нам нечто вроде своего отчета о прогрессе дел на март 1973 года, перечислил области сотрудничества «Окси» с советскими организациями, говорил о соглашениях, уже заключенных, и тех, что еще утрясались и согласовывались. О том, что поставками одного миллиона тонн в год суперфосфорной кислоты «Окси» готова на одну треть удовлетворять потребности Советского Союза в этом ценном сельскохозяйственном удобрении, а также готова построить у нас заводы по производству аммиака из газа, который пойдет ей в уплату за кислоту. О том, что специалисты, работающие на «Окси», не без успеха решают обостряющуюся проблему утилизации твердых городских отходов («Мы считаем, что ваших людей заинтересует наш метод»). О планах строительства в Москве Международного торгового центра, где разместятся представительства иностранных фирм, торгующих с Советским Союзом («Мы сделаем этот центр образцово-показательным»). О Дэвиде Рокфеллере, председателе правления «Чейз манхэттен бэнк», друге Хаммера, которого он назвал также другом Советского Союза, и о том, что кредиты на осуществление перечисленных проектов согласен также предоставить «Бэнк оф Америка» ...

— Я хотел бы помочь, — продолжал говорить Хаммер, напоминая, что он не из тех новичков, кто пришел, посмотрел и то ли ушел, то ли решил на время остаться, что у него уникальвый опыт и, если хотите, права ветерана, воспоминания молодости. — Я хотел бы помочь. Время подходящее. Не забывая о себе, мы хотим создать условия для прихода к вам и других американских компаний...

И упирая на это личное, особое, дающее ему особое же право, упомянул о своей встрече с тем человеком, которого он, почтенных лет американский капиталист, видел, а мы, средних лет советские коммунисты, — нет, хотя и считали своим великим учителем.

— Ленин предвидел это…

И словом предвидел подчеркнул, как он, американский капиталист, ценит дальновидность и государственную мудрость Ленина…

Зазвонил телефон. Звонок, видимо, был неотложным. Хаммер долго с кем-то разговаривал, сам называл какие-то цифры, а другие цифры, приводимые собеседником, записывал карандашом. И карандаш в его толстых пальцах вызвал в моей памяти детство, изрезанный карманными ножами письменный стол, в котором мы с братом, два школьника, постепенно занимал иящик за ящиком, вытесняя скудные, впрочем, бумаги отца, работавшего в управлении смежных производств Горьковскогоавтозавода. И ночью, дома, телефон не давал отцу покоя, звонилиот смежников, и, добиваясь нужных деталей для ненасытного главного конвейера, отец тоже сыпал цифрами и записыва^л цифры, а в письменном столе, который мы у него отвоевывать были в одном из ящиков один или два загранично красивых неочиненных хаммеровских карандаша...

Там трамвай грохотал под окнами, пятками стояли простенькие серо-кирпичные четырехэтажные дома соцгорода, а тут заокнами кабинета, как бы висели в воздухе деловые небоскребыЛос-Анджелеса. Если глядеть на них из кресла, не подходя к окну, то нижних этажей и земли, суеты людей и машин не было видно, а видны были одни лишь верхние этажи, командные, корпоративные, с их холлами при выходе из лифтов, с цветными фирменными брошюрками на столиках, любезными секретаршами, мягким искусственным светом, толстыми коврами. В кабинетах боссов за такими же большими столами сидели в кожаных креслах с высокими спинками как бы сгустки деловой целенаправленной энергии. И у каждого, как у Хаммера, за спиной, на другом столе и на стенах были. фотографии именитых людей с дарственными надписями, свои, так сказать, фотовитрины. И хозяин каждого высотного кабинета, был, как и Хаммер, сфотографирован, конечно, с тем или иным президентом США, бывшим и находящимся у власти, и с калифорнийским губернатором, а также с президентами, премьер-министрами, королями и шейхами разных стран, что зрительно документировало всемирный размах его деловой деятельности на благо его корпорации и ее акционеров. Но наш мультимиллионер, может быть, один на весь Лос-Анджелес, был еще и с московскими, кремлевскими фотографиями, где он стоял или сидел рядом с советскими руководителями.

3

Впятером мы ехали в Сити-Холл на ленч с мэром Лос-Анджелеса. Теперь нас вез хаммеровский личный «кадиллак». С шофером в таких случаях садиться не принято. Раскинули сзади два откидных сиденья. Тесно, но зато как будто мы все давние, близкие знакомые. Как ни старался я, моя коленка упиралась в хаммеровскую. И совсем рядом было его лицо и глаза — снаружи ласковые, а в глубине холодно-непроницаемые. На лосанджелесских автострадах — фривеях — сигналами бедствия торчали задранные капоты автомашин, пробки то и дело останавливали нас. Мы опаздывали. Хаммер велел шоферу предупредить Сити-Холл. Пожилой шофер поднял трубку радиотелефона.

Между тем в этой тесной компании, сидя на заднем диване лимузина, Хаммер по праву старого и всем известного человека немногословно рассказывал о своих предках и о собственной молодости.

— Мой прадед был владельцем кораблестроительных верфей в Херсоне, строил корабли для императорского российского флота, — рассказывал он. — Он был очень богатым по тем временам человеком и оставил своему сыну кучу денег. Но из сына его, то есть моего деда, хорошего бизнесмена не получилось. Он вложил все отцовские миллионы в соляные промыслы на Каспийском море. И вот однажды налетел редкий, говорят, для тех мест тайфун, и всю его соль смыло в море. И он разорился...

Разорившись, дед решил попытать счастья за океаном и в 1875 году переехал в Америку. Дела его, однако, так и не поправились, хотя в новой стране его сын, отец Хаммера, получил медицинское образование.

Так, коротая время, мы добрались до Сити-Холла, невзирая на пробки. Этот визит вежливости нашим хозяевам был нужен не меньше, чем нам, и смысл его, как я догадался, состоял в том чтобы показать, что гости «Окси» Лос-Анджелеса и что «Окси» настолько тут влиятельна, что мэр Лос-Анджелеса готов сразу же принять ее гостей, отложив в сторону все другие свои дела.

Хаммер с Уотсоном, показалось мне, впервые были в старом небоскребе Сити-Холла, в его длинных коридорах. Но проводник, знающий человек, уже был тут как тут, не успели мы приехать. Хаммер шел впереди нашей группы, размашисто и споро, не оглядываясь, поспевают ли за ним остальные, зная, что и в Сити-Холле нужные двери как бы сами собой откроются перед ним. И двери открывались. Здесь, как на командном этаже «Окси», незримые волны богатства и влияния распространялись вокруг него, одних отталкивая, а других притягивая. Он, может быть, и не знал этих длинных коридоров, но его тут знали, и вот уже кто-то подбежал к нему, запыхавшись, протянул листок желтой бумаги: «Доктор Хаммер, срочное дело!» Не останавливаясь, он прочитал послание, передал его Уотсону. «Что-то случилось, доктор Хаммер? Какое-нибудь несчастье?» — поинтересовался я, заподозрив недоброе. Он не счел нужным ответить, лишь посмотрел на меня невозмутимо и ласково.

Когда мы пришли в помещение мэра, Сэм Йорти, тогдашний мэр, рыжеватый подтянутый мужчина шестидесяти лет, раздавал последние улыбки депутации лос-анджелесских ирландцев, навестивших его по случаю ирландского католического дняСв. Патрика. Посветив улыбками ирландцам, мэр так же улыбчиво повернулся к нам. В небольшой комнате уже был накрыт стол для обеда. Несмотря на репутацию ярого антикоммуниста и правого демагога, Йорти вел себя душкой.

Газетный бес повелевал мне продолжать наблюдение за Хаммером. За столом я сидел справа от него. Он ничего не ел сообщив мне, что находится на строжайшей диете. Лишь отхлебнул чуточку томатного сока. Пощупав пальцем хлеб на тарелке сказал: «Хороший». Он сидел молча, не участвуя в застольном обмене шутками и любезностями. Молчал-молчал, разглаживая пальцами салфетку, и вдруг, обращаясь к Марвину Уотсону сидевшему напротив него, и ноль внимания на остальных, как будто их и не было, ни мэра, ни советских гостей: «Срочно свяжитесь с Чикаго! Если не удастся за сто пять, соглашайтесь на сто...»

Спокойствие не покинуло его, но жесткость и властность вдруг появились в лице и голосе. Уотсон тоже мгновенно забыл об остальных. Одно желание одолевало его теперь: хорошо выглядеть в глазах хозяина. Он записывал быстрые распоряжения, глядя при этом не в бумагу, а в лицо Хаммера, с преданностью, которую принято называть собачьей, и все повторяя: «Да, сэр… Будет сделано, сэр...» И, выскочив из-за стола, рванулся к двери, исчез, даже не подумав извиниться перед остальной компанией. Так вот о чем было то срочное послание на листке желтой бумаги, с которым подбежали к Хаммеру в коридоре, — сделка, не терпящая отлагательства. «Все дела не дают покоя», — посочувствовал я Хаммеру, наблюдая мгновенное превращение этого добродушно-ласкового на вид, старого человека в решительно и быстро действующего дельца. Но он был уже прежним и, не отвечая, отечески погладил мою руку своей рукой. Уотсон между тем быстро вернулся и, сев на свое место, через стол, опять не обращая внимания на мэра и остальных, доложил своему боссу, что поручение выполнено и что все в порядке...

Распростившись с мэром, мы спустились в подземный гараж. Хаммера ждали неотложные дела, Уотсон должен был и дальше сопровождать нас в арендованном «флитвуде». Но по дороге в гараж он где-то запропастился. «Где Марвин?» — спрашивал теперь Хаммер, не садясь в свой «кадиллак». Голос его был спокоен, но в вопросе звучали досада и нетерпение. «Где Марвин?» — как бы переспросил он сам себя. В таком ожидании прошло минуты три, не больше. И вдруг мы увидели, как по большому, чистому и безлюдному в тот час гаражу, в другом проходе, вдоль другого ряда автомашин несется по направлению к нам плотная фигура в великолепной темно-синей тройке. Это был Марвин Уотсон. Еще на некотором отдалении выскочил он, как на финишную прямую, в тот проход, в котором мы ждали его, и, посверкивая цепочкой на животе, бегом (бегом!) приближался к своему боссу, сохраняя на лице выражение готовности выполнить любые распоряжения и надежду, что его простят за его невольное опоздание. «Вот это дисциплина!» — подумалось при взгляде на слегка запыхавшегося почтенного джентльмена. Хаммер принял как должное спринт своего вице-президента...

Теперь мы ехали по фривеям без босса, и Марвин Уотсон меньше улыбался и больше говорил. Ему было что рассказать о себе и об Америке: ведь и сам он был персоной, а быстроногим спринтером выступал лишь в присутствии своего молчаливого и сурового босса. Всего несколько лет назад Марвин Уотсон был одним из доверенных людей президента Линдона Джонсона, специальным помощником, отвечавшим за расписание президентских встреч, стражем у двери главного кабинета Америки. А потом генеральным почтмейстером, то есть министром связи. А среди ближайших его друзей, узнали мы, числились Джон Конноли, бывший губернатор Техаса и министр финансов у президента Никсона, евангелист Билли Грэм, друг и душеприказчик всех последних президентов США, и т. д.

Многое мог бы рассказать и приоткрыть Марвин Уотсон, но с гостями «Окси» у него не было темы иной, как о финансовом гении своего нового босса Арманда Хаммера. Они познакомились, когда доктор, любящий в качестве своих визитных карточек раздавать произведения искусства, захотел закрепить память о себе в Белом доме, подарив ценную бронзовую статуэтку. При президенте Джонсоне именно Уотсон отвечал, кроме прочего, и за такие подарки, проверяя через помощников историю и художественное качество того или иного дара, равно как и благонадежность, респектабельность дарителя. Статуэтка от Хаммера эту проверку выдержала, ее приняли в Белый дом, а состоявшееся при этом знакомство помогло Уотсону неплохо трудоустроиться тогда, когда Линдон Джонсон сложил обязанности президента и его генеральный почтмейстер тоже оказался без работы.

Так техасец Марвин Уотсон поменял место жительства и хозяина и поставил на службу «Окси» свои связи в административном и деловом мире Америки.

4

В Лос-Анджелесе у Марвина Уотсона не дом, а мини-дворец стоимостью в 300 тысяч долларов, расположенный на берегу Тихого океана. Субботним вечером он пригласил нас на обед. С высокого персонального берега океан в темноте гляделся всего лишь необъятным пустым провалом, и от этого возникало ощущение, что на этом краю Нового Света ничего нет вокруг, кроме владений Уотсона, и что луна тоже светит персонально ему и его гостям, и также подается им свежее и горькое дыхание океана — в тишину над подсвеченными иллюминацией газонами, над красиво сверкающим лекалом персонального бассейна.

Обед на восемь персон, включая чету Хаммеров и еще одного вице-президента «Окси» с женой, был церемонным и чинным, как бывают, видимо, званые обеды у бывших министров, к тому же некурящих, непьющих и весьма религиозных. Просторно и отчужденно друг от друга сидели мы за большим столом в большой столовой, и ни один свободный жест не был тут стим, поскольку нарушал холодную симметрию чопорного порядка. Бригада негритянской прислуги, нанятая на вечер, ухаживала за обедавшими. С одной стороны стола обслуживал обедавших один молчаливый негр в смокинге, с другой стороны — другой.

И вот за таким столом, как бы просвещая своих подчиненных и их жен и заодно находя общую тему с советскими гостями, Хаммер с иронией, но не без внутреннего драматизма рассказал еще одну сагу из своей долгой жизни.

Москва, 1921 год, голодно, магазины пусты, да и какие там вообще были магазины. Как и другим, молодому иностранцу Хаммеру выдали талоны, чтобы получать продовольственный паек. Паек… Он рассказывал историю по-английски, но слово паек произнес по-русски, потому что английское слово рацион, не годилось для передачи аромата другой жизни в другой, до основания потрясенной революцией стране. Итак, ему выдали талоны и объяснили, где надо получать паек. И он пришел к указанному месту, и увидел длинную очередь, и понял, что ему надо ее выстоять. Когда его очередь наконец подошла, оказалось, что у него нет нужной тары, и тогда ему объяснили, что надо сложить ладони, и в ладони насыпали муку. И усиливая точность и выразительность своего рассказа об этой муке, очереди, эпохе, старик Хаммер поднял над столом и сложил ладошками свои большие чистые руки с отполированными ногтями в столовой мини-дворца Уотсонов, за обедом — блинцы с крабьим мясом, салат, толстые куски ростбифа, сыр бри с крекерами, — который два негра подавали с кухни, где работало еще несколько негров. Он сложил свои ладони и усмехнулся.

— Я спросил, что же мне делать с этой мукой, — и в голосе его прозвучало грустное недоумение. — Мне объяснили, что из муки можно испечь хлеб. Я высыпал назад эту муку и отдал свои талоны.

Молодой американский миллионер приехал в Россию не для того, чтобы голодать, страдать и учиться печь хлеб из пайковой муки. В своей гостинице он несколько дней питался лишь привезенными с собой сардинами и сыром. Но запасы кончались, и надо было решать на будущее проблему питания и спасения от голода.

— Однажды я увидел очень толстого человека, — ровным и экономным голосом продолжал в тишине Хаммер. — В Москве не было тогда толстых людей, и я сообразил, что этот толстый человек, должно быть, знает, где можно хорошо поесть. И я пошел за ним. Мы шли по каким-то улицам, потом он зашел в подъезд какого-то дома, я — за ним. Он поднялся по лестнице и постучал в какую-то дверь, и снизу я увидел, что дверь открыла женщина, впустившая этого толстяка. Выждав, я подошел к той же двери и уловил исходящие из квартиры очень вкусные сытные запахи. На мой стук в двери появилась та же женщина. Я хотел войти, но она меня не пускала. Я еще не знал русского языка и не мог с ней как следует объясниться, но «жестами Показал, что хочу туда, откуда идут эти сытные запахи, что хочу есть. Это на нее не подействовало. Для убедительности я вынул из кармана и предложил ей рубли, но женщина все равно не подобрела и продолжала загораживать дверь. Пришлось Показать ей иностранные деньги, и почему-то они больше ее устроили. Она впустила меня — в квартире был подпольный ресторан. С того дня я стал ходить туда и так решил для себя проблему питания...

За столом смеялись. Смеясь вместе с другими, я пытался представить, как эти богатые американцы отнеслись бы к этой истории, не будь с ними нас, двух советских гостей. Меня еще не было в живых, когда Хаммер решал проблему питания в голодной Москве, но „я сразу вообразил ту Москву, дом и лестничную площадку, на которой он торговался с подпольной рестораторшей. А они что вообразили? За каждым словом, за каждым поворотом того или иного нашего разговора с американцами встает не только нечто личное, но и общее, разный исторический и эмоциональный опыт, который даже в генах по-разному записан у нас и у них...

А Хаммер между тем рассказывал еще и о том, как свой хлеб, доставленный из Америки, он вез на Урал. Его сопровождал Людвик Мартенс, первый неофициальный представитель Советской России в Америке. На Урале, рассказывал он, свирепствовал голод. Слух о хлебном эшелоне обгонял их, и на станцияхих встречали толпы людей, даже тогда, когда знали, что им хлеба не достанется и его повезут дальше. В тот год первого знакомствас Россией Хаммер положил за правило каждый день учить по сто русских слов, и пока не выучит, не выходить из гостиницы. Когда они передвигались по Уралу, ему хотелось хоть что-то сказать людям на станциях, да и Мартенс подзадоривал. И на одной станции Хаммер отважился на небольшую речь по-русски. Когда он кончил, слушатели захлопали, и он обрадовался, что наконец заговорил по-русски. Мартенс рассмеялся: «Вы их не так поняли. Они думали, что вы говорите по-английски, а хлопали лишь из вежливости»...

В доме Уотсона вежливо посмеялись и над этой комической историей, и лишь два величественных негра, стоявшие в стороне, наблюдая за порядком на столе, оставались бесстрастно-молчаливы. Вдруг в разговор вмешалась жена Хаммера, сказав, что Арманд потом вспоминал, как по ночам, когда в поезде устанавливалась тишина, ему чудился крик голодных детей. «Слишком много мы едим», — тоже вдруг сказала жена другого вице-президента «Окси». И сказала это так, как будто сказать хотела другое: «Не так мы живем». Но такая тема для разговора не была подхвачена.

После обеда дамы и мужчины разделились на две группы в гостиной. Негр в белых перчатках подливал кофе из пузатого серебряного кофейника. Хаммер больше молчал, очевидно придерживаясь принципа говорить и делать лишь то, что не скажут и не сделают за него другие. Лишь к случаю, вмешавшись в разговор, пошутил: «Один известный журналист недавно спросил меня о планах на будущее. Я ему ответил: «Мой главный план — прожить как можно дольше».

5

На следующий день я приехал к Хаммеру один — брать интервью, о котором мы договорились накануне. День был субботний, и он принимал меня дома. Я все еще оставался гостем «Окси», хотя с отлетом академика меня как бы понизили в ранге, прислав от автопрокатной фирмы «Фрак» уже не черный, а зеленый и поменьше «кадиллак» разбитным и даже несколько нахальным шофером-техасцем, для которого я был первым встреченным советским человеком; он не преминул воспользоваться случаем и задать извечный американский вопрос: «Как же вам там, в России, нравится жить без свободы?»

Дом Хаммера, старый особняк, выглядевший хотя и солидно, но куда скромнее полудворца Уотсона, находился на тихой зеленой улочке в районе Лос-Анджелесского университета. Он стоял в ряду других домов, не имея зеленой или какой иной ограды, и с тротуара прямо к двери вели кирпичные ступеньки. Дверь открыла служанка-негритянка, маленького роста, на сносях и в простом платье, без передничка или наколки горничной. По ее спокойному поведению было видно, что она чувствует себя свободно в этом доме.

В маленьком кабинете хозяина, куда меня провели, стояла неброская на вид старая мебель: небольшой письменный стол из карельской березы, кресла и на низенькой, типа табуретки, подставке у одного из кресел — телефонный аппарат со множеством кнопок, прямая связь с главной конторой «Окси». В ожидании Хаммера я рассматривал книжные шкафы. Книг было много, причем читанных, Я увидел диалоги Платона, том о философии эпикурейцев, новую монографию о Ленине, написанную американцем Робертом Пейном, работы известного экономиста Гэлбрайта, медицинские и другие справочники.

Арманд Хаммер спустился вниз из покоев второго этажа. Несмотря на субботу, он был в костюме и при галстуке. Сел в хозяйское кресло в углу рядом с телефоном. Был невозмутим, как и накануне, но, показалось мне, менее приветлив. Ему, видимо, были не совсем ясны мои намерения. он уже уделил гостям то внимание, на которое они могли рассчитывать. зачем еще это интервью? Ведь он уже рассказал несколько историй, несколько саг своей жизни, которые должны были удовлетворить журналистское любопытство. Его глаза за стеклами очков были непроницаемыми. На неподвижном лице двигался лишь впавший, выдающий возраст рот.

Намерение мое было, как сейчас я понимаю, наивным и даже нахальным: мне хотелось разговора по душам. Такого разговора не могло получиться и не получилось. Но все-таки я предлагаю — в магнитофонной записи — то, что получилось.

— Доктор Хаммер, я встречаюсь с вами третий раз, и вы выглядите таким простым в своих словах и действиях, и это меня привлекает, но в то же время я думаю, что человек, проживший жизнь, в которой было так много всякого, не может быть таким уж простым. И вот мой первый вопрос: какие ваши основные жизненные принципы?

— Вы хотите сказать — мотивы? Главный мотив, я думаю, состоит в том, чтобы после себя оставить мир чуточку лучше, чем тот, что я застал при рождении… Много лет назад, когда я окончил медицинский колледж, мне нужно было решить: стану ли я врачом, как мой отец, который был большим гуманистом, или бизнесменом. Я решил стать врачом, потому что не хотел быть бизнесменом. К двадцати трем годам я сделал денег достаточно, чтобы остаток жизни прожить безбедно. Но поехав в Россию, я увидел там большую нужду в таком американце-бизнесмене, который что-то мог бы сделать для этой страны. Я должен сказать, что особенно после встречи с мистеромЛениным, который произвел на меня такое большое впечатление, я решил, что могу большего добиться как бизнесмен, а не как врач, что, будучи бизнесменом, я могу принести больше пользы людям. Мой отец, которого я очень уважаю, помогал другим. Случалось, что он навещал больных, у которых не было денег, и тогда он не только ничего не брал с такого больного, но и давал ему денег на покупку. лекарств. От отца я унаследоваЛ нечто вроде идеализма. И может быть, это объясняет, почему всю свою жизнь я пытался оказывать помощь другим, а не просто копить деньги для себя и своих родственников. Всю жизнь я отдавал деньги на разные дела: на госпитали, на музеи. А когда я умру, все, что у меня есть, будет роздано. Должен сказать, что я наслаждаюсь самим процессом работы, участием в том или ином деле. Пожалуй, я работаю больше, чем кто-либо в моей компанирг, и это сохраняет меня молодым. У меня занято тридцать три тысячи человек, но я единственный из них, работающий семь дней. в неделю по шестнадцать часов в день… Сказав это, он засмеялся.

— Очевидно, такой режим мне как раз требуется: все говорят, что я выгляжу намного моложе своих лет. Во всяком случае, я чувствую себя моложе.

— Наверное, довольно трудно сочетать этот своего рода идеалистический подход, о котором вы говорите, с практичностью, с прагматизмом, без которых бизнесмену не обойтись. А ведь за что бы вы ни взялись, к чему бы ни прикоснулись, все растет и умножается. Как вам удается сочетать оба этих подхода?

Предполагаю, что это я каким-то образом унаследовал. Мой прадед, как я вам уже рассказывал, был судостроителем. Он строил военные корабли в России, в городе Херсоне. Может быть, я перенял некоторые из его способностей. То, о чем вы спрашиваете, трудно объяснить. Знаете, это как у художника. Работая день и ночь над своей картиной, он не думает в процессе работы о материальной выгоде. Он даже забывает, что после ему придется эту картину продавать, выручать за нее деньги… Истинный художник получает удовлетворение и наслаждение от самого процесса работы. Такие же чувства, представьте, и я испытываю от своего дела. Мне не хочется браться за какое-то дело, если в нем нет творческого элемента. Я не люблю заниматься бизнесом лишь ради купли-продажи. Мне нравятся дела, связанные со строительством фабрик или шахт, с развитием естественных ресурсов, сельского хозяйства. Это дает мне больше радости, чем голый дебет-кредит. Многое из того, чем я занят, не имеет отношения к деланию денег. Например, в Сан-Франциско есть один проект, который очень меня интересует. С Фондом Форда мы создаем там строительную компанию, в которой будут исключительно одни чернокожие американцы, чтобы они могли строить для себя многоквартирные дома. Как вы знаете, в нашей стране черные не имеют таких же возможностей в бизнесе, как белые, и кто-то должен поощрять их, помогать им. Этот проект мне очень нравится, хотя он не сулит материальной выгоды. С другой стороны, конечно, я представляю 350 тысяч акционеров нашей компании «Оксидентл» и испытываю чувство ответственности перед ними. Мне очень приятно, что благодаря моей работе они стали богаче. От них я получаю тысячи писем с благодарностями. Многие из них люди пенсионного возраста, и они благодарят меня за тот доход, который получают теперь со своих акций. И это приносит мне чувство удовлетворения.

Я дал 2 миллиона долларов на строительство еще одного корпуса в городском музее изобразительных искусств здесь, в Лос-Анджелесе. Он назван именем моим и моей жены «корпус Арманда и Фрэнсис Хаммер». Кроме того, я дал этому музею еще 2 миллиона долларов на приобретение картин. Я дал 5 миллионов долларов институту Солка, того знаменитого медика, который открыл метод лечения полиомиелита. В этом институте теперь создан центр, который называется: «Раковый центр Арманда Хаммера». Решение проблемы рака, на мой взгляд, будет найдено через иммунологию. У меня все еще сохранился большой интерес к медицине, хотя за всю свою жизнь я так и не принял ни одного больного. В институте Солка я один из членов совета попечителей и председатель исполнительного комитета, еще в нескольких частных госпиталях я состою членом совета директоров.

Я давно собираю произведения искусства, и за мою жизнь у меня было несколько коллекций картин. Первую из них я подарил университету Южной Калифорнии — коллекцию голландских старых мастеров. Это тут, неподалеку. В университете есть свой собственный музей. И студенты могут знакомиться с полотнами великих художников. Моя вторая коллекция, нынешняя, как вы знаете, демонстрировалась в Эрмитаже и Пушкинском музее. В завещании, составленном на случай моей смерти, я передаю картины из этой коллекции Лос-Анджелесскому музею, а рисунки — Национальной галерее искусств в Вашингтоне.

— Вы известны как большой ценитель живописи. Каковы же ваши предпочтения в этой области?

— Старые мастера. Все еще они. Кто может сравниться с Рембрандтом, со старыми голландцами и итальянцами? В последнее время я, правда, очень интересуюсь также импрессионистами и постимпрессионистами. Но особенно мне нравится трудный процесс нахождения исчезнувших шедевров. Например, я разыскал одну очень известную акварель Дюрера — это большая редкость. Я также нашел очень ценный рисунок Рафаэля и много других прекраснейших рисунков. Это для меня истинный отдых — собирание картин, чтение книг об искусстве. На ночном столике у меня лежат доклады о деятельности моей компании, но первым делом я смотрю журналы об искусстве…

— Вы упомянули, что в вашей компании сейчас триста пятьдесят тысяч акционеров. А сколько их было, когда вы пришли к руководству?

— Несколько тысяч. Вы, вероятно, знаете, что сюда, в Лос-Анджелес, я приехал, отойдя от дел. Мне было тогда шестьдесят лет, возраст, когда большинство людей прекращает активные занятия. Но мне все хотелось какого-то дела. Я не мог праздно сидеть у себя дома. И вот кто-то пришел ко мне и рассказал об этой нефтяной компании. У них было шестьсот тысяч акций, по восемнадцать центов за штуку. За сто тысяч долларов можно было купить все эти акции. Сейчас у нас пятьдесят пять миллионов акций, и они стоят почти миллиард долларов. Вот и смотрите: от ста тысяч долларов до миллиарда за пятнадцать лет. Может быть, ни— одна другая компания в Америке не имеет такой истории роста.

— А что вы думаете о будущем «Оксидентл»? Что ее ждет такой же рост или замедление роста?

— Я думаю, что «Оксидентл» находится сейчас накануне еще большего расширения. Одна из наших трудностей заключалась в том, что большая часть нашей нефти была в одной стране — в Ливии, где мы сделали крупнейшее открытие. А в этом году мы сделали еще три открытия в трех разных частях мира: в Нигерии, в Перу и, конечно, в Британии, в Северном море. Эти три открытия дадут большой толчок «Оксидентл». До этого самым большим событием для нас была ливийская нефть. А после нее — приобретение «Айлэнд Крик коул компани», третьей по величине угольной компании в США. Нам теперь принадлежат запасы угля в три с половиной миллиарда тонн, ведь и еще один миллиард лежит рядом, и мы можем его приобрести. Со временем уголь может стать самым главным источником энер гии в США — нефти и газа у нас недостаточно.

— Что же вы намерены делать со своим углем?

— Будем его использовать как топливо, а также превращать в нефть и газ. Вы ведь посетили наше производство по переработке городских отходов. Знакомились там с нашими планами? Это тоже большое будущее для «Оксидентл». Затем сельское хозяйство. Я довольно рано понял связь между нефтедобычей и сельским хозяйством, и «Оксидентл» стала очень важной компанией в области удобрений. В Соединенных Штатах мы стоим на первом месте по экспорту удобрений. Мы их вывозим в пятьдесят семь стран мира. И вам в обмен на мочевину будем посылать до миллиона тонн суперфосфатной кислоты в год. Транспортировка ее обходится дешево, и в то же время ее качества обеспечивают более высокие урожаи. Даже в плохие с точки зрения осадков годы урожаи при наличии таких удобрений получаются достаточными, а в годы хороших осадков рекордными. Этому я и посвящаю свои усилия. И думают что окажу России большую помощь, если добьюсь этой цели. В промышленности вы достигли отличных результатов, а в сельском хозяйстве все еще есть проблемы, бывают годы сильных засух. По моему мнению, решение проблемы — в подходящих химических удобрениях. У вас, конечно, есть и свои удобрения, и мы со своей стороны хотели бы построить вам такие заводы, чтобы в конце концов вы смогли обходиться без импорта удобрений, чтобы у вас было достаточно своих. Россия быстро развивается, население ваше лучше питается, и вам, конечно нужно больше пищи. В этом деле я могу оказать большую помощь и потому сосредотачиваю большинство своих усилий именно в этой области. Напомню, что Соединенные Штаты не Имели бы такого развитого сельского хозяйства, таких излишков, если бы не было передовых методов производства удобрений. За 20 лет мы доставим вам суперфосфатной кислоты на 4 миллиарда долларов, а взамен получим на 4 миллиарда мочевины. Мы также построим вам 10 больших заводов для производства мочевины из газа. И России не придется расплачиваться за нее иностранной валютой.

— Доктор Хаммер, насколько я понимаю, вы совмещаете коммерцию с политикой. Разделить эти два подхода, видимо, трудно, и все-таки мне хотелось бы знать, какая тут часть коммерческая, а какая — политическая, отражающая ваше стремление к улучшению отношений между Америкой и Советским Союзом.

— Я очень верю, что, если наши две страны будут торговать друг с другом, это будет величайшей гарантией их хороших отношений и мира во всем мире. Россия и Америка — две величайшие страны в мире, и если они решат, что в мире должен быть мир, мир будет. Я думаю, что первый шаг — это добиться лучшего понимания между нашими странами. Развитой торговый оборот привел бы к их близости, к тому, что они будут нуждаться друг в друге. Культурный обмен, например в области живописи, также поможет в этом деле.

— Доктор Хаммер, у вас давнее знание Советского Союза. Когда-то вы прожили в нашей стране девять лет, не раз посещали ее. Какие у вас впечатления, какие сравнения настоящего с прошлым? Что достигнуто и что должно быть достигнуто?

— Во-первых, я думаю, что вы свои самые большие критики. Вы знаете, что я читаю по-русски, читаю «Правду» и «Известия» и вижу, что ваши люди не удовлетворены, что вы все время ищете улучшений, что, если вы видите что-то, достойное критики, вы не боитесь критиковать, и критика — первый шаг к улучшению. Но иногда мне кажется, что сами вы не понимаете, какого большого прогресса достигли. В желании двигаться быстрее вы не понимаете, что вы сделали за короткий период истории, за каких-то пятьдесят лет, с очень отсталой странои, где девяносто — девяносто пять процентов населения было неграмотно, которую опустошали голодные годы… Когда в старой России случались голодные годы, люди просто умирали, им не помогали. А теперь наряду с Соединенными Штатами вы стали самой могущественной страной в мире. Это колоссальное достижение, и практически за жизнь одного поколения. Все это произошло на протяжении моей собственной жизни. А потом у вас были такие ужасные войны — гражданская. и та ужасная война, когда немцы пытались завоевать Россию. Словом, я думаю, что Россия добилась очень большого прогресса. Каждый раз, когда я приезжаю, я вижу знаки улучшения, вижу, что люди лучше одеты, у них больше автомашин, больше квартир, домов, и, конечно, я вижу, что нет никакого голода, никаких нищих на улицах. У каждого есть работа и нет, как во многих других странах, страха потерять работу. У вас нет безработицы, а это — великая вещь, и тут многие страны могут поучиться у России. Как я понимаю, вы в то же время не удовлетворены достигнутым прогрессом, хотите большего, улучшения экономики, чтобы у каждого работающего человека жизнь была лучше, короче рабочие часы, больше времени для отдыха. Я все это вижу. Конечно, у вас есть проблемы. В нашей стране люди имеют больше разных вещей, чем у вас, больше автомашин, больше частных домов, но это придет к вам, на это требуется время. А с другой стороны, у нас сейчас много разных вещей, о которых не так давно американцы сказали бы: это социализм. Это соцобеспечение, страхование по безработице и многое другое, введенное еще президентом Рузвельтом. Вы знаете, его даже называли социалистом, потому что он пытался улучшить социальные условия народа. А теперь все считают это само собой разумеющимся. Чтобы определить, какая из наших двух систем работает лучше, нам не нужна война. Обе системы могут выжить и сотрудничать. Мы можем многому научиться у вас и уже учимся у советской системы социализма. Да и Россия может многому научиться у нашей экономики, у системы материальных стимулов...

После беседы Арманд Хаммер провел меня по дому, в гостиной висели подлинники — пейзаж Коро, розовая дама Ренуара, красочная гавань Марке, дымка дождя, столь излюбленная Клодом Моне. Из столовой виден был просторный двор, вернее, поляна, на краю ее стоял под солнышком среди зелени маленький коттедж, в котором хозяева любят завтракать.

Но осмотр мы начали с крытой веранды, куда вели двери и из кабинета, и из спальни второго этажа. На веранде поблескивал водой бассейн для плавания размером примерно 4 на 10 метров. Вода всегда комнатной температуры, а цементный пол вокруг бассейна подогревается.

— Вот мое страхование жизни, — сказал Арманд Хаммер.

ФОРТ-РОСС

Исторический парк Форт-Росс

(на дороге 1 в 60 милях к северу от Сан-Франциско) расположен на площади в 356 акров вокруг фактории и форта, основанных в 1812 году русскими торговцами пушниной. На протяжении29 лет форт был сельскохозяйственным и торговым пунктом и центром добычи морской выдры и котика. В 1841 году капитан Саттер купил и частично демонтировал его. Ущерб был также причинен землетрясением 1906 года и пожарами в 1970 и 1971 годах. Восстановленные строения включают ограду и два блокгауза. Открыт ежедневно с 10 утра до 5 вечера, летом — до 6 вечера. За место для пикника — 1 доллар с автомашины.

Из путеводителя по Калифорнии

Едешь в Форт-Росс не просто туристом, и не только журналистом, а с особым чувством вновь соскучившегося по родной земле человека, ожидая чуда встречи с ней в этом особом месте чужой земли. И знаешь — пустое дело, не встретишь. Трава забвения растет на этом пятачке, окруженном деревянным частоколом крепостной стены, Реставрированным частоколом. Сторожевые деревянные башенки по углам наискосок — тоже реставрация. Отдаляет от своего реставрация чужими руками. Бурьян на месте часовенки. Она рухнула при землетрясении, потом новые ее стены накрыли старой крышей, а недавно все сгорело дотла — охраняют, да не очень, исторический памятник Форт-Росс. Подпаленный, черно блестящий углем на солнце дом правителя крепости. Тоже знак недавнего пожара, разожженного не из вражды, не спичками «холодной войны», а какими-то американскими татями, которые задумали обшарить в ночи этот музейчик на отшибе и замести следы пепелищем. Дом на замке, музейные экспонаты вывезены. Ждут ремонта дома и возвращения той музейной мелочи, что уцелела от Форт-Росс, но нет пока денег у калифорнийских ценителей старины. И часовенку собираются возвести на манер старой, хлопочут вокруг шее русские православные из Сан-Франциско, как-никак первая русская церковь в Калифорнии и во всей Америке, но хлопочут больше словесно — не очень-то, видать, богаты и щедры санфранцисские православные. И не ладят между собой: у них, говорят, целых четыре церковных течения.

Вдоль частокола и по крепостному двору, обходя «русский колодец» посередке, гуляют американцы в тепле и истоме майского дня, по-воскресному неспешные, ступают по траве, которая без денег восстанавливает себя, вглядываются в кладку бревенчатых башенок, в подпаленный дом, трогают руками толстые колья ограды. Думают небось: вот и довелось у себя в Америке прикоснуться к мистической, страшноватой, дразнящей любопытство Mother Russia — к матушке России.

— Русский? — простодушно изумляется девчушка в сарайчике, где разместилась справочная служба, — студентка, попавшая в «исторический парк» по конкурсу на замещение рабочих мест, который каждое лето проводится среди студентов, желающих подработать на каникулах. И как редкому, как почетному гостю кроме желтенького буклетика на английском протягивает ксерокопию таинственной для нее странички на русском языке. Ни она, ни я не знаем, что это за книга, присланная из Москвы в ответ на запрос опекунов Форт-Росс. Из копировальной машины вышел лист с черной, как бы траурной каймой, и в кайме, как окошко в прошлое, — «Объяснение Главного правления Российско-Американской компании на ноту Гишпанского министра где Бермудес от 15 апреля 1817 года по предмету заселения близ Калифорнии и по тому же предмету на письмо пребывающего в Мадриде Российского чрезвычайного посланника и полномочного министра г. Татищева».

Вот каким он был по описи, Форт-Росс, вернее Крепость Росс, она же селение Славянск, не в году 1973-м, а в году 1817-м, когда гишпанцев, владевших пустынными калифорнийскими берегами, переполошило появление россиян и они затребовали объяснений Российского чрезвычайного посланника, пребывавшего в Мадриде.

Крепостные стены из толстых брусьев высотой в три сажени и обнесенные сверху деревянными рогатками. Крепостная двухэтажная восьмиугольная будка. Крепостная двухэтажная семиугольная будка. Будка для колокола. Колодец. Крепостные ворота. Калитка. Флагшток. Дом правителя с кладовыми и пороховым погребом внизу. Казарма для служителей — из теса, с общим залом и двумя отделенными комнатами. Двухэтажный, из бревен магазин с пятью кладовыми. Дом из досок, с тремя отдельными покоями, Дом из досок, содержащий в себе литейную и мастерскую для медника. «Связь из досок» чуланом, общей кухней, канцелярией, арестантской и слесарной. Двухэтажный, из досок, магазин для провизии. Четырнадцать алеутских юрт из досок. Скотный двор. Загородка для баранов. «Огороды, коих в окрестностях крепости считается до пятидесяти». «Огород для пшеницы». Бриг «Румянцов». Кладбище. Сарай для гребных судов. Кузница. Баня. СвинарнИК. Кухня для печения хлебов...

Держа листочек в руке, оглядываюсь. Да, маловато осталось тут от деревянной Руси, забросившей в Калифорнию через Аляску свою пушную факторию, свои огороды и будку с колоколом…

В южной восьмиугольной башенке, поднявшись на второй этаж по деревянным ступеням, распахиваю ставни, и с высокого берега, на котором лежат останки крепости, вижу его беспредельное императорское величество сам Тихий океан с неласковым маревом хаотических облаков — этих вечных немых свидетелей времени и истории. И тут-то сжимает сердце и подкатывает к горлу. С океаном приходит чувство родной земли, оттого, наверное, что там она, далеко на востоке, и нет между мной и ею никаких границ, кроме этой принадлежащей всем и никому стихии. А может, оттого, что тихоокеанский простор как русский простор, и нет больше в мире таких просторов.

Океан шутя заполняет два небольших и неглубоких заливчика возле форта. Сюда-то и приходили русские парусники с Аляски. Вода холодная, берег — в грязной гальке. Полоская ноги в воде, стоят могучие веселые детины, затянутые в угольночерные костюмы аквалангистов. Как ратники Черномора. И тут же ловишь себя: но ведь это образ из русской сказки? Есть ли Черномор в Америке?..

«Кто над морем не философствовал? Вода», — иронизировал Маяковский. И философствовал сам. Как удержаться? Водны^й простор как стройплощадка, на которой еще не начали с нулевого цикла, Легко строить памяти и воображению. На своих невидимых подъемниках память вдруг подает то, что ей нужно, что нужно тебе. И шагаешь вдруг через океан, к крохотному острову Путятин; недалеко от Владивостока. Раннее, свежее утро. Заночевав в гостевом домике рыбокомбината, на десантноЙ барже, переоборудованной под паром, возвращаемся с товарИщем на материк. Туман застилает океан и сушу, сыро, серт меланхолично. Постукивает вода о борт, а тихо. Тихо и прекрасно, как всегда ранним утром. И значительнее, чем всегда. Стоя на носу баржи, с жадностью ловя холодный свежий морской воздух, думаешь: нет, не обыкновенный этот рассвет, а первый — и неужели последний? — в жизни, который ты встречаешь в дальней точке Дальнего Востока, одним из первых в гигантской стране...

— Русские? — американский голос за спиной.

И исчезло то раннее утро. Оборвался подъемник памяти. Приходится отвернуться от океана. Вижу молодого американца, мимолетный интерес на его лице. С ним толстенькая простенькая девушка.

Русские, — первым отвечает мой спутник. Это он громко говорил по-русски и привлек интерес молодой пары.

— Русские из Америки или русские из России?

Парень, угадавший русскую речь, добивается точного ответа.

— Русский из Сан-Франциско, — отвечает мой спутник. Он все еще улыбается, но вижу — уязвлен, словно вторым, уточняющим вопросом что-то отобрали в его праве называться русским. Вижу, не в первый раз уязвлен. Не хочу еще больше уязвлять его, но не скрывать же вежливости ради того, что ты капля своего народа, живущего на русской земле, а не гдени-будь, даже если это «где-нибудь» — очаровательный город Сан-Франциско. Говорю:

— Русский из Советского Союза.

Назову своего спутника Олегом. Дам ему фамилию Скворцов, напоминающую подлинную. А остальное расскажу, как было и как я понимал. Год рождения — 1929-й. Мы почти ровесники и родились в той стране, что там, за Тихим океаном, но не признаюсь я ему в сокровенном — как подкатывало к горлу. Не признаюсь, даже если он поймет. Неважно мне его понимание. Теперь он американский гражданин. Американский русский из Сан-Франциско.

Мы познакомились, потому что без его американского гражданства я не попал бы в Форт-Росс. Район, где находится старая русская крепость, закрыт для посещения советскими гражданами, работающими в Америке. Поездку разрешили лишь после просьбы нашего консульства в Вашингтоне, обращенной к госдепартаменту, и моих собственных телефонных звонков туда же. Разрешили в порядке исключения и все же с соблюдением двух непременных условий — на автомашине американца, в сопровождении американца. Надо было найти такого американца. И мой товарищ, однажды ездивший с Олегом Скворцовым в Форт-Росс, посоветовал к нему обратиться, дал телефон. Из Вашингтона я позвонил в Сан-Франциско. Дома была жена Олега, Алла, тоже русская, родившаяся в Аргентине. «Не беспокойтесь… Прилетайте… Отвезем...» В ее голосе я услышал доброту и желание помочь.

Вот так и получилось, что в этот воскресный, согласованный с госдепартаментом день меня сопровождали в Форт-Росс один американский гражданин и три американские гражданки: Олег и Алла Скворцовы с восьмилетней и пятилетней дочками, по-русски беленькими и мягковолосыми. Девочки болтали на заднем сиденье машины, перемежая и путая русские слова с английскими. Мать, смущаясь, одергивала их, заставляла говорить только по-русски. Я чувствовал, как ей неловко передо мной. Скворцовы были в тот день как на экзамене по русскому языку, а принимал его я, русский из России. И Алла смущалась еще оттого, что девочки не понимали, как серьезно Для их родителей это ощущение экзамена. Здесь, в Сан-Франциско лишь сохраняя свой русский язык, они могли сохранять себя как русских. И сейчас, передо мной, человеком, случайно возникшим в их жизни лишь на один день, они сдавали экзамен на русских. Не первый раз. И не последний.

Внешностью отец больше, чем мать, походил на американца — воскресного, одновременно щегольски и небрежно одетого американца — в серых брюках в мелкую клеточку, в дорогих новых ботинках и подогнанной по фигуре рубахе. Первое впечатление возникло, когда он заехал за мной в мотель на Ломбардстрит. Среднего роста, худощавое лицо, улыбка американского типа — чистая, машинальная, с показом всех зубов, белых, здоровых. По-русски он говорил сносно, пожалуй, только слишком старательно, но интонации его фраз по-английски поднимались к концу: «Не так ли?» И с тем же вопросом — «Не так ли?» — он оглядывал меня, усаживая в свою машину. «Пусть будет так, — хотелось ответить мне. — Пусть будет мирное сосуществование по дороге в Форт-Росс».

Забрав Аллу в домике, увешанном картинами покойного отца Олега, поехали — как на воскресный пикник — пятеро русских в одной полуспортивной цвета, хаки американской машине, пятеро вместе, но с великой дистанцией между взрослыми, о которой лишь через годы и годы могут догадаться дети.

На север в Форт-Росс вела дорога, которая когда-то была самой русской дорогой в Америке. Вдоль дороги возникали дразнящие миражи истории — чтобы исчезнуть. Вот, предупреждают Скворцовы, Севастополь впереди. И хоть знаешь что это всего лишь мираж, — ждешь. Подъезжаем: нет никакого Севастополя и в помине, даже русскими буковками на какой-нибудь вывеске, а есть Sebastopol со скрещением автострад, бензоколонками «Мобил» и «Экссон» на обочинах, с щитами реклам и домами, в которых живет около З тысяч американцев.

Вот дорога уходит в красивые сумерки леса, но местами лес расходится, чтобы явить еще один мираж. «Русская речка!» галдЯТ Скворцовы, и речка сверкнет на солнце, домишки забелеЮТ на другом берегу, даже луг скатится к воде с холмистого берега. Но не те домишки и луг не такой, и совсем другие плесы перед впадением речки в Тихий. И вообще это Russian Biver, Только для нас она Русская речка и еще для тех сан-франциссских выходцев из России, что все еще лепятся своими дачками кое-где по ее берегам, теша себя миражами России в Калифорнии.

Слева остаются заливы Большой и Малый Бодега. Там начиналось. Там 9 января 1809 года бросила якорь шхуна «Кодиак» Российско-Американской компании, пришедшая под командованием Ивана Александровича Кускова, — оглядеться на незанятом побережье Северной Калифорнии, присмотреть место для постоянного поселения. В августе Кусков вернулся на Аляску, в Ситку, где располагалось главное правление компании, привез 2350 шкурок морских выдр. На юг, в Калифорнию, русские спустились за пушниной — — и за провизией, поскольку регулярный подвоз на Аляску с российского Дальнего Востока не был налажен. Второй заход в залив Бодега имел место в 1811 году. А в июле 1812 года 95 русских и 40 привезенных ими алеутов стали возводить частокол крепостной стены на прибрежном плато в полутора десятках верст к северу от Бодега. В августе Крепость Росс официально заявила о своем возникновении на побережье, которое фактически было ничейным, хотя юридически принадлежало испанцам. Какое, вряд ли запланированное совпадение: в России был год наполеоновского нашествия и месяц Бородина...

Ближе к форту дорога петляет, взобравшись высоко над океаном. День солнечный, но линии горизонта нет, белесоватая вода сливается с таким же белесоватым маревом облаков. По суше русские проложили здесь дорогу от Бодега до крепости, у, высокого берега ходили русские парусники, сновали каяки с промысловиками-алеутами, удачливыми охотниками на выдру и котика. Своя жизнь и свой хозяин: могущественная Российско-Американская компания, владевшая Аляской, обзавелась выдвинутым далеко на юг калифорнийским форпостом — крепостью и факторией, которая развернула бойкую торговлю, соперничая с тогдашним, едва зарождавшимся Сан-Франциско.

У исторических памятников жизнь дольше, чем у историй, которые дали им жизнь. Крепость Росс с ее правителями, которые часто менялись, с охотниками, торговцами и народом, возделывавшим «огороды», просуществовала лишь 29 лет. Бок о бок, хотя и в соперничестве с англичанами и американцами, русские так усердно промышляли в прибрежных водах, что уже к 1825 году ценная морская выдра практически перевелась. Этот факт „наполовину подорвал экономическую целесообразность крепости. Были тут у Российской империи и соображения стратегические, но не было сил на экспансию в столь отдаленных местах, которые уже прибирали к рукам энергичные и предприимчивые американцы, вытесняя испанцев, осваивая Дальний Запад. В конце 1839 года из Москвы пришло распоряжение крепость продать.

И покупатель нашелся. 12 декабря 1841 года за 30 долларов ее купил некий капитан Джон Саттер, основатель колонии Новая Гельвеция (на месте нынешнего Сакраменто столицы Калифорнии), один из знаменитых и богатейших калифорнийцев того времени. В самой крепости Саттер не нуждался его интересовала земля, сельскохозяйственные угодья. Многие постройки сровняли с землей. Скот забрали, пушки ВЫвезли и крепость стала центром большого поместья, ранчо. В 1874 году у разорившегося Саттера землю купила семья Коллов. Деревянная часовня, простояв 80 лет, рухнула в землетрясение 1906 года. И в том же году началась вторая жизнь полузабытой крепости Росс, ее американская жизнь — в виде исторического памятника Форт-Росс. Выкупив три акра земли в крепостной ограде, сан-францисский комитет ценителей старины подарил их штату Калифорния. Уже в наши дни, в 1962 году, территорию расширили до 356 акров, создали, как водится в Америке, асфальтированные автомобильные стоянки, поставили столы для пикников и будочки переносных туалетов, разобрали шоссейную дорогу, проходившую прямо через крепостной двор.

По доллару с автомашины. Исторический парк Форт-Росс..

Душа прошлого реставрируется лишь понимающей, родственной душой. Об этом думал я в Форт-Росс. Его сохраняют сейчас как памятник американской, а не российской истории, и лишь несведущий американец да, может быть, русские из Сан-Франциско экзальтированно прикасаются здесь к «матушке-России». Думал я и о другом: чтоб мне, воспитанному на иных понятиях о национальной гордости великороссов, эти смелые выходы Российской империи на Тихоокеанское побережье Америки? Испытывать ли мне гордость оттого, что эта империя хоть ненадолго, зацепилась здесь? Испытывать ли сожаление, что она отсюда ушла, получив 30 тысяч долларов от Джона Саттера, одного из пионеров американского капитализма, убежавшего от долговой тюрьмы в Швейцарии, ставшего крупнейшим землевладельцем в Калифорнии и разорившегося, когда обогащались другие: во времена «золотой лихорадки» искатели удачи буквально истоптали его угодья близ Сакраменто? Правнук болотного рудокопа из-под Мурома, внук кулебакских металлистов, сын горьковского автомобилестроителя, я не из наследников этой империи.

Но почему здесь, в кругу этого частокола а-ля рюс, я не собираюсь возражать техасскому парню с его уточняющим вопросом и Девчушке из справочного бюро, которые именно меня, а не русского из Сан-Франциско принимают за представителя русских людей, ушедших отсюда больше века назад? Почему? Наверное, потому, что они остались верны своей стране, что ушли в Россию и ветвями, побегами своих детей перекинули свои кровные мосты в будущее, к поколениям, которые занялись историческим делом ее переустройства и обновления. В этом смысле я их преемник, потомок, наследник. А мой спутник ушел из России, из Советского Союза и уходит все дальше, перестав быть частью породившего его народа, живя другой жизнью. Чудеса редки: дети его останутся в Америке, потому что в отличие от него вырастут американцами. Дети, скорее всего, уйдут из России навсегда. Им и в голову не придет сдавать странные экзамены на русских...

Бродили с Олегом по берегу. Мимо могучих аквалангистов в черной резине. По камешкам через ручеек. Отшвыривали щепочки и гальку ногами. Поглядывали на океан и вверх, на вершину холма, увенчанного крепостной стеной. Приятная прогулка, воскресное праздношатание… Скворцов рассказывал мне, как отдалялся от родной страны — год за годом и страна за страной.

Его рассказ был как отчет, в некотором роде объяснение и даже полуоправдание. Он все-таки тешит себя исчезающим и вновь маячащим миражем, что концы вроде бы гг не совсем обрублены, что путь назад не отрезан, и потому перед соотечественником считает нужным объясняться насчет обстоятельств, вынудивших его… В ы н у ди в ш и х… Это вариант для меня. Для сан-францисских русских, для американцев у него, надо думать, есть другой вариант.

Итак, они жили в крымском городе. Отец был художником, и довольно известным. Рубежом легла война… Крым отрезан. Отца, мать и 13-летнего Олега немцы вывезли сначала в Одессу, потом — в Румынию. Там в конце войны их «подобрала», как подмела, немецкая армия, отступавшая из Греции. Очутились в Вене, где удалось затеряться: прятались на хуторе у австрийца, который был в русском плену в годы первой мировой войны и полюбил Россию и русских. Выжили.

Конец войны. Репатриация советских граждан, угнанных немцами, рассеянных по Европе. До этого момента в рассказе Олега фатализм обстоятельств, которые невозможно опрокинуть индивидуальным человеческим усилием: отрезан, вывезли, подобрали. Сейчас момент личного выбора — идет репатриация: можно вернуться — возвращайтесь. Но нет, новый акцент: испугались. Те, кто ведал репатриацией, были неласковы, ссылкам на обстоятельства не верили. И тут на венской послевоенной, в руинах, сцене появляется экзотическая Аргентина — с предложением принять невозвращенцев. И Скворцов-старший отвечавший за всех, решил: «Поглядим на мир». Прокатимся… Прокатимся, а там авось… самообманом, уловкой растерянного или испуганного сознания он не мог не знать, Скворцов-старший, что делает фатальны| выбор, и не только за себя.

Аргентина… Она укрепила логику самоизгнанничества. Первые ярчайшие воспоминания — о мясе. Людей из голодной разрушенной Европы. В памяти гаргантюанская картина первој трапезы, первой жратвы: в первые две недели по прибытии и кров давали иммиграционные власти. Столовая. Большие, тарелки. В тарелке — горы дымящегося мяса. Хлеба — навалом. Ешь — не хочу. Когда не съели, служитель привычно смел вс, несъеденное мясо, весь несъеденный хлеб, выкинул остатки в мусорную корзину. Потрясло это изголодавшихся людей ещ больше; чем обилие мяса и хлеба. Вот это страна! Вот это житуха Ведь родина как любовь. Потеряв ее, они дорожили теперь сытостью, и сытость была как бы с идейной подкладкой — он; оправдывала сделанный выбор.

В Аргентине они прожили ровно столько, сколько оставалась она мясным раем. Живописцу Скворцову пригодились навьи и натура реалиста по заказу — и по заказчику. Потом, в дом Скворцовых, я видел кое-какие из его работ: много портретов много лиц, но не проступает через них главное лицо — самобытного художника. Такой может быть и соцреалистом, и капреалистом, и реалистом по «третьему миру». Его крымская палитр пополнилась резкими тенями от аргентинского солнца, красными тонами и широкими сомбреро. Аргентинскую историю живописец Скворцов принялся иллюстрировать так активно и ловко что скоро добился государственных заказов, и даже чести для своих монументальных полотен быть вывешенными в Национальном собрании, и даже почетного гражданства. Скворцов младший тоже нашел работу и получал 18 песо в день в те «баснословные года», когда обильный обед с вином стоил 1,2 песо.

К концу аргентинского пребывания Олег Скворцов мог бы говорить о второй родине своей жизни. Но ведь вторая — в родина Аргентине — не он первая прожил и не половин: единст венная. Вторая родина — метафора опасная и динамичнаЯ Если есть вторая, то почему бы не быть третьей? Когда изгнали Хуана Перона и пришло время экономических трудностей Аргентина лишилась одного из своих почетных граждан. Олег рассказывал: «Русские бежали, как крысы с тонущего корабля». Считает, что они бежали вовремя: «Сейчас там мясо лишь два раза в неделю едят».

Соединенные Штаты — конечный приют и прибежище многонационального племени скитальцев-эмигрантов. Скворцовы приехали туда в 1962 году. Америка, безжалостно сортирующая всех на winners и losers, удачников и неудачников, устроила им жесткую проверку на выживаемость. Они выжили. Художник Скворцов, теперь уже 70-летний, взялся за американскую историю. Теперь на его холстах раскрашивались героические эпизоды Войны за независимость Соединенных Штатов. Баталии были многолюдными, холсты получались большими, настолько большими, что не все работы американского периода помещаются в доме наследника. С некоторых сделаны цветные фотокопии. Одна показалась мне странно знакомой. Олег пояснил, что покойный отец его заимствовал композицию у известной русской картины об отступлении Наполеона из России. Только в центре полотна вместо понурого, сломленного поражением императора сидит на лошади — наполеоновской американец Джордж Вашингтон с видом победительным. Только французы отступают, а американцы наступают.

Старый художник спешил заработать в Америке. А сын его ждал 1976 года, юбилея двухсотлетия США, который должен был повысить спрос и цены на, патриотические картины.

В 33 года сын начинал в Штатах с азов, заново. Без языка — акцент и сейчас выдает его. Чертежником. Плотником. И учился на инженера. Он не хотел быть неудачником, добивался удачи. Она, как известно, приходит к упорным. Получив диплом через пять лет после приезда в США, Скворцов показал себя толковым инженером и быстро пошел в гору в крупной компании, снабжающей Калифорнию газом и электричеством. Предложил «пару хороших усовершенствований» — их приняли и оценили. В практичной, деловой стране умеют вознаграждать работников, приносящих прибыль. В иерархии компании Олег точно знает свое место: на «шестой ступеньке сверху». Точно знает максимальный потолок: «третья ступенька». Президентом или вице-президентом компании ему не быть. В силу закона, неписаного и неуклонного, эти посты закрыты для американских русских лишь потому, что они русские. Они уехали из своей страны, но она их и в Америке «подводит». Не очень-то доверяют там даже бывшим русским.

Вот, так сказать, контурный рисунок одной жизни, который набросал мне Олег Скворцов, прогуливаясь по берегу океана, под стеной американизированного Форт-Росс. Что еще? Отец умер два года назад, и сын хотел бы устроить выставку его картин в Советском Союзе. С женой ему, кажется, повезло — и русская, и есть у них общая память об Аргентине. Две девочки, родившиеся в Сан-Франциско, учат русский язык в школе типа церковноприходской, у престарелых русских дам. На это учение Скворцовы смотрят с надеждой и скептицизмом. Нет в той школе даже своих букварей, и до сих пор не могут решить, пользоваться ли советскими. Дело не только в боязни «большевистской пропаганды», а и в том, что современный русский язык отражающий понятия советской жизни, имеет мало общего с русским житием в Сан-Франциско.

И как воспоминание о детстве — как у инвалида непонятное ощущение ампутированной ноги — есть у Скворцова какая-то неизжитая, смутная тяга к России, в Россию. Эта тяга — не тяжесть, она не мешает ему жить, ведь слой за слоем накладывалось на него другое — аргентинское, американское.

В своих скитаниях и переездах он лишился понятия м ы, как знака причастности к большому и общему, к прошлому и будущему, как точки опоры. Американцы для него — о н и, и останутся такими. С Америкой у него не любовь с ее мучительными «да» и «нет», с притяжением и отталкиванием, а практичные, деловые отношения, контракт. Пока контракт дает приличное жалованье, дом, машину и прочее — хорошо. Станет хуже, он, пожалуй, готов обменять и Америку, только на что?

Аргентинцы — они. Советские — они.

И даже сан-францисские русские, в микросреде которых он — хочет или не хочет — должен жить и уживаться, — они. Они — с их смешной междоусобицей. Со смешным пренебрежением тех, кто когда-то прибыл сюда через Францию, к тем, кто прибыл через Китай (пренебрежение «европейцев» к «азиатам»). С подозрением тех, кто убежал после Октябрьской революции, к тем, кто убежал из «Совдепии» в годы второй мировой войны.

Он посторонний везде и всюду.

— Аргентинцы похожи на русских: такие же душевные и любят повеселиться, но очень уж безалаберные.

Это он смотрит на аргентинцев — и на нас — с американской стороны, снисходительно, сверху вниз, издалека. В его гимнах американской деловитости улавливаешь самозащиту. Он как будто хочет сказать мне: я — впереди, я здесь — ваш аванпост, я деловит, как американец, как полагается быть деловым в нашем веке, и сейчас жду, когда вы там, наконец, к нам подтянетесь.

Другая его ремарка:

— У них дети с двенадцати лет следят за стокс.

Стокс — это слово из американского русского языка, этобиржевые акции. Тут Скворцов удивляется Америке с некоторым огорчением: чего доброго, и ему придется учить этому своих девочек, чтобы не пропали.

— У них две вещи обязательны: вежливость и чтобы хорошо одеваться.

Это снова об американцах, о бизнесменах. Рассказывает для примера, как у них «слетел безо всяких» один «босс», 20 лет проработавший в компании. Специальная комиссия, тайно проверяя, почему нет нужного результата в работе, выяснила: начальник груб, не умеет ладить с подчиненными. Вежливость — не просто этика или доброта. Вежливость — это результативность, а значит, прибыль.

Когда мы вернулись к вечеру в Сан-Франциско, Скворцовы пригласили меня к себе домой. Дом в том районе, где живет много русских, казался им раньше вполне приличным, но теперь сделался тесноват, на «шестую ступеньку» не тянет, коллег «по ступеньке» уже и приглашать неудобно.

Ужинали мы на кухне. Алла поставила на стол соленые огурцы и по тарелке борща. Олег достал початую бутылку водки, американской. Мы сидели с Олегом за кухонным столом, глянуть со стороны, как товарищи, встретившиеся в долгий прекрасный воскресный летний вечер. Но не были мы товарищами, не стали, да и вряд ли могли стать. И от этой видимости было все тягостнее, и от того невидимого, что происходило между нами.

Разговор наш шел как в вакууме, как через стену, пропускающую лишь пустые, лишенные веса, ненастоящие слова. Родной язык, потянувший нас друг к другу, теперь разъединял и растаскивал. Он не был нейтральным, родной язык. Он требовал настоящего выяснения отношений, объединения или разрыва. Но нам нечего было выяснять. Жизнь уже выяснила и за и за меня. Что мне оставалось делать? Умиляться, что все-таки не забыл свою страну, привечает соотечественника? Смешное, недостойное умиление. Жалеть его? Но ведь он уже не понимал, что потеряно, он считал другие приобретения. Негодовать? Совсем смешно: ведь выбор его был сделан почти три десятка лет назад. И что он может сказать о нас, став посторонним? И зачем мне суждения постороннего?

От всех этих вопросов не мог я избавиться за кухонным лом, испытывая возраставшую скованность. И пейзажи ного Скворцова уже выглядели не более русскими, чем америкаНизированный Форт-Росс, Мой собеседник, устав от напряжения, говорил уже не на «воскресном», лучшем своем русском языке, мобилизованном ради соотечественника, а на будничном сан-францисском русском, в котором «каш» означало наличные, деньги, «артикль» — газетную статью, «элевейтор» — лифт и т. п. И вслушиваясь в этот искалеченный родной язык, я с грустью и раздражением: зачем мучают они своих девочек, посылая на уроки к дряхлым дамам? Какой будет у них русский язык, если и у родителей он полумертвый, если на другом языке говорят сверстники в американской школе, улица и всемогущий телевизор?..

Напоследок Олег провез меня по сан-францисским холмам, по набережной Эмбаркадеро. Синий вечер опустился на город, его улицы были очень красивы. На этих улицах я, бывало, испытывал чувство, очень дорогое для человека, подолгу живущего за границей, — чувство свободы и дома. Теперь я был на сан-францисских улицах с русским из Сан-Франциско, и что-то пропало в том драгоценном чувстве. Я понимал, что и это чувство — мираж и что рождается оно лишь краткими сроками моих посещений Сан-Франциско. Нет свободы вне родной земли, как нет и дома.

Мы простились, наговорив друг другу любезных слов, и, однако, к взаимному облегчению. И остался в памяти американизированный Форт-Росс и русский человек, потерявший родную страну. Полурусский в Америке. Полуамериканец, когда приезжает к нам, навещает тот город в Крыму, где родился, ходит вокруг того дома, в котором жил. И не решается войти.

БЕЗ ДОМА...

Позвонили из консульства: «Если хотите, приезжайте. Они уже здесь». Я взял портативный магнитофон и поехал на окраинную зеленую вашингтонскую улицу Дикейтор, где в белом двухэтажном домике-коттедже размещалось советское консульство. Был обеденный перерыв, сотрудники почти вс^е разъехались, но эти семеро — шесть мужчин и одна женщина — сидели в тесной приемной. Мне бросилось в глаза: семеро выглядели как советские граждане в приемной советского учреждения. Как будто пришли по какому-то делу и уйдут, решив или не решив его. Но дело у них очень непростое, а граждане они бывшие. Евреи, они лишились советского гражданства выехав — каждый в свое время — в Израиль. Из Израиля перекочевали в Америку. И теперь приехали из Нью-Йорка в Вашингтон, в советское консульство — проситься назад, в Советский Союз. У этих семерых — и у многих других — лежат здесь заявления на имя советского посла с просьбой вернуть им советское, гражданство.

Мы проговорили час — меру длины магнитофонной ленты. Вот запись разговора:

— У меня первый вопрос общего порядка: кто когда приехал в Америку? Желающие пусть называют свою фамилию, нежелающие могут не называть. Ну вот давайте с вас начнем, если не возражаете.

Среднего роста, плотный, пожилой человек рабочего вида:

— Я приехал месяц назад. Ну что вам сказать...

— Месяц назад из Союза или из Израиля? Из Израиля.

— Ваша фамилия?

— Лучше не называть. У меня здесь свои соображения. Что я вам скажу? Все мои мысли, моей семьи мысли — у меня пять человек семья — только вернуться домой. Мы сделали большую глупость, даже словами ее никак не передашь, что очутились здесь, не послушались, не поверили нашей пропаганде, думали, что нас обманывают, а на самом деле Запад нас обманул, Израиль нас обманул, крепко обманул нас. Мы ненужными людьми стали здесь в полном смысле этого слова. Никому мы не нужны. На старости лет такую сделали ошибку непоправимую. Теперь просим Советское правительство, чтобы оно простило нас, если возможно, чтоб возвратили нас на Родину. Как можно скорее. Мы мучаемся. В полном смысле этого слова.

— Когда вы говорите «мучаемся», что вы прежде всего имеете в виду?

— Во всех отношениях. В Израиле было плохо мне, не принимали на работу...

— Вы по специальности кто?

— Электрогазосварщик. Но говорят, что я уже постарел… Уже не нужен. В Союзе я все время работал. В этом все мое мучение, что я сам себе не могу заработать на кусок хлеба.

— Вы говорите: семья пять человек.

— Детей у меня трое, еще молодые. Дочке девятнадцать лет.

— Она работает?

— Нет, мы же только приехали. В Израиле она поработала. Увидали, что дело плохо там, нужно скорее уехать, где советское консульство есть, попытаться вернуться на Родину. — А в Израиль когда выехали?

— В 1973 году...

— А вы? Расскажите вкратце о себе.

Я пошел по часовой стрелке, от двери тесной комнаты. Второй был моложе, черный, загорелый, здоровый, в красной спортивной рубахе.

— Мы уехали тоже в семьдесят третьем году. Нет, не в Израиль. Прямо сюда. Работаю здесь, попал в юнион (профсоюз) строителей. Материально вроде бы не нуждаюсь. У меня тоже трое детей. Девочка родилась здесь. Я из Баку…

— А вы собираетесь возвращаться или просто приехали сюда с остальными?

— Еще как! О чем вы говорите?! Для меня все это, знаете как-то дико, для моих детей. Не наша среда. Я родился в Советском Союзе, сорок два года прожил. Можно человеку вывернуться наизнанку? В полном смысле слова — наизнанку.

— Не самое главное — деньги, — поясняет первый, пожилой.

— Разве одним желудком человек жив? — подхватывает второй. — Мы жили там и работали, ни в чем не нуждались. Духовно мы были богаты. Разве дело в деньгах? Я уже год состою в юнионе. Я все имею здесь. Дело не в этом, понимаете. Я хочу к себе на Родину, чтобы мои дети учились, были детьми...

Он говорит тихо и спокойно, как будто желая усилить впечатление обдуманности своих слов. Вздыхает.

— Как вам все это объяснить? Тут очень тяжело. Надо быть в нашей шкуре, чтобы нас понять.

— Вот вы говорите: дети растут эгоистами. Но ведь и у нас жалобы бывают, что дети растут эгоистами...

Он повышает голос, почти возмущен:

— О Чем вы говорите? Какие жалобы? Здесь детей учат не тому, чему следует. Да возьмите эти кинофильмы, эти журналы. Ему шестнадцать лет, моему мальчику. Как я его могу удержать? Я же работаю. Он все это смотрит. У нас на Кавказе так принято: отец сказал — значит, все. Это закон в доме. Никогда у меня не было, чтобы мой сын меня ослушался. Сейчас тоже нету. Но чувствую, что-то другое. Да не только это, вся наша жизнь. Мы ничего не видим: работа — дом работа — дом. С утра до вечера… Вкалываешь, вкалываешь, вкалываешь… Ничего не видишь. Ничего абсолютно!

— А как отношения с людьми, с соседями, друзьями, приятелями?

— Какие отношения? Какие друзья?! Сосед соседа не знает, а годами рядом живут.

— С телевизором общаются?

— Да-да. Со мной работает на строительстве человек. Спрашиваю: ты в Манхэттене когда-нибудь был? Он живет в БРУклине. Он: что мне там делать?

(Напомню, Манхэттен и Бруклин — это районы одного и того же гигантского Нью-Йорка. Не побывать в Манхэттеве с его небоскребами, музеями, театрами, магазинами это все равно что не побывать в том Нью-Йорке, который всему миру известен как Нью-Йорк.)

— Однажды мы собрались всей семьей на пикник, покушать. Один у меня спрашивает (я булку с колбасой кушал): «А ты это в России видел?» Я, знаете ли, чуть в багажник его не засунул. Полиция приехала, чуть меня не задержали.

— А у членов профсоюза, юниона, как вы говорите, какой уровень знаний о Советском Союзе?

— Нет у них никакого знания о Советском Союзе. У них понятие такое, что в Советском Союзе все голодают… Понятие такое, что хлеба нет, ничего нет, ну абсолютно ничего нет там. Дикое поле…

— Вот вы говорите, что у них о Советском Союзе нет практически никаких знаний. Считают, что все там голодают, куска хлеба с колбасой не видят. А когда вы в Баку жили, какое было у вас представление об Америке? Ведь от этого представления, наверное, и зависело во многом ваше решение уехать.

— Очень правильно поставлен вопрос...

— Надо видеть и понять, что такое капитализм, — вставляет третий, сидящий ближе всех ко мне мужчина. Ему не терпится сказать свое слово. — Я перебью, — продолжает он. — Если бы нас пустили на Родину, лучше пропаганды не будет. Допустим, мы бы приехали в Баку или Ташкент, любой другой город и ко мне пришли бы сто человек, которых я знаю. И каждый у меня бы спросил: почему ты вернулся? И я бы сказал им всю правду, это была бы настоящая правда. И если бы напечатали в газетах, то поверили бы мне больше...

— Природа человеческая такая, что человек лишь на собственном опыте познает любую вещь. Даже вами сказанные слова — они, конечно, многих могут убедить, но до многих и не дойдут...

— Дойдут! Дойдут! Если один человек говорит — один разговор. А если нас группа, сто человек, двести человек? Он мне если не поверит, то второму, третьему, четвертому, десятому поверит...

— Какие же все-таки у вас были представления об Америке, когда вы жили в Баку? — интересуюсь я у строителя.

— Сейчас я вам скажу. Началось все это… С Грузии начали ехать, все такое. Вот я здесь сам встречал людей, которые мне говорят: я приехал, мучаюсь тут, а он там в ресторане пьет, гуляет, пускай он тоже приедет, я ему пошлю вызов. Есть такие?

— Есть. Есть, — отвечает третий, рассказ которого снова перебили.

— Друг друга тянули, — добавляет единственная среди семи женщина.

— Обманывают людей. Мол, я попал, ну и он пусть попадет, — глуховатый голос из угла.

— Один мучается — пускай другой помучается, — поясняет женщина. Третий называет себя. Садовский Петр Маркович. У него грузное, небритое, измученное лицо.

— Я, допустим, выехал с женой и с двумя детьми. Из Киева. В декабре семьдесят третьего года. Я очень не хотел ехать, даже написал заявление в ОВИР. Меня очень хорошо в ОВИРе знают, потому что я каждый год ездил в Польшу, к сестре. У меня на сегодняшний день две сестры и брат участник Великой Отечественной войны. Нас было пятеро, значит. Мать померла, и мы были в детдоме. Отец мой погиб на фронте во время Великой Отечественной войны…

— Сколько вам лет?

— Мне сорок шесть. Постарел за это время. У нас сейчас страшный ужас. Такое творится, что невозможно выдержать. Сын мой — девятнадцать лет. В голубой рубашке вон сидит, — указывает он на кудрявого парня с круглым лицом в бакенбардах…

— Мне начальник в ОВИРе сказал: Садовский, оставайся, что ты делаешь? А они снизу меня встретили: попробуй только!

— Кто они?

— Которые сейчас в Израиле.

— Сионисты, — разъяснила женщина.

— Так и получилось. Я в Израиле два с половиной месяца пробыл. Раньше хотел уехать, но невозможно было — сына забирали в армию. Я говорю: я вам не дам сына, вы же пишете, что три года не берете, чего же вы сразу берете? Короче говоря, жене надевали наручники. В общем, всей семьей не мог вырваться из Израиля. Уехал с сыном вдвоем, жена и дочка остались. Визу мне не давали, забрали у меня залог, нищим Я вырвался, оставил все деньги в залог в западногерманском посольстве. Разрешили мне ехать в Западную Германию. Оттуда сразу, значит, поехал в Вену, нелегально пробрался, без визы. Устроился там на работу. Я электросварщик и слесарь шестого разряда. Не пробыл там и месяца, вызывает меня главная полиция. Что такое? Они узнали, значит, что я приехал без визы. Наверное, кто-то продал меня, что я в советское посольство в Вене подал документы на возвращение. Сионистов там на каждом углу, страшное дело что творится. Вызвали меня: если вы за двадцать четыре часа не уберетесь, мы вас отправим в Израиль. Что делать? Один в поле не воин. Взял сына и поехал, значит, в Мюнхен… Поработал там, значит, и приехал в Америку. Да, я еще забыл сказать про жену. Я посылал десять писем, заверенных нотариусом, для того чтобы с дочкой выпустили с Израиля. Ни в какую. Ни привета ни ответа. Ехал один человек, я познакомился с ним: передайте письмо моей жене, вот вам адрес. И еле-еле я вырвал, значит, жену с Израиля. Я посмотрел жизнь в Израиле. Это ж! Говорят, что это обетованный край. Так там же невозможно жить. Местные люди, которые там живут много лет, говорят: кто вас сюда просил, кому вы здесь нужны? Самые лучшие места, самые лучшие работы они позанимали, а если, допустим, и идешь на какую-то работу, то две-три недели поработаешь, а потом тебе говорят, что работы нет. Нет работы. Я правильно говорю?

— Правильно.

— Правильно...

— В Америке сколько вы уже?

— Шесть месяцев. Что я хочу сказать об Америке? Я считаю так, как вот этот человек сказал, что человек не может вывернуть себя наизнанку. Никак. Вот, допустим, я. Выходец из детдома. Вырос неплохим человеком. У меня хорошая специальность. В Союзе я всегда был на Доске почета, получал грамоты, денежные премии. Я не говорю, что я, допустим, был там богатым. Но я был морально удовлетворен. Я жил! За эти полтора года, что я выехал из Советского Союза, у меня не было ни разу улыбки на лице. Я всегда смеялся, радовался, я ходил на пляж, я ходил в кино, я ходил в театр. Я видел жизнь, я видел улыбки русских людей. Фактически это только пишется — нация. У нас ничего еврейского нет. Вот, допустим, я работал на советском производстве много лет, и начальник подходил, допустим, или механик (я ремонтником работал): Петр Маркович, пожалуйста, сделай этот станок. Как-то культурно обращался с тобой и вежливо. Этот станок ты должен сделать, допустим, за час, а ты его делаешь за полчаса или за двадцать минут. А здесь на работе ты отдаешь десять потов с себя, а он себе крутится с сигаретой в руках, хозяин. У него миллионы лежат в банке, он тебе платит мизерную сумму. Ты чувствуешь, что ты достоин больше, что ты специалист, а он, ввиду того что ты раб черный, платит тебе, сколько хочет. А не хочешь — уходи, будешь с голоду умирать. А теперь, во-вторых, как же учат наших детей? Мы привыкли к советскому учению, к советской культуре. Я, бывало, заходил к дочке в школу, она была действительно у меня на первом месте, пятерочница. Так мне было приятно: директор школы выйдет, выйдет учительница, выйдет старшая группы. Собрания были, совещания, Извещали, как мой ребенок учится, что надо сделать, чтобы еще лучше. А здесь же все наоборот. Здесь в школе что с ней делают — молитвы только преподают, чтобы молиться...

— А в какую школу она у вас ходит?

— В школу обыкновенную. Только тоже еврейскую. Молится все время. Они же не учат, они калечат детей. Мне, например, было в свое время трудно. Отец погиб на фронте, мне надо было в тринадцать лет зарабатывать кусок хлеба, потому что не было что кушать. Сейчас, сам отец двоих детей, я хочу, чтобы мои дети были людьми. Ну и вот так получилось, что я сбился с толку, выехал сюда, а тут никакого толку нет абсолютно. Сионист на сионисте.

— А где вы работаете?

— Я работаю на производстве, где нержавейки выпускаются для военного оборудования. В Куинсе (район Нью-Йорка). Хозяин, шмырик такой, ходит с перекошенным лицом: «Я тебя взял на работу, чтобы ты работал». Я: «Я же работаю, сколько я могу, столько и работаю, что, я должен больше себя отдавать, что ли?» А он говорит: «А я тебе платить не буду». А я прихожу домой мертвый, падаю на кровать. Мертвый! Мне ничего не хочется. Но это еще не все. Я ж говорю, что жизни вообще тут нет. Погоня только за долларом, за долларом. Чтоб миллионы. На старости лет они все сидят на Брайтон-бич возле моря, с искривленными мордами, морщинистыми, а деньги лежат в банке. Разве это жизнь? Мы ж не привыкли так. Были у меня трудные материальные положения. Зоя, говорю, пойдем в кино сегодня. А она: до зарплаты трудновато будет. А ничего. Веселые. Оделись и пошли в кино, в театр, провели время, пошли в парк. Тут нету жизни абсолютно. Тут погоня за долларом, чтобы положить денег побольше в банк. Что это за жизнь?!