Часть 7

С одним из критиков-патриотов я встретился сначала заочно, купив его только чтовышедшую книгу«Как убить «Золотой штат», а потом и очно — в его доме. Журналист-фотограф Уильям Бронсон родился в штате Калифорния, работает в небольшом журнальчике «Плач Калифорнии», и этим-то плачем полны его книга и больше трехсот фотографий, опубликованных в ней. Красота любимого штата затуманивалась на его глазах, как голубизна неба от пелены смога, как гармоничная форма яичной скорлупы, разлетевшаяся под клювом «прогресса», само это слово Бронсон окрашивает иронией, считая, что им прикрываются беззастенчивые дельцы, сделав его синонимом прибыли во что бы то ни стало. Для этого калифорнийца автострады подобны Джаггернауту, оставляющему за собой бетонные пустыни на месте лесов, полей и человеческих поселений, тысячи и тысячи рекламных щитов, частоколом мелькающих вдоль улиц и обочин, —«торгашество в небе», которое посягает на чувство прекрасного и на нормы морали, поскольку основано оно на бахвальстве, а то и прямой лжи, которое «незаконно нарушает наше уединение и наше право путешествовать по своей стране, не будучи изводимыми пости явными призывами: «Купи! купи! купи!»

У Бронсона припасены резкие слова против тех, «делает деньги в процессе отравления и уничтожениягатств Калифорнии». Отправная его точка — критика «потребительского общества». «Калифорния первой в мире вступила в век массового изобилия и стала наглядным свидетельством неограниченной способности человека осквернять и уничтожать все в поисках все более высокого уровня жизни, —пишет Бронсон. —Я ставлю под вопрос ценность все большего и большего числа товаров, если эти товары получены за счет чистого воздуха, пресной воды, птичьего пения, незагроможденных горизонтов и, в конце концов, нашего собственного здоровья». Оговорюсь: заявление, редкое для 1968 года, но к 1970 году вопросом Уильяма Бронсона задавался уже Ричард Никсон — с президентской трибуны.

Когда мы встретились в Беркли под Сан-Франциско, в старомодном каменном особняке Бронсонов, хозяин был приветливо-подозрителен. Ему польстило, что едва ли не первым читателем его книги оказался иностранец. Но картину убиения «Золотого штата» он предназначал соотечественникам, и неожиданный международный резонанс внушал Бронсону опаску — как бы его не использовали против Калифорнии и Америки. В разговоре он был осторожнее, чем в книге, как бы дезавуировал собственную свою критику. Саркастического запала против бизнеса и других врагов калифорнийской красоты уже не было на устах человека, сидевшего напротив меня в тяжелом кресле.

Потом он прибегнул к контраргументам, взятым из советских газет и журналов, и среди них фигурировал внушительный контраргумент Байкала. Честно говоря, возражать ему было трудно, и дело спасала скорее недостаточная осведомленность Бронсона, а не отсутствие примеров. В конце концов, а точнее — в начале начал вопрос не в словесной пикировке на Клермон-бульваре, а в умении на деле беречь мать-природу, и в этом смысле нам еще предстоит реализовать великие преимущества социализма перед частнособственнической стихией капитализма. Пришлось, что называется, оставить решение спора на суд истории, хотя каждая сторона доказывала, что у нее больше оснований для оптимизма.

Но я отвлекся от Лос-Анджелеса и того обвинительного счета, который предъявляют его жители. Есть вещи почти неуловимые, из области психологии. Жалуются, что в городе нет community — общины, сообщества, соседских связей, отношений человеческого общежития. Когда американскому журналисту редакция даетзаданиенаписать об отшельничестве и отчуждении амери— канцев, Лос-Анджелес сразу же приходит ему на ум — сложившаяся репутация.И онс гарантией найдет то, что нужно, как нашел, например, корреспондент «Ньюсуик» — для номера о «больных, больных городах» Америки. Вот комментарий 32-летнего техасца некоего Роберта Керра, переехавшего в Лос-Анджелес за большим долларом и хорошей работой: «Діва впечатления, как пощечины, —решимость торговцев запустить руки в твой карман и никакой дружбы». Жена согласна с ним: «Одиночество здесь хуже всего. Мы жили во многих городах, но здесь впервые не можем обзавестись друзьями. У соседей то же самое».

Джон Чэпмен, защищая своего «невозможного» любимца, апологетически пишет, что «город есть собрание не индивидуумов, а семейных ячеек», что в условиях Лос— Анджелеса «семья способна добиться большей степени самообеспеченности и большего сопротивления внешнему давлению».

Не только сам Лос-Анджелес разорван фривеями. В мегаполисе при дороге разорвана теплота соседства, приятельства, дружбы. Явление это всеамериканское, и тоска супругов Керр по техасским друзьям, пожалуй, лишь иллюстрирует удивительно емкую мудрость: там хорошо, где нас нет. Но в Лос-Анджелесе еще шире амплитуда между необычайной мобильностью, казалось бы, снимающей само понятие изолированности, и отшельничеством современных пустынников, забившихся в семейные раковины. Ядовитую радиацию отчуждения не измеришь никакими счетчиками Гейгера, но она — неоспоримый и массовый факт. Потерянность, одиночество и неприкаянность возрастают прямо пропорционально скоплениям человеческих масс, усложненности, высокому темпу и механистичности жизни, помноженным на капиталистическую организацию общества. Город сам по себе берет так много энергии у своего жителя, что все меньше остается на долю близких.

… Однажды после очередной встречи мы неслись по фривею Сан-Диего в центр города, в оффис ТомаСелфа. Был шестой час вечера — час пик, на фривеях бушевали стада машин, спешивших в домашние стой Том, сидевший за рулем, съехал с фривея, замер на красный у светофора. Слева, у самого перекрестка, стояла разбитая машина, свежеразбитая — разлетевшееся вдребезги ветровое стекло припудрило мостовую, капот задран и сплюснут, вдавленный радиатор, обнаженные моторные внутренности. Сбоку уже подкатила полицейская машина, а за ней стояла еще одна, тоже побитая.

— Слава богу, пострадавших нет, —сказал Вася.

Дали зеленый, мы тронулись. Я мельком взглянул на расширившуюся сцену. Жертва была. За последней машиной на тротуаре лежал человек, аккуратно, покорно. Жертва была, и ее видели из машин на пересекающейся улице, когда мы стояли на красном, а у них был зеленый. Жертва была, но машины не медлили, не останавливались. Отчуждение, связанное не только с правилами движения, спешкой, напором других машин, но и с тем, что все привычно, с многоопытностью, с огромным количеством информации — в том числе и самой драматической, —которая обрушивается на человека каждый день, наконец, пожалуй, с законом самосохранения, с экономией душевной и мозговой энергии. Ранен он или убит? Ранен, убит, —о несчастном на тротуаре думали не больше, чем о человеке, убитом понарошку на телеэкране. Да и можно ли иначе? Огромный город — не деревня с редкими происшествиями, о которых судачат годами. Автомобильные катастрофы — привычное дело. Чертых— нешь полицейского, велящего замедлить скорость, короткий взгляд на жертву, и снова глаза на дорогу, слух — на радионовость, которую мозг уже уравнял с «единицей информации», только что добытой тобой как очевидцем. Пока доедешь до дому, несчастный на тротуаре уже вылетит из головы. Не донесешь его до разговора с женой за обеденным столом...

Но разве не так бывает в Нью-Йорке, разве не случается этого и в Москве? Да, бывает, случается. В Лос— Анджелесе это показалось еще естественнее, логичнее, нормальнее, прямо согласовывалось с обликом и темпом города.

Через день в университете Южной Калифорнии мы беседовали с профессором Луи Дэвисом, главой нового не только по времени, но и по идее «социально-технологического» отделения. Это отделение, первое в США, открыли за год до нашего визита. Ученые — наполовину естественники, наполовину гуманитарии бьются там над специфической задачей: как применить математическую методологию «систем управления» при решении социальных вопросов. Как, например, помочь английским судовладельцам внедрить усовершенствованные методы погрузочно-разгрузочных работ, если это наталкивается на психологическое противодействие профсоюза грузчиков? Как обеспечить высокую производительность труда на алюминиевом заводе, построенном в сельской местности, если сельская местность почему-то пагубно влияет на производительность? Американские и иностранные бизнесмены ставят такие задачки перед профессором и его сотрудниками, а те берутся за них, заключая платные контракты с клиентами. Профессор Дэвис, сухонький любезный мужчина, самокритично говорил о трудностях нового начинания, о том, что «физические системы», к сожалению, не накладываются механически на «системы социальные», что многое надо постигать, что приходится приглядываться к «биологическим ориентирам», объясняющим поведение человеческих особей.

Он оперировал и местным примером: как использовать «системы управления» при катастрофах на дорогах, как быстрее и рациональнее помочь пострадавшим в условиях напряженного автомобильного движения и пробок на фривеях?

Вспомнив эпизод на перекрестке, я подумал об амплитуде Лос-Анджелеса: от стынущей жертвы на тротуаре до «социально-технологического» специалиста, для которого эта жертва — всего лишь элемент решаемого уравнения. Старомодная помощь ближнему, попавшему в беду, исчезает, во-первых, потому, что на нее не остается времени и энергии, что она вообще не согласуется с образом и темпом жизни. Во-вторых, она неэффективна, кустарна, неспециализированна — потуги случайных одиночек в век, когда и автомобильные катастрофы поставлены на некий поток. На смену идут «социальнотехнологические системы», увязывающие реакции людей и машин, наука, математика. Да, выход в науке. Но она не управляет стихией машин и фривеев. Она берет на себя скромную задачу сгладить и уравнять наиболее крайние, жесткие проявления этой стихии.

6

— То, что сегодня происходит в Калифорнии, завтра произойдет во всем мире или во всяком случае в США...

Вот образчик калифорнийской самоуверенности, а точнее— самоуверенности лос-анджелесского дельца, упоенного чрезвычайно быстрым развитием своего города и штата. Оракула зовут Дон Мачмор, ему 45 лет, моложавое лицо, энергичный рот, волосы бобриком, очки в роговой оправе. Откидываясь в качающемся и вертящемся кресле, поигрывая золоченым ножом для разрезания конвертов, он произносит свое пророчество без пафоса и экзальтации, будничным торопливым голосом занятого человека, как matter of fact, —констатируя факт и не очень утруждая себя аргументами: к чему аргументы? разве вы не видели динамизм Лос-Анджелеса?

Дон Мачмор — pollster, человек, занимающийся опросами общественного мнения (американский политический язык, очень легкий на новые словообразования, произвел это слово, которому трудно найти такой же короткий эквивалент в русском языке; от слова poll — опрос). Доя Мачмор-самый известный в Калифорнии полстер, калифорнийский Джордж Гэллап. Он руководит фирмой «Опиньюн резерч оф Калифорниа». 250 платных сотрудников приносят ей около полумиллиона долларов дохода в год, стучась в двери калифорнийских домов и выясняя мнения по самым разным вопросам — от популярности той или иной политической фигуры, добивающейся избрания на ту или иную должность, до рыночных шансов нового сорта кофе. У фирмы солидная репутация, много клиентов (с момента основания в 1948 году она провела сотни опросов), большая точность. В 1966 году политики — клиенты Мачмора, учитывая результаты опросов, проведенных по их заказам, выиграли в 84 из 86 выборных состязаний. В 1964 году на выборах президента США, предсказывая, сколько калифорнийских голосов получит Линдон Джонсон, а сколько — Барри Голдуотер, мистер Мачмор ошибся лишь на 0,6 процента. Многие опросы — конфиденциального характера, и к своим подопечным Мачмор относится со снисходительностью врача, знающего и берегущего чужие тайны. Он считает себя умеренным консерватором, но на опросы смотрит как на чистый бизнес.

щелчок по вымирающей, но еще шумливой и надоедливой осенней мухе, как ненависть дельца к сопливым гуманитариям, ко всем этим противникам вьетнамской войны, которые верещат о совести, осаждают вербовщиков корпорации «Доу кемикл», мешают налаженному процессу производства и, чего доброго, если их подраспустить, могут замахнуться и на его, работающее на войну, детище. «Бизнес Америки есть бизнес», —говорил президент Кулидж. Бизнес, и не более того. И если рухнет этот принцип, то и он, Генри Синглтон, упадет с верхней ступеньки иерархической лестницы.

Он готов был поболтать с нами в своем оффисе, но, увы, мы спешили на очередную встречу, к другим деловым людям, и под мелодичное позвякиванье мягко сошлись створки музифицированного лифта, скрыв лос-анджелесского миллионера, заказанного по телефону из Нью-Йорка через Хьюстон. В машине, как водится, мы посудачили насчет Генри Синглтона, нейтрально сойдясь на том, что это сильный и крупный человек, а Том Селф говорил, что это еще и человек приятный во всех отношениях и что, ах, как непросто далось то чудо, о котором так просто рассказал он в ресторане «Сенчури сити».

А потом из-за Генри Синглтона я даже слегка натерпелся. «Почему он у тебя такой красивый?» — говорил один редактор. Или обобщеннее: «Откуда там красавцы— миллионеры, если капитализм загнивает?»

Эти мелкие недоумения говорят о силе и въедливости давнишних стереотипов. Представляю усмешку Синглтона. Человек другого мира, он воспринимает нас как конкурентов — сильных и потому достойных уважения. Какой груз упадет с его плеч, если он узнает, где начинаются наши недоумения? Опасно, когда о сложнейшей, противоречивой, но и весьма жизнеспособной стране судят на уровне таких вот стереотипов. Опасно по многим причинам, в частности, потому, что, разбиваясь о реальность, стереотипы могут рождать иллюзии совсем другого, противоположного свойства. В самом деле, почему Генри Синглтон не похож на Кащея бессмертного? И если нет универсального физического безобразия, то непременно же должны обнаружиться детали компрометирующего порядка, как-то: взгляд воровской, убегающий, пальцы крючковатые, кадык худой и острый, —мало ли что можно найти.

Явспоминаю, как один товарищ, встретившийся с Робертом Макнамарой, в ту пору министром обороны США, упрекал нашего брата-журналиста, который, как известно, Макнамару не щадил. Увидев благоразумного, здравомыслящего, даже либеральствующего человека, он пришел к выводу, что мы, корреспонденты, окарикатуриваем Макнамару. От упрека трудно защищаться, тем более что он не лишен основания. Но позвольте, дорогой товарищ, вы разве Макнамару с рогами представляли?

Есть разные Макнамары. Альпинист Макнамара. Семьянин Макнамара. Любитель стихов. Усердный работник. Поборник ограничения стратегического оружия. И Макнамара — творец и главный исполнитель эскалаций во Вьетнаме, не случайно эту грязную войну долгое время называли «войной Макнамары». Есть Макнамара — бухгалтер смерти, высчитывавший коэффициент убийств в джунглях и применивший к истреблению людей принцип «стоимость-эффективность», то есть больше крови на каждый затраченный доллар. Нет только Макнамары — злодея из детской сказки, но это не значит, что отменяется политический деятель, играющий вполне определенную роль, функционирующий как частичка государственной машины.

Человек — существо социальное; он немыслим вне экономической и политической системы. Дело, которое делает Генри Синглтон, имеет общественные последствия. Он хозяин корпорации, стоящей под номером 68 в списке подрядчиков Пентагона. Он может быть примером как организатор производства. Как защитника «Доу кемикл», производительницы напалма, я его отвергаю.

«Доу кемикл» — далеко не первая спица в колеснице «военно-промышленного комплекса». В том самом списке она стоит в конце, под номером 98, но ее продукт, превращающий живых людей в страшные факелы, стал символом бесчеловечности бизнеса и далекой от американских берегов войны. Защищая «Доу кемикл», Генри Синглтон защищает самого себя, свою мораль и репутацию, свое назначение на земле, природу того чуда, которое он сотворил, превратив триста тысяч долларов в тридцать миллионов личного капитала и в большую корпорацию, стоящую полтора миллиарда.

Среди продукции «Доу кемикл» удельный вес дешевого в производстве напалма ничтожно мал, меньше одного процента в товарном обороте. Почему кричат о напалме? — недоумевают руководители «Доу кемикл». Почему забывают о другом, почему не славят удобства, которые мы несем в миллионы американских домов? Зайдите в супермаркет, здесь же, на площади «Сенчури сити», и вы найдете продукты «Доу кемикл» — тончайшие, крепчайшие прозрачные ленты из пластика. Рулончиками длиной по двести и больше футов они уложены в картонные брусы, и по одному из краешков бруса пропущена мелкозубая пилочка-о зубчики обрывается лента, сколько вам угодно. В ленту завертывают «чикен сэндвич» — бутерброд с курицей, который укладывается в портфель школьника. Такая лента незаменима для дома, для семьи: банки с соком, тарелки и судки с пищей, ветчина, масло, овощи обертывают этим удобнейшим пластиком, чтобы дольше хранить в холодильнике. А вот саран-рэп — прозрачная огнеупорная бумага из пластика, выдерживающая жар духовки. Цыпленок, баранья нога, кусок телятины, обернутые в саран-рэп и брошенные в духовку, жарятся в собственном соку.

Итак, далекий человек за Тихим океаном в конвульсиях с кожей сдирает пылающее напалмовое желе. Цыпленок аппетитно томится в духовке американской домохозяйки. Напалм и саран-рэп выпускаются в соседних цехах, а может быть и в одном. Извлекши из жаркого плена хрустящего, истекающего соком цыпленка, едят, может быть, перед телеэкраном, на который усилиями телекорреспондентов доставлены живые человеческие факелы.

Вербовщикам «Доу кемикл» не дают покоя в университетах, а компании нужны молодые кадры (молодежь — это будущее), и, как говорят, руководство корпорации разработало инструкцию для своих вербовщиков. Им досаждают словом «напалм», а они должны кричать в ответ «саран-рэп». Напалм! Саран-рэп! Напалм! Саран-рэп! Продукт есть продукт, будь то напалм или саран-рэп. Любой продукт законен, коль скоро на него есть спрос, ибо бизнес Америки есть бизнес, и разве вина «Доу кемикл», что те^далекие, черноволосые, маленькие и без американской улыбки люди на телеэкране родились не в той стране, которая сбрасывает напалм, а в той, на которую сбрасывают напалм.

На кухне в своей нью-йоркской квартире я увидел изящный картонный брус, и на одной из его граней маленькие буковки «Доу кемикл». Я выбросил его в мусоропровод и наказал жене быть повнимательнее, не покупать ничего с постыдным клеймом. Но, несмотря на шумные протесты, прибыли «Доу кемикл» растут, и не за счет напалма — на ее мирную продукцию прежний большой спрос.

В 1965 году, когда бесчинствовали алабамские расисты, покойный Мартин Лютер Кинг призвал к общенациональному бойкоту алабамских товаров. Из этого ничего не вышло. Теперь не удается бойкот «Доу кемикл». Американец дорожит удобствами, даже мелкими, и что за блажь подвергать остракизму корпорацию, делающую свое дело, и дело «патриотическое». Если летчик без угрызений совести сбрасывает канистры с напалмом, почему угрызения должен испытывать производитель напалма, а тем более покупатель саран— рэп? Каждый занят своей работой, каждый делает свое дело, хочет жить и иметь кусок хлеба, намазанный американским маслом второй половины XX века, то есть и машину, и дом, и цветной телевизор, пикники по уикэндам, праздничные петарды 4 июля, в День независимости, детей в колледжах и деньги на летние отпуска, чтобы слетать в старушку Европу и ботинком человека из новой империи потыкать в древние камни Колизея. И зачем отказываться от мелких удобств «Доу кемикл», вносящей свой посильный скромный вклад в американское процветание?

И все это заложено в коротенькой реплике Генри Синглтона о bunch of educators.

8

Генри Синглтон — не единственный чудотворец, он мелкая сошка рядом с новыми миллиардерами типа нефтяных магнатов Гетти и Ханта, но его чудо характерно для 60-х годов и свершилось в месте, где много чудотворства — в Лос-Анджелесе, в Южной Калифорнии. Приглядимся же к фону, на котором стоит наш миллионер и кружатся-кружатся сутками и годами каруселилос-анджелесскихфривеев. В них — динамизм главной военной кузницы США.

История экономического развитая Лос-Анджелеса знает несколько магических слов. Железные дороги, которые в эпоху освоения Дикого Запада ложились вслед за пионерами в фургонах, скрепляя строчками шпал шаги прогресса… Потом нефть, открытая в девяностых годах прошлого века и превратившая Южную Калифорнию из аграрного в индустриальный район. Допотопные, но действующие нефтяные качалки до сих пор видны прямо на улицах, у ресторанов, в соседстве с богатыми особняками. Собственной нефти, правда, уже не хватает для мощной местной индустрии.

В двадцатые годы слово «самолет» было скорее романтическим, чем магическим. Авиазаводы начали строить именно в Калифорнии,, потому что теплый климат удешевлял строительство, а вечно ясное небо не задерживало испытаний продукции. В небо — не только калифорнийское и не только с мирными целями — устремлялся человек. Калифорнийское самолетостроение резко увеличило удельный вес во время и особенно после второй мировой войны. К концу пятидесятых годов на индустриальную арену вышли ракеты и электроника. Любящий краткость язык обзавелся словом aerospace. В практическом контексте Лос-Анджелеса aerospace означает современную, преимущественно военную, индустрию, в которой тесно переплетены самолетостроение, ракетостроение и электроника. Бремя гонки вооружений Лос-Анджелес взвалил на себя с восторгом, ибо это сладостное бремя — от военных заказав крепнут плечи калифорнийского гиганта. Впрочем, говорят не о бремени, а о мощном экономическом стимуле.

«Бэнк оф Америка» — первый по капиталам в Калифорнии, Соединенных Штатах и во всем капиталистическом мире. Его штаб-квартира по старинке находится в Сан-Франциско, сохранившем репутацию финансового центра Западного побережья, но в Лос-Анджелесе — основные операции и 270 отделений (на территории графства Лос-Анджелес). У кого больше полномочий, возможностей и прямого расчета следить за экономическим здоровьем графства Лос-Анджелес? У кого больше информации о причинах местного процветания? Банк располагает обширной службой. Много сведений и оценок содержит, в частности, подготовленный его экономистами специальный полуконфиденциальный доклад «В фокусе район Большого Лос-Анджелеса-Лонг-Бича». Нам любезно вручили по экземпляру этого доклада во время визита в сан-францисскую штаб-квартиру «Бэнк оф Америка». Он обобщает и систематизирует тенденции экономического развития за послевоенный период, и достаточно откровенно, будучи предназначен для деловых людей.

Степень занятости и связанные с ней приток или убыль населения — едва ли не важнейший для американца показатель экономической конъюнктуры. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. С 1945 по 1965 год население графства Лос-Анджелес почти удвоилось (с 3,7 миллиона до 6,9 миллиона), а реальные его доходы более чем утроились (до 24,3 миллиарда долларов в 1965 году). Население росло вдвое быстрее, чем в среднем по стране, и быстрее, чем в любом крупном городе, —три процента среднего прироста в год. Две трети прироста шло за счет внутринациональных миграций, за счет американцев, переселяющихся в район Лос-Анджелеса из других частей страны.

«Графство Лос-Анджелес является экономическим центром юго-запада США, —говорится в докладе. —Лишь семь из пятидесяти штатов нашей страны превосходят это графство по населению… Лишь четверть века назад.графство было известно главным образом благодаря своей киноиндустрии, сельскохозяйственному производству и туристским развлечениям. Сегодня оно приобрело всемирную репутацию одного из ведущих индустриальных, финансовых и торговых комплексов нашей страны. Лишь немногие районы США претерпели такие драматические изменения за этот период. Благоприятные естественные ресурсы, наличие рабочей силы и капитала, расширяющийся региональный и национальный рынок — все это способствовало экономическому росту теперешней гигантской метрополии. После второй мировой войны все основные отрасли экономики, за исключением сельского хозяйства, внесли свой вклад в экономический подъем района, но темп задавало быстрое расширение оборонной индустрии».

Вот краткая характеристика общего лос-анджелесского чуда, в котором индивидуальный успех нового миллионера Синглтона— незначительный штрих.

«Самой важной из всех приманок, привлекающих новых людей в район Лос-Анджелеса — Лонг-Бича (Лонг-Бич — город в графстве Лос-Анджелес, население около четырехсот тысяч человек, имеет общую с Лос— Анджелесом гавань и экономически составляет один район. — С. К.), была работа, — сообщает доклад. —С ростом оборонной промышленности Лос-Анджелес завоевал репутацию места, где можно найти хорошо оплачиваемую работу. Из общего прироста рабочей силы в Калифорнии за период с 1950 по 1965 годы на это графство падает 44 процента».

Далее: «Вне сомнения, авиационная промышленность явилась главным ключом к успеху Лос-Анджелеса на национальном оборонно-космическом рынке. Район был одним из первых важных центров авиационного производства в стране и к 1950 году занимал командное положение в этой области. Естественно, что в этом районе производители получали большую долю увеличившегося объема контрактов на военные самолеты… Уменьшение закупок (военных самолетов. — С. К.) после 1957 года вынудило предпринимателей заняться поисками разнообразия продукции. Это ускорило сдвиг в сторону ракет и электроники. Таким образом, четыре корпорации, бывшие в 1950 году крупнейшими производителями самолетов, стали теперь создателями и производителями ракет, электроники и космического оборудования».

В современном мире, скрепленном множественными, не всегда прямыми взаимосвязями, нет места для изолированных чудес. Из доклада, —я прошу прощения за цитаты, но в них сила документа, —видно, что экономическая конъюнктура Лос-Анджелеса зависит не только от общего состояния американской экономики, но и от мировой политической конъюнктуры, от военной стратегии американского империализма, которая влияет на размеры военного бюджета того или иного года. (Кроме того, есть и обратная, чрезвычайно мощная связь — давление «военно-промышленного комплекса» на официальную политику.) Вот, со ссылками на авторитет банка, элементы этой взаимосвязи, поэтапная история экономического чуда Лос-Анджелеса.

«Самый быстрый прирост занятости» — 1951-1953 годы, период корейской войны. Тогда же рекордный прирост населения за счет миграций из других районов США.

«Другой период быстрого роста» — серединапятидесятыхгодов, так как «на ведущее место выдвинулись ракетная и электронная промышленность».

Замедление роста занятости — после 1957 года, когда «число рабочих мест в авиационной промышленности стало сокращаться».

Еще большее замедление-в 1962-1964 гг., «главным образом из-за потери рабочих мест в промышленности, связанной с обороной и космосом, которая последовала за завершением или прекращением больших ракетных программ».

«Наивысший уровень занятости» — в 1965 году, когда «увеличилось производство гражданских самолетов, а также число правительственных заказов на продукцию для обороны и космоса».

Последние данные в докладе — на середину 1965 года. В феврале началась воздушная война против ДРВ, в конце июля Белый дом пошел на первую крупную эскалацию наземной войны, увеличив число американских солдат в джунглях с 50 тысяч до 125. Открывались воодушевляющие перспективы — полумиллионный экспедиционный корпус в Южном Вьетнаме, потребность в тысячах боевых самолетов и вертолетов, до тридцати миллиардов долларов расходов на вьетнамскую войну в год, общий военный бюджет, который в 1965 году президент Джонсон обещал «заморозить» на уровне 49 миллиардов и который президент Никсон унаследовал в размере 80 миллиардов. Для Лос-Анджелеса открывалось новое золотое дно.

Сконфужены ли авторы доклада этой подоплекой процветания? Эмоций в докладе нет, одни цифры и выводы. Если искать эмоциональный заряд в цифрах, то доклад — восторженная исповедь грешника, который рад не каяться, а грешить еще и еще.

В справочном альманахе «Калифорния» даны краткие сведения о городах графства Лос-Анджелес. Реестр внушительно однозначен. Бербанк — центр авиационной промышленности. Кулвер-сити — авиазаводы корпорации Хьюза. Гардена — электроника и самолетные части вперемежку с казино. Инглвуд — авиационные заводы и лос-анджелесский международный аэропорт. Лонг-Бич — военно-морскаябаза, судоверфь и ежегодный международный конкурс красоты. Лингвуд — электроника и самолетные части. Монровия — электроника и пищекомбинаты. Полмдейл — большая военно-воздушная база Эдвардс. Пасадена — знаменитая лаборатория «Джет пропалиш», связанная с полетами на Луну, электроника, точное производство. Помона — ракеты, самолетные части. Санта-Моника — «РЭНД корпорейшн», авиазаводы, электронные лаборатории и ежегодные церемонии вручения Оскаровских премий лучшим кинофильмам, кинорежиссерам, киноактерам.

Главная военная кузница современной Америки застраховала себя с разных сторон. Я не просился в закрытые районы, не видел военных заводов, но знаю, что по их сборочным линиям Южная Калифорния прогоняет и «холодную войну», и «малые войны», и подготовку на случай ядерной войны, и космическую эру, тесно увязанную с нуждами «обороны», и лунные экспедиции, потому что из 24 миллиардов, затраченных на то, чтобы оставить в безводном Море Спокойствия следы термических башмаков Нейла Армстронга, немало перепало тем же людям, продукция которых перепахивает бомбами рисовые поля и джунгли Вьетнама. А если так, то не нанизаны ли герои-астронавты на ту же длинную цепочку американской жизни, что и их соотечественники, которые не отвергают благо саран-рэгг из-за того, что «Доу кемикл» производит зло напалма?

Но оставим Луну в ее поколебленном покое. Знакомясь с историей лос-анджелесского чуда, я мысленно соотносил бешеные ритмы фривеев с земными картинками, с унылым, извинительно униженным обликом городков в угольных районах Аппалачей — очагов хронической депрессии и безработицы. Там нет нынешнего чуда, там лишь воспоминания о былых чудесах. В Хэзарде, Восточное Кентукки, о второй мировой войне мне рассказывали как об эре процветания и благополучия. Гром войны, смерть, витавшая над Европой, Африкой, Тихим океаном, вдохнула жизнь в аппалачские городки, потому что вернулся спрос на уголь. Возврат к миру был возвратом к экономическому запустению. О войне нет-нет да и вспомнят, как о счастливой поре детства. Бедные очаги депрессии в Аппалачах, вы знавали периоды бума лишьвгоды мировых войн. Невелик ваш ресурсманевренностии приспособляемости.

Деньги налогоплательщиков, финансирующих гонку вооружений, собирают по всей стране, но внепропорциональнобольшом количестве перекачивают в Калифор. нию, в «Золотой штат», чье золото уже не в апельсинах и солнце. Там живет одна десятая часть населения страны, но военно-промышленные корпорации Калифорнии получают более двадцати процентов первичных военных заказов Пентагона и более половины всех заказов, связанных с космосом. В 1965 году Калифорния получила более трети всей суммы федеральных ассигнований на научные, то есть в основном военно-научные, исследования (четыре миллиарда долларов) — втрое больше, чем следовавший за ней штат Нью-Йорк. Что касается Южной Калифорнии с центром в Лос-Анджелесе, то, по подсчетам специалистов, шестьдесят процентов людей, занятых в обрабатывающей промышленности этого района, трудятся на военных заводах.

Кипучий, ультрадинамичный, сверхамериканский город, куда люди приезжают за заработком и счастьем, где будущее проступает в виде самодовлеющих скоростей, где даже герл с порочно-обжигающими глазами из стриптизна на.бульвареЛа Сьенега вращает ягодицами в общем, механически отрешенном темпе, а засохшие листья, комки земли и почти деревенская пыль у глухих мексиканских заборов вдруг отзывается в сердце сентиментальной тоской по маленькому городишке возле речки Теша, в котором произвели тебя на свет божий покойные отец и мать, —этот Лос-Анджелес заставляет напряженно задуматься над сложными метаморфозами века. Традиционный образ смерти — костлявой старухи с косой больше подходит ко временам монаха Креспи, не увязывается с резкими гранями модерна, со стремительным накатом бетона на шоссе. И конечно, аіиериканское богатство происходит от ресурсов и истории страны, умения работать, подстегнутого жесткой конкуренцией, а не только от прибыльной гонки вооружений, но главная неоспоримая подоплека у послевоенного экономического чуда Лос-Анджелеса — бизнес войны, работа на старухусмерть. 3530 долларов среднего дохода на душу насел

На процентов больше, чем в среднемпостране)сколькоизних от контрактов с костлявой? Сто тысячдомашних бассейнов для плавания, 125 тысяч частных яхт сколько субсидировано урожаями смерти нахолмахКореи, в джунглях Вьетнама? Из Лос-Анджелеса мир виден как производственный комбинат с конвейерной лентой, перекинутой через Тихли океан, на одном конце ее выбивают у человека из рук жалкую плошку с рисом, а на другом выходит красивенький домик в рассрочку для другого человека, бассейн для плавания, машина последней марки.

Мэри Маккарти, известная писательница и критик, которую называют гранд-дамой американской литературы, в своей книге эссе и очерков о Вьетнаме приводит один эпизод:

«Когда я летела в Гуэ на большом самолете «Си-130», я слышала, как пилот и второй пилот обсуждали свои личные цели в этой войне, и они состояли в том, чтобы заняться во Вьетнаме бизнесом на недвижимости, как только война кончится. С воздуха присматривая за вьет— коїнговцами, они прикидывали разные варианты и решили, что Нга Транг, где «красивые песчаные пляжи», подходит им лучше, чем залив Кам Рань — «пустыня». Они разошлись во мнениях, на чем можно сделать больше денег: пилот хотел строить первоклассный отель и виллы на продажу, а второй пилот считал, что будущее за дешевыми жилыми домами. Для меня этот разговор был как галлюцинация, но на следующий день в Гуэ я встретила полковника морской пехоты, который вновь облачился в мундир после отставки. Он сражался с японцами, а потом делал деньги на земельных проектах в Окинаве и вкладывал прибыли в импорт из Японии замороженных креветок, которыми снабжал рестораны в Сан-Диего. На войну, этот дешевый вид массового туризма, они смотрят глазами бизнесменов».

По совпадению, символическому, но не случайному, собеседники Мэри Маккарти были динамичными калифорнийцами, детьми той цивилизации, которая научилась перерабатывать в доллары чужие страдания и кровь и привыкла к перманентным подпоркам гонки вооружений. В круг ее включены директора крупнейших авиационных корпораций, рабочий с завода, производящего ракеты «Титан» или «Поларис», миллионер Генри Синглтон, торговец дамским платьем (а Лос-Анджелес славен женскими модами и большими швейными фабриками), совсем не интересующийся, откуда берутся доллары уегоочаровательных покупательниц, профессора из «РЭНд коопорейшн», дающие научные рекомендации по «контр, повстанческой войне», конгрессмены, хлопочущие оновыхвоенных заказах для предприятии своего округа. И летчик, бизнесмен в душе, который, поганя вьетнамскую землю, мечтает украсить ее первоклассными отелями и виллами, разумеется, с выгодой для себя.

9

«Тихий американец» Грэхема Грина был опубликован в 1955 году, когда французы уже расшибли, себе лоб о Вьетнам, а американцы лишь пробовали ногой трясину, засылая в Сайгон советников и агентов ЦРУ, замаскированных под сотрудников миссий экономической помощи. Я прочел этот роман с запозданием на десять лет, в пору эскалаций Джонсона, и подивился художнической и политической зоркости писателя. В «тихом американце» Пайле, сыне профессора — знатока водной эрозии, воспитаннике Гарварда, разведчике, который делает ставку на «третью силу» генерала Тхе и не знает, чем же больше огорчаться, когда не вовремя произошел устроенный им взрыв на сайгонской площади, —безногим обрубком, дергавшимся, как зарезанная курица, мертвым ребенком на руках безутешной матери или своими ботинками, забрызганными кровью («Придется отдать их почистить, прежде чем идти к посланнику»), —в этом Пайле точно схвачен тип нового миссионера. «Он был покрыт непроницаемой броней благих намерений и невежества», —говорит о нем английский журналист Фаулер. Именно непроницаемой броней. Именно благих намерений — ведь он наивно, но искренне хотел осчастливить вьетнамцев американской демократией. И именно невежества, но невежества особого рода — ученого, наукообразного и потому еще более самоуверенного и опасного. Помните преклонение Пайла перед неким Йорком Гардингом, «серьезным» политическим писателем? После того как Пайла отправили к праотцам, Фаулер осматривает его книжную полку, на которой полное собрание сочинений 1 ардинга — «Угроза демократии», «Миссия Запада», «наступление красного Китая». Пайлу незачем было приглядываться к чужой жизни, ее досконально изучили и 'Классифицировали ученые соотечественники: «Он видел только то, о чем ему прожужжали уши на лекциях, а наставники его одурачили. Даже видя мертвеца, он не замечал его ран и бубнил: «Красная опасность» или «Воин демократии»...

Грин в зародыше разглядел одну из самых уродливых черт американской интервенции во Вьетнаме — ее наукообразность. Потом полмиллиона американцев, уже не тихих, сошли на вьетнамскую землю и приступили •к массированному перевоспитанию вьетнамцев по рекомендациям тихих своих соотечественников — ученых профессоров, к экспериментам над целой нацией.

Чтобы подчеркнуть эту прозорливость Грэхема Грина, приведу один факт. Этот факт хорошо известен в Америке, но я сошлюсь на упомянутую книжку Мэри Маккарти, которая, судя по ее язвительным эссе, поехала во Вьетнам и для того, чтобы своими глазами увидеть соотечественников в роли интервентов, и заодно для того, чтобы опровергнуть Джона Стейнбека с его дифирамбами американским летчикам: он сравнивал их с знаменитым виртуозом-виолончелистом Пабло Казальсом, любуясь, как они делают свое дело, и не желая видеть, что это за дело.

Касаясь предыстории грязной войны, — первой войны, которую Америка вела «по науке», госпожа Маккарти пишет: «Поведение противника изучалось под университетскими микроскопами, образцами были перебежчики в свободный мир. Однако практического опыта не доставало до тех пор, пока война во Вьетнаме не создала лабораторию для испытания нового оружия — академический вариант «Б-52» или шариковой бомбы «Лэйзи дог»… Сразу после Женевских соглашений полувоенные профессора зачастили во Вьетнам, и первым из них был Уэсли Фишел, профессор Мичиганского университета, которого считают изобретателем Нго Динь Дьема… Понадобились, тем не менее, «новые рубежи» (избрание президентом Джона Кеннеди. — С. К.), чтобы осовременить американское «мышление» о Вьетнаме. Свежий взгляд на ситуацию, брошенный людьми Кеннеди, доказал необходимость совершенно новой тактики с совершенно новыми терминами: контрвосстание, специальнаявойна… В 1961 году, в год создания специальных частей (более известных под именем «зеленых беретовкм — С. К.),экономист из Стенфордского университета Юджин Стейли, чье имя связано теперь с идеей стратегических поселений разработал свой план...»

Дальше Маккарти описывает этот план, достойный Йорка Гардинга, вдохновителя «тихого американца» Пайла:

«План Стейли не мог, конечно, прийтив голову рядовому вашингтонскому чиновнику… С профессорской любовью к диаграммам он разделил страну на желтые зоны, голубые зоны и красные зоны; желтые зоны, контролируемые правительством (и доступные для американской помощи), голубые — сомнительные и красные —вьетконговские. Его план заключался в том, чтобы переместить население, —если оно поддавалось перемещению, —в Зоны Процветания, в которых для начала предполагалось создать пятнадцать тысяч образцовых поселений, сильно укрепленных и окруженных колючей проволокой. При пылком сотрудничестве генералаМаксвеллаТейлора было построено около двух с половиной тысяч поселений а-ля Стейли. Жизнь в них до последней детали была расчерчена по диаграммам. Каждый житель обязан был купить и носить специальную форму-четыре разных цветовых комбинации в зависимости от возраста и пола — и иметь два опознавательных документа, один для перемещения внутри поселения, другой — чтобы выйти За его пределы. Стража закрывала ворота в семь вечера и открывала в шесть утра. У людей, согласившихся переселиться в стратегические поселения, дома сжигались, а поля опрыскивались ядовитыми химикалиями с тем, чтобы оставить Вьетконгу выжженную зону, —это было первое широкое приложение науки химии к политической борьбе. Американское правительство, разумеется, платило компенсацию.

Те, кто не соглашался покинуть место жительства, перемещались силой, а их деревни и урожаи все равно сжигались и опрыскивались; часть воспротивившихся крестьян и деревенских старейшин были в назидание другим казнены вьетнамской армией. Внутри поселений осуществлялся строгий политический контроль, и казни также имели место. Поселенцев облагали специальными налогами и другими обязательными поборами, во многих случаях без компенсации. Им приказали в течение трехмесяцев перетащить к себе всех своих родственников, которые были в красных зонах, их наказывали, если им это не удавалось. Профессор Стейли, вне сомнения, не несет ответственность за эксцессы в реализации его программы; он л и ш ь разработал тоталитарные чертежи для вьетнамских и американских советников, основываясь на своем собственном опыте в этой стране».

Что произошло дальше? План Стейли, по замечанию Мэри Маккарти, оказался «величайшим подарком, преподнесенным Соединенными Штатами Вьетконгу». Жители поджигали стратегические поселения, восставая против кслнцлагерей американского типа, а когда Нго Динь Дьем был убит сайгонскими генералами, чудовищный плод кабинетного ума был совсем похерен, и профессор Стейли, равно как и «изобретатель» Нго Динь Дьема профессор Фишел были преданы забвению, уступив место… другим профессорам и другим планам.

Стенфордский университет, где Юджин Стейли расчерчивал свои диаграммы, воплощавшиеся в сожженные деревни, отравленные поля, колючую проволоку и казни, расположен в Северной Калифорнии. Это частный университет с репутацией солидного академического заведения, и, конечно, в нем много известных и уважаемых ученых, внесших большой вклад в истинную науку. Самое далекое уживается рядом, бывает, что и под одной крышей, ложка дегтя не испортит бочку меда, но, впрочем, смотря какая ложка и какой деготь — дегтем профессора Стейли можно обесславить и университет, и целую страну. Критика Мэри Маккарти направлена против той самонадеянной политической науки, —да и наука ли это? — которая не оплодотворена гуманистической идеей, несет не благо, а страдания людям, и если профессора Стейли не видно у позорного столба, то объясняется это, вероятно, тем, что страдали не его соотечественники, а вьетнамские крестьяне, не знающие, кому они обязаны «стратегическим и поселен и я м и ».

С тех пор как Гарвард, если вернуться к роману Грина, послал своего питомца Пайла в Сайгон, многое изменилось в Америке, многосложно усвоившей уроки вьетнамской войны. И Гарвард, и Стенфорд, Беркли, Колумбийский университет в Нью-Йорке, десятки, если не сотни колледжей и университетов по всей стране видели восстания студентов против «пентагонизации»науки. Но проблема не снята. У Вашингтона непереводятсяпомощники, готовые экспериментировать на целых народах. Эпизод из жития профессора Стейли — лишь присказка к истории «РЭНД корпорейшн», о которой мне хочется вкратце поведать.

Это заведение в городе Санта-Моника, в получасе езды от центра Лос-Анджелеса, окружено ореолом всемирной известности. Одни находят там оракулов, прозревающих XXI век, другие — империалистических алхимиков. Во всяком случае, визит туда обязателен, хотямнелично он мало что дал, помимо «эффекта присутствия».

Мы подъехали к двум ничем не примечательным стандартно модерным зданиям, соединенным друг с другом. Кисточки пальм на автостоянке, шевелимые ветром с Тихого океана, —океан в квартале от «РЭНД» и как бы придает корпорации дополнительную глобальность. Голые коридоры, кубы скромных кабинетов, длинные столы и бачки для кофе в конференц-комнатах. Вот молоко. Сахару хотите? У сотрудников сбившиеся набок галстуки, многодумные лбы и — взгляды интеллектуалов; вместо сигарет — трубки, пиджаки повешены на спинку кресел и прочий университетский налет. Жаргон научный технико-политический, причем многие новейшие термины вроде multi death — мультисмерть или overkill — сверхубийство родились в стенах «РЭНД» и ей подобных учреждений. Разговор академически спокоен и рассудителен. Тон ровный, страсти изгнаны, эмоции сданы в архив или оставлены лишь для домашнего потребления — они необъективны. Рэндовцы ценят факт, холодную логику, нескованную моралью игру ума и в своих гостях предполагают такие же качества.

Словом, ничего особенного, нет даже заборов и решеток на окнах, хотя это одна из секретнейших организаций Америки.

Но у входа — не у самой двери, а в вестибюле пятиэтажного зигзагообразного здания — нас встретил и из-за стола поманил к себе взглядом дюжий охранник, по виду из таких, что встречаешь в помещениях американских банков. По телефону вызвал человека в штатском, отвечающего за безопасность. На пиджаки нацепили временные пропуска, и человек в штатском эскортировал нас по коридорам, кабинетам, всюду. В кабинетах много секретных бумаг, но сотрудники могут оставлять их на столах: рэндовцы дорожат воздухом университетов, признаками академической вольницы. А обученные люди берегут их секретные идеи, как берегут деньги охранники в банках.

Часа полтора мы провели в разговорах с сотрудниками, но беседа была нейтральной, в стороне от основной ориентации «РЭНД». Зато — о американская любезность, органически увязанная с рекламой! —нас снабдили брошюрками и журнальными вырезками со сведениями общего порядка.

В двух зданиях (в подвале, кстати, размещен крупный вычислительный центр с богатой электронной памятью и прямыми выходами к клиентам) работают 1140 человек, из них 524 специалиста — 145 инженеров, 82 экономиста, 75 математиков, 60 физиков, 51 программист, 32 знатока политических наук, 57 экспертов в области метеорологии, истории, психологии, лингвистики, физической химии, социологии и т. д. Это think tank, что означает резервуар мысли, мозговой трест, мыслехранилище. Метод работы в «РЭНД» включает в себя как исследования отдельных специалистов, так и групповые, совокупные, так сказать, межведомственные усилия людей разного профиля, собранных под одной крышей, и последнее особенно важно и перспективно — вэтом— то, собственно, и есть главная идея мыслехранилища. Усложняющийся век и взрыв информации диктуют невиданные скорости и память электронных мозгов, а также попытки преодолеть необходимую, но и сковывающую специализацию, которая дробит человеческое знание на множество изолированных отсеков. В «РЭНД» таланты сотрудников не разложены по отраслевым ящикам, а объединены и перемешаны. На стыке специальностей, при вольной игре ума, преодолевающего преграды специализации, искрами пробегают смелые идеи. К прожектору, бьющему в одну точку, добавлен локатор, озирающий весь горизонт. В известной мере think tanks нарочито поощряют дилетантизм профессионалов, воспитывая из них поставщиков идей.

Знакомясь с материалами о «РЭНД корпорейшн», —а заочное знакомство началось задолго до визита, —я испытывал двойственное чувство, известное советским людям, побывавшим в Америке, чрезвычайно изобретательной и отнюдь не застывшей стране: с одной стороны, достойны одобрения дух изобретательства и разного рода новшества, на которые горазды американцы враги всякой косности, с другой — удивляешься, а порой и ужасаешься целям, ради которых применяются эти новшества.

«РЭНД корпорейшн» считают первым в Соединенных Штатах think tank, но позвольте временно покинуть Калифорнию и перенестись под Нью-Йорк, в живописный городишко Кротон-он-Хадсон (Кротон-на-Гудзоне), где в идиллической тишине расположен на зеленых холмах другой think tank — Гудзоновский институт. Директором там Герман Кан, самый известный питомец «РЭНД». Этот мысленный перелет я совершаю, чтобы подробнее разъяснить идею think tank. Визит в Гудзоновский институт был обстоятельнее.

— Мы, —говорил Макс Сингер, президент института, —независимые посредники между правительством и разного рода экспертами.

Независимость — коронное слово в его разъяснениях, но независимость особого рода, направленная не на подрыв устоев капиталистического государства и идеологии, а на их укрепление. Это слуги аппарата власти, который кормит их заказами, оплачивает их идеи из федерального бюджета, но сохраняет за ними самостоятельное мнение и независимость от административной, иерархической лестницы. По словам Сингера, сила и эффективностьГудзоновскогоинститута и других мыслехранилищ в том, что они «вне правительства», —частные корпорации экспертов и мыслителей. Не будучи в отношениях служебного подчинения, не боясь недовольства власть предержащих, не опасаясь за место, то есть освободившись от качеств правительственных чиновников, они могут высказывать правительству и разным его ведомствам самые разные точки зрения. Кроме того, как уже говорилось, сотрудники института, являясь специалистами в своих областях, сознательно развивают в себе взгляд посторонних, как бы отходятот своихпрофессий, стремясь к широте и нескованности взгляда.

Итак, независимость и широта — своеобразный технический девиз мыслехранилищ.

— Ключ в том, — подчеркивал Сингер, сидя в заваленном бумагами кабинете, где на двери сейфа предупреждающе висел лозунг: «Ничего не забыл?», —ключ в том, чтобы сохранять дистанцию от власти. И в том, конечно, чтобы правительство и его ведущие представители понимали выгоды независимого взгляда и независимой критики. Мы пытаемся быть объективными, хотя это не всегда удается. Мы не подчинены другим учреждениям, в своих суждениях и выводах не испытываем гнета лояльности.

Хотя think tanks уже создаются в Западной Европе, Сингер настаивал, что это чисто американский институт. В Западной Европе, говорил он, специалисты не хотят отказываться от своих привилегий, а кроме того, не рискуют задавать обескураживающие вопросы своим правительствам.

Защищая принцип непредубежденного и свежего взгляда, Макс Сингер приводил примеры не только из вашингтонской сферы: среди клиентов института есть промышленные корпорации, городские муниципалитеты. Взять, к примеру, крупнейшую сталелитейную корпорацию «Юнайтед Стейтс Стил» или другую большую корпорацию, говорил он. Высшие ее администраторы слишком заняты текучкой, у них физически нет времени заглянуть в завтрашний день. Кому же поручается эта важнейшая задача? Экспертам, консультантам корпорации. Предположим, что они пришли к важным, верным и смелым решениям. Но кто их будет слушать? У них нет достаточного авторитета. У таких учреждений, какГудзоновскийинститут, авторитет велик. Прежде всего это авторитет его главы и директора Германа Кана.

В Гудзоновском институте, созданном в 1961 году, занято лишь несколько десятков человек. Он претендует на более элитарный характер и более широкий подход к проблемам «национальной безопасности и международного порядка», чем «РЭНД корпорейшн».

«Хотя доклады Гудзоновского института часто содержат детальные рекомендации, акцент мы делаем на разработку широких рабочих концепций, в рамках которых была бы большая вероятность развития разумной и успешной политики», —говорится в официальной само— аттестации института. Главными целями своих исследований институт считает следующие: стимулировать и расширять воображение; прояснять, определять, называть и аргументировать главные проблемы; разрабатывать и изучать альтернативные политические комбинации; улучшать интеллектуальные коммуникации исотрудничество, используя исторические аналогии, сценарии, метафоры, аналитические модели, точные концепции и подходящую терминологию; усиливать способность распознавать новые ситуации и кризисы и понимать их значимость; оказывать «пропедевтическую» помощь.

Вернемся, однако, к «РЭНД» — не только к методу, но и целям. И к вопросу о том, кто черпает из этого резервуара?

Это не было секретом и в 1946 году, когда проницательный начальник штаба ВВС США генерал Арнольд, которого называют «архитектором» американских военно— воздушных сил, решил каким-то образом сохранить группу ученых специалистов, созданную при авиации во время второй мировой войны. Генерал Арнольд догадывался, что в послевоенном мире американским бомбардировщикам, вооруженным атомными бомбами, предстоит играть важную роль. Но какую? Для ответа требовались ум и глаза ученых. Так в марте 1946 года возник «проект РЭНД» (сокращение от слов Research and Development— исследование и развитие) для «продолжения программы научного изучения и исследования с целью рекомендации военно-воздушным силам предпочтительных методов, техники и средств».

На государственной службе оклады в то время были слишком малы, чтобы прельстить ученых, и потому на первых порах генерал Арнольд пристроил свое детище филиалом к авиационной корпорации «Дуглас эркрафт компани». Ее хозяин Дональд Дуглас, дочь которого, кстати, была замужем за сыном генерала Арнольда, получил от Пентагона первые десять миллионов долларов на покупку мозгов для ВВС. Первый доклад, вышедший из «РЭНД», сразу, как быка за рога, взял будущее. «Предварительная конструкция экспериментального космического корабля, вращающегося вокруг Земли» — вот его название. Рэндовцы гордятся, что доклад появился за десять лет до первого спутника, хотя с самим экспериментальным кораблем американцы, как известно, опоздали.

Много воды утекло с тех пор. Идея профессоров на службе Пентагона оказалась заразительной, в США мозговые тресты расплодились десятками. Сама же «РЭНД» еще в 1948 году стала «независимой неприбыльной корпорацией», более живучей, чем материнская «Дуглас эркрафткомпани», недавно слившаяся с авиационной корпорацией «Макдоннел». «РЭНД» вырастила плеяду так называемых стратегических мыслителей; критики именуют их просвещенными каннибалами, но у них есть и последователи, причем в разных странах. В списке своих заслуг «РЭНД» числит, например, историю с изучением вопроса о дислокации баз стратегических бомбардировщиков. Экономист-статистик Алберт Уолстеттер в начале пятидесятых годов подверг сомнению концепцию, согласно которой командование стратегических ВВС делало упор на заморские базы. Изучив этот вопрос на разных уровнях, «РЭНД» рекомендовала Пентагону сконцентрировать действующие базы стратегической авиации на территории США, отведя заморским базам роль перевалочных и заправочных. Рекомендации вняли отнюдь не сразу. Подсчитано, что Уолстеттер и его коллеги провели около ста совещаний с военными и правительственными чинами прежде, чем их совет был принят.

Стратегическому мыслителю Герману Кану, о встрече с которым я еще расскажу, рамки ВВС были тесны. Реализуя принцип-думать о том, о чем невозможно думать, —Кан с ледяной невозмутимостью разрабатывал шкалу жертв ядерной войны, метафоры и сценарии эскалаций, подвергая логическому анализу даже ядерный апокалипсис.

Но в целом «РЭНД корпорейшн» сохранила верность авиационным генералам. «Как и в прошлом, ВВС остаются нашим главным клиентом, которому было отдано почти семьдесят процентов исследовательских усилий корпорации», —прочитал я в официальном отчете «РЭНД» * за 1966 год. Там же сообщается, что с ВВС заключено новое пятилетнее соглашение, по которому «РЭНД» получает заказы на 75 миллионов долларов. 23 процента «усилий» отдано Пентагону и НАСА — правительственному агентству по космосу. По заданиям своих клиентов «РЭНД» подготовила в 1966 году 335 меморандумов и восемь докладов по вопросам стратегическим, тактическим и «контрповстанческим», политическим (от «культурной революции» в Китае до аграрного развития в Перу), научно-техническим (включая, например, вопрос о закономерностях распространения океанских волн, вызванных околоповерхностными или подводнымиядернымивзрывами), по системам связи и т. д.

«Стратегические исследования», сообщает отчет, касались широкого круга проблем — от новых концепций стратегии и дислокации вооруженных сил до практических рекомендаций по увеличению эффективности ядерного и авиационного потенциала. Особое внимание уделяли вопросу о нераспространении ядерного оружия, который, видимо, остро иінтересовал Вашингтон в связи с переговорами о ныне уже заключенном соглашении.

Ещеиз области стратегических исследований:

«… Мы продолжали изучать проводившиеся испытания баллистических ракет… В дополнение, изучая методы увеличения точности этих ракет, мы исследовали и сравнили некоторые из усовершенствованных систем наведения».

«...«РЭНД» изучала последствия ядерной войны с точки зрения биологической и окружающей среды… степень первоначальных жертв среди населения, исходя из гипотетических нападений разных масштабов, последствия неравномерностей в выживании различных групп населения для их деятельности в период после нападения… Другие исследования касались возможной степени ущерба лесам от пожаров и радиации, проблем здравоохранения, которые могут возникнуть в результате распространения инфекционных заболеваний в нарушенной среде, возможного длительного генетического ущерба от радиации».

Исследования по тактическим вопросам:

«По большей части эти исследования имели дело со специфическими вопросами боевых операций, подавления обороны (противника), превосходства в воздухе, командования и контроля, разведки, оружия для обычной войны и систем связи».

«… Так как огонь из стрелкового оружия является существенной причиной потери самолетов в операциях воздушной поддержки во Вьетнаме, мы также изучали возможные новые конструкции самолетов, оборудованных рядом защитных средств, и сравнивали стоимость и уязвимость этих самолетов с обычными самолетами, имеющими такие же оперативные возможности».

«Контрповстанческие исследования» были, естественно, посвящены Вьетнаму:

«… Нашевниманиепо необходимости было сосредоточено на Юго-Восточной Азии, но наша исследовательская программа по контрповстанчеству предназначенатакже для применения в других районах, где могут произойти восстания, с целью извлечения из вьетнамского опыта таких уроков, которые могут быть применены в этих районах.

Изучение политики и практики Вьетконга намного усилилось за 1966 год. Ряд аналитических исследований был почти готов к концу года, включая изучение операций Вьетконга на уровне деревни, вьетконговскую практику рекрутирования, роль коммунистической партии в Национальном Фронте Освобождения...

Исследования, ведущиеся в настоящее время, включают изучение действий нескольких батальонов Вьетконга в дельте реки Меконг, поведения беженцев, эффекта применения гербицидов и операций по обезлесению, экономической стратегии и деятельности Вьетконга. Остальная работа по повстанческим силам включала подробное изучение структуры и военных операций вьетконговской организации в провинциях Динх Туонг и Куанг Нгай, системы связи Вьетконга, политической и экономической инфраструктуры, поддерживающей главные силы и партизанские части. Наконец, мы анализировали стоимость и выгоды перемещения беженцев в период восстаний, пытаясь определить, каким образом потеря гражданской поддержки сказывается на повстанческой организации».

Что можно сказать об этих выдержках, в которых существо дела нейтрализовано птичьим профессорским языком? «Расширив воображение», мы увидим десятки Юджинов Стейли, неугомонных, хладнокровных, организованных. И еще что? С девяти утра до пяти вечера на работе, а потом в машину и на фривей, домой, к жене и деткам, к голубому зеркальцу домашнего бассейна или в накатную океанскую волну, к вечерним коктейлям с коллегами. —Еще виски? Льду добавить? Благодарю вас, док...

Сколько людей — дополнительно и дешевле — убито по их рекомендациям? Кто знает. У «РЭНД» еще нет метода, который определял бы коэффициент ее полезности путем учета загубленных вьетнамских жизней и сэкономленных американских. Но атмосфера общественного остракизма нависла над милитаризованной наукой. «РЭНД» испытывает нужду в гражданской маскировке, чтобы сгладить свою скандальную репутацию, более того, чтобы уцелеть. Журнал «Эр форс спейс дайджест» отмечал новые веяния среди рэндовцев: «Без приманок скромных исследований в невоенных областях «РЭНД» не в состоянии выдержать на интеллектуальном рынке конкуренцию за новую кровь, без которой она постареет». Речь опять же о молодых, одаренных людях, а при нынешних восстаниях против милитаризации университетов их все труднее заполучить. Работает все-таки ветхозаветный принцип: мне отмщение и аз воздам...

Уже через год после короткого визита в «РЭНД» я узнал из американской печати, что шесть ее сотрудников публично, хотя и в качестве частных лиц, выступили против продолжения вьетнамской войны, настаивая даже на одностороннем выводе американских войск, —не по моральным соображениям, а убедившись, что военная победа недостижима, а сама война политически невыгодна и нецелесообразна. Теперь «РЭНД», не меняя главного заказчика, рекламирует начинания в области мирной. Одним из них был заказ на шестьсот тысяч долларов от мэра Нью-Йорка с поручением применить комплексные методы к нью-йоркским проблемам, внести рекомендации по вопросам пожаров, полиции, здравоохранения, жилищного строительства, И«РЭНД» снарядила экспедицию не за Тихий океан, а на Атлантическое побережье США, открыла выездную штаб-квартиру на Медисон-авеню, и глава группы с характерной, уверенной небрежностью заявил: «Если вы утверждаете, что Нью-Йорк делает на нас ставку, я вынужден буду согласиться».

Нью-Йорк делает ставку на их «методологическое искусство». Пока они изучали операции партизан на уровне вьетнамской деревни, масса проблем накопилась в американских городах: горят кварталы в дни негритянских мятежей, полиция бессильна сладить с преступностью, отравленным воздухом все труднее дышать, через автомобильные пробки — пробиваться. В отчете «РЭНД» за 1968 год после военных проблем следуют «домашние», а в спискеклиентов за авиационными генералами стоит мэр Нью-Йорка.

10

С Германом Каком мне довелось встретиться незадолго до поездки в Лос-Анджелес. В день визита вГудзоновскийинститут директор был в отъезде, но Макс Сингер, президент и главный администратор, обещал свидание с патроном и сдержал обещание. Герман Кан в общем охотно идет на беседы с советскими журналистами, хотя по опыту знает, что наш брат его не щадит — «стратегический мыслитель», автор книг «Мысля о немыслимом», «О термоядерной войне», «Об эскалации», «Год 2000-й: рамки для предположений», выше этих мелочей. А кроме того, американцы частенько безразличны к характеру славы: скандальная, но пусть будет! Исходя от противника, она не помешает, а, скорее, поможет при получении заказов, а наш футуролог и термоядерный сценарист работает по заданиям. Например, его книга «Об эскалации», ужаснувшая многих скрупулезным подсчетом всех возможных сорока четырех ступенек в ад — от «мнимого кризиса» до финального «спазма», представляет конечный результат заказа корпорации «Мартин Мариэтта».

Нас, вдвоем с Георгием Николаевичем Остроумовым, ответственным секретарем редакции «Известий» и научным популяризатором по влечению, Герман Кан принял в манхэттенском особняке «Центра межамериканских отношений». Центр возглавляет банкир Дэвид Рокфеллер, один из пяти братьев, которые как бы курируют Латинскую Америку от имени американского капитала и правительства. Кан консультирует этот центр, как и ряд других организаций, приплюсовывая гонорары к годовому директорскому окладу в 35 тысяч долларов в Гудзоновском институте (сам он считает, что мог бы делать вдвое больше денег, и действительно, по американским масштабам, сумма невелика для человека его известности).

Кирпичный особняк на 680, Парк-авеню, до 1962 года занимало Советское представительство при ООН. В последний раз я заходил туда, когда представительство уже переехало в большой дом неподалеку; особняк был в запустении, в темных коридорах витал дух коммунальных квартир. Как водится в Нью-Йорке, переживающем строительный бум, этот крепкий еще дом хотели пустить на слом, чтобы очистить место для многоэтажного доходного модерна, но нашлась сердобольная и богатая дама — любительница недревней американской старины, не пожалела полутора-двух миллионов долларов. И вот всесияловеликолепной барской чистотой, внутри и снаружи блистало пуще прежнего. Латиноамериканского обличья швейцар демонстрировал добрые намерения Дэвида Рокфеллера. Откинув бархатнуюверевочку, преграждавшую путь на спиральную, под красным ковром лестницу, он провел нас на второй этаж в знакомую залу. В комнатке слева — начищенная медь каминной решетки, нежно-желтые антикварные стулья, мягкие, обитые бархатом кресла и два сияющих зеркала — из-за столика в углу поднялся навстречу радушный и приветливый господин.

Пиджак через спинку стула, живот, как гора, перепоясанная ремешком по гребню, руки раскиданы по сторонам, как это бывает у толстяков, глаза острые и очень живые, голова неожиданно маленькая — неубранная, лысоватая, стушеванная объемным животом. Герман Кан. В пять вечера у него заседание внизу, на первом этаже, но занятый человек не теряет времени попусту, и он что-то писал, примостившись на краешке стула в этом старомодно-покойном кабинетике. А в черном простеньком чемоданчике с металлической застежкой, —увидев человека впервые, невольно накладываешь на свое впечатление все, что слышал и читал о нем, —а в простеньком чемоданчике, конечно же, новые сценарии, метафоры и предсказания, которыми удивит мир Герман Кан.

Ему нет и пятидесяти, трехсотфунтовый живчик — без бороды и величавости, совсем не отшельник, не созерцатель. Где вы, древние мудрецы?

Сели в углу, мы. вдвоем на диване, он напротив на стуле, съежившемся под тяжелой тушей. Толстяк излучал готовность ответить на все вопросы, и вид его, веселый, даже озорной, говорил: а ну давайте, давайте, ребята, ваши семечки...

И первое «семечко» поступило от Остроумова — о реальности прогнозов, о том, есть ли примеры, подтверждающие их надежность. Кан отвечал трезво, убедительно, обнаруживая эрудицию и ум.

— Есть разного рода предсказания, наиболее надежные — в области техники. Например, на пять лет вперед правильно предсказывали силу лазера, размеры памяти электронно-вычислительных машин. Главная трудность — в определении скорости технического прогресса, в том, как на текущем, на нынешнем скажется появление нового. Затруднительны и экономические предсказания. Деловой цикл с его взлетами и падениями мы не беремся предсказывать. Производственные мощности в условиях полной занятости предсказать можно. Число работающих-легко. Производительность — труднее, и я уже упоминал причину: из-за того, что трудно предвидеть темпы технического прогресса в целом. В какой-то мере можно предсказывать количество рабочего времени. В США ежегодно число рабочих часов уменьшается в среднем на один процент, в настоящее время — на одну треть процента. Сейчас средняя рабочая неделя — сорок часов, две тысячи часов в год на работника, что вполне достаточно. По моим прогнозам, к концу века американец будет работать 1000-1500 часов в год. Консервативные оценки дают 1800 часов, радикальные— 800. Я умеренный оптимист.

Затем он вступил в зыбкую область политики, общественного климата и настроений, сдвигов в психологии, людских привычек и образа жизни, и тут мазки пошли поразмашистее, небрежнее, «абстракционнее», в картине выпадали такие «детали», как организация американского общества, корпорации, профсоюзы, социальные группы, а оставался лишь некий род человеческий в лице того его племени, что живет в Северной Америке между Канадой и Мексикой. За окном была пора студенческих волнений, вторгшихся в математическое мышление Германа Кана, и он включил «человеческую разболтанность» в свои рассуждения, объясняя ее высоким уровнем жизни, тем, что элементарный кусок хлеба не требует прежних усилий, что нагрузка «социального дарвинизма» облегчена, а авторитет правительства в этой атмосфере заметно падает. Картина была не лишена интереса.

— Больше всего нас интересуют политические предсказания. —говорил он. —В текущем плане — наш прогноз в отношении США довольно оптимистичен, хотя мы не исключаем внутренних потрясений, в которых главный фактор — отсутствие угрозы извне. Угроза извне сплачивает людей, приучает их к реальности.

— Сейчас в США физически можно прожить, а точнее выжить на десять долларов в неделю, пятьсот долларов в год, конечно, если вы готовы опуститься на уровень хиппи. При желании вы сможете найти неквалифицированную и необременительную работу на пятьсот долларов в год и быть хиппи. Отправляйтесь, например, в Нижний Манхэттен сортировать почту, там наполовину заняты негры, наполовину хиппи. Хиппи, как вы знаете, живут в коммунальных квартирах, «семьями» человек по двадцать, Работают, так сказать, посменно: месяц работает один, месяц — другой и т. д. И прокармливают остальных, дают им возможность не работать. Факт их существования доказывает, что выжить сейчас сравнительно легко.

— В XIX веке на правительство смотрели как на орудие подавления и источник распределения благ. Теперь американцы склонны видеть в правительстве источник глупости. Такое отношение быстро растет. Люди не просто хотят правительство получше, они хотят совершенное правительство. Если мир сохранится, эти тенденции усилятся. Всякие ограничения, вводимые правительством, будут вызывать новое сопротивление. В большинстве стран аналогичный процесс затормаживается соображениями национальной безопасности. Но мы предсказываем усиление нигилизма и цинизма, если не произойдет чего— то такого, что бросит людей друг к другу, объединит их.

— Сейчас люди меньше думают о национальных интересах, больше — о личных, земных. Лет сорок назад — возьмем за доказательство стандартную литературу того времени, —если у героев был конфликт между семьей и работой, то решался он, как правило, в пользу работы. Сегодня — в пользу семьи, что, кстати, отразилось и в литературе упомянутого рода. Сейчас американец может жить в городе и иметь хорошую работу, но, если детям его плохо, он скорее всего переменит место, переедет в пригород, где детям лучше...

Необходима оговорка: в работах своих Герман Кап намного сложнее, чем в этом укороченном пересказе одной его беседы, шире и одновременно детальнее, фантазия его, опирающаяся на недюжинную эрудицию, буйствует, но устремлена не в одну сторону, а в разные, и со всех сторон он защищен броней вариантов — может быть так, а может быть и по-другому. Мне хочется хотя бы в малой степени передать строй мышления этого ходячего феномена. Он математик, служащий политике, но не связанный идеологией, вернее, идеологическими догмами класса, на который работает, освобожден от морали в широком смысле этого слова. Он как наемник, ландскнехт от науки, который, кроме платы, требует от нанимателя одного, чтобы его, Кана, ум не находился в простое и чтобы его не сковывали.

В сегодняшнем мире все, что не может быть оправдано наукой, отвергается, —говорит Кан и, хохотнув по обыкновенно, добавляет: — В конце концов все отвергается.Возможно, в этой парадоксальной реплике и есть ключ к Кану, «физику», который отрицает всякую «лирику» и абсолютизирует точную науку. И, однако, мир фактически отвергает претензии точной науки в издании Кана.

В Америке люди прогрессивные, а также «лирики» из гуманистов и либералов презирают интеллектуала Кана за ревностное служение Пентагону и ВВС, видят в нем ученого монстра без общественной совести. На антивоенных митингах его не встретишь, зато он желанный гость в военных штабах, конторах корпораций и в особняках вроде того, где почти по-хозяйски принимает нас. В вопросах военной политики он, по собственному признанию, ближе к военщине, но в более широких вопросах международных отношений считает свои взгляды «в большем согласии с общепризнанными либеральными взглядами», предполагает движение Америки в сторону «земного гуманизма», а мира в целом (за исключением Африки и Азии, где «знак вопроса») в сторону мира, поскольку «люди привыкают к карте» и не найти сейчас «и двух из сложившихся государств, которые планировали бы войну друг против друга».

У него зуб на интеллигенцию, революционную и либеральную, этих возбудителей общественного недовольства, а также боязнь внутренних потрясений в «подопечных» Америке странах, и, сидя в рокфеллеровском заведении, он хотел бы уничтожить революционный фермент — врага своей науки. Герман Кан замыслил новый вклад в «психологическую войну», новую попытку интеллектуальных манипуляций человеческим сознанием. Вот какую схему набрасывал он (я прошу прощения за длинную цитату):

— Я собираюсь написать работу, которая перевернет все прежние представления, —с не присущим ему драматизмом заявил Герман Кан. —Мы должны перейти от «идеологии разрыва» (gap ideology) к «идеологии прогресса» (progress ideology). Позвольтепроиллюстрироватьэто примером. Говорят, что двадцать лет назад детская смертность у американских негров была вдвое выше, чем у белых, а сейчас — в четыре раза выше. Это и верно, и неверно, потому что такие относительные подсчеты не показывают, насколько детская смертность среди негров сократилась в абсолютных цифрах. Разве теперь положение хуже? Что лучше для негра: когда, —я беру условные цифры, —умирает двести негритянских детей на родившиеся десять тысяч, а среди белых — сто или когда умирает двадцать негритянских детей из десяти тысяч, а у белых-пять? Фактически положение негра в десять раз улучшилось, хотя, если сравнивать с цифрами для белых, детская смертность среди негров выросла вдвое. Вот пример неправильной идеологии, акцентирующей разрыв. Ее надо заменить на идеологию, акцентирующую прогресс. Ведь люди хотят не столько сократить разрыв с другими, сколько улучшить свое положение. «Идеологию разрыва» выдвигают по политическим причинам.

— Вот еще пример. Мой отец был бедняком, работал руками, я помню его мозоли. А я работаю головой. Мне деньги легче достаются. Но, может быть, Дэвид Рокфеллер смотрит на меня как на бедняка. Он, наверное, в тысячу раз богаче меня. Может быть, он думает, что я ему завидую, что хочу забрать его деньги. А зачем мне его деньги, ведь я себя бедняком не считаю. Впрочем, Дэвид Рокфеллер так не думает. Я его знаю, он хороший человек, —оговаривается Кэн, видимо побоявшись, что мы поймем его слишком буквально. —Но многие богатые боятся бедных. Также и с нациями. Американцы думают, что им завидуют. Да и Советский Союз теперь довольно богатая страна...

— «Идеология разрыва» объясняет комплекс вины у богатых американцев: заслужили ли они своих денег, не слишком ли легко они им достаются? Отсюда чувство вины. Но, попав в Индию, —а я был там, —вы обнаружите, что индусы ненавидят не американцев, а своих соседей, например пакистанцев. Когда же американец испытывает чувство вины, у индуса возникает враждебность: раз ты чувствуешь себя виноватым, значит, ты меня обокрал.

— Если взять Латинскую Америку, то, кроме интеллектуалов, мало кто обеспокоен разрывом в положении имущих и бедняков. Латиноамериканский крестьянин не сравнивает свою жизнь и доходы с американскими.

Он определяет свое положение сравнением с тем, как жил его отец, как живут соседи в деревне, соотечественники в городе. Города растут быстрее, деревня — медленнее. Человек, пришедший из деревни в город, живет в трущобах, но молчит. Он скован традицией, в частности религиозной. Но если дети его, то есть второе поколение, тоже остаются в трущобах, жди беды, недовольства, волнений. Революционеры пользуются этим недовольством. Студенты из богатых семей, имея комплекс вины, идут в деревни, в народ, но там не признают «идеологии разрыва». Крестьянин стабилен, нереволюционен, отвергает городские идеи...

Итак, отделить революционера-интеллигента от крестьянина или рабочего, а точнее, убить этого революционера в зародыше, еще в университете, убедить его посредством ученых трактатов, что «комплекс вины» неоправдан, нерационален и излишне отягощает жизнь. И снят революционный дух, уничтожен фермент брожения. И, заметьте, всем легче — студенту, сбитому с толку «идеологией разрыва», пеону, который, по Кану, удовлетворен «идеологией прогресса», латифундисту, которого отныне ничто и никто не тревожит. И латиноамериканским инвестициям братьев Рокфеллеров, пригласившим Германа Кана в качестве консультанта. Всем легко. Все счастливы...

Сам Герман Кан, как человек, отвергающий все, что отвергает его наука, избавлен от «комплекса вины». Я не морализирую, а просто отмечаю факт. Но что такое «комплекс вины»? Не заменил ли этот высушенный ученый эвфемизм такие старомодные понятия, как сострадание, живая, а не математическая причастность к боли другого человека, чувство справедливости, неравнодушное биение сердца, совесть? Не о комплексе ли вины говорил Сент-Экзюпери: «Быть человеком-это и значит чувствовать себя за все в ответе. Сгорать от стыда за нищету, хотя она как будто существует и не по твоей вине...»

Боже, к Герману Кану и с таким душещипательным романтизмом? Я всего лишь спрашиваю: были ли у вас предсказания по ходу вьетнамской войны и как они оправдались?

Он отвечает, и в его ответах опять же есть верное и точное, есть умение просто говорить о сложных вещах. И все-таки преобладают близорукость и ложь, неумениеили нежелание видеть истинные причины американского провала.Да, предсказания были. В 1962-1963 годах он и его коллеги довольно верно оценивали положение, но Вашингтон не внял их рекомендациям. Лично он считал в ту пору, что можно добиться военной победы, если вести войну более эффективно. Нет, не путем эскалации, хотя его и причисляют к «ястребам». Как воюют американцы? Он перечисляет недостатки. Вся американская армия — а в ней сейчас 550 тысяч человек — сменяется каждый год, потому что по существующему положению солдат проводит на поле боя не больше года. Вычтите еще месяц отпуска, на который он тоже имеет право. Получаем новый состав воюющих американцев через каждые одиннадцать месяцев. Не успеют одни обрести боевой опыт, привыкнуть к специфическим условиям, стать зрелыми солдатами, как на смену идут другие. Во Вьетнаме американцы, по мнению Кана, воюют хуже, чем в своих колониальных войнах конца прошлого века — на Филиппинах, на Кубе. Тогда в солдаты шли из охотников, трапперов, ковбоев, фермеров. Теперь в массе — привыкшие к комфорту, изнеженные городские жители городской страны, не годящиеся для джунглей, для войны особого, «контрповстанческого», типа. Да и генералы «не увлечены» такой войной, обучены для других войн: «Генералы, скажу вам по секрету, хуже полковников». Еще одна проблема, обременительная во вьетнамских условиях, —американская страсть к технике. Говорят о вертолетной войне, но вертолеты иногда мешают. Вот пример: надо было перебросить батальон на расстояние четырех миль. Пешим ходом час. Но вызвали вертолеты — ушло три часа.

Он только что вернулся из очередной поездки в Южный Вьетнам. Не говорит о характере миссии, мы не спрашиваем. В организованном его воображении есть еще, наверное, живые и яростные картины, но он уже включил их в цепь логических умозаключений.

Руки на животе — этого человека, которого не втиснешь в одну кличку, зовут еще и Буддой, —и этакий добродушный, искренний хохоток, в котором приглашение присоединиться.

— Я был на холме с буддистом из одной секты, и вместе смотрели, как внизу американские самолетысбрасывали напалм на вьетконговцев. Я расист в том плане, что для меня лучше, когда горят не американцы, а другие, — хохоток… —Но и мне было жутко от этих человеческих факелов внизу. «Напалм — это все-таки ужасно», —сказал я этому буддисту. Знаете, что он мне ответил: «Я хотел бы, чтобы он был еще горячее...»

В отличие от гриновского американца Пайла Герман Кан вряд ли верит в миссию свободы и демократии, но он игнорирует социальную подоплеку войны, моральный дух Национального Фронта Освобождения, ненависть к американцам, как ко всяким интервентам, несправедливый — с американской стороны — характер войны. В общем, утверждает он, вьетнамцы, несмотря на войну, живут лучше, чем четыре-пять лет назад.

Шариковый карандаш, листок бумаги, массивная фигура над разделяющим нас кофейным столиком.

— Четыре-пять миллионов в городах в условиях относительной безопасности живет сейчас намного лучше, —итожит он, набрасывая цифирки карандашом. —Шесть-семь миллионов деревенских жителей, пострадавших от военных действий, уничтоженных деревень и урожаев, превращенных в беженцев, —хуже. Пять-шесть миллионов живут так же, как жили раньше.

— Конечно, мы убили много людей, больше, чем следовало бы. Злоупотребляем артиллерией. Ноневерно, что уничтожаем страну. Целую страну уничтожить довольно трудно, даже если бы мы этого захотели. Ха-ха-ха...

Я смотрю на этого приятного в общении толстяка и думаю: действительно людоед? Или людовед? — приходит на ум удачно пущенное словцо. Прагматист— людовед, готовый послушно эволюционировать до людоеда, если такое заказано и целесообразно. Да, целесообразно, ибо в нем беспредельно торжествует практичный здравый смысл, здравый с его точки зрения и точки зрения заказчиков, а они могущественны. Но пышет, черт побери, добродушием и радушием, располагает откровенностью и открытостью человека, которого ничто не гнетет, который освобожден от всяких нравственных тормозов, как — судя по рецензиям — древнеримские язычники из фильма Феллини «Сатирикон».

Только этот язычник XX века лично не марает рук, не возьмется за то, чтобы кого-то задушить или зарезать. Верховное воплощение прагматизма, иррациональной рациональности.

Моя знакомая — социолог из крупнейшей рекламной фирмы «Джей Уолтер Томпсон» иррационально рациональна, пытаясь по заданию одной корпорации максимально научно выявить взаимосвязь между бунтарскими настроениями молодежи и перспективой спроса на пепси-колу. Другой знакомый, доктор ЭрнестДихтер, бывший австрийский социалист, а ныне профессор рекламы на американской почве, доводит прагматизм до идеи школьных экскурсий на кладбища, которые освобождали бы детей от ненужного страха и методично выхолащивали бы в их сознании грядущий шок смерти родителей, до проникновенных и опять же научных интервью с живыми о том, какие гробы сочли бы они для себя удобнее и комфортабельнее, —интервью по заказу гробовщиков. Герман Кан идет дальше, принимая в объятия своей мысли народы, страны, ядерную бомбу, год 2000-й.

… Мы простились, поблагодарив за науку. Уже спеша на совещание, Герман Кан вытащил из чемоданчика и вручил нам нечто вроде памятки, которую он раздавал «некоторым людям из Сайгона». Листок плотной бумаги, который можно держать на столе, сунуть, перегнув, в командирскую сумку, в портфель. Убористый, отпечатанный на гектографе текст с обеих сторон. Я пробежал его с одной стороны: там перечислялись 12 типов восстаний, пять их «главных целей», четыре подхода к восстаниям, а равно и контрвосстаниям, шесть характерных черт «хорошего военного плана» и т. д.

Мы спустились по ковру вниз, вышли из особняка и ждали зеленого светофора на углу 68-й улицы и Парк— авеню. К часу пик движение густело. После кондиционированного воздуха в кабинете Кана на майской теплыни дышалось труднее, но все-таки, хоть и зараженный нью-йоркскими миазмами, это был натуральный воздух. Я перевернул листок другой стороной и прочел заголовок: «Главные (и почти универсальные) принципы контрповстанческой войны». Первыми шли принципы политические:

«1. Будь «победителем», или, по меньшей мере,

Обычно выгляди, как победитель, и

Никогда не выгляди побежденным. Во всяком случае

Выгляди компетентным, убежденным и сильным.

Направляй пропаганду в цель, учитывая взгляды противника, а не свои собственные.

Осуществляй выборочные и популярные реформы, делай много обещаний на будущее.

Выборочное, рациональное, последовательное и «легализованное» использование террора и насилия...»

И так далее, вплоть до пункта одиннадцатого.

Толстяк не хотел расставаться с нами. Толстяк спускался с небес до политграмоты, уча своей премудрости тихих и шумных американцев, заблудившихся во вьетнамских джунглях. Толстяк выдавал секреты своей популярности, своего гипноза.

11

Национальный секвойный парк. Рыже-красноватые колонны гигантских секвой. Зелень их наверху, в поднебесье. Внизу, на человечьем уровне, они голы и чисты, красновато лоснятся на солнце, будто некиеблагожелательныесущества оттерли эти колонны своими швабрами, прежде чем передать достойными экспонатами на всемирную выставку земной красоты. Солнце, как в храме, цедит рассеянные щадящие лучи. Вздымаясь над папоротниками, —два мертвеца, два павших воина. Когда-то они рухнули навзничь в этот распадок и, переломившись, лежат рядом с живыми. Они серые, пепельные, слоистые. Их корни торчат над землей, как сопла древних поверженных ракет. Эти корни приносят секвойи из прошлого и из нашего дня унесут в будущее. Не отрываясь от земли, секвойи движутся во времени, ракеты Сьерра-Невадских гор. Сколько же насчитали, сколько навили они годовых колец красновато-пурпурной древесины под этой своей обманчиво трухлявой, растирающейся в пальцах корой?

Оградка извивается причудливыми загогулинами, чтобы люди не топтали землю над корнями. За оградкой «самое большое живущее растение на земле» — секвойя имени генерала Шермана. Как анкетна, аккуратная деревянная табличка с цифрами: возраст — 3000— 3500 лет, вес 1319 тонн, рост 272,4 фута, окружность внизу 101,6 фута, диаметр 36,5 фута, диаметр самой большой ветви 6,8 фута, высота до первой большой ветви 130 футов, объем ствола 50 010 квадратных футов.

Вздулись жилы корней, тысячелетиями вцепившиеся в землю. От непомерной колонны ствола наверху отходят ветви размером с огромные сосны. Сколько лет будут еще помнить генерала Шермана, предводителя северян в войне с южанами? И не переименуют ли секвойю потомки, обзаведясь новыми славными героями?..

йосемитский национальный парк. Отель «Биг три лодж» в южной его части, возле рощи Марипоза. Это тоже не простая, а секвойная роща, и американцы, с иронической теплотой завязывая отношения с гигантами, прозвали их «большими деревьями».

Столики кафетерия под сенью секвой. В солнечный день смотрим, смотрим на красные стволы секвой, на младших их братьев, не столь кряжистые, но мощные и стройные сахарные сосны с красивой, чешуйчатой корой. Счастливы, убежав из сумасшедшего Лос— Анджелеса в этот величавый рай.

Секвойи как пришельцы из другого мира. Никто из нас не видел этого мира, все отшумело из того, что было в их юности, остались лишь горы и реки и сама сырая земля. Сверстники других пород давно вымерли, прахом ушли в землю. А они достойно и отчужденно проносят себя среди новых и новых поколений, умеющим слышать говоря мудро и просто: ну что ж, поживем, поглядим еще...

И это прикосновение к тысячелетиям уменьшает, но и лечит. Помогает точнее определиться в скупо отмеренном веке...

Ездим по парку, в тени лесных — отличных, асфальтированных — дорог, ловя по сторонам, среди сосен, стволы секвой, радуясь, что уже узнаем их издалека, даже не глядя в поднебесье. Впрочем, по нашим понятиям это совсем не парк, а заповедник площадью в 1200 квадратных миль на западных склонах Сьерра-Невады. Воскресенье, и в Йосемитах много людей, не на ногах, а в машинах. Дорожные знаки и вывески, многочисленные путеводители пересыпаны цифрами, разными сведениями и советами соблюдать скорость не более сорока пяти миль в час и отводить на каждые тридцать миль дороги не менее одного часа. Из полутора миллионов людей, приезжающих в Йосемити каждый год, почти все транзитники, на день-два. Из бесчисленных измерений времени и тут выбирают традиционное: время — деньги. «Во время автомобильных турне, —уговаривают их авторы путеводителя, —не забудьте иногда покинуть машину и пройтись пешком под деревьями и к водопадам, не забудьте поглядеть на скалы и луга — это будет величайшим вознаграждением за вашу поездку».

И люди спешиваются, идут к обзорным площадкам, чтобы, поняв бессилие фотоаппаратов и кинокамер, замолчать, облокотившись на железные поручни, и с километровой высоты вбирать в себя чашу йосемитской долины — леса, дороги, строения, голубые зеркальца бассейнов для плавания и, главное, далекий слитный грохот водопадов, блестящими лентами низвергающихся со скал, и сами гранитные скалы, взявшие в кольцо долину. Люди нарекли их, опрокинув свой мир на державное величие природы: крутолобый «Эль Капитан», отвесно вознесшийся на 1200 метров над маленькой речушкой Йосемит, которая, прорезав долину и сотворив свое чудо, покойно, прозрачно течет между двух шоссе, «Полукупол» (высота 1600 метров), «Северный купол» (1200 метров), «Кафедральные шпили» (900 метров).

Скалы еще царственнее, когда спускаешься по шоссе в долину, и недвижные издалека ленты водопадов — уже летучие белые космы, и радуга у самой земли, рукой дотянешься.

Сто лет назад Джон Муир, известный натуралист и защитник природы, которому Калифорния многим обязана, писал своему другу поэту Ральфу Уолдо Эмерсону: «Я приглашаю вас помолиться вместе со мной Природе в высоких храмах короны великой Сьерры, вознесшейся над нашим святым йосемитом. Это вам ничего не будет стоить, кроме времени, да и времени займет очень немного, потому что вы будете рядом с Вечностью». 67-летний Эмерсон внял патетическому приглашению и, преодолев нелегкие тогда невзгодыпутешествия, побывал в Йосемитах. В мае 1871 года он записал в свой дневник первые впечатления: «В Йосемитах величие гор, кажется, не имеет равных в мире, ибо они обнажили себя, как атлеты на состязании, и стоят перпендикулярными гранитными стенами во весь свой рост со снежными шапками свободы на головах».

Скалы остались теми же, и вот уже больше ста лет в Йосемитах не рубят секвойи. Избавившись от покушений человека, большие деревья могут положиться на свою непревзойденную жизненную силу — иммунитет от вредителей, объясняемый богатым содержанием тонина в древесине, и неуязвимость для огня, которую дает кора с жароупорными свойствами асбеста. Секвойи — редкий дар, природа вручила его лишь Калифорнии. «Монархи леса», рядом с которыми даже баобабы выглядят подростками, разбросаныпоодиночкеи рощами в Центральной Калифорнии, по западным склонам Сьерра-Невады, на высоте от четырех до восьми тысяч футов. Каждый год в феврале — марте, когда снег еще лежит в горах, ярко-желтые цветы распускаются в поднебесье, миллионы семян льются на землю в маленьких, по четыре — шесть сантиметров длиной, шишечках. У каждого семени, как утверждают ученые, шанс развиться в гиганта менее одного на миллиард. Однако секвойе как породе будущее обеспечено.

У гигантских секвой есть лишь один достойный соперник — красные деревья, которые тоже растут в Калифорнии, тоже долгожители и тоже из породы секвой. Они уступают гигантским секвойям объемом, но не державной красотой. Самое высокое дерево на земле, если верить американским справочникам, —это «дерево отцов-основателей» (авторов Декларации независимости). Высота его 364 фута, растет в калифорнийском парке Гумбольдта. Это красное дерево. Красные деревья растут в Северной Калифорнии, по побережью Тихого океана.

Секвойи — под охраной и в собственности государства, за кордонами национальных парков так же, как гейзеры Йеллоустоуна, озера в горах Гранд-Тетон, долина Колорадо в районе Гранд-Каньона, Ниагарские водопады. В Америке не один десяток национальных парков и парков штатов — заповедных княжеств природы, открытых для всех за небольшую въездную плату или бесплатно, рассеченных хорошими дорогами и пешеходными тропами, с отелями, кемпингами, столами для пикников, ресторанами, кафетериями, мусорными баками возле каждой площадки-остановки, с туалетами, фотоальбомами, сувенирами, бензозаправочными станциями и даже бумажными пакетами для мусора, которые выдают автомобилистам при въезде в парк, и даже с полуручными медведями, которые выходят на шоссе к машинам, например в Йеллоустоунском парке.

Эти заповедники — бесспорная гордость Америки. Там американцы как бы вглядываются в лицо той земли, куда пришли пионеры, в девственную природу, которую люди так сложно, а порой и неблгодарно трансформировали. Там Америка даже отвергает самое себя: конкуренция и вульгарная реклама в парках упразднены, обслуживание посетителей — отели, рестораны, бензозаправки — отданы корпорациям-концессионерам, которые регулируются и контролируются Национальным управлением парков, подчиненном министерству внутренних дел, отвечающему за охрану природных ресурсов.

Энтузиасты Йосемитского парка считают его первым в стране, ведя летосчисление с 29 июня 1864 года, когда по биллю, подписанному президентом Линкольном, штат Калифорния получил некоторую сумму денег на сохранение «непотревоженной» красоты Йосемитской долины. Официально родословная национальных парков началась позднее — в 1872 году конгресс США поставил под федеральную опеку гейзеры, каньоны, леса и скалы Йеллоустоуна (на границе штатов Монтана и Вайоминг) как «публичный парк… для блага и наслаждения народа». Надо сказать, что этим акциям предшествовала долгая борьба, которая, собственно, продолжается и поныне; никогда не говорили так много о насилии над природой и о том, что она мстит все больнее. Многие конгрессмены голосовали против билля о Йеллоустоуне, находя его «чересчур дорогой роскошью» и заявляя, что не дело правительства «выращивать диких животных».

Что касается Йосемитской долины и секвой, то ошеломленный «белый человек» увидел их впервые в пятидесятых годах прошлого века, когда, обшаривая калифорнийские горы в период «золотой лихорадки», ступилна священную землю индейцев. Он дал месту наименование от индейского слова «у-зу-ма-те» (медведь гризли) и истребил тишину временно, а индейцев — насовсем. Дельцы состязались, как половчее сделать бизнес на секвойях, и двое из них вошли в историю тем, что в 1853 году свалили «мать леса» — стометровую секвойю двадцатиметровой толщины у основания и, очистив ее от коры, отрезали бревнышко в сорок метров, повезли его по белу свету показывать за деньги, —сначала в города атлантического побережья США, а потом и за океан, в некогда знаменитый Кристальный дворец в Лондоне. «Мать леса» отомстила им: никто не верил, что масса древесины с пятиэтажный дом в поперечнике — кусок единого дерева. Компаньонов сочли жуликами. К чести просвещенных американцев того времени, этот аттракцион вызвал протесты и призывы создать общество «защиты деревьев от жестокости». Журнал «Харпере уикли» писал, что секвойи выкорчевывают «с таким же искусством и пердприимчивостью, какую выказывает шайка шакалов, очищая кости мертвого льва». Вандализм дал толчок движению за спасение больших деревьев, и через десять лет оно одержало первый существенный успех.

… В Йосемитском парке многоликая Калифорния обернулась к нам ликом прекрасным.

Но ведь и мы транзитники. В понедельник опустели парк и наш отель «Биг три лодж»; для самих себя поют птицы, уже в безлюдье красновато и таинственно загораются от первых лучей солнца колонны секвой и сахарных сосен. Погуляли. Недалеко от отеля нашли свое, не указанное в путеводителях ущелье, откуда пиками тянулись к нам хвойные деревья. Посидели на солнышке, поговорили, —поговорили, конечно, и о том, что и нам бы такие вот заповедные парки с их дорогами, отелями и всем сервисом.

И пора — в темно-синюю «фьюри», в путь. Таня сзади, а я рядом с Василием Ивановичем, как штурман— навигатор, потому что по этой земле, исчерченной автострадами, мы можем передвигаться лишь в коридорах, разрешенных госдепартаментом, и в руках у меня неизменный дорожный атлас Рэнд Макнелли (сороковое ежегодное издание) и карты Калифорнии, которые бесплатно лежат на каждой бензозаправочной станции.

Далеко госдепартамент, пустынно на горных дорогах в понедельник, а все же надо блюсти уговор и выделывать кренделя в десятки миль вокруг закрытых районов.

В путь! Ведь мы все еще путешествуем и лишь двое суток как из Лос-Анджелеса. Пора вернуться к дорожной канве, от которой так отвлекся автор, хотя многое, очень многое лежит рядом с дорогой, если вбираешь ее не только глазами: вдруг приходит в голову, например, что, может быть, тот самый «комплекс вины», который отрицает Герман Кан, и помог американцам сберечь секвойи. А госдепартамент, закрыв нам прямой путь в Сан-Франциско по тихоокеанскому побережью, вдвое удлинил пробег, но, слава богу, добавил соблазна побывать в Йосемитском парке, и мы сделали этот отрадный четырехсотмильный бросок к секвойям.