Часть 1

С. КОНДРАШОВ

АМЕРИКАНЦЫ В АМЕРИКЕ

МОСКВА 1970

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ИЗВEСТИЯ

ГРАНИ ХАРАКТЕРА

ОТКИНУВ ВУАЛЬ ТРАУРА

Джон Кеннеди пошутил однажды, что к концу первого или второго срока своего президентства ему, пожалуй, придется столкнуться с проблемой неразрешимой: слишком стар, чтобы попробовать новую карьеру, и слишком молод, чтобы сесть за мемуары. Пули, сразившие президента в возрасте сорока шести лет, лишили шутку смысла. Он был так молод и энергичен, а смерть его так нелепа, внезапна и трагична, что многие американцы в глубине души все еще сохраняют первоначальную реакцию: не верится.

Траурные дни здесь не тянулись, а летели — по-американски. Вспомнили, что после убийства Линкольна в 1865 году тело его пятнадцать дней везли из Вашингтона в Спрингфилд, штат Иллинойс, к месту погребения. У двадцатого века иные темпы и иные виды транспорта. От Далласа до Вашингтона — дальше, чем от Вашингтона до Спрингфилда. Но прошло лишь четыре часа с момента смерти Кеннеди в «Парклэнд госпитал», как бронзовый гроб уже был доставлен в столицу на борту президентского «Боинга». К тому времени весь мир знал, что тридцать шестым президентом США стал Линдон Бейнс Джонсон.

Ночью тело покойного было в военно-морском госпитале Бетесда. А через семнадцать часов после убийства, ранним субботним утром 23 ноября, в колеблющемся смешении света и теней от лампад-светильников в плошках, расставленных близ парадного въезда, в ворота Белого дома медленно въехала санитарная машина с гробом. Перед ней ритмично отбивал шаг почетно-траурный эскорт — два десятка солдат морской пехоты.

Живой, улыбающийся, говорящий, жестикулирующий, делающий политику Джон Кеннеди исчез. На телевизионных экранах нация увидела закрытый гроб, задрапированный звездно-полосатым флагом.

Он стоял вначале в Белом доме — для именитых, а с воскресенья в Ротонде Капитолия — для народа. Купол Капитолия освещался, белым светом горел над Вашингтоном. Под куполом бронзовый Линкольн сурово смотрел на гроб, перед которым вскинулся президентский штандарт.

Это можно было увидеть на телеэкране. Но люди не довольствовались экраном. Мы приехали к Капитолию в понедельник в четыре утра, передав в Москву свою корреспонденцию. На холме упавшие листья шуршали под ногами, было темно, холодно, ветрено, печально. Густая очередь растянулась километра на три-четыре. Долго ехали вдоль очереди, задерживаемые светофорами. Было много молодежи, дети пришли с родителями. Сотни людей добирались издалека и теперь, укрывшись пледами, ночевали в машинах вокруг Капитолийского холма. Они приехали на похороны своего президента.

Наконец наступил понедельник — день похорон и национального траура, день ясного холодного солнца, заплаканных глаз, печально размеренной дроби барабанов, торжественной медленной поступи воинских частей и — в тишине — цокота шестерки лошадей, везущих гроб на простом, свежевыкрашенном черном лафете. Восхищались мужеством, с которым перенесла испытание Жаклин Кеннеди, вдова покойного. Сын президента Джон — в день похорон ему исполнилось три года-отдал честь гробу. Привыкнув к многолюдным торжественным церемониям, мальчик вряд ли догадывался, что означает эта, особенно торжественная.

25 ноября в четвертом часу дня тело президента было предано земле. Бывший командир торпедного катера присоединился к 126 тысячам рядовых, офицеров, генералов и адмиралов, похороненныхна Арлингтонском кладбище.

Во вторник к могиле на склоне холма пускали публику. Стоя на кладбище под мелким моросящим дождем, глядя на неугасимый огонь над свежей могилой, заваленной венками, и слушая вперемежку пронзительно скорбные трели горниста и резкие свистки военных регулировщиков, я подумал, что прошло лишь четыре дня с того момента, когда пересеклись пути президента Кеннеди и его убийцы. Какими долгими оказались они.

Теперь прошло еще три дня. Америка вернулась к повседневности. Новый президент уже обратился с речами к конгрессу и народу. Традиционной индейкой и парадами для детей американцы уже успели отметить День благодарения. Однако у многих индейка не смогла отбить невеселых размышлений, душевного замешательства, мучительных вопросов: как же такое могло случиться? Кто убийца президента? Что происходит со страной?

В скорби, как и в праздниках, виден национальный характер. Траур приспущенных флагов и искренней печали перемежался здесь с деловитостью и даже буффонадой. Тщеславно гордясь, газеты пишут, что это были самые торжественные похороны на Западе с 1910 года, когда хоронили английского короля Эдуарда VII. Предлагают выдать специальную медаль конгресса Жаклин Кеннеди —за достоинство в траурные дни. Душок коммерции неистребим. Театры на Бродвее не хотели отменять спектаклей в дни траура, так как покойный президент был-де театралом и не одобрил бы этого шага. Бизнесмены от футбола заявили, что Кеннеди был болельщиком, и вывели команды на поле. В понедельник, через три часа после похорон, засверкали огни вашингтонского ночного клуба «Спикизи» и полуголые девицы в дверях уже заманивали прохожих. Трудно поверить, но я видел это собственными глазами.

Это отвратительно, и не просто само по себе, а как симптом гораздо более серьезных болезней: меркантилизма, выхолощенных душ, безразличия к судьбе других и государства. Это рождает тревогу думающих американцев. В краску стыда ихвогнало не только убийства Кеннеди, но и линчевание Освальда перед телевизионными камерами. Священник Френсис своей rhvkпрезидентаВудро Вильсона, сказа проповеди: «Нашим молчанием, нашим бездействием, нашим желанием, чтобы тяжелую ношу нес кто-то один, нашей готовностью называть зло добром и доброзлом, нашей продолжающейся терпимостью к древним несправедливостям мы все приняли участие в устройстве».

Не секрет, что обстановка в стране, особенно на Юге, в последние месяцы была накалена в связи с одной из вопиющих «древних несправедливостей» — угнетением негров. Ряды борцов за равенство выросли (вспомним августовский «марш на Вашингтон»), но выросло и ожесточение расистов (вспомним сентябрьский взрыв негритянской церкви в Бирмингеме). Когда Джон Кеннеди предложил конгрессу свою скромную программу борьбы за гражданские права, для расистов он стал «негролюбом». После убийства в редакциях южных газет раздавались телефонные звонки: «Итак, они кокнули этого негролюба». Расисты спешили поделиться своей радостью.

Преступление трагическим светом осветило природу Далласа, техасского города, где расизм Юга переплелся с разбойничьими нравами Запада. Это американская разновидность городка Окурова, причем в принципе ничего не меняет ни шестисоттысячное население, ни пятидесятиэтажный небоскреб ведущей местной фирмы, ни, конечно, воспитанные на свой манер реакционеры и расисты. Вот из далласской хроники В 1960 году в отеле «Адольфус» оплевали — буквально —ЛиндонаДжонсона, баллотировавшегося в вице-президенты. 24 октября 1963 года, в День ООН, оплевали и ударили представителя США в ООН Эдлая Стивенсона: богатые дикари, разъезжающие в машинах последних марок, считают ООН «коммунистической организацией». В последнее время, как свидетельствует журнал «Ньюсуик», разговоры о том, что нужно «кокнуть» президента, сходили в Далласе за юмор В день приезда Кеннеди «шутники» разбрасывали плакаты с его фотографией: «Разыскивается за измену!» Отец

Холмс, далласский пастор, рассказал о таком факте: «Ученики четвертого класса хлопали в ладоши и радовались, когда в прошлую пятницу учитель сообщил имоб убийствепрезидента».

В этой атмосфере просвистели пули.

Техасский закон чуть ли не поощряет владение огнестрельным оружием. Винтовка, из которой, как утверждает следствие, убили президента, куплена по почте в Чикаго за двенадцать долларов 78 центов. Впрочем, такую же можно купить и в Нью-Йорке. Сколько раз требовали контроля над продажей огнестрельного оружия? Атаки отбивались торговцами, у которых, по данным компетентных властей, запасов оружия на продажу больше, чем в арсеналах иных государств. Винтовка — это мелочь. За триста долларов можно купить 37-миллиметровое противотанковое орудие шведского производства, которым оснащены армии скандинавских стран.

Не знаю, верно ли, что похороны Кеннеди уступают лишь похоронам Эдуарда VII, но сомнения нет, что это самые «телевизионные» похороны в современной истории. Работая круглые сутки, телестанции приблизили миллионы людей к событиям. Превосходно! Но они же стерли грань между скорбью и сенсацией, трагедией и зрелищем. Более того, далласская полиция, забыв о своей ответственности, работала не столько на правосудие, сколько на телевидение и прессу. Нежась в лучах всеобщего внимания, —а что лестнее для американского полицейского! — тамошние пришибеевы будто забыли, каким важным делом они занимаются. На следующий день после ареста Ли Харви Освальда окружной прокурор Уэйд, не располагая достаточными уликами, лихо заявил, что может послать его «на электрический стул», как уже послал двадцать три человека. Шеф полиции Кэрри вугодукорреспондентам (и только ли им?) заранее объявил о часе перемещения Освальда из городской тюрьмы в тюрьму графства и тем самым навлек на него смерть от пистолета Джека Руби — на глазах у миллионов телезрителей. А Джек Руби, неведомо как попавший в тщательно охраняемый подвал полицейского управления? Джек Руби, человек с темным прошлым, друг гангстеров и полицейских (и еще кого?), любивший раздавать вн— зитные карточки — «Джек Руби из «Карусели». Из тюрьмы он справлялся по телефону, как идут дела в его стриптизном заведении. «Карусель» вертится, как ни в чем не бывало. Теперь ей сделана громкая реклама.

Расправа с Освальдом вызвала массу подозрений о причастности полиции, о заговореультраправых. Федеральные власти изъяли дело из рук далласских властей, передав его ФБР. Но это произошло через двое суток после убийства — не слишком ли поздно? Если ключи к разгадке были у Освальда, они погребены в его могиле на кладбище Роуз-хилл, охраняемой сторожевыми собаками и полицейскими.

Позорен факт убийства президента великой державы. Позорно, когда в угоду рекламе расследование ведут на допотопном уровне, едва ли не хуже, чем расследование любого из ста трех далласских убийств прошлого года.

Президента Джонсона охраняют сейчас с удесятеренным рвением. В траурной процессии, тянувшейся на Арлингтонское кладбище, были десятки машин. Лимузин президента узнавали сразу: по бокам шло с десяток агентов секретной службы. В среду, когда поПенсильвания— авеню Джонсон ехал в конгресс, его личный врач следовал в третьей машине, сразу же за машиной охраны, а не в конце, как бывало раньше.

Президенту США, видимо, уже не ездить в открытом автомобиле.

Но только ли в этом урок трагедии? Откинув вуаль траура, Вашингтон видит урок в борьбе с экстремизмом как справа, так и слева. Не тот урок. Ставить экстремизм слева на одни весы с экстремизмом справа значит маскировать или недооценивать угрозу «ультра» расистов, бешеных. Урок, очевидно, в том, чтобы’ преодолевая сопротивление твердолобых, идти к «новым рубежам» мира на земле и справедливости внутри страны, которых так и не сумел достичь покойный президент.

Ноябрь 1963 г.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ БЫЛЬ

Поезд, следовавший из Нью-Йорка в Вашингтон, был забит до отказа. Даже в тамбурах стояли — черные лица, черные головы. В ночь под рождество последним поездом негры ехали с Севера на Юг.

Этим поездом я добрался с коллегой до Вашингтона.Рождественскимутром мы полетели на Запад, в глубины Аппалачей, на двухмоторном кургузом самолетике авиакомпании «Лейк сентралэйрлайнс». Три с половиной часа… Кларксбург… Парксбург… Городишки Вирджинии и Западной Вирджинии… Самолетик садился и взлетал, и под крылом длились пологие горы в темных пятнах редких лесов или под плотным покровом белого, как на заказ, рождественского снега.

Наконец сели в семнадцати милях от города Портсмут, штат Огайо. Небольшое чистенькое здание аэровокзала. Пусто. Автобусов и такси нет — рождество. Служащий аэродрома помог вызвать такси из города. По дороге таксист — худой и жилистый старик в очках — «вводил в курс». Портсмут — провинциальная глушь на берегу реки Огайо, на стыке штатов Огайо, Кентукки и Западная Вирджиния. Тридцать пять тысяч жителей. Тридцать четыре церкви. Одна публичная библиотека. Сталелитейный завод, который и на рождество пускал в небеса нежно-желтый дым. Завод дает работу многим, но не всем, и потому не остается без дела также контора по трудовой занятости. Недавно закрылись обувная фабрика, железнодорожные мастерские. У моста через Огайо расширяется местное Бауэри — район одичавших алкоголиков.

Но главный разговор не о портсмутских болячках, а о Russian family — о русской семье. Она-то и привела нас сюда.

В декабрьские дни, когда по-весеннему пригревает солнце, а на улицах Портсмута — веселые ручьи, здесь проходит популярная и глубоко отрадная операция «Мир на земле». Портсмутцы попросту, без дипломатии хотят доказать советской семье из Москвы, как привилась идея хороших мирных отношений с Советами.

О москвичах говорят: русская семья, ибо кто запомнит трудные русские фамилии. Хотя фамилия проста. Виктор Позднеев, 39-летний инженер Московского завода малолитражных автомашин, его жена Нина, преподавательница английского языка, сын Анатолий и шестилетняя дочь Ольга прожили неделю в доме совладельца портсутской страховой компании Деймса Маккензи, его жены и пяти детей. Они превосходно мирно сосуществовали, и об их визите говорил весь Портсмут. Почти все жители считали их своими гостями; в домах, барах, магазинах как бы проходило голосование — за или против?

Девяносто девять процентов — за, —сказал нам, подбивая итог, владелец ресторана «Камео». И пренебрежительно махнул рукой в сторону одного процента, обозвав несогласных «свихнувшимися», вроде местного безумца, который утопил двух своих ребят.

«Мир на земле» -несколько велеречивое, но подходящее название для этой операции. Еще в сентябре торговая палата Портсмута решила пригласить на рождество советскую семью. Рональд Маккоуэн, адвокат, ставший «директором операции», рассказывает, что идею предварительно провентилировали в госдепартаменте и среди сотрудников Белого дома. Согласилась и Москва. Тогда палата открыла кампанию по сбору денег.

— Хорошо потрачены эти деньги, —сказал старик таксист.

Он считает, что не надо жалеть долларов на дело мира.

И вот 19 декабря Позднеевы прилетели за океан В нью-йоркском аэропорту их встретили Рональд Маккоуэн и Джеймс Маккензи, приготовивший для русской семьи свой вместительный двухэтажный дом. У прибывших в глазах зарябило от репортеров.Пересадкав Нью-Йорке, еще одна в Вашингтоне, и участники операции «мир на земле» высадились на заснеженном портсмутском аэродроме под аплодисменты трехсот собравшихся жителей. По пути в городсредиреклам и разных дорожных знаков, которыми заставлены обочины шоссе, промелькнул совсем свеженький высокий щит, «Желанный», — крупно значилось на нем по-русски. Этим словом портсмутцы, видимо, исчерпали весь запас русских слов, потому что ниже шло по— английски: «Добро пожаловать в Портсмут, мистер Позднеев с семьей!»

Не пустые слова. Гости «отдыхали» с утра до вечера? визиты в разные дома, приемы, посещения школ, фабрик, баскетбольного матча, церкви, местной газеты, пожарной команды, суда… Велик был спрос на этих необычных рождественских гостей. О них много писали газеты, их часто показывали по телевидению.

— Прошла неделя, а будто целый год, — говорит Виктор Позднеев.Мы наконец-то застали их дома. Сидим у каминав гостиной. В углу рождественская елка, наряженная русскими и американскими детьми. Под ней подарки, которыми с утра, как положено, обменялись семьи. Сосед Маккензи играл роль Санта Клауса и деда-мороза. Позднеевская Ольга — с детьми Маккензи. Анатолий пытается разоружить собаку, бегающую по комнате с игрушечной гранатой в зубах. Хозяйка хлопочет на кухне. Тут же фоторепортер из местной газеты — он хочет заснять праздничный стол.

Да, о тихом рождестве в семейном кругу остается помечтать. Зато сколько поздравительных открыток на веревочках, протянутых у камина! Сотни. Еще больше поздравлений пришло в адрес Торговой палаты: из Калифорнии и Нью-Йорка, Детройта, Филадельфии, из Флориды, Нью-Мексико. Телефон звонил так часто, что Маккензи временно сменил номер. Да и дверной звонок не умолкает. Приходят новые и новые люди — полюбопытствовать, поздравить. Накануне вечером пастор Тейлор явился с церковным хором, исполнял под окнами рождественские гимны. Из соседнего города Ханнингтон приехала целая делегация.

— Мы надеялись на успех, но удивлены таким откликом, —признается директор операции.

— Прекрасная семья. Мы в восторге от их визита, — говорит хозяин, высокий ладный мужчина.

Виктор и Нина рассказывают, что приняли их «от души и искренне». Перед поездкой они волновались, но все устроилось отлично, даже незнание языка не очень мешает детям.

… Мы пришли в дом Маккензи и на следующий день, но опоздали. Хозяева и гости уехали с визитами. Привечая их, портсмутцы как бы делали большую политику мира.

С помощью тысяч и тысяч людей католикиМаккензии атеисты Позднеевы творили рождественскую быль в маленьком городке, среди покрытых снегом, но истекающих весенними ручьями Аппалачей. Эт невероятной еще вчера. Сегодня она возможна, и, разумеется, не потому только, что Торговую палату Портсмута осенила хорошая идея. Семена пали на почву, подготовленную Московским договором о запрещении ядерных испытаний. Недаром прошел этот год, и пусть будет портсмутская история добрым знаком набудущее.

Декабрь 1963г.

ТЕХАС БЕЗ КОВБОЕВ

Нелепо было бы улетать из Техаса, не увидев ковбоев и ковбойской жизни. Мы с корреспондентом Московского радио Александром Дружининым ухватились за приглашение Фрэнка Стэнуша, владельца ранчо в сорока милях от города Сан-Антонио. Когда с ним знакомились накануне, это был типичный городской американец. Теперь мы увидели ковбоя — в клетчатой рубахе тесных брюках, подпоясанных тяжелым, с причудливой пряжкой ремнем, в большой «десятигаллоновой» шляпе с загнутыми вверх полями, в остроносых крепких полусапожках на высоком каблуке. Его жена и сын-студент были одеты на тот же манер.

«Ковбой» без долгих слов уселся за руль «шевроле» и по отличной федеральной автостраде помчал нас к своим владениям. Ехал он с поистине ковбойскойскоростьюв сто и более километров в час.

Был конец ноября, но солнце изрядно припекалоголубое небо и холмы, поросшие вечнозелеными дубками, дышали идиллией Южного Техаса.

Свернув с автострады, Фрэнк несся, не снижая скорости, по дорогам местного значения. Мелькали проволочные загородки ферм, и у раскрытых ворот под колесами автомашины громыхали металлические решетки — их как черт ладана боится скот.

В просторном доме Стэнуша на стенах охотничьи трофеи. Через широкое окно видны были холмы, пастбища, рощи, олени на дальнем лугу и бездонное, чуть подсиненное приближавшимися сумерками техасское небо.

Фрэнк понял наши желания слишком буквально. За два часа нам был выдан весь набор техасских удовольствий: пили пиво, примеривали техасские шляпы, потом взгромоздились на пару оседланных лошадей. Если Стэнуш пришлет обещанные фотографии, мы увидим единственных ковбоев на лошадях, встреченных за неделю пребывания в Техасе, — самих себя. Потом — не пешком, конечно, а в «джипе», —переехав каменистое ложе ручья, отправились на поиски оленей. Охотничий сезон открылся в середине ноября, и сын Фрэнка, купив за три доллара лицензию, хотел показать, как техасцы любят и умеют охотиться. Но быстро стемнело, и олени были пощажены.

Всю дорогу обратно в Сан-Антонио Стэнуш молча сидел за рулем. Гостей он принял, не теряя времени, сугубо по-деловому. Обещал — показал. И до свиданья.

Милях в двадцати к северу от его ранчо, там, где шумит на перепадах речушка Педерналес, лежат владения Линдона Джонсона, президента США. Дорожный щит у въезда в крохотный городишко возвещает: «Джонсон-сити-родной город Линдона Б. Джонсона». Кафе «Сельский парень» рекламирует копченых индеек, ветчину, сосиски и бекон, «подходящие для президента». Фрэнк Стэнуш считает президента приятелем-фермером. Своих более именитых гостей этот приятель развлекает той же техасской жизнью, которую Фрэнк Стэнуш показал нам.

Но в ковбойский костюм Фрэнк наряжается лишь по уикэндам. В будни он делает деньги на нефти в Западном Техасе, в страховом бизнесе и т. д. Сын его, симпатичный застенчивый малый, уже играет на бирже и мечтает стать не ковбоем, а биржевым маклером. Основной капитал президента-приятеля заключен не в ранчо, а в крупной радиотелевизионной компании в городе Остин, которую оценивают в несколько миллионов долларов. Монопольное положение компании в Остине породило толки и пересуды. Техасские недоброжелатели Джонсона любят такую шутку:

— Как найти Остин? Проще пареной репы. Летите и летите на юго-запад от Вашингтона, пока не увидите маленький город с большой и единственной телевизионной вышкой.

Ковбои, конечно, не перевелись в Техасе, как и ковбойские лошади, умеющие отделять бычков или коров от пасущегося стада. В Америке штат Техас на первом месте по поголовью всего скота, и в частности крупного рогатого скота, а также на первом месте по производству хлопка и хлопковых семян, риса, сорго. Отчаянные хвастуны и патриоты своего штата, по территории самого большого после Аляски, техасцы говорят, что если из всех их свиней составить одну, то она, дважды копнув пятачком, выроет нечто вроде Панамского канала. А если из хлопка, произведенного за год в Техасе, сделать один матрац, то на нем хватит места для всех трех миллиардов земных жителей.

Но чем больше сводный техасский бык и свинья, тем меньше остается от бывших героев американских прерий. Они превращены в винтики в механизме капиталистического товарного производства, оснащенного превосходной техникой и раздираемого жестокой конкуренцией.

Темп работы на техасских фермах, пожалуй, не уступит нью-йоркскому — никакой развальцы. Вот Дик Мур, управляющий ранчо неподалеку от города Хьюстон, тридцатидевятилетний здоровяк с румяным лицом и седой головой. Он как заведенная пружина Разумеется, на нем ковбойские штаны и ботинки, но он тоже джигитует в машине. Из машины же показывает нам ранчо. Говорит коротко и на невероятном техасском жаргоне, проглатывая слова крепкими челюстями, жующими резинку. 5800 акров, 1700 голов племенного скота. Считанные рабочие руки. Идеальная чистота на лугах.

— Если скотина пала, мистер Смит поймет и простит. Но если бумажку на поле увидит, не простит, взгреет.

Кухня с надраенной до блеска большой плитой.

— Здесь мистер Смит угощает своих гостей жареными косточками по-техасски. Бывают и королевские особы.

Угрюмый тучный бык с воспаленными глазами.

— Мистер Смит заплатил за него сорок тысяч долларов.

Кто такой мистер Смит? Р. И. Смит — владелец этого и еще пяти ранчо. На них около десяти тысяч голов скота, на продажу и на племя. Там, где продается скот мистера Смита и где мы тоже побывали, фабрика кормосмесей механизирована, кажется, до предела. На пульте управления кнопки и рецепты кормосмесей для каждого вида скота, лишь нажимай. О мистере Смите Дик Мур говорит с собачьей преданностью и благоговением: один из десяти богатейших людей в США. Шесть ранчо для него — забава, хотя и здесь он не упустит ни цента.

А Дик Мур помнит, как двадцать четыре года назад он работал на мистера Смита мальчишкой на побегушках, за доллар в день. Смит ездил тогда в развалившейся машине. Дверца ее привязывалась веревочкой. Машина и веревочка окутаны теперь умильным дымком легенды. Мистер Смит, ныне семидесятидвухлетний старик, начал делать деньги на нефти. Потом пришло остальное — страховые компании, недвижимость. Купил с потрохами даже хьюстонскую бейсбольную команду. Услаждая болельщиков, бейсболисты играют на карман мистера Смита. В 1948 году он скупал землю для своего ранчо по двести долларов за акр, а сейчас акр стоит около четырех тысяч долларов.

Верноподданнические биографии основателей долларовых империй пишутся обычно после их смерти. Но в Хьюстоне нам шепотком рассказывали, что одной земли у мистера Смита сейчас на девятьсот миллионов долларов. Он, например, удачно и вовремя скупил землю вдоль судоходного канала, связывающего Хьюстонский порт с Мексиканским заливом. Цена этой земли фантастически растет вместе с фантастическим ростом города. Спекулянт? Разумеется. Но как мелко в Америке это понятие рядом с другим — миллиардер. Мистер Смит, как Хант и Гетти, — из «новых» миллиардеров.

Нефть и Смиты сделали нынешний Техас, оттеснив ковбоев и, кстати, дав другой идеал молодым рыцарям наживы. Эти рыцари едут сюда из “тесных” северо-восточных штатов, хотя и на техасском просторе развернуться сейчас не так легко. Нефть — прародительница современного индустриального Техаса. На каждого пятьдесят шестого из десяти миллионов техасцев приходится действующая нефтяная скважина. И это, пожалуй, уже не хвастовство, а статистика. По добыче нефти и запасам природного газа штат стоит на первом месте в стране. Нефть дала самую крупную отрасль техасской индустрии — нефтеперегонные заводы, а также капиталы для развития других отраслей промышленности и торговли.

Крупные техасские города растут очень быстро. Что мы знаем, например, о Хьюстоне? В начале сороковых годов он, насколько я помню, не значился в наших школьных учебниках географии. А теперь этот город в юго-восточном углу Техаса шестой по населению — после Нью-Йорка, Чикаго, Лос-Анджелеса, Филадельфии и Детройта. В собственно Хьюстоне более миллиона жителей, в районе Большого Хьюстона — полтора миллиона. С начала века население города увеличилось раз в пятнадцать, с 1950 в два раза. Г-н Джон Джонс, один из и влиятельнейших людей Хьюстона, объяснил нам, что своим ростом город обязан сочетанию двух факторов: богатые природные ресурсы плюс положение морского шоссейного и воздушного транспортного узла на стыке Соединенных Штатов и Центральной Америки.

Хьюстон неуютен, словно весь из перекрестков По городу гуляют сквозняки мощных автострад. Развивается энергично, но хаотично — достойное, бесплановое произведение дельцов. Небоскребы растут как грибы, самый высокий — на сорок четыре этажа. Рядом с их стеклом и дюралем — невзрачные старые домишки— это местные Смиты ждут, когда еще больше вздорожает земля.

По вечерам во дворе превосходного мотеля «Холидэй Ин» зажигаются газовые светильники. Они кажутся здесь данью подземной силе, которая двинула вперед этот край. В номере мотеля — извините за неизящную, но характерную деталь — есть телефон даже в туалете.

Время — деньги, и туалетным телефоном Хьюстон как бы говорит, что эту американскую истину здесь усвоили лучше, чем где-либо. Приезжих хьюстонцы убеждают, что в отдаленном будущем их город будет самым большим’ в мире. Видимо, это из области техасского хвастовства. В настоящем есть один частный и достоверный факт, о котором сообщают не без душевного трепета: Хьюстон — мировая столица… по числу ежегодных убийств.

Новый толчок экономике Хьюстона дал Центр космических полетов. Его здания выстроены за последние два года в двадцати трех милях от города. Здесь живут и тренируются американские космонавты, готовясь к запускам со стартовых площадок мыса Кеннеди, в штате Флорида. Космонавт Скотт Карпентер бережет для новогодней ночи подарок Германа Титова — кувшинчик в виде пингвина, в котором неведомый ему напиток.

Мы путешествовали по крупным техасским городам: Хьюстон, Сан-Антонио, Остин. От Сан-Антонио, третьего по величине в штате, американцы в таком же восторге, как от Сан-Франциско и Нового Орлеана. Сан-Антонио привлекает их мексиканским колоритом. Тамошнюю крепость Аламо почему-то называют «мавзолеем независимости Техаса», хотя она пала под натиском мексиканцев в марте 1836 года, а все ее защитники погибли. Мексиканцы составляют более трети населения Сан-Антонио (их там больше четверти миллиона) и на расово-национальной лестнице стоят ниже «чистых» американцев, но выше негров. Негров в Сан-Антонио, кстати, намного меньше, чем в Хьюстоне или Далласе: на черную работу годятся мексиканцы.

Близость Мексики видна в домах, парках, живописной речушке Сан-Антонио. Крупный архитектор О’Нил Форд, с которым мы там познакомились, борется с бездушием «функциональной архитектуры», отстаивая — с небольшими шансами на успех — парки и речку от наступления всепоглощающих автострад и бизнеса.

По общему мнению, техасская напористость и техасская дикость больше всего сконцентрированы в Далласе. Увы, для советских граждан Даллас закрыт. Лишь на расстоянии семи миль, с аэродрома, мы видели

небоскребы этого динамичного и амбициозного города, успешно конкурирующего с Хьюстоном. По числу этажей, — а они символ для корпораций, — Даллас уже перещеголял Хьюстон, поставив у себя в центре пятидесятиэтажную коробку страховой компании «Саутдэнд Лайф». По населению вплотную приблизился к Хьюстон ну. Привлекая новые капиталы, Даллас рекламирует себя как город, который превосходит все города южной части США к востоку от Лос-Анджелеса по числу занятых в перерабатывающей промышленности, по оптовым продажам, вкладам в банках, числу и размаху операций страховых компаний, тоннам авиапочты, числу компаний с капиталом больше миллиона долларов, по важности в качестве центра астронавтики и электроники.

В отличие от Хьюстона Даллас обязан своим экономическим возвышением не матери-природе, а отцам города — дельцам. В семидесятых годах прошлого века они, подкупив за пять тысяч долларов железнодорожную компанию «Хьюстон энд Тексас», добились, чтобы железная дорога прошла через заштатный Даллас с четырьмя тысячами жителей. Так было положено начало. А в 1936 году уже за три с половиной миллиона долларов местные бизнесмены купили право провести в Далласе нашумевшую выставку-ярмарку «Сто лет Техаса». Ярмарка принесла обильную денежную жатву и сделала Далласу рекламу как фактической столице Техаса (официальная столица — город Остин). Даллас круто пошел в гору. С 1936 года им правит никем не избираемый и никому не подотчетный совет граждан. Сейчас в совете около двухсот членов. Все они — руководители крупнейших местных корпораций. В составе совета нет ни одного доктора, адвоката, писателя художника, газетчика, преподавателя, церковника социолога, не говоря уже о рабочих. А фактически всем вершат за своими ленчами и обедами от силы десять членов совета. Об этом с фактами в руках пишет Уоррен Лесли, автор интересной книги «Даллас — публичный и частный».

Отцы города знают, что слава, она же реклама, — тоже деньги. И вдруг пришла слава на весь мир — постыдная слава. С далласского аэродрома «Поле любви» президент Кеннеди отправился в последнее путешествие, чтобы пасть жертвой ненависти. Оправившись от шока, отцы города первым делом схватились за карман: не отразится ли трагедия на процветании? Не отразилась. Бизнес процветает по-прежнему, бодро рапортует газета «Даллас морнинг ньюс». Я читал этот рапорт в далласском аэропорту «Поле любви» 22 ноября 1964 года, ровно через год после убийства Кеннеди. В годовщину трагедии «Даллас морнинг ньюс» так и не сказала ни одного доброго слова о президенте, которого она травила в роковой день его приезда в Даллас. Газете важен лишь экономический пульс города.

Уоррен Лесли считает, что в Далласе все измеряется на доллары и центы. Создали симфонический оркестр и каждый год приглашают из Нью-Йорка «Метрополитенопера», но не потому, что в совете граждан заседают меломаны. Один из владык Далласа, крупный бизнесмен Боб Торнтон, ныне покойный, собирал деньги на симфонический оркестр, выставив одно условие: чтобы его не таскали на концерты. Просто его убедили, что культура поможет привлечь в Даллас новые капиталы и новых людей. Когда запахло негритянскими «беспорядками», далласские олигархи провели совещание. Они подсчитали, сколько стоили «беспорядки» дельцам Бирмингема и Нового Орлеана, во сколько они могут обойтись им. Постановили: провести для отвода глаз кое-какую десегрегацию в школах и кафетериях, чтобы сбить негритянскую волну. Эта операция обошлась дешево. Сейчас собирают деньги на памятник Джону Кеннеди. Может быть, и памятник окупит себя, привлекая в Даллас туристов.

Но трущобы Западного Далласа, в которых живут десятки тысяч человек, остаются. Заботиться о бедствующих согражданах — это «социализм». В богатом городе лишь одна из каждых двадцати девяти незамужних матерей получает какое-либо пособие, из каждых трех беременных негритянок одна ни разу не навещает врача.

Там, где признают лишь один счет — на доллары и центы, неизбежно идет и счет морального одичания. По преступности Техас удерживает первое место в мире. Джон Бейнбридж в широко известной книге «Суперамериканцы» пишет, что ежегодно в Далласе совершаетсябольше убийств, чем во всей Англии. А Даллас отстает от Хьюстона, хотя на каждого далласского судью приходится сейчас в среднем 1157 нерешенных уголовных дел. Пока дела ждут решения, свидетели частенько ликвидируются. Бывают годы, когда после 1200 или 1300 убийств только три или четыре человека попадают на электрический стул.

Таковы техасские парадоксы.

Ковбойская Мекка перемещена в студии Голливуда. А на техасской земле подвизаются деловые, очищенные от романтики и сантиментов люди, приумножившие хваленый «пограничный дух» колонистов, —умение постоять за себя и свою корысть, даже если придется схватить за глотку соседа.

Наш знакомый Фрэнк Стэнуш обронил неслучайную фразу о том, что в Америке «слишком много ленивых людей», которые «не хотят работать». Это прямо по Голдуотеру: топчи тех, кто не сумел подняться. В Сан— Антонио пенсильванец, делавший деньги на стали, признался нам, что переменил профессию и подался биржевиком в Техас, потому что здесь не тревожат профсоюзы. Действительно, техасские законы препятствуют объединению трудящихся. А негритянка-уборщица в хьюстонском мотеле — жаловалась на мизерность зарплаты: платят мало не только потому, что она «цветная», но и потому, что предпринимателей не держат в узде профсоюзы.

В таком техасском климате растут не только хлопок и быки, города и небоскребы, но и крайние реакционеры, которых я бы назвал не только бешеными, но и дикими. О них много писалось, повторяться я не хочу. Вблизи картина вырисовывается, однако, более сложная, чем издалека. В Далласе 3 ноября избиратели «прокатили на вороных» реакционера Брюса Олджера, которого «отцы города» четырежды посылали в конгресс США. Голдуотеровцев очень много, но на выборах в штате Техас победил Джонсон, хотя и с меньшим большинством, чем в восточных штатах. В то же время и сторонники президента отзываются о нем сдержанно, может быть, потому, что в Техасе слишком хорошо знают Линдона Джонсона, историю его возвышения, его радиотелевизионную компанию.

Среди техасских миллионеров — не все реакционеры.

Джон Джонс из Хьюстона разумно судит о мире — считает, например, что наши страны должны и будут торговать. Принадлежащая ему газета «Хьюстон кроникл» придерживается либерального направления, а некоторых ее сотрудников травят как «красных» и «коммунистов».

Не где-нибудь, а в Техасе мы услыхали одну злую историю. На далласском аэродроме пропали три обезьяны из партии, пересылаемой в центр космической медицины в Сан-Антонио. Куда они делись? Ответ: их повели голосовать за Голдуотера.А с другой стороны, нигде, кроме Техаса, я не видел такие дорожные «знаки», как рекламные щиты берчистов, призывающие техасцев присоединяться к обществу Джона Берча, а Соединенные Штаты — порвать с ООН.

Альберт Фей, член Национального комитета республиканской партии от Техаса, широко известен. Он рьяно агитировал за Голдуотера, собирал деньги на его кампанию. На деревянных панелях его кабинета фотографии хозяина с Эйзенхауэром, Голдуотером, снимки парусных яхт. Бизнес у Фея — нефть, а хобби — парусный спорт. Упоминание об Африке подействовало на крепкого лысого старика, как красная тряпка на быка. Тут он выложился весь: и о «кучке каннибалов», и о «зверях», у которых нет «финансовой ответственности».

Он говорит напрямик:

— Мы верим в старую политику «большой дубинки» Тедди Рузвельта.

Альберт Фей — не воздушная фея. Он вырос из техасских нравов, из техасского образа жизни, и даже — что очень существенно — из того, на капиталистический манер, экономического прогресса, которыйнаблюдаетсяв этом штате.

У Альберта Фея, разумеется, масса единомышленников с огромным влиянием. Они меряют мир мерой своего невежества и хотят судить его по мандату своих миллионов, что им не удастся, но что несет большие опасности.

1964 г.

ОН ВИДЕЛ ХИРОСИМУ СВЕРХУ

Бродвей суетился, судорожно набирая темп перед уикэндом. Как всегда по пятницам, толкотня и оживление царили в холле многоэтажного мотеля «Сити скваиер мотор инн».

— А, бомбардировочная команда, —с легкой усмешкой сказал мне дежурный клерк и на память назвал номер мистера Джейкоба Бисера.

На 22-м этаже в конце коридора открытой была дверь большой светлой комнаты с балконом. Двое цветущего вида мужчин сидели на диване. Мистером Бисером назвался тот, что был в белой рубашке с галстуком «бабочкой», низенький и энергичный, густые брови, подвижное лицо.

— Чарльз Макнайт, —представился другой, высокий и сильный.

Оба сегодня «селебрити» — знаменитости, им непрерывно звонят, их интервьюируют, записывают на радио, снимают для телевидения. Мистер Бисер говорит, что всего их — с женами и детьми — будет человек 75-80. В мотеле зарезервировано 26 комнат. Они приехали в Нью-Йорк на три дня. Программа разработана: в пятницу вечером «коктейль-парти», в субботу вечером — банкет. На «индивидуальной основе» — экскурсия по городу, магазины и увеселения, осмотр Всемирной выставки, где так много любопытного и для взрослых и для детей. В воскресенье утром они снова соберутся на торжественный завтрак, а потом разъедутся, условившись о новых встречах.

Я знаю, когда они встретятся в следующий раз

6 августа, в очередную годовщину атомной бомбежки Хиросимы.

Какая, однако, связь между бомбежкой Хиросимы и Бисером, Макнайтом, другими постояльцами двадцати шести комнат многоэтажного мотеля «Сити скваиер мотор инн»?

Самая прямая и трагическая. Это они сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Двадцать лет назад они носили форму ВВС США и входили в специальную «509-ю сводную авиагруппу». Американские ученые-атомники заканчивали тогда первую бомбу, а 509-я авиагруппа приступила к тренировочным полетам, на «летающих сверхкрепостях», на которых удлинили бомбовые люки и сбросили для экономии веса все вооружение, кроме хвостовых спаренных пулеметов.

16 июля 1945 года ученые и военные испытали первую бомбу в безжизненной пустыне штата Нью-Мексико. 6 августа 509-я испытала вторую бомбу на десятках тысяч жителей Хиросимы. 9 августа третью бомбу сбросили на Нагасаки.

После войны жизненные пути участников 509-й группы разошлись. Теперь, как и все ветераны, они создают свой, так сказать, клуб — самый избранный на земле, которую они столь трагически ввели в атомный век. Их клуб не имеет отношения к борьбе за мир.

Итак, мое имя внесли в тетрадь учета посетителей, и я сижу на диване, бок о бок с Джейкобом Бисером, единственным участником и очевидцем обеих атомных бомбежек. Он-то и выступил инициатором и организатором этой встречи. 24-летним военным инженером Бисер отвечал за электронную часть «Little boy» — «Малыша», сброшенного на Хиросиму, и «Fat man» — «Толстяка», повергшего в прах Нагасаки. Сейчас он преуспевающий делец, один из руководителей «оборонительного и космического центра» крупной корпорации Вестингауз. У Бисера жена и четверо сыновей, глаза живые и чуточку усталые, без всякого, впрочем, трагического отпечатка.

Радио сообщило, что в Хиросиме у памятника жертвам собралась тридцатитысячная толпа, отметившая годовщину минутой молчания. А для чего встретились эти в самом центре вечно шумного Манхэттена? Я спрашиваю о целях встречи. Мистер Бисер, избегая экспромтов, берет со стола текст речи, которую заготовил на субботу. Часто мелькает слово rejoice — радоваться, праздновать, веселиться. Да, радоваться И праздновать, но не в связи с тем, что они сделали Двадцать лет назад, а потому, что они снова вместе, и потому, что Соединенные Штаты первыми заполучили ядерное оружие, а это, как они считают, спасло мир от войны.Оба атомных ветерана не ели с утра: нет ^вР^емен“> дела пресса. Прервав разговор и извинившись, они считают центы, чтобы каждый внес поровну, и отсылают Эрика шестнадцатилетнего сына Бисера, за кока-колой и сандвичами. Потом разворачивают сандвичи, упакованные в полупрозрачную бумагу, жуют, продолжая рассказывать, как это было. Больше говорит мистер Бисер. Атомную бомбу держали в секрете: Им говорили о «специальной бомбе».

Знал ли он, что это за «специальная бомба».

— Да, кое-что мы знали. Нам сказали, что она побольше обычных. Накануне прочли лекцию, и мы более или менее знали, что случится. А Нагасаки, наступившее после Хиросимы, вообще не было сюрпризом для меня. Когда я взглянул на Хиросиму с самолета, я увидел, что с ней покончено. В центре города ничего нельзя было разглядеть, а по краям все было охвачено пламенем.

Самолет Чарльза Макнайта пролетел над Нагасаки «за час до бомбы». Он обеспечивал метеорологическое наблюдение и дал «добро» на бомбежку.

— Мы ждали потом над морем, милях в двухстах от Нагасаки, на высоте сорока тысяч футов, —рассказывает Макнайт. —Видели, как расцвел «султан».

Атомный гриб он называет «павлиньим султаном».

Спрашиваю Бисера, как он чувствует себя сейчас, когда известны масштабы хиросимской катастрофы, все еще уносящей людей в могилы, и фактами доказано, что применение атомной бомбы не диктовалось военными соображениями. Он «восхищен жителями Хиросимы, которые так быстро восстановили свой город». А факты признавать не хочет, так удобнее Он говорит о воинском долге, о том, что у него не было выбора.

— Моя совесть нисколько не беспокоит меня

Бисер сочувствует Клоду Изерли, «пилоту Хиросимы», болезненно переживающему свою вину, но сам не отягощен «психологической проблемой». То же говорят и остальные. Мистера Бисера не найти среди тех американцев, которые протестуют сейчас против войны во Вьетнаме. Он «полностью симпатизирует» вашингтонской политике, хотя, если воспользоваться его выражением и «не видит возможностей» для применения атом— нои бомбы во Вьетнаме.

Асейчас у него счастливый день, и он купается в лучах газетного и телевизионного паблисити, которое, конечно же, поднимет престиж Джейкоба Бисера в «оборонительном и космическом центре» корпорации Вестингауз.

Я спешу закруглиться, потому что Джейкоб Бисер один на весь мир, а корреспондентов много и американские коллеги уже ждут своей очереди, толпясь с аппаратурой в номере мотеля.

Уступаю им место.

Джейкоба Бисера усадили на залитой солнцем веранде перед телекамерами Эй-Би-Си. Повесили ему на шею крохотный микрофон, и тем же деловым и обыденным голосом он повторил свой уже отрепетированный рассказ. Жена его покрикивала на шаловливого младшего сынишку. Старший Эрик не без жеманства жаловался, что аспирин ему понадобится, пожалуй, раньше, чем отцу: голова идет кругом от людей и праздничной суматохи.

Пока корреспонденты разделывали Бисера-старшего, я спросил Эрика, что он думает о Хиросиме.

— Я горжусь своим стариком, —ответил он. —Он делал историю, как полковник Гленн. Знаете, тот, что первым побывал в космосе...

На том и кончилась моя встреча с людьми, которые 6 августа 1945 года видели Хиросиму сверху. Я не стал втолковывать Эрику, что не Гленн сделал историю в космосе, а Гагарин. Этот парень знает американский вариант истории — и с Гленном, и с Хиросимой.

1965 г.

ЧЕЛОВЕК

ИЗ „ВОСТОЧНОЙ БАШНИ"

Есть в Нью-Йорке такие кооперативные дома: швейцары и лифтеры — во фраках и белых перчатках, а в жильцах не признаешь миллионеров, пока не увидишь собственными глазами, как шоферы усаживают их в роллс-ройсы, стоя навытяжку у дверок. Там кооперируется элита, покупая квартиры, а то и целые этажи за десятки и сотни тысяч долларов.

В доме под названием «Восточная башня», —а титулованы они почти все, на шумном углу Третьей авеню и 72-й улицы живет писатель Джон Стейнбек. Здесь его зимняя квартира, и с 34-го этажа он показывал мне свой бывший дом, маленький и старый. Сыновья выросли и разлетелись, с годами лестницы все тяжелее давались ему и жене, без присмотра дом опасно было оставлять. Вот и переехал в серо-стеклянную, красивую и недоступную «Восточную башню». А летом дом на Лонг-Айлэнде, океан, яхта, рыбалка. И земля совсем рядом, под окнами.

— Я вырос на земле, —говорит писатель, —и чувствую себя несчастным, когда не опускаю в нее руки.

Земля поднялась и в его высотную квартиру. Темная, маслянистая, она лежит в десятке горшочков на подоконнике. Хозяин привычно прилаживает специальную лампу, чтобы дать свет и тепло нежно-зеленой травке.

В гостиной тянется к солнцу новозеландская пальма. В кабинете сосуществуют три листочка американского дубка и крохотная сибирская сосенка.

Когда по телефону я договаривался об интервью, Стейнбек предупредил — не больше получаса. Он должен был с кем-то встречаться.

Я приехал до назначенного срока, предвидя осложнения со швейцарами. Лишь внешне они походят на дирижеров, нутро у них алмазной крепости, как у пограничников, а бдительности у подъезда «Восточной башни» позавидует и контрольно-пропускной пункт.

— К кому? К какому часу?

По внутреннему телефону привратник — рядовой, а не старший, потому что их было несколько, —пытался связаться с квартирой Стейнбека, но не получил ответа. Меня усадили в уютном холле, на виду, чтобы, чего доброго, не прорвался без спроса к лифту. Я сидел и смотрел, как от стеклянных дверей через холл мимо почтительно-монументальных лакеев шествовали кооператоры. Внутренний телефон опять не ответил. Я нервничал, потому что подпирало время.

Ну что ж, на КПП как на КПП, За десять минут я заявил два протеста. Тогда начальник погранзаставы «Восточная башня» решился. В торжественном молчании поднялись мы с ним и с лифтером на 34-й, предпоследний этаж. Но и там он не оставил меня одного, кланялся перламутровой кнопке звонка и льнул ухом к двери ровно настолько, чтобы вовремя отскочить, если она откроется.

Он решительно отказался звонить больше трех раз, ибо нельзя же, черт побери, потрясать основы. И мы уже поплелись назад к лифту, как вдруг дверь открылась. Полная негритянка вышла в коридор с мусорной корзиной. Оказалось, что наши деликатные звонки перебивались жужжанием пылесоса.

Прихожая была чистой, светлых тонов. Через окна гостиной входило нью-йоркское небо, каким его редко видишь, —большое, не загроможденное другими домами, вольно дышавшее весной. Было начало марта.

Вышел хозяин. Он высок, хотя, впрочем, шесть футов — стандарт для американца. Сутуловат — шестьдесят с лишком лет. Скребница годов и жизнибезмятежнойпрошлась горизонталями морщин по лбу и вертикалями по щекам — бурым и обвисшим, а некогда красным щекам, доставшимся от матери-ирландки. Остатки волос непокорно топорщились к затылку. Жесткая бородка, как щетина давно не брившегося мужика. И сложные глаза матерого человека. Они пытливы, даже недоверчивы, многое видели, много работы задавали мозгу и отразили ее.

На 34-м этаже было проще и сложнее, чем на первом. На Стейнбеке были хлопчатобумажные штаны, ковбойка, домашние туфли. Простецкая одежда, грубое лицо, щетина бороды дорисовывали облик бродяги, которым он, собственно говоря, гордится. «Однажды бродяга — бродяга на всю жизнь», — писал он о себе, и при всей искренности это признание заключает не очень простую иронию большого писателя, которыйпосмеивается над собой.

Мы прошли в кабинет.

— Хотите выпить? — спросил он.

— Как вам угодно, —смутился я.

— Не как мне, а как вам угодно, —отпарировал он хриплой скороговоркой. С непривычки она задевает.

Потом узнаешь что, жена его не всегда понимает и часто жалуется на быстрое и маловнятное бормотание человека, который письменное слово давно предпочел устному.

Пока в гостиной хозяин готовил виски с содовой, я разглядывал кабинет. На стене старые литографии с городскими видами, написанный маслом портрет Линкольна, в рамке диплом. Медали свободы “Медали свободы”. Это высокая американская награда. Озадачивал микроскоп на столе у окна. Но центр этой небольшой комнатки явно был в углу, где на низеньком столике стоял электрическая пишущая машинка, а за столиком было светло-зеленое, широкое, совсем не кабинетное кресло с откинутой назад высокой спинкой. Возле машинки лежала стопа линованной желтой бумаги, исписанной четким почерком.

Принеся стакан с виски, Стейнбек устало опустился в кресло, потер лоб, неспокойно тронул желтые листы рукописи, потянулся за тоненькой, как сигарета, сигаркой, щелкнул зажигалкой. Снова встал и двинулся по комнате качающейся походкой, что-то разыскивая.

— Вечно теряю очки, — бормотал он. Очки были рядом с машинкой и рукописью. Зажигалку, чтобы не терять, он вешает на шею.

Он нацепил необычные очки с двойными стеклами, — наружные стекла можно поднимать, и тогда они створками нависают над внутренними. И в очках стал похож на старого мастерового, часовщика-ювелира. Мастеровой имеет дело с капризным, требующим точной обработки материалом. Не «упакованное» слово на конвейере телевидения и газет, а индивидуальное слово художника.

Да, на 34-м этаже все было проще и сложнее чем на первом, чем на улице. Там я без труда запасся книгами для автографов. В аптеке у «Восточной башни-» его очерки «Путешествие с Чарли» были средиобязательногоассортимента, как и лезвия «Персонна»зубнаяпаста «Колгейт» и аспирин «Бейер». Тамвнизубыл всемирно известный писатель, и спроснапродукт гарантирован так же, как на продуктызнаменитыхкорпораций. Здесь, в тишине высотнойквартирыкуда не доходит, замирая на нижних этажах, городскойшум, где отжужжал пылесос в руках домработницы, был старый хмурый человек, как каторжник на галерах, прикованный к бумаге, шариковому карандашу и пишущей машинке, обязанный вновь и вновь защищать перед собой и читателем звание всемирно известного писателя.

Сегодня с утра разыгралось еще одно сражение. Какое за тридцать с лишним лет? Победил ли он? Не знаю. Но на столике лежал аккуратный, без помарок, текст, и до моего прихода он перепечатывал его на машинке.

Устал ли? Да. И когда он признался, что вот так каждый день с утра, то в словах были и усталость, и горечь, но и упорство человека, который не может иначе.

С гордостью упорного работника Стейнбек говорил о тяжести писательского труда, с насмешкой—о блестящих дилетантах-любителях, которые «все знают».

— Чем старее я, тем больше не люблю дилетантов, тем больше люблю профессионалов.

В негритянке Аннет, чей пылесос отжужжал в гостиной, он видит коллегу, она-«настоящий профессионал». Аннет приходит раз в неделю убирать квартиру, делает свое дело весьма основательно. Я вспомнил замечание Стейнбека о легковых машинах, рассчитанных на быстрый снос, и о долголетии тяжелых грузовиков. Когда речь идет о писателях, он за грузовики.

Над чем работает Стейнбек? Он отвечал неохотно, и дело не только в так называемых творческих секретах. Говорить, над чем работаешь, пока слово не отлилось на бумаге, значит искажать и даже предавать слово. Стейнбек ругал не только дилетантов, но и болтливых писателей.

— Очень плох тот писатель, который много говорит. Такой мало напишет. Слишком много развелось писателей, которые слишком много говорят.

Он вообще ершист и колюч, с какой стороны ни подступись. Литературных критиков решительно не жалует:

— Они всегда глубоко заблуждаются. У них, надо полагать, есть своя цель, но какая, я не знаю. Во всяком случае, эта их цель отношенияк писателю не имеет.Я не могу говорить о своей книге, когда пишу ее.Критик же пишет о моей книге, когдаона закончена ужене интересует меня. Я думаю о новой.О новой книге он думает и сейчас, но категорически отклоняет вопросы на эту тему.

— Новая книга? Кто не надеется на нее.

Он замыслил эту книгу несколько лет назад, уже провел, как он выразился, «исследование». Сейчас щ одна книга в работе, и Стейнбек изменяет своему пра— виду молчать о незавершенном труде, потому что почти на две трети она написана. Собственно, не книга, а «зоологический» очерк об американцах объемом на сто пятьдесят страниц. Идея очерка пришла ему в голову, когда его издатель решил выпустить альбом выдающихся фотоснимков об Америке и американцах. Издатель собрал уникальную коллекцию: природа, люди, плоды их труда. Но фотографии все-таки мертвы: «даже сфотографированному клопу не заглянешь в мозги».

— Это книга об американцах как народе, отличном от других народов. Какие черты присущи только американцам? Представьте, что вы пишете о русских, пытаясь проанализировать их, и не только проанализировать, но и объяснить другим. У каждого народа свои недостатки и свой героизм. Критика иностранцев может быть и хороша, но она не адекватна, потому что иностранцы не все понимают.

— Итак, это не художественная литература Скорее зоологический метод: как будто вы обнаружили новых особей и изучаете их. Вашему государству в его нынешнем виде около пятидесяти лет. Мы, как нация существуетпочти двести лет, а как группа людей живущих в одном районе, — около трехсот пятидесяти За это время мы стали походить друг на друга, создалась так сказать, порода. ^ь’

— Ну, кпримеру, я, американец, приезжаю в Италию, живу там. На мне костюм, сшитый итальянским портным из английской шерсти, французская рубашкаигалстук, и даже допустим, что мой дед приехалв Америку из Италии. Однаковсе безошибочноугадываютво мне американца. Американского негра, приехавшего в Африку, никто не спутает с негром африканским. Из него выпирает американец. Та же история происходит с американцем японского происхождения, попавшим в Японию. Почему так? Разве не интересно ответить на этот вопрос?

— Я хочу поговорить об этом непредубежденно, не делая выводов, хотя в конце концов тенденция, наверное, выявится. Я не люблю обобщений и вижу свою цель в точности и конкретности. Мне кажется, что чувства иностранцев к американцам скорее походят на жалобы. Впечатления посторонних — не то, чем американцы являются в действительности. Моя книга не претендует на глубину и не предлагает лекарств для лечения наших болезней, хотя правильные наблюдения —лекарства сами по себе...

Стейнбек говорил, что работа ладится и идет быстро, что книга скоро увидит свет.

Мне показались странными поиски общности в тот момент, когда нация столь разобщена. Потом я подумал, что предмет поисков — национальный характер, а черты его бывают одинаковы у людей из разных социальных и расовых групп. Негры, как и их союзники — • белые американцы, борются за свои права с тем же американским упорством, с каким алабамские расисты отстаивают бесчеловечное статус-кво неравноправия.

Писатель поглощен своей страной. По собственному его признанию, он заново открывал Америку в своем «Путешествии с Чарли». Не собирается в новые заграничные поездки: «Хочу пожить дома».

Телефонный звонок, ожидавшийся хозяином, запаздывал. Мы пробеседовали часа два.

Он показывал мне квартиру, которая не так уж велика: гостиная, спальня, второй кабинет, совсемкрохотный, тоже с горшочками на подоконнике. Из окон Нью-Йорк открывался на восток, юг и запад — Ист-Ривер и громадные мосты, скопище небоскребов центрального и нижнего Манхэттена, Гудзон и даже сосед-» ний малоэтажный штат Нью-Джерси, утопавший в дымке.

Напряжение работы отпустило старика. Он еще раз наполнил мой стакан и себе налил виски с кока-кола.

— Доктор советует пару стаканчиков к вечеру, — приятно, хотя я пил бы и без его совета.

Мы перешли В гостиную. Небо густело и темнело, сумерки начали восхождение по этажам, зажигалисьогнибольшого города. Но мыдолго сидели безсвета, желая продлить весенний день, и Стейнбекпризнался,— что любит поэзию нью-йоркского вечера на 34 м этаже — слушать музыку и из окон темной квартиры любоваться гипнотической игрой света в домах и наулицах.

Теперь он делился мыслями об американских тревогах. _е

— Люди в тревоге, —говорил он, —они чего-то опасаются, хотя на поверку выходит, что часто пугаются лишь теней.

Стейнбек видит причину в растущей усложненности жизни, в том, что человек, оторвавшись от природы, оказался в пугающей зависимости от вещей и явлений, ему не подвластных, зачастую не понятных. Фермер, выращивающий капусту, больше уверен в себе, говорил Стейнбек, потому что зависит от рук своих и собственных усилий. А окажись городской любитель бифштексов среди стада отличных быков, и он не знает, как забить и разделать быка. Нация автомобилистов, но барахлит мотор, и автомобилист топчется перед задранным капотом, растерянный и беспомощный.

— Я-то знаю, как починить машину, как зарезать быка и приготовить бифштекс, —утверждает Стейнбек свою закваску бывалого человека, умение противостоять напору могущественных сил и защитить индивидуальность в стране, которая, как он однажды выразился идет к «конвейерному производству» дажечеловеческихдуш, обкатывает людей до гладкости и безликости голыша на морском берегу.

Но он любит эту страну, и из нашего разговора я понял, что он совсем не хочет давать ее в обиду перед журналистом из другой страны, из другого мира.

Спорить со Стейнбеком об американцах? Я не отважился на это.

Тепло вспомнив о своих московских встречах, он высказал надежду, что войны между нашими странами не будет. Писатель верит в миролюбие фермеров, занимающихся капустой, верит и в политиков, но призывает остерегаться азартных генералов и их рискованных игр.

Мы еще раз взглянули на электронеоновую фантастику вечернего Нью-Йорка. Она заполонила уже весь Манхэттен, до 102-гоэтажа«Эмпайр стейт билдинг». Фары тысяч машин залили Третью авеню дьявольски красивой, светоносной рекой.

Стейнбек включил свет в гостиной, потушив очарование городских огней. Я понял, что пора уходить.

Провожая меня, хозяин открыл дверь квартиры. У двери, подброшенная лифтером, лежала свежая газета. Огромный заголовок на первой полосе кричал о новом американском воздушном налете на Северный Вьетнам.

На тревожной ноте оборвалась наша встреча. Но эта тревога не задевала его. Мне показалось: Джон Стейнбек слишком благодушно смотрит на то, что делают американцы во Вьетнаме.

— Я не верю в подход, при котором видят лишь белое или черное, —заявил он, акцентируя полутонаиотказываясь осудить бомбежки.

О чем расскажет нам в будущих книгах житель манхэттенской «Восточной башни»?

1965 г.

ПЕРО, ОТДАННОЕ ПЕНТАГОНУ

До своей смерти в 1968 году Джон Стейнбек так и не написал новых книг, кроме очерка «Америка и американцы», о работе над которым он рассказывал мне при встрече. И были у него еще вьетнамские очерки, побудившие меня в самом начале 1967 года взяться за своеобразное послесловие к рассказу о нашей встрече.Япривожу здесь текст своей корреспонденции, опубликованной в «Известиях» 9 января 1967 года под заголовком «Перо, отданное Пентагону».

Среди американской пишущей братии в Южном Вьетнаме из которой комплектуется вспомогательная пропагандистская служба захватчиков, появился недавноодин новый доброволец.Он быстро превзошел многихсвоих коллег в смысле повторениявсего, чтоподсовывают и показывают генерал Уэстморленд и его пресс-помощникив хаки. Его ненависть к партизанам так же необузданна, как и его восторг передамериканскими солдатами, которых он поднял на высотублагородных суперменов.Его политическая философия где-то на уровне наемных антикоммунистов из херстовских бульварных газет, хотя пишет он не для мистера Херста, а для малоизвестной, но преуспевающей газеты «Ньюсдей», издающейся под Нью-Йорком.

Вот последние три из «Писем к Алисе», то есть к бывшей издательнице газеты А. Паттерсон, опубликованные в субботу. Первое — с американской базы в Плейку. Это идиллическая картинка южновьетнамского поселения, осчастливленного постоем тысяч американских солдат: «Получив стимул от пребывания войск, бизнес растет как грибы — прачечные, базы, лавчонки...» Другие американские корреспонденты замечали в Плейку и даже показывали на телеэкране несчастных детей, роющихся в отбросах, среди гор консервных банок, выпотрошенных американцами, жалкие лачуги вьетнамских семей. Автор «Ньюсдей» не видит всего этого, зато живописует о том, как он был приглашен на чай генералом Вин Локом, командующим 2-м корпусом марионеточной армии: «Его штаб выглядит как дворец и очень красив, и мне думается, что никогда больше я не попробую такого изысканного чая, как тот, которым он меня угостил» Мы узнаем, что генерал Вин Лок — «титулованный принц», «эксперт в области истории и культуры» горных племен и знаток английского языка,“столь же ароматичного, как его чай».

Второе письмо написано после рейда на военном вертолете в районе Плейку. Письмо написано, как признает автор, в экстазе, который невозможно ’было удержать.Отчегоже экстаз?

«Явидел их руки и ноги на рычагах управления.Точность координации напомнила мне об уверенных, внешне медлительных руках виолончелиста Казальса… Поймете ли вы эту мгновенную вспышку гордости, которую испытываешь лишь оттого, что принадлежишь к тем же особям, что и эти люди? Мне кажется, что это чувство прямо противоположно той дрожи стыда, которую я иногда испытываю дома, когда вижу вьетников, их грязные одежды, грязные умы...» Автор прибегает к жаргону бер— чистов: вьетники — это их кличка для противников войны.

В третьем письме, отправленном из Сайгона, корреспондент «Ньюсдей» переходит к обобщениям. Он не стесняет себя в выражениях, его ненависть брызжет через край, она почти неприлична. Многие его коллеги, пообтесавшись в джунглях, пришли, несмотря на всю их «лояльность», к выводу, что в Южном Вьетнаме имеет место гражданская война и что Армия освобождения связана с народом теснейшим образом. Корреспондент «Ньюсдей» называет эти факты, признанные даже Вашингтоном, «чистым дерьмом собачьим». Партизаны для него — «бандитская мафия, их оружие — террор и пытки». Обращаясь к своим критикам в США, которые шлют ему «письма ненависти», он пишет: «Упрощать так упрощать, товарищи. Чарли — просто сукин сын». Он, как видно, любит жаргон не только берчистов, но и солдатни. «Чарли» — это бойцы Армии освобождения.

Кто же автор этих творений, уподобляющий убийц в чужом небе виолончелистам и гордый оттого, что принадлежит к «тем же особям»? Имя его Джон Стейнбек. Нет, не однофамилец. Тот самый, 64 лет от роду знаменитый писатель добровольно отправился в Южный Вьетнам, чтобы поставить свое перо и свою репутацию на службу грязной войне. Желанный гость генерала Уэстморленда, он не просто пишет. Стейнбек еще и стреляет. В канун Нового года ему позволили пальнуть из 105-миллиметровой гаубицы в расположение партизан под Сайгоном. Он счел это за «большую честь». «Это был гордый момент», —писал он Алисе. Снарядную гильзу, как сувенир на память, он хочет взять домой. Ему позволили пальнуть, он охотно позволяет себя фотографировать. Его письма иллюстрированы в газете фотографиями: вот Стейнбек позирует у миномета, вот он выходит из вертолета, вот он склонился над военной картой.

Что же произошло со Стейнбеком? Некоторые даюттакое объяснение-он не мог занять другой позиции, потому что сын его служит в американских войсках во Вьетнаме. Наивное объяснение, выдающее следствие за причину! Причина в другом. Как кардинал Спеллман, благословляющий заокеанскихубийц на «войнупобеды», писатель Стейнбек верен старому принципу американских шовинистов: «Это моя страна права она или не права». Этот принцип привел его в духовный лагерь империализма, а теперь и к отвратительным «письмам Алисе». Его голоса никогда не было слышнов антивоенных протестах, он не звучал вместе с голосами американских интеллигентов, осудивших грязную войну. Не их ли он имеет в виду, обрушивая презрение на «вьетников» в грязной одежде и с «грязными умами»? Напалм и бомбы не присутствуют в его письмах в «Ньюсдей» потому, что он всегда был за бомбежки ДРВ: он говорил вашему корреспонденту об этом еще в марте 1965 года, через месяц после начала бомбежек.

У Стейнбека не отнимешь откровенности. В Сайгоне он заявил: «Я никогда не испытывал симпатии к невинным созерцателям. Если нужно, я хочу быть созерцателем виновным». Он стал таковым, замарав себя в грязи несправедливой войны.

Приобретение для Пентагона, потеря для американцев с чистой совестью!

ДАВЯТ ЛИ НЕБОСКРЕБЫ?

Четвертый прилет в Нью-Йорк… Базарная летняясутолока в международном аэропорту Кеннеди, ввоздухелипкая влажность близкой Атлантики, знакомые дорожные указатели на Нью-Йорк, Лонг-Айленд и Бруклин, мелькание ультрамодерных вокзалов и ангаров авиакомпаний, и тебя уже, как щепку, подхватил неумолимый поток автомашин, пронес мимо приземистого Куинса, мимо местного работяги — аэропорта Ла Гардиа, и, ныряя под виадуки и в разные туннели, ты вынесся наконец на громадную горбатую поверхность моста Трайборо, откуда открылись нью-йоркское небо и небоскребы Манхэттена, не скребущие, а, скорее, прокалывающие его.

В конце платного моста четвертак, как мзда на въезд в Манхэттен, и по крутому виражу — на автостраду вдоль Ист-Ривер. Знакомый поворот на 96-ю улицу, и вот она началась, привычная нью-йоркская игра со светофорами — скорее, скорее на зеленый свет через Первую авеню, мимо наружных лестниц и крылечек пуэрториканского Гарлема и людей на этих крылечках, все еще чего-то ждущих. И мимо фешенебельно притихшей, ушедшей в себя Пятой авеню, через вечернюю пустыню Центрального парка вниз, к Бродвею, сверкнувшему огнями, в темноту Вест-Энд-авеню и к свежести Ри— версайд-драйв, где Гудзон напомнит о себе дуновением в лицо. Нырок в подвальный, гараж. Упруго-пружинный взлет крышки багажника. Приехали...

Заметки о Нью-Йорке писать нелегко из-за обилия фактов. На улицах, в домах, в душах и мозгах своих жителей Нью-Йорк каждый день пишет о себе толстенные фолианты, да только ни одному Нестору не дано занести их на бумагу. Но факты фактами, а я думаю, извинительна и капелька эмоции. Психологически этому городу очень трудно сопротивляться. Не спрашивая и не признавая возражений, он навязывает свой темп, свои ритм, свое сумасшествие и напряжение. Его лучшие «позывные» — это телевизионные джентльмены, рекламирующие таблетки от головной боли и нервного истощения. Город проделывает всю необходимую работу, а спаситель, появившись на телеэкране, лишь натягивает нервы до последнего предела размеренными, беспощадными, холодными словами: стресс… теншн… стресс… теншн (что по-русски звучит не так металлически и означает давление, напряжение).

Впрочем, способы избавления от нью-йоркского темпа есть самые разные (хотя и специфические): от отчаянной иглы наркомана до самого распространенного —автомобильного. Американец вышибает клин клином. Садись в машину, когда выдалас свободная минута, и выжимай пятьдесят миль там, где максимум скорости определен в сорок, шестьдесят — где пятьдесят и семьдесят — где шестьдесят. Такой рецепт выписан не телевизором и, конечно, не полицией, поймав, она оштрафует тебя по твердо определенной таксе доллар за каждую милю сверх разрешенной скорости.

Но игра стоит свеч. Автострады отличные, с односторонним движением, по три разлинованных ряда в каждую сторону. Выходи в крайний левый ряд, будь осторожен, обгоняя грузовики с прицепами, и, если нет проклятых пробок и не приходится чертыхаться, вместе с автоматизмом реакций, свистом рожденного тобой ветра и шелестом шин соседних автомашин на гладкой и плавной дороге к тебе придет желанное состояние «релаксэйшн», т. е. расслабления, разрядки.

А кругом несутся, — если семьи, то на заднем сиденье дети, бывает, даже лежат, высунув ноги в окно; если парочки, то в обнимку. Американец отдыхает, веселится и любит на большой скорости.

В летние уикэнды это как стихия. Сотни тысяч машин рвутся из города в пятницу вечером и в субботу утром. Полицейские на земле и с воздуха на вертолетах организуют стихию, радируют автомобилисту о густоте движения, рассасывают заторы на дорогах, на мостах и в длиннющих, по два-три километра, туннелях под Ист-Ривер и Гудзоном.

Нью-Йорк цепко держится за своих детей. Но вот они вырвались на оперативный простор где-то наокраинахКуинса, Бронкса, Бруклина, перемахнули через мост Джорджа Вашингтона в соседний штат Ныо-Джерси И понеслись — поминай как звали!

Движение здесь — все, а цель — если не ничто то лишь нечто второстепенное. Пожалуй, цель — в самом движении. Так дорога вырастает в символ Америки Только на той символической дороге рядов больше тормоза не регулируются, правила обгона нарушают ’чаще и нужна пропасть горючего, чтобы бежать и бежать всю жизнь, чередуя «теншн» и «релаксэйшн»...

Но вернемся к Нью-Йорку. Есть такой типовой туристский вопрос: давят или не давят небоскребы? Времени у туриста мало, но психологическая эта задачка кажется простой, и, в общем, уезжает он, как правило, со своим миниатюрным, но категорическим открытием: враки все это, не давят небоскребы, напротив, прелестное зрелище… Когда проживешь в Нью-Йорке несколько лет, то и задачка, и ответ кажутся наивными. Все зависит от времени года и дня, от места и настроения.

На меня небоскребы давят в час дня в июльскую жару на центральных авеню или в нижнем Манхэттене, когда попадешь в мышеловку легковых автомашин, автобусов, грузовиков и, вдыхая бензинный чад, завидуя скорости черепахи, с тоской и бессилием озираешь уходящие ввысь стенки домов, в который раз думая, как же здесь живут люди и что этот дьявольский город вытворяет с ними. (Замечу в скобках, что лишь вдыхание загаженного машинами, домовыми котельнями и предприятиями нью-йоркского воздухатакжеувеличивает ваши шансы на рак легких, как выкуривание двух пачек сигарет в день. Это официальный подсчет городских властей и официальная их расписка в собственной беспомощности.)

А когда стоишь в восьмом часу вечера на Овечьей лужайке Центрального парка, от небоскребов вдруг веет поэзией.

Автомобильные потоки ревут приглушенно, вдалеке.Инебо над городом безмятежно и огромно.

Уходит день, ясный, невлажный, прохладный.

Воздух на западе зеленеет, и в нем все нарастает лимонный, чистый, словно процеженный свет, который скоро заполыхает тревожными красками заката. Дома в таком воздухе становятся благородными, резкими, отчетливыми. И небоскребы на юге, за границей парка, вздымаются неровными уступами, от них исходит щемящая красота и романтика. Какие-то братские узы неожиданно связывают их с тревожным закатом, разгорающимся над Гудзоном.

Сумерки гуще, огней больше, небоскребы таинственнее и прекраснее.

Но вот и тревога все полнее, и это уже не грустная тревога, навеянная мимолетной гармонией вечернего неба и вечерних небоскребов. Это уже иная тревога. Парк быстро пустеет, влюбленные и старики спешат к самымего кромкам, где меньше зелени и уединения, но больше безопасности.

Центральный парк — настоящая услада днем: дети в колбочках, прыгающие белки, голуби, на скамейках старики с газетами, на лужайках играют в бейсбол, аі ночью — это легендарная преступная «малина». Но давят уже не небоскребы, а нравы города. Лишь машиныпродолжаютбезостановочное движение по дорогам, разрезавшим парк вдоль и поперек, да тихо шастают полицейские автопатрули.

Таков парк — разный парк. Таков Нью-Йорк.

Любящий делать бизнес на всем, в том числе на самом себе, Нью-Йорк в среднем принимает в год шестнадцать миллионов гостей. Одним он запомнится большим комбинатом развлечений — Радио-сити, где крутят новейшие, самые шикарные и глупые фильмы. Других удивят магазины и рестораны. Третьи припадут к напряженно бьющим родникам творческой мысли. У четвертых останется в памяти сумрачность Уолл-стрита.

И многим в тиши тоже автомобильной, но не такой беспокойной Америки будет сниться грохочущая преисподняя города-гиганта, который надо обязательно посмотреть, хотя бы для того, чтобы убедиться в прелестях провинции. Этот город ожесточает, но скажу в его защиту, что Нью-Йорк не умещается в рамки узкой дилеммы — нравится или не нравится. Смотря что? Не раз я бывал в старом и знаменитом «Медисон-сквер гарден», огромном сараеобразном здании, пошедшем теперь на слом. Нравится? Не нравится? Мне понравился «Медисон-сквер гарден», когда восемнадцать тысяч человек собрались там, чтобы протестовать против американской войны во Вьетнаме. А однажды туда пришли восемнадцать тысяч Голдуотеровцев, берчистов и полуфашистов на «антикоммунистический митинг Большого Нью— Йорка». В программе митинга была даже «молитва за спасение мира от коммунизма». Восемнадцать тысяч густо встали, чтобы выслушать анафему коммунизму. Мы с товарищем остались сидеть, ловя недоуменные, косые и злобные взгляды. Такой «Медисон-сквер гарден» мне не по душе.

В Нью-Йорке, как и вообще в Америке, можно и нужно учиться многому, в частности высоким стандартам обслуживания населения, вопрос о которых так остро стоит в нашей повестке дня. Я бы не стал далеко ходить за примерами, лишь завернул бы за ближайший угол на Бродвей в рядовые супермаркеты «Фуд сити» и «Фе— руэй», два из сотен, разбросанных по Нью-Йорку. В них лишь один этаж, но удивляют они не меньше, чем небоскребы, и, главное, нужны большему числу людей.

Супермаркеты — это очень рационально организованные продовольственные магазины самообслуживания с ценами, доступными широкой массе. Большой торговый зал супермаркета уставлен стеллажами и открытыми холодильниками с широким выбором мясных и молочных продуктов, фруктов и овощей, хлеба, специй, пива. Кроме фруктов, все расфасовано, на всем указана цена. Продавцов в магазине нет, лишь кассиры у четырех-пяти кассовых аппаратов, рядком стоящих у выхода. Берешь металлическую колясочку и катишь ее в проходах между стеллажами, накладывая продукты. Потом-к кассе. Выкладываешь набранное из колясочки на небольшой транспортер перед кассовым аппаратом, кассир нажатием кнопки или ножной педали подвигает продукты к себе, выбивает цифры, аппарат автоматически выводит итог. Все складывается кассиром в бумажный пакет, и в обнимку с пакетом покупатель идет к выходу, где дверь сама распахивается перед ним — ведь в наши дни несложно «обучить» ее, что руки у покупателя заняты.На всю операцию у домохозяйки, знающей наизусть, где что лежит, уходит пятнадцать-двадцать минут. Миллионы, а может быть, и миллиарды часов сбереженного человеческого времени.

У супермаркета есть, конечно, своя социально-историческая подоплека. Американский путь к супермаркету был крут, это путь капиталистической конкуренции. От разоренных мелких ферм к крупным хозяйствам типа Гарета с их миллионными оборотами и умением считать каждый цент, от раздавленных фабричонок к гигантам— монополистам пищевой индустрии, которые приучили американца гигиенично и безвкусно «заправляться», соблюдая при этом контроль за собственным весом, от прилавка магазинов с их томлением очередей и ничтожной пропускной способностью к стеллажам расфасованных продуктов, где экономят уже на продавцах, потому что рабочая сила дорога и снижает конкурентоспособность Однако покупатель, двигаясь с колясочкой вдоль стеллажей, осязает не подоплеку, а готовый результат, который его устраивает.

Город строится, меняется, модернизируется. Знаете о прославленных сан-францисских «Золотых воротах»? Теперь дуга весом в миллион с четвертью тонн — но какая изящная! — повисла на двух опорных башнях высотой с 80-этажный дом между Бруклином и Стейтен— Айлендом. Длина — почти полтора километра. Под мостомне стесненнопроходят самые большие в мире океанские суда, которые Европа шлет в Америку. Мост — красавец, но на нем даже не оглядишься толком. Америка настолько автомобилизирована, что на мосту не сделали пешеходной дорожки. Когда сдадут второй ярус, машины будут идти в двенадцать рядов. Пропускная способность — 18 миллионов автомашин в год. Вот вам один из нью-йоркских штришков!

Через несколько лет поднимутся небоскреба-близнеца в нижней части с Гудзоном. Они войдут в комплекс Всемирного торгового центра, затеи нансистов. Шестая авеню интенсивно застраивается 40-50-этажными зданиями корпораций и гостиниц. На Третьей авеню рушат старые и вполне крепкие строения и возводят 25-35-этажные жилые дома. Земля с. каждым годом дороже, здания — выше, ставятся впритык.

Большое видится на расстоянии, но слова поэта неприменимы к новым небоскребам, —и на расстоянии они загораживают друг друга.

Турист-урбанист, транзитом проскочивший через Нью-Йорк, млеет от восторга. А любители эстетики и многие архитекторы в ужасе от поступи внушительной но однообразной шеренги небоскребов. Несколько лет назад нью-йоркские архитекторы вышли в пикеты возле вокзала Пенсильваниа-стейшн, спасая от слома его классические колонны. Но колонны распилили на куски и вывезли на какой-то пустырь в штате Нью-Джерси. Доллар теснит эстетику. Не так уж многочисленные памятники не столь уж седой нью-йоркской старины идут на слом, уступая место холодно сверкающим и прибыльным граням модерна.

Известный архитектор Уоллас Гаррисон, создававшийвеликолепный комплекс ООН и здания Рокфеллер-центра, негодует против высотной стандартной монотонности. На него небоскребы давят, хотя он их строил. Гаррисон видит связь между архитектурным обликом города и его язвами социальными. «Мы пытаемся избавиться от преступников и наркоманов, а они — результаты бетонных джунглей, —говорит он. — Мы постоянно вторгаемся в наше пространство и вид неба. Теперь в Нью-Йорке с трудом увидишь луну».

Однако рядового жителя угнетают не небоскребы и отсутствие луны. Старые дома сносятся, но здесь, увы, нет горсоветов, которые обязаны обеспечить жильем выселяемых. Квартиры хороши, ничего не скажешь, позавидуешь и отделке, и ванным, вместительным стенным шкафам, бесшумным лифтам. Но цены… Я зашел в один новый дом на манхэттенской Вест-сайд. Трехкомнатная квартира на 20-м этаже с видом на соседнюю крышу стоит 370 долларов, такая же квартира с видом на Центральный парк и, вероятно, на луну — 450 долларов. Да не в год, а в месяц. Я живу в не новом, но приличном доме. Квартира из трех комнат с видом на Гудзон стоила сначала 305 долларов в месяц. Через три года, по новому контракту с домовладельцами, — уже 315 долларов. Еще через три года — новый контракт.

Квартиру найти — не проблема. Правда, нужны две рекомендации от надежных лиц, удостоверяющие, что денежки у вас есть. Домовладельцы проверят ваш счет в банке, чтобы убедиться, что денежки не переводятся. Потом, разумеется, залог, равный плате за два месяца, причем его не вернут, если вы съедете до истечения контракта. Первого числа каждого месяца, будь это даже праздничное 1 января, из-под двери вылетает утром аккуратный пакетик. Это счет за квартиру — платите вперед. Однажды я замешкался, не заплатил до 10-го числа — прислали напоминание, пригрозили штрафом.

Мне помогает редакция (в квартире расположен и корпункт). А товарищу моему — корреспонденту ТАСС не помогали, он платил 170 долларов за одну комнату с кухней, ванной и видом на грязный двор. Однажды вечером его чуть не придушили в лифте, а в день, когда он съезжал с квартиры, пропали два фотоаппарата. Наверное, поживился управдом: у него были ключи. Заявление в полицию, разумеется, ничего не дало — пропажа шлапо разряду мелких краж, а в Нью-Йорке таких краж— сотни тысяч в год.

Оговорюсь, что «средний американец» неплохо зарабатывает, знает ходы и выходы на своей земле, платит меньше, устраивается лучше. Увы, и он бежит из Нью— Йорка, не вынося его атмосферы и квартирных цен. И как бежит! С 1950 года 800 тысяч жителей, принадлежащих к так называемому среднему классу, покинули Нью-Йорк, переселившись в пригороды. За те же годы в Нью-Йорк двинулись 800 тысяч негров и пуэрториканцев, иными словами, почти поголовно бедняки. Не мечтая о 400-долларовых квартирах, они селятся в гетто, и под напором массы «цветных» незримые, но вполне реальные стены гетто рушатся, белое население удирает из соседних кварталов. Адомовладельцы-ростовщики разгораживают квартиры на клетушки, ибо «цветным» все равно некуда податься, и расширяют районы трущоб.

Эти печали не касаются жителей кооперативных домов на Пятой авеню. Они защищены миллионами, позволяющими снимать целые этажи, а в смысле безопасности — бульдожьей хваткой швейцаров во фраках, манишках и с тренированными бицепсами. Но с вымыванием среднего звена контрасты богатства и бедности обостряются. Растут небоскребы корпораций и дорогие жилые дома, а рядом-трущобы, и от этого близкого напряженного соседства в городе огненно проскакивают искры гарлемских мятежей.Можно без конца подыскивать разные определения Нью-Йорку, и ни одно из них не будет исчерпывающим. Так много вместил этот город, так пестр он в сотнях своих измерений. Самый большой город в Западном полушарии. Самый мощный финансовый центр капиталистического мира. Самый разноплеменный город в Америке евреи ирландцы, итальянцы, немцы, французы, поляки японцы, русские, китайцы, чехи, арабы и прочие, и прочие переплавившиеся в американцев, но в общей сложности говорящие, как утверждают справочники, на 75 языках. Самые важные морские и воздушные ворота Америки. Самый большой в мире центр автобусных линий. Первый в мире город по объему почты. И т. д. И т. п.

Говорят, что Нью-Йорк — это не Америка. Это верно, потому что Нью-Йорк уникален, а Америка — преимущественно одноэтажная страна, и две трети американцев живут в собственных домах. Но все же Нью-Йорк — самая концентрированная Америка с большими достижениями и мучительными антагонизмами ее цивилизации.

Здесь больше миллионеров и бедняков, чем в любом другом городе США, больше акционеров и больше наркоманов. В «Эмпайр стейт билдинг» 102 этажа, но сколько условных этажей в подполье нью-йоркского преступного мира? Их не сосчитать даже ищейкам из ФБР. Здесь столица гигантского преступного синдиката «Коза ностра». В Нью-Йорке развернулся Вито Дженовезе, «босс боссов» этого синдиката, сидящий сейчас в тюрьме, и в Ныо— йорке же выросли два современных американских героя и мученика — Майкл Швернер и Эндрю Гудмэн, два белых юноши, погибших летом 1965 года от руки миссисипских расистов, потому что защищали права негров. Во время предвыборной кампании 1964 года Голдуотер знал, что обречен на поражение в Нью-Йорке, а сейчас трудно найти в Америке город, где так же активна и сильна оппозиция вьетнамской войне,

В Нью-Йорк бегут сотни тысяч пуэрториканцев, меняя одну нищету на другую — нищую родину на так называемый испанский Гарлем Манхэттена.Исюда же, спасаясь от воспоминаний или политических крушений, бегут миллионеры. После трагической смерти брата бостонец Роберт Кеннеди добился избрания в сенат США от штата Нью-Йорк и сделал Нью-Йорк плацдармом для нового семейного наступления на Белый дом. В богатом кооперативном доме на Пятой авеню живет миллиардер Нельсон Рокфеллер, в богатом кооперативном доме на Третьей авеню — писатель Джон Стейнбек. В Гринвнч-виллидж, где обитает богема со всей Америки, в одном кафе собираются популярные антивоенные певцы, в другом — гомосексуалисты.Нью-Йорк многое терпит и многое перемалывает своими долларовыми жерновами. В отполированном до зеркального блеска корпусе «роллс-ройса», принадлежащего миллионеру, порою отражается небритое, воспаленное, гниющее заживо лицо бродяги-пропойцы с Бауэри, и таких одичавших полулюдей-полузверей не найти, пожалуй, ни в одном городе мира.

Нью-Йорк можно назвать городом на все вкусы. Поговорка гласит, что о вкусах не спорят.

Нью-Йорку эта истина кажется недосказанной. Он по-своему дополняет ее: о вкусах не спорят, на вкусах делают деньги.

Восемь миллионов его причудливо перемешанных, но сохранивших какие-то национальные и расовые особенности жителей, разные привычки и традиции, разные потолки доходов, чувств и мыслей — все это открывает необыкновенный простор для предприимчивости и фантазии дельцов. Чеховский герой утверждал, что в Греции все есть. У него, видимо, были скромные запросы, и, конечно, он не видел Нью-Йорка, а потому и не догадывался, как глубоко заблуждался.

В ряду стандартно скучных американских городов Нью-Йорк стоит как уникум, над созданием которого специально потрудились история, природа и общество. И если историю не повернуть вспять, если природа благоволила к Нью-Йорку, расположив его на реках и удобных океанских заливах, а потом, стеснив теми же реками и заливами территориальный рост, заставила его тянуться ввысь небоскребами, то обществу Нью-Йорк предъявляет свой приговор. Но о приговоре потом, сначала о городе на все вкусы.

На вкусах делают деньги, а страна настолько развита экономически, что может удовлетворить любую материальную нужду и прихоть человека, имеющего доллары, — от рыболовных крючков до автомашины, собственной яхты или самолета. Были бы деньги — за качеством и выбором дело не станет. Амплитуда велика — от куска мяса, смачиваемого для «свежести» окрашенной жидкостью, до французского хлеба, «доставляемого ежедневно реактивными самолетами из Парижа» (такой деликатес рекламирует продовольственный магазин Забара). От дорогих причуд моды до массового ширпотреба по разным ценам. ^г

На вкусах делают деньги — по этому принципу удовлетворяется и духовный спрос. Хотите Гомера, Толстого, Хемингуэя? Они в любом мало-мальски крупном книжном магазине. Хотите серию порнографических романов издательства «Трэвел компаньон»? Они там же, лишь на более видном месте.

Хотите сонеты Шекспира? Пожалуйста. Хотите специальные стишки для ватер-клозетного чтения? Есть и такие — с цепочкой, чтобы можно было повесить на гвоздик над унитазом.

Дешевыми детективно-садистскими историями торгуют в любой аптеке, онитакженужны многим, как таблетки от бессонницы и нервного напряжения. Есть кинотеатры, где идет мировая классика, например и наши шедевры. Есть кинотеатры, где круглые сутки и годы крутят лишь секс-фильмы. В одном музее сплющенная под прессом автомашина выступает как шедевр абстрактной скульптуры, в другом — выставка работ Родена.

Бизнес на вкусах обнаруживаешь, сравниваянью— йоркские газеты. «Нью-Йорк тайме» — буржуазная газета с огромным объемом информации, внимательно читаемая политиками, бизнесменами, интеллигентами как консервативного, так и либерального, даже про-грессивіного толка. «Дейли ньюс» — бульварная газета с ужасами, убийствами, результатами скачек на ипподроме, с крикливой антисоветчиной, изъясняющаяся на полублатном жаргоне. Тираж «Нью-Йорк тайме» — 800 тысяч экземпляров, у «Дейли ньюс» — более двух миллионов. Утром в переполненных вагонах подземки в глазах пестрит от «Дейли ньюс». В чем дело? В том, что вкусы формируются не в безвоздушном пространстве, а атмосферой общества. Это факт, с которым надо считаться, если хочешь понять мир американца. Может быть, именно начитавшись «Дейли ньюс» и книжонок из аптек, студент Альфред Гонзак совершил тридцать изнасилований за полтора года. И, может быть, не без влияния «Дейли ньюс» и ее многочисленных сестриц в городах и весях Америки многие американцы поддержали эскалацию во Вьетнаме, хотя растет оппозиция и тревога за будущее.

О вкусах не спорят — на вкусах делают деньги. Оказывается, на продукции «Трэвел компаньон» можно делать денег больше, чем на Льве Толстом, на антисоветском кинобоевике «Из России с любовью» больше, чем на превосходном, антирасистском фильме «Всего лишь человек», на пустых музыкальных комедиях больше, чем на серьезной драме.

Торгуют, а на рекламную приманку годится все.

Культ молодости и красоты — производное от коммерции. Красавицы, рекламирующие шампунь фирмы «Клей-рол», так похотливо-застенчиво расчесывают волосы на телеэкранах, что сомнения испаряются, перед «Клейрол» не устоит ни один мужчина.

А в гарлемских барах по старинке торгуют молодыми негритянками. Хотя проституция официально запрещена, бармен Джимми невозмутим: «Мы не боимся налета полиции. Наши лучшие клиенты — полицейские, белые полицейские».

В модном танцклубе «Артур» госпожа Сибил а Бартон одно время успешно торговала биографией. Она была женой известного английского актера Ричарда Бартона, но он, покинув беднягу Сибилу, женился на кинозвезде Элизабет Тейлор. Соломенная вдова недолго оскорблялась. В скандальной бракоразводной рекламе таился хороший шанс подзаработать. Но где? Разумеется, в Нью— Йорке — городе на все вкусы. Перекочевав за океан, Сибила Бартон открыла клуб «Артур», зная, что к ней потекут сливки общества, падкие на сенсацию. И сливки потекли.

Городские политики увертливы, как ужи, особенно перед выборами, когда приходится лавировать между Сциллами и Харибдами разных групп избирателей. Сегодня кандидат в мэры встречается с деловой элитой города, изыскивая средства на свою кампанию, а назавтра, лучезарно улыбаясь, является народу в одних трусах на пляже Рокавей среди тысяч купающихся — ему не чужды простые удовольствия. Сегодня на митинге нью-йоркских сионистов он обещает еще больше отточить остриеанти арабскойполитики Вашингтона, а завтра жмет руки неграм на гарлемских улицах и излагает в радиорупор свой план ликвидации гетто.

Порой мэру Нью-Йорка труднее, чем президентуСШАили губернатору любого штата. «Мэр вступает в прямой контакт с большим числом людей, которые не согласны друг с другом по очень широкому кругу вопросов, а согласны — лишь по очень узкому», —сочувствует мэпу «Нью-Йорк тайме».

Эти головоломки мэра лишь отражают чрезвычайно сложное положение в городе, где идет постоянная война всех против всех. Город одновременно развивается в двух противоположных направлениях, и их хорошо иллюстрируют две излюбленные фразы нью-йоркских обывателей.

—Не ваше дело, —вот охранная грамота собственника, и он немедля предъявляет ее, когда кто-то посягает на его интересы.

— А кому это нужно? — изрекает он же, когда дело касается интересов города.

Культивируя, с одной стороны, эгоизм, погоню за долларом, чего бы она ни стоила окружающим, с другой — общественную апатию и равнодушие, Нью-Йорк душит сам себя, порождает проблемы, с которыми ему все труднее справляться. Газета «Нью-Йорк геральд трибюн» взялась изобличать пороки, опубликовав серию статей «Нью-Йорк в кризисе». Сделано это было не без эгоизма: газета дышала на ладан и хотела вернуть читателей. Пять месяцев положение в Нью-Йорке исследовалось дотошно и под весьма тревожным заголовком: «Величайший город мира… и все в нем идет не так».

Что же идет не так в этом городе? Вот некоторые цифры и факты, приведенные газетой.Почти пятая часть жителей живет в условиях нищеты, «в стесненных, плохо отапливаемых, антисанитарных, кишащих крысами квартирах».

Полмиллиона существуют на пособия от города. Без этого пособия, каким бы мизерным оно ни было, им попросту не прожить. На каждого вычеркнутого из списка получающих пособия добавляются три или четыре новых нуждающихся.

Десятки тысяч молодых людей вне школы и без работы томятся на улицах — резервная армия преступного мира.

Публичные школы, охватывающие миллион детей, «переполнены, преподавание ниже принятого стандарта, особенно в районах трущоб». О школах в Манхэттене и Бронксе, где 65 процентов составляют дети негритянских и пуэрториканских бедняков, один учитель говорит так: «Теперь уже не думаешь об обучении этих детей. Ты просто удерживаешь их от того, чтобы они не убили друг друга и не убили тебя».

В судах ждут разбора 125 тысяч гражданских исков, для многих очередь подойдет лишь через пять лет. Неуклонный рост преступности — одна из острейших городских проблем.

Автомобильное движение при полутора миллионах машин, зарегистрированных в городе, плюс 600 тысячахпроезжающих ежедневно, стало чудовищной проблемой.

Предлагают такое радикальное средство от автомобильных пробок: все вылезают из машин, а потом задают их цементом. Шутка не лишена смысла — в часы пик пешеход без усилия перегоняет автомашину. Сеть пригородных электричек, перебрасывающих в Нью-Йорк 200 тысяч человек каждый день, близка к финансовому краху.

Много мелких и крупных бизнесменов бежитизНью— Йорка, не находя его прибыльным, а рабочих выбрасывают на улицу: за пять лет занятость в промышленности сократилась на 80 тысяч человек.

Таково обвинение — очень и очень неполное, отклики? Газета дала отдушину, и в нее хлынул чаемый перечень бед, болей, обид, тысячи писем телефонных звонков.

Читая отклики, недоумеваешь — куда делись ты Ныо-Йорка?

Конечно, патриоты не перевелись, но в массевыражают неприязнь и даже отвращение к городу, к его властям, бессилие и неверие в будущее.

— Верно, что все идет не так в нашем городе, — соглашается Рут Данмор. — Я уже не осмеливаюсь выходить вечером одна… Подземка? Я боюсь ездить в ней… Другими словами, по вечерам я фактически стала пленницей в своей квартире.

Одни ищут простых решений.

— Удвойте численность полиции. Поставьтелифтероввлюбоми каждом многоквартирном доме, — требует некий Рубен Фрид.

Другие совсем отчаялись.

— Ныо-Йорк является самымпродажным городомвмире, и никто никогда не принимает мер после разных расследовании, в том числе и вы, —писал в газету мистер Эл Барри.

Если вернуться в этом смысле к вопросу о том, давят линебоскребы, если вспомнить, кто в них сидит, то ответбудет вполне определенным: давят, да еще как!

1965 г.

КЕТЧУМОСАЯ ИСТ0РИЯ

Кетчум (штат Айдахо) — нас. 746.

Высота 5821 фут. Известный в США

пункт по перегону овец, находящийся в миле

от Солнечной долины, популярного курорта.

(Из путеводителя Американской

 автомобильной ассоциации)

Эрнест Миллер Хемингуэй,

июль 21, 1899 — июль 2, 1961.

(Одна из надгробных надписей

 на Кетчумском кладбище)

Холмы, облака и солнце. Но прежде всего высокие холмы. Ничего нет картинного в этих холмах. Они покоряют мягкостью, простотой и покоем. Они не теснят друг друга, стоят вольно, и пологие их склоны плавно спускаются в долину. Тени от облаков умиротворенно скользят по холмам. Солнце заливает долину светом и теплом до круглых верхушек холмов.

Потом три дня шли затяжные тихие дожди, чередуясь с полосами солнца и света. Ели молча темнели и мокли на склонах холмов. Вода пузырилась на крышах машин. Мокро блестел асфальт 93-й дороги, и за решетчатыми перекрытиями двух мостов шумела в каменистом ложе Биг Вуд Ривер — Большая Лесная река, совсем не большая, но в лесных берегах.

Дождь падал на подстриженную траву сельского кладбища, на редкие — здесь просторно мертвым — надгробные камни и на большую плиту из серого мрамора.

И от Кетчума до аэродрома в Хейли холмы открывали глазу скрытую магию своих линий, и человек охотно сдавался перед ней.

Холмы и небо, солнце и облака, дожди и Биг Вуд Ривер свободно входят в огромные окна дома Хемингуэя на северной окраине Кетчума. Дом стоит у восточного подножия холма. Еще не успев окрасить долину, первые лучи восходящего солнца вливаются в гостиную. Внизу переплеск реки, бегущей через заросли. Последние лучи падают на другой холм — за рекой, за железнодорожной веткой, за шоссе номер 93. На другой холм, к подножиюкоторогоприльнуло кладбище. А еще дальше по-отцовскинад холмами темные горы Сотуф.

СМэриХемингуэй, вдовой писателя, я стоял во дворе дома. Наступали сумерки и их особая тишина. загоне ласково повизгивали две собаки.

Что это за кустистая зеленовато-пепельная трава растет на склонах холмов?

— А вы не знаете? — укорила Мэри. — Это наш знаменитый шалфей.

Мы нарвали стебельков шалфея. Когда разотрешь их в пальцах, от травы исходит резкий, отрадный и горький запах. Такой же, как от всей этой истории, которую я узнал в Кетчуме, истории о том, как впервые приехал туда и как через двадцать два года застрелился там Эрнест Хемингуэй...

В «известном пункте по перегону овец» аэродром принадлежит ассоциации овцеводов. Летное поле не обременяет себя бетоном, —как пастбище, оно покрыто зеленой травой, а неподалеку — овечий тракт. Старый двухмоторный самолет касается травы после полутора часов потряхивания над горами. Самолет принадлежит бедненькой компании «Вест Кост эрлайнс», и губернатор штата Айдахо грозит прикрыть ее, ежели она не наладит сервис. Дорога номер 93 принадлежит штату. А вообще-то еще лет тридцать назад эти далекие от обжитой земли края входили в империю железной дороги «Юнион Пасифик», и она практично расшифровала магию холмов, открыв в 1936 году в миле от Кетчума зимний курорт Солнечная долина-для горнолыжников. Со временем жители Кетчума перенесли деловой акцент с овец на курортников, а империя «Юнион Пасифик» была сокрушена автомашиной и самолетом и недавно продала курорт земельной фирме «Джейнс корпорэйшн оф Лос-Анджелес».

Вернемся, однако в30-е годы. Помните старый фильм «Серенада Солнечной долины»? Его заказала «Юнион Пасифик» — для рекламы своего нового курорта. Для рекламы же разные знаменитости зазывались в холмы десятками. Так в поле зрения председателя правления «Юнион Пасифик» Аверелла Гарримана, миллионера, а потом губернатора и дипломата, попал известный писатель и известный охотник Эрнест Хемингуэй. Тогда он писал и охотился на юге штата Монтана, в небольшом городишке Куки-сити. По указанию Гарримана трех сотрудников курорта, молодых еще парней, ставших потом близкими охотничьими друзьями писателя, отрядили ранней осенью 1939 года в Куки-сити, чтобы «заманить» Хемингуэя в Солнечную долину и «прикрепить» его там. Об этой истории рассказал мне Ллойд Арнольд, один из троих, старый фотограф и охотник. Он отвечал тогда за фоторекламу курорта.

Гарриману нужны были фотоснимки охотника Хемингуэя в холмах Солнечной долины. Хемингуэю нужно было покойное уединенное место для работы и хорошая охота осенними полуднями и вечерами. На том они и поладили, даже не зная друг друга.

Плюс холмы. Может быть, в холмах-то и лежит разгадка. Чем-то похожи они и на зеленые холмы Африки, и на испанские, словно белые слоны, холмы. Милях в тридцати к югу от Кетчума, где холмы переходят в предгорья, каменные и белые, Хемингуэй часто вспоминал горы Гвадалахары. В округе жили и живут до сих пор баски— пастухи, завезенные по контракту из Испании айдахскими овцеводами. А Хемингуэй работал тогда над своей «большой книгой» о гражданской войне в Испании — романом «По ком звонит колокол».

В курортное межсезонье 1939 года он жил один в большой и удобной только что выстроенной гостинице «Лодж». Вставал с рассветом и в пижаме прямо в спальне брался за работу. Он любил сосредоточенную рабочую тишину. Его никто не тревожил. Трое жили в соседнем отеле «Челленджер». Их охотничьи ружья стояли в гостиной хемингуэевского номера. Бывало, в полдень Ллойд Арнольд осторожно входил туда, забирал ружья. В спальне молчали. Если было нужно, Арнольд пробирался и в спальню. Хемингуэй не говорил ни слова. Трое ждали в гостиной, когда раздастся последняя дробь пишущей машинки или стук карандаша, отчаянно брошенного о кипу бумаги. Баста!

Он выходил к ним, высокий, могучий, сорокалетний.

— Доброе утро, черт побери!

Они садились в машину и ехали по дороге 93, туда, где холмы напоминали Испанию и где на Серебряном ручье возле городка Пикабо водились дикие утки, или еще дальше к Гудингу, где была охота на фазанов, или на фермерские поля стрелять плодовитых и прожорливыхкроликов. Вел машину один из трех. По словам Арнольда, Хемингуэй был «самым плохим шофером в мире».

Иногда он рассказывал им о Роберте Джордане и Марии, о том, как не ладится характер Пабло. Рассказывал, когда хотел. Он не любил расспросов о своей работе, они знали и уважали эту привычку. А молчаливая спутница—дорога номер 93 раскрывала перед ними неровный строй холмов, пока машина не сворачивала влево на сельскую 23-ю дорогу, и та узкой стрелой неслась вдоль старых телеграфных столбов, петляла вокруг маленьких деревушек и выводила к низкому мосту, под которым, стеснял себя, отливая темным серебром, Серебряный ручей, а потом ручей брал свое, захватывая широкое пространство островков, рукавов и заводей.

Кругом были тишина и безлюдье, высокая трава по берегам и желтые ромашки. Гремели выстрелы.

— Говорят, что он был неуклюжим, —с усмешкой вспоминает Ллойд Арнольд. —Только не с ружьем. Он был дьявольски метким, быстрым стрелком. Я сам из охотничьей семьи, с малых лет имел дело с ружьем, знал сотни охотников, по такого, честно скажу, не видал.

Вечером они садились за сытный, с разговорами и вином ужин в гостинице «Челленджер», и Хемингуэй, ценивший охотничье товарищество, забирал их потом к себе в «Лодж» на night cap — «ночной колпак», последнюю стопку перед сном.

А с утра он снова был одинок и усилием воли впрягал в одну упряжку талант и труд в поисках «четвертого измерения» — самой достоверной правды.

— Я, любящий лишь слово, пытающийся сделать фразой и предложением то, что не поддастся ни одному бомбардировщику, то, что останется, когда все мы уйдем, и еще долго после этого, так сказал он о себе в двух «стихах к Мэри», написанных в 1944 году и опубликованных уже после его смерти.

Треть романа «По ком звонит колокол» была написана в Солнечной долине. Большая книга шла хорошо, и перед тремя своими спутниками Хемингуэй называл ее «нашей книгой». Так его прикрепили к Кетчуму. Для трех история началась с административного распоряжения босса кончилась мужской дружбой. Мистер Хемингуэй стал Эрни, а потом — Папой. Когда в октябре 1940 года роман вышел в свет, писатель был в Кетчуме. Туда шли поздравления.

— Если бы не это место, не вы, ребята, и не охота, я не написал бы книгу за полтора года, —говорил он.

Хемингуэй ничего не забывал. У него была слоновья память, говорит Мэри. Не забыл он кетчумских друзей и холмы, уток на Серебряном ручье, хотя любимым домом его была Куба и он много путешествовал по Африке и Европе. В 1946-1948 годах он с женой несколько раз приезжал в Кетчум. Жил в арендованных домах. Потом был перерыв в десять лет, но один из троих, главный егерь курорта и страстный рыбак Уильямс Тейлор, почти каждый год гостил у Хемингуэя на Кубе и, возвращаясь, рассказывал, что Папа часто вспоминает Кетчум. В 1958 году Тилли и Ллойд Арнольды получили письмо от Мэри: Папа собирался в Кетчум и хотел знать, не изменились ли места. Арнольд ответил как на духу, без уловок, которых не терпел Хемингуэй: места, увы, стали многолюднее, но охота такая же, только поработать придется усерднее.

Хемингуэй вернулся в Кетчум в октябре 1958 года, пробыл до марта 1959 года. Он шлифовал книгу воспоминаний о Париже 20-х годов — «Праздник, который всегда с тобой». Охота по-прежнему была отличной. И в 1959 году писатель купил дом и заросший шалфеем участок земли на склоне холма за Биг Вуд Ривер, самый крайний, самый отшельнический кетчумский дом. Он справил новоселье в ноябре 1959 года, провел в Кетчуме рождество и уехал в лютый январский мороз. И, наконец, вернулся с Мэри осенью 1960 года.

Думали, что селиться насовсем. Оказалось — помирать.

Близкие заметили плохие признаки. Хемингуэй был подавлен физически и душевно. В горькие минуты говорил, что с ним кончено, что он исписался. В минуты хорошие был прежним Папой, так же метко стрелял и веселился.

В конце 1960 года он лег в клинику в Рочестере, штат Миннесота. Вернулся в конце января, писал, охотился. Но в апреле 1961 года снова и надолго отправился в Рочестер.

И вот в пятницу 30 июня их с Мэри привез в Кетчум на машине Джордж Браун, старый друг, бывший боксер, владелец гимнастического зала в Нью-Йорке. Вечером и в субботу их видели втроем в городке. А потом раннее воскресное утро. Никто не знает, какими были последниеминуты.Хемингуэй всегда вставалс рассветом. Мэри ещеспала вспальнена втором этаже. ДжорджБраун— в гостевом домике на дворе. За массивной дверью в маленькой прихожей, обитой деревянными панелями была стойка для охотничьих ружей. С Кубы онпривездвустволку английской фирмы «Скотт».

«И никогда не спрашивай, по ком звонит колокол»...

Большому, грохнувшемуся навзничь телу было тесно в маленькой прихожей. _в

Самоубийство или роковая случайность? Там, где похоронен Хемингуэй, нет двух мнений на этот счет. Все уверены, что он покончил с собой. Я не спрашивал Мэри. Но в разговоре мельком, сторонясь этой темы, она обронила:

— Он застрелился вон там.

И показала на прихожую.

— Шок был громадным, но мы не удивились, —говорит Ллойд Арнольд. —Я знал, что если Папа решит это сделать, он сделает это основательно.

И он сделал это основательно, как любил делать все в своей жизни.

Местный шериф, осматривавший труп, считает, что оба дула были вставлены в рот. Немногое осталось от большой, седой, красивой головы. Он ушел из жизни, как жил, добавив последние две пули к полдюжине головных ран, двумстам следам от шрапнели, отстрелянной коленной чашечке и ранам в руки, ноги и живот.

… Один из трех кетчумских друзей-охотников знал Папу лишь шесть недель. Его звали Джин Ван Гил-дер. Он погиб в 1939 году на охоте от случайной пули неопытного стрелка. Смерть часто ходила рядом с Хемингуэем но он был потрясен нелепой гибелью 35-летнего краси-’ рого и здорового человека, которого успел полюбить Вдова попросила его сочинить эпитафию. Хемингуэй не сразу согласился — у него были свои суеверия. На потемневшей уже бронзовой дощечке, врезанной в могильный камень, отлиты простые, пронзительные слова: «Он вернулся к холмам, которые он любил, и теперь он станет частью их навеки».

В 1959 году рядом лег еще один камень: Джон Уильямс Тейлор.

В 1961 году — большая мраморная плита: Эрнест Миллер Хемингуэй.

«Он вернулся к холмам, которые он любил, и теперь он станет частью их навеки».

Дважды я приезжал в этот дом. Поворот налево на северной окраине Кетчума, железнодорожный переезд, мост через Биг Вуд Ривер и первый поворот направо. Три жерди вместо ворот, выбитая щебенчатая дорога среди густой травы, площадка для машин перед домом, внизу гараж, над ним огромное окно гостиной.По бетонным ступеням к двери с металлическим кольцом...

Со странным чувством переступаешь порог во второй раз, уже зная, что за этой дверью в последние мгновения своей жизни стоял Хемингуэй, а потом, слившись в один, грохнули два выстрела и одинокое лежало мертвое тело.На прощание я привез бутылку водки мисс Мэри, —так звал свою жену Хемингуэй и его друзья, —и хотя у меня нет такого права, трудно звать иначе немолодую, но легкую, как птица, женщину.

— Русская водка сладковата, —сказала мисс Мэри. Я не согласился.

— Давайте попробуем по глотку, —сказала она. —Давайте нарушим все старые буржуазные традиции и выпьем с утра.

Мы нарушили традиции, а потом с чашками чая в руках вышли на веранду. И снова были солнце и холмы, тишина, подчеркнутая воркованием реки, и неуловимая грусть осени, которая не за горами. Мэри говорила, как красива осень в Восточной Африке, в Испании, в Италии. Я думал о кетчумских осенних месяцах Хемингуэя...

Он не строил дома, в которых жил. На Кубе его вилла «Финка Вигия» была когда-то сторожевой башней. Дом в Кетчуме выстроил миллионер Топпинг для медового месяца с молодой женой, с которой вскоре развелся. Хемингуэй выбирал не столько дома, сколько место. Может быть, в этом капитальном, из бетона, доме больше всего нравились ему огромные, без переплетов окна, в которые легко входит окрестная природа. Дом не успели обжить, в нем почти нет «материальных следов» покойного. Он любил работать в спальне на втором этаже, у окна, выходящего на юг, —там лишь три старых тупых карандаша напоминают о Хемингуэе. Столик с наклонной доской, за которым он писал стоя, увезен в Нью-Йорк. В спальне мисс Мэри есть уголок, где прямо к стене пришпилены любительские фотографии. Папа ест из одного блюда с любимой кошкой. Папа, веселый, оживленный, сидит за столиком в тесном вагонном купе с Мэри и каким-то молодым человеком. Мисс Мэри точно помнит, когда была сделана эта фотография: в тот день русские запустили свой первый спутник. В гостиной над камином две пары красивых рогов — антилопы импала, подстреленной Хемингуэем на охоте в Африке, и малой куду — трофея Мэри. Иа полу тонко выдубленные шкуры. Деревянный шкаф крестьянской работы из Испании. Кофейный столик, на котором глазурью сделаны сцены боя быков.

И в простенке, у зловещей прихожей, как открещиванье от смерти и тягостных воспоминаний, —знаменитый портрет бородатого, молодого духом хозяина.

Большая библиотека Хемингуэя (девять тысяч томов), личные вещи, коллекция картин остались на кубинской вилле, превращенной в музей.

— О чем вы хотите поговорить? — спросила Мэри, когда, созвонившись, я приехал в первый раз.

О чем? О многом...

Мы беседовали долго, пока на востоке не повисли над холмами окрашенные закатным солнцем последние дневные облака. Ходили по пустынному дому, она — хозяйкой, а я осторожно, как в музее, срывали стебельки шалфея на дворе, и мисс Мэри замедляла речь, если я не успевал записывать.

Ружья так и не изгнаны из этого дома. Ружье лежало на кушетке в спальне. В округе пошаливают, на бензостанции в центре Кетчума висит объявление, обещающее пять тысяч долларов за поимку убийцы, и Мэри Хемингуэи, вдова знаменитого охотника и опытный стрелок, готова к самозащите.

Она встретила Хемингуэя в 1944 году. Вскоре поженились. Легко ли быть женой большого человека? Мэри Хемингуэй сослалась на Софью Андреевну Толстую. У Хемингуэя был свой сокровенный мир художника. О работе не любил говорить даже с женой. Мисс Мэри отводит себе скромное место: помощница. Стерегла тишину, создавала условия для труда, оберегала от ненужных, грубых вторжений. К своему делу Хемингуэй относился свято. И конечно, никто не скажет о нем лучше, чем его книги с их мужественно-трагическим ритмом.

А вне рабочего стола? Он любил веселье, каламбуры, розыгрыши, людей с легким сердцем. Восхищался Италией и итальянцами, обожал «национальную способность кубинцев к музыке и танцам». С Мэри они все время разыгрывали и дурачили друг друга.

Но, оценивая людей, выявляя человеческую суть, человеческое ядро, он был серьезен и беспощаден, как за письменным столом.

Какие качества Хемингуэй больше всего уважал в людях?

— Думаю, что больше всего он уважал людей с внутренней грацией, людей, которые даже перед лицом опасности и смерти ведут себя так непринужденно, как будто этих трудных ситуаций не существует. Поэтому он так любил бой быков.

— Второе качество — честность, и его определение честности было более суровым, чем обычно. Говорят, честный человек. Но как честный, до какой степени? Он был самым честным человеком из тех, кого я знала. Разумеется, если при нем похвалят мое платье, а оно ему не нравится, он мог сказать «да». Но, за исключением таких мелких вещей, он всегда говорил правду. Он стремился видеть людей отчетливо, резко, в верном свете. Презирал людей неправдивых и тех, кто не глядит прямо в лицо жизни. Ненавидел все фальшивое и притворное.

Мэри вспомнила случай с книгой о второй мировой войне американского «хорошего писателя» (фамилию не назвала). Рекламируя ее, издатели писали в предисловии, что книга выше «Войны и мира». Хемингуэй был взбешен оттого, что писатель позволил проституировать истину: «Рядом с Толстым он как шавка рядом с бульдогом».

После двухгодичного траура мисс Мэри — живая, легкая память о Хемингуэе. Но не только. За несколько лет З С. Кондрашов.

до смерти в завещании, написанном от руки, писатель сделал «любимую жену Мэри Хемингуэи» единственной наследницей своего состояния — литературного и прочего.

Хемингуэй, конечно, увековечен в книгах, переведенных на десятки языков. Есть музей на Кубе, хотя нет пока памятника в Соединенных Штатах. Вдова говорит, что кубинское правительство хорошо к ней относится, что она рада, как хорошо содержат там хемингуэевский музей. В Соединенных Штатах средства собирает комитет памяти Хемингуэя, в который входят его близкие друзья. Скоро откроют «Памятную тропу» у горной речки к северу от Солнечной долины: бронзовый бюст писателя, лесные дорожки у извилистых берегов. Память о Хемингуэе как бы сольется с природой, которую он любил.

***

Хемингуэю не нравилось имя Ллойд. Ллойда Арнольда он звал Паппи (Папочка). «Вон идут Папа и Паппи», —посмеивались работники курорта, видя их вместе. Паппи ростом был ниже Папы и моложе на семь лет. Сейчас ему пятьдесят девять. Зоркие глаза охотника и фотографа— профессионала и любовная улыбка, когда он рассказывает о Папе. Это как бы внутренняя улыбка — друг оживает в его сознании, великая пора его жизни. Ллойд Арнольд видел в Солнечной долине сотни «больших людей», но для него они — тени рядом с «простым гигантом».

Ллойд Арнольд и его жена Тилли не претендуют на многое. У Хемингуэя были друзья в разных странах, а они скромные люди: отец Арнольда был рабочим, Тилли

из фермерской семьи. Оба оговариваются: «Если бы не было хорошей охоты и хороших мест, он не приехал бы сюда». Однако зовут его Папой без фальшивой фамильярности. Он сблизился с ними, сидел не раз вот в этом широком плетеном кресле, за этим вот столом. Тилли хлопотала на кухне, еда была неизысканной, но здоровой, были вино и друзья-охотники, и Папа, «плохой собеседник» с малознакомыми и малоприятными людьми, здесь так и сыпал забавными историями, —смеялись до слез В морозные дни они стреляли по глиняным тарелочкам прямо на дворе, и Паппи— он усмехается — ни разу неудалось обставить Папу, хотя случалось, что они шли наравне. На книжной полке стоят книги Хемингуэя, а в них автографы — «Паппи и Тилли с большой любовью». Подписано шутливо — ДокторХеминг Стайн.