Часть 8

Теперь еще триста миль с утра до раннего вечера — сначала простились с горами, потом плодородная долина вокруг города Фресно, потом выжженное унылое плоскогорье, серые ленты дорог, маханье нефтяных качалок и солнце, ставшее горячим и безжалостным над пустыней Габиланских гор. Мы едем, и расстояние, как всегда, длиннее, чем при прикидке по карте. Сверяемся с номерами дорог, накручиваем мили, а не впечатления, оставляя позади такие богатые темы, как сельское хозяйство и индустрия Калифорнии, ее фермеры, виноделы, мексиканцы-издольщики и т. д. Потерянность в пустыне, невольное опасение, как бы не заблудиться, хотя где же заблудиться на нумерованных дорогах, вверх и вниз по холмам, солнце, жалящее через ветровое стекло, жаркие сиденья и в полдень сонная скука Кинг-сити, откуда — пошло,, пошло, три ряда в одну, три— _в другую сторону — рывок по федеральной 101-й до Кармела, где остановка еще на полтора дня...

Кармел — маленький, на пять тысяч жителей, городок на берегу океана, в 130 милях к югу от Сан-Франциско. Еще один сюрприз, еще одно очарование, лирическая интермедия между двумя фактическими столицами Калифорнии. Еще одно место из тех, где к радости примешаны вина и неловкость — что сам посмотрел, понаслаждался, а жена и дети заперты в каменном мешке Манхэттена, близкие и друзья твои не видели этой прелести.

Мы тихо скатились вниз по Оушен-авеню, и океан влился в поле зрения, слегка ограниченный двумя мысами.

Океан в Кармеле не что-то лежащее слева или справа от дороги и мешающее спрямить ее, не место для городской свалки.

Мы поспешили на пляж, песок был чист и мягок, но вода холодной, обжигающей, —с Тихим океаном не шути и поздней весной. Две амазонки скакали по песку, у самой воды. Игра молодости, резвости лошадей и океанской волны, готовой подкатиться к копытам, обдать брызгами смеющиеся девичьи лица.

Океан работал, вздыхая и накатывая волны, шумя тем своим шумом, что не нарушает тишины.

Океан объединял, и ты уже не русский в далекой стране, а человек среди людей и возле стихии.

Океан все облагораживал: какие кругом красивые, симпатичные, грациозные люди. Пришел молодой бородач в тяжелых походных ботинках, бросился на песок, раскинул руки и успокоился, смотрит в небо, как блудный сын на потолок вновь обретенного родительского дома.

Вечерний ритуал Кармела: люди сходятся и съезжаются, чтобы попрощаться с солнцем. Повиснув над океаном, оно слепит глаза последними лучами. Все ниже тающий горящий кусочек золота над мрачнеющей поверхностью воды.

Ночью на пляже темно и пусто. Молодая пара возвращается к машине. Одиноко работает океан. Белая длинная волна бьет и бьет о берег. Песок смутно белеет, и на светлом его фоне еле угадывается темная черточка человеческой фигуры. Ветер шелестит в прибрежных кедрах и соснах. В темноте и тишине звезды проступают над океаном. И не одни звезды. Воспоминания молодости в далеких от океана местах проступают в памяти… «Послушайте! Ведь если звезды зажигают-• значит, это кому-нибудь нужно?..»

— Кармел-—это состояние духа, —говорит нам мистер Плакстон. Изречение, неожиданное в устах финансового клерка мэрии, но необычен и мистер Плакстон.

— Чем бы мне еще помочь вам? Как-то неудобно мне расставаться с вами, ребята. Жаль, что у вас так мало времени, а то устроил бы вам барбекыо у себя на веранде...

Барбекыо — жареные косточки, гостеприимство на уровне шашлыка. Мистер Плакстон, пожилой мужчина с седыми в ниточку усами, полон доброжелательства и внутреннего спокойствия. С усмешкой говорит, что, по общепринятым категориям, он — из неудачников: был водопроводчиком, торговым агентом, теперь скромный клерк. Не богат. «А разве деньги самое важное?» — в его устах это революционное открытие. Он поставил состояние духа над погоней за деньгами и обрел его в Кармеле, где, по словам мистера Плакстона, можно избежать «регламентации», то есть того жесткого действия общественного механизма, который, несмотря на всю пестроту Америки, неумолимо загоняет человека на отведенную ему полочку в соответствии с размерами банковского счета, клубом, к которому он принадлежит, кварталом, где он живет, маркой его машины, стоимостью дома и т. д. и т. п. А в Кармеле мистер Плакстон выскользнул из тисков регламентации. Клерк из неудачников, он в одном каком-то там своем клубе вместе с отставными генералами и крупными бизнесменами. Не мало ли? Много для мистера Плакстона.

Брожу по Кармелу и испытываю приятнейшее состояние духа. Уютное поселение. Низенькие домишки, изящно оформленные магазинчики, маленькие картинные галереи. Улочки, не стесняющиеся выглядеть милыми закоулками, искривившие тротуары, чтобы спасти сосны. Неоновая реклама запрещена, даже уличных фонарей нет. Бензозаправочные станции спрятаны под идиллические черепичные крыши. Здесь хорошо человеку, уставшему от голой, мертвящей функциональности городов, продиктованных автомобилем. Кармел — это для людей, а не для машин, это опровержение Лос-Анджелеса, хотя и неубедительное, если сравнить их размеры, завистливый взгляд на Европу и попытка убежать от стандартной Америки. Где же истина? Приобретая что-то важное и нужное, человек всегда что-то теряет, и часто — тоже важное и нужное. Так неужели спасение в том, что приходит другое поколение и просто не знает, что потеряно?

История здесь началась с испанцев, с экспедиции Гаспара де Портола. В 1770 году — первая кармелитская миссия на юго-восточной окраине нынешнего городка.

Отец Серра, ее основатель, лежит теперь пред алтарем старой кармелитской базилики, рядом с отцом Хуаном Креспи, основателем Лос-Анджелеса.

Но лицо Кармела определила трагедия — сан-францисское землетрясение 1906 года. Оставшись без крова, туда переселилась группа художников, писателей и музыкантов. Они-то и решили, как гласит официальная городская история, «сохранить природную красоту и редкое очарование поселения в лесу над белым песчаным пляжем». Библиотека, клуб искусств, театр возникли в городке, сосны и кедры были посажены вдоль берега, а параллельно шли «ожесточенные битвы между культурной и деловой группами населения». В 1922 году создали первую комиссию по городскому планированию, обязав ее оградить Кармел от «нежелательных коммерческих начинаний». Едва ли не самой главной вехой было приглашение в 1928 году профессиональногоградопланировщика, который, спасая город от надвигавшейся гегемонии автомашины, вынес сквозную автомагистраль за его черту. Бизнесмены восстали, свергли городской совет, требуя введения дороги в город, тем не менее в 1929 году был принят городской закон, по которому коммерческие интересы «навсегда» подчинены интересам жителей.

Так этот городок защитил свое очарование от «разрушительных сил прогресса», к которому здесь относятся с иронией и ужасом, потому что слово это монополизировали узколобые дельцы. Жители Кармела, с гордостью возвещает городская справка, «посмели быть непохожими на других».

И вот прелестная Торрес-авеню, цветочки под окнами отеля «Росита лодж»; открыв дверь комнаты, ты рядом с сосной, темнеющей на фоне голубого неба. Боб Мартин, владелец отеля и бывший отличный стрелок, сидя за столом под бронзовыми фигурками с винтовками — всё его призы, —улыбается навстречу и говорит:

— Доброе утро! Похоже, что будет еще один замечательный день.

Да, будет еще один замечательный день. Ты предвкушаешь прогулки по Оушэн-авеню и боковым улочкам, разговоры с людьми, у которых кармелское состояние Духа, поездку в платный парк Дел Монте, где поля для гольфа, совершенно пустынный берег, скалы, о которыеразбивается океан, лежбище морских львов, загорающих на солнышке и лениво раздумывающих, не слишком ли опасно приблизился к ним человек, а вечером ресторан «Французский пудель», где — Боб Мартин, перелистывая подшитые в папку меню пятидесяти трех кармелских точек общепита, чмокает — «цыпленок в вине унесет вас на седьмое небо».

«Ты не обязан читать газету за утренним кофе или настраивать радио для очередной шоковой инъекции… Не нужно нестись на работу в забитой, дурно пахнущей подземке, висеть на телефоне целый день, натыкаться на линии пикетов или на полицию, бросающую бомбы со слезоточивым газом в толпу, охваченную паникой. Не обязательно покупать телевизор детям. Жизнь здесь может идти своим чередом, освободясь от столь многих тревог, которые в остальной Америке считаются нормальными». Это слова Генри Миллера. Его считают спорным писателем, но тут ему не возразишь. Сказаны эти слова о Биг Суре, другом прелестном местечке на океане, в тридцати милях южнее, но их можно отнести и к Кармелу.

Кармел убежал от Америки, но Америка льнет к нему, и именно потому, что он осмелился быть непохожим. Боб Мартин рассказывает, что в сезон, с июня по октябрь, здесь столпотворение: машины, бампер к бамперу, сверху от дороги № 1 вниз до пляжа, и такая же вереница обратно. Медленно движется автоочередь в Кармел на полторы мили длиной, посмотрят на чудо, вздохнут или подивятся, и опять в стандартную страну, но из машин — доллар за долларом оседает в Кармеле: в ресторанах, в 46 мотелях и отелях, в магазинах. По семьдесят — восемьдесят тысяч машин проходит тогда через Кармел каждый день, говорил нам мэр. Город делает бизнес на неповторимости и артистичности. Кармелские дельцы, боявшиеся прогореть на непохожести, отменно компенсированы.

Мистер Плакстон усматривает гарантию очарования не только в стойкости жителей, но и в опеке неких «милосердных баронов». Прощаясь с нами на ступеньках таун-холла, он машет рукой направо, в ту сторону, где расположен парк Дел Монте:

— Есть у нас своя клика, там на полуострове. Сэм Морс — у него контрольный пакет в компании «Дел Монте пропертиз», владеющей парком. Фиш, крупный землевладелец. Оппенгеймер, тоже богатый собственник. Они не пускают аутсайдеров...

Слава растет, земля дорожает. Дом Плакстоіна в 1944 году стоил восемь тысяч долларов, через двадцать лет за него давали 32 тысячи. Художники и писатели, может быть, что-то еще значат, но процент их ничтожен. Мэр сообщил, что около четверти кармелцев — военные в отставке, от майора и выше, 15 процентов — пожилые бизнесмены, удалившиеся от дел.

Сначала я пренебрег цифрой о прослойке отставников, мысленно отмахнулся от нее. Потом мы заглянули в Монтре (центр графства, на территории которого лежит и Кармел) и там в Торговой палате запаслись кое— какими брошюрками. Я вчитался в них, уже покинув Кармел и Калифорнию, и мне стало ясно, что полуостров Монтре и одноименное графство милитаризированы не меньше Лос-Анджелеса, с поправкой, конечно, на размеры. На полуострове, недалеко от морских львов, нежащихся на солнце, есть Форт Орд (большой учебный центр для пехоты, а также командный экспериментальный центр «армии будущего»), школа по подготовке военно-морских офицеров, военный институт иностранных языков, учебный военно-морской аэродром, застава прибрежной пограничной стражи. Гражданского населения на полуострове Монтре, по данным 1966 года, —89 тысяч, военных с семьями — 32 тысячи.

Вездесущий «Бэнк оф Америка» опубликовал доклад «В фокусе графство Монтре», такого же типа, как доклад об экономике Лос-Анджелеса. В графстве, оказывается, живет сорок тысяч военных и членов их семей. Плюс 15 тысяч гражданских лиц, работающих на Пентагон, и члены их семей. Плюс шесть тысяч отставных военных. Если учесть семьи отставников и сложить все упомянутые цифры, то получится, как указывается в докладе, «более восьмидесяти тысяч человек, то есть больше трети всего населения графства Монтре».

Экономическое процветание здесь тоже связано с милитаризацией, аналогично лос-анджелесскому, что избавляет меня от комментариев. Ограничусь цитатами:

«Большая часть бизнеса — банки, торговля, сервис в районе полуострова Монтре, где сосредоточены военные учреждения, очень зависит от военнослужащихи их семей. Оклады военных, а также гражданских лиц, работающих на Пентагон, равнялись в 1966 году 130 миллионам долларов. Кроме того, самим военным учреждениям нужно большое количество товаров и услуг… Сильная зависимость от военных может вызвать существенные экономические проблемы в случае крупных сокращений в численности войск и сопутствующего сокращения в притоке федеральных средств. Однако такая перспектива представляется крайне маловероятной. С усилением напряженности на Дальнем Востоке и важности сохранения военных позиций США некоторые военные сооружения на территории графства сейчас расширяются… К началу 1967 года потребности войны во Вьетнаме увеличили общее число военных почти до сорока тысяч, что намного превышает самый высокий уровень с 1945 года и приближается к средним показателям периода Второй мировой войны… Многие военные также избрали графство Монтре местом жительства после отставки. Этот район широко известен у отставников как одно из лучших мест, и для них уже выстроено несколько жилых комплексов».

… В последний раз утренние сосны и густо-голубое, сохранившее ночную сочность небо Кармела. Утреннее шаркание машин по кривым улочкам, тяжелые со сна лица людей.

— Доброе утро, —слышим мы от мистера Мартина. —Кажется, у нас будет еще один замечательный день.

Да, будет, но уже не для нас. Свежевыбритый и любезный, он берет наши доллары и еще раз извиняется, что предложил комнаты с окнами на тротуар, а не рекламируемые на его визитных карточках люксы с лоджиями, каминами, кухнями.

— Возвращайтесь!

И мы утешаем его. Все было прелестно, мистер Мартин. Все было прелестно, и очень жаль, что так коротко.

И «фьюри» с хозяином за рулем вынесла нас по Оушэн-авеню вверх на дорогу № 1, которую Кармел не пустил в свои пределы, замелькали рекламные и дорожные щиты, началась уродливая скука города Монтре — безликого, стандартного, убитого засильем автострад и бензостанций. Небо выцвело...

От Кармела до Сан-Франциско около двух часов езды, в основном по федеральной дороге № 101. Это большой автомобильный тракт через плодородную долину, хорошо известный водителям огромных грузовиков с прицепами. Дорога как улица. Врезается в города и городишки. Зеленые поля, виноградники, справа порыжевшие невысокие горы. Как визитные карточки южного края, на дорогу выбегают вывески: «Фрукты — овощи», «Свежие артишоки», «Персики», «Винный магазин, комната дегустации». Калифорния, между прочим, производит восемьдесят процентов американских сухих вин, и лучшие сорта дают виноградники в долинах, лежащих по соседству с Сан-Франциско.

Хорош Сан-Франциско, когда прилетаешь туда из Нью-Йорка, но сейчас зеленые щиты дорожных указателей и учащающийся ритм автострад летели навстречу, как петля аркана на шею коня, побаловавшегося под йосемитскими секвойями и на песке кармелского пляжа.

12

«Сан-Франциско — это город, который любят все».

«Сан-Франциско любят, потому что это Сан-Франциско».

«Сан-Франциско любят, потому что в нем легко забыться».

Это шуточная похвальба из одной полурекламной брошюрки, которой снабжали приезжих журналистов, чтобы они не изобретали велосипед. У каждой нации есть свои города-любимцы, и мне не довелось встретить американца, который не любил бы Сан-Франциско. «Сан-Франциско любят, потому что это Сан-Франциско», хотя он и называет себя «тихоокеанским Парижем», «Багдадом на заливе», «воротами на Восток». Чем непреложнее стандарт, тем популярнее исключения, сильнее американская — и только ли американская? — страсть к любой экзотике: своей ли, будь то Сан-Франциско или Кармел или Нью-Орлеан с французским колоритом, Сан-Антонио и Санта-Фе — с мексиканским, или такой островок богемы среди манхэттенских небоскребов, как Гринвич-виллидж; к чужой ли — и отсюда нашествия американских туристов в Испанию, Францию, Италию, Грецию, в Африку и Азию — были бы доллары на летние отпуска, а они есть у все большего числа людей, и их все еще весьма охотно принимают всюду. Человек тянется к непохожему, чтобы обновить приверженность к привычному: отведав колбасу по-тулузски и бой быков, американец укрепится в любви к своему «тибоун стейк» и бейсболистам из клуба «Нью— йоркские янки».

Кто не слыхал о Сан-Франциско? Впервые прилетев туда в конце апреля 1962 года, я уже был готов объясняться в любви. Дело было вечером, от городского аэровокзала мы взяли такси до отеля «Плаза» наЮнион— сквер.

— Откуда вы, ребята? — как старых приятелей, спросил таксист.

— Из Нью-Йорка.

— Жарко там?

— Когда уезжали, было прохладно. Однако дней десять прошло.

— Э, братцы, долгонько вы добирались. Небось встретили кошечек по дороге...

Разместившись в отеле, мы поспешили на сан-францисские улицы, и океан послал привет прохладным бризом. Отчаянная музыка и пенье вылетали из дверей бара, возле стоял зазывала в ливрее. Зашли. Бар был как салун начала века, публика — в состоянии приятного подпития, хором тянула старую бойкую песню. В углу за роялем сидел разбитной малый в шляпе, а верхом на рояле — разудалый мандолинист. Объявление рекомендовало мандолиниста как «нашего профессора музыки, который исполняет все что вам угодно».

Так с первых минут Сан-Франциско напомнил двум незнакомцам, что в нем легко забыться — при желании. Забыться не удалось, но вину я беру на себя и на свою профессию.

Тем не менее первое знакомство подтвердило магнетическую прелесть Сан-Франциско. Чем привлекательны его сорок холмов на берегу океана и красивого залива? Открывшие Сан-Францисский залив испанцы из экспедиции все того же Гаспара де Портола не думали о том, как впишется в девственную природу почти миллионный современный город. Но изначальная магия места не убита городской застройкой, в принципе осталась той же — она в игре холмов и массы воды. После просматриваемых на мили просек типичных американских улиц сан-францисские холмы — как неожиданность, как тайна. Машины штурмуют склоны, как альпинисты, вместо альпенштоков — тормоза. Что там, за гребнем? А взлетишь на асфальтированную вершину, и вот она, тайна, —еще один панорамный вид на дома, холмы и могучую массу океанской воды. Пространственная мощь океана, стихия в самом богатырском ее проявлении входит в город, в человеческое поселение. Океан несет не душную потную влажность, как Атлантика в Ныю-йорке, а свежесть и хорошую меру прохлады.

В пиковые моменты отлива океан забирает из залива четыре с половиной миллиона кубофутов воды в секунду, —в семь раз больше, чем сток воды в устье Миссисипи. Океанский выдох, и уже окутаны сырым облаком ярко-рыжие фермы знаменитых «Золотых ворот». Природа искушает человека стать с ней вровень, и «Золотые ворота» -мост через горло залива, законченный в 1937 году, —доказывает, что жители не уклонились от вызова. Длина моста — около трех километров. Почти полтора километра центрального пролета висят на опорных башнях, которые поднимаются на двести пятьдесят метров над уровнем воды. Суда высотой до семидесяти с лишним метров могут проходить под мостом, а по мосту каждый год пробегает больше двадцати миллионов автомашин. Другой мост, через залив, из Сан-Франциско в Окленд, имеет несколько пролетов и один тоннель и считается самым длинным мостом в мире — тринадцать километров. По двум своим палубам-этажам Оклендский мост пропускает в год около пятидесяти миллионов автомашин.

Да, с природой Сан-Франциско повезло, если, конечно, не считать запоздалого открытия, что город лежит в районе незатухающей сейсмической активности, которая, если прислушаться к пессимистам, может поставить вопрос о самом его существовании.

Принимали нас хорошо. Собеседники дорожили репутацией космополитичного, «сквозного» города, которому иностранцы те в диковинку, который переварил в своем котле многих из них (в Сан-Франциско, как известно, десятки тысяч итальянцев, мексиканцев, канадцев, тысячи русских, пятьдесят тысяч китайцев-тамошний Чай— иа-таун считают самым большим китайским поселением за пределами Азии) и привил широту взгляда, характер— ную для жителей портовых городов, где терпимость просто диктуется законами торгового общения.

Новые знакомые были разными: боевой лидер профсоюза портовых грузчиков Западного побережья Гарри Бриджес, президент Американо-русского института, давний друг нашей страны Холланд Робертс, консервативный мистер Рэнсом Кук, президент крупного банка «Уэллс Фарго», всюду в мире видевший посягательства на американское богатство, помощник автомеханика Евгений Воронков, русский, родившийся в Китае и через Аргентину попавший в США, —он рассказывал о своих мытарствах и о мечте попасть в нашу страну, которую никогда не видел, но считал своей родиной, либеральный адвокат Роберт Фелен.

Молодой ученый Дон Ри возил нас в Муирский лес, к младшим сестрам гигантских секвой, поведав по дороге свою историю канадца, принявшего американское подданство: ему нравится Сан-Франциско, а возможностей для научной работы тут больше, чем в Канаде. Другой добровольный проводник на экскурсионном пароходике прокатил по заливу — к тюремному острову Алькатрас. Под голубым небом среди воды уныло серели стены и корпуса знаменитой тюрьмы, и экскурсанты с жестоким любопытством вглядывались в добротно-мрачное сооружение: не мелькнет ли в окуляре бинокля физиономия узника? Напротив Алькатраса, у шумной популярной «Рыбацкой пристани» на металлических трубах стояли стационарные тяжелые бинокли, которые за десять центов давали желающим возможность безопасно приблизиться к тюрьме. Кстати, сейчас тюрьму на острове закрыли. Содержание узников обходилось там непомерно дорого, и, может быть, власти поняли, что людей за решетку сажают не для развлечения туристов.

Больше других запомнилась, пожалуй, беседа в доме врача Джона Райана. Он пригласил нас на обед, а потом под кофе и ликер в гостиной вместе с его знакомыми мы взялись за необъятную тушу житейской философии. Я живо помню один неожиданный аспект разговора, перешедшего в спор. Хозяин и его знакомые, тоже врачи, обсуждали вопрос, можно ли принудительно стерилизовать женщин и мужчин, которые не имеют JHH средств, ни возможностей поднять на ноги своих детей. Человека, еще не привыкшего к холодным «интеллектуальным» спорам в Америке, меня ошеломила тогда и тема, и особенно тон — спокойный, без эмоций, с сознанием собственного права и превосходства, а превосходство-то было в том, что самих участников разговора и жен их стерилизовать, конечно, не придется, поскольку, рожая детей, они сверяются с домашними приходно-расходными книгами. Ну и что, скажет читатель, не на небесах живем, и сами, как доказывает сравнительный уровень деторождаемости, сверяемся получше американцев. Так-то оно так, но каково, если кто-то будет за тебя сверяться, считая, что сам ты свериться толком не можешь?

Я не хочу нагромождать чрезмерных ужасов, наш хозяин не был нацистом, и, может быть, рука у него дрогнула бы, дойди разговор до дела. Рассуждения велись теоретические, но с практической подоплекой. Наши собеседники были озабочены, как медики и как горожане. В Сан-Франциско растет число семей, в которых не могут нормально содержать и воспитывать детей. В них видят угрозу и обузу для общества, поскольку цивилизация подразумевает свой минимум гуманности, сводящийся хотя бы к налогам на соцобеспечение, которые приходится платить состоятельным горожанам. Разговор упирался, таким образом, в деньги. Не лучше ли стерилизовать родителей? Радикальнее, рациональнее и экономнее.

Откуда же берутся эти дети? Д-р Райан объяснил, что люди делятся на классы по принципу отсутствия или наличия «амбиции», жизнестойкости и жизнеспособности и что внизу этакая генетически запрограммированная бездна, отсевы и отбросы, которые не отвечают за себя, а потому общество, представленное «средним» и «высшим» классами, в своих разумно понятых интересах должно их контролировать, ограничивать возможности их воспроизводства, —например, принудительной стерилизацией.

Есть, конечно, реальные различия между людьми — в нравственном, умственном и физическом потенциале, в максимальном потолке, отведенном тупице и гению. Есть «неравенство развития» — самое сильное из неравенств, по умному замечанию Герцена, и оно происходит не ^только по вине объективных обстоятельств, социальной среды и возможностей для развития, но и по вине природы. Люди неодинаковы и будут неодинаковы, но что же это за общество, которое естественно подводит своихчленов к разговорам типа того, что мы услышали в гостиной доктора Райана? Я вернусь к этой теме, потому что сам Сан-Франциско набух местью против теоретиков принудительной стерилизации и подготовил кое-какие ответы на старый спор.

… В конце того первого визита в Сан-Франциско мы побывали у тогдашнего мэра Джорджа Кристофера. Американец из греков, он питал душевную слабость к православным, хотя и ставшим атеистами. Его призывы к хорошим отношениям между США и СССР часто раздавались в те годы, и в разговоре с нами мэр сокрушался, что «нет прогресса в науке понимания человека человеком». Кристофер вручил нам именные ключи от города. Щедрый мэр, наверное, выдавал их десятками, если не сотнями, но дорого внимание. Ключ сделан из позолоченной фанеры, на язычке его написано: «Пожалуйста, возвращайтесь!»

И я вернулся — в июле 1964 года.

Мы прилетели из Нью-Йорка. Первый житель Сан— Франциско, с которым мы перебросились парой слов еще в аэропорту, оказался студентом из Беркли, подрабатывающим в автопрокатной фирме «Баджет». Вручая ключи от «мустанга», студент сказал: «Надеюсь, джентльмены, что вы сметете Голдуотера. Здесь все против него».

Аризонского сенатора Барри Голдуотера смели американские избиратели в ноябре 1964 года, выбрав президентом техасца Линдона Джонсона. И студент был прав: большинство сан-францисских избирателей голосовали против аризонца.

Но это случилось в ноябре, а в июле очаровательный Сан-Франциско был ареной голдуотеровского триумфа. Там проходил съезд республиканской партии, выдвинувший демагога и невежду кандидатом в президенты США. Приглашая к себе съезд, сан-францисские власти думали не о политике, а о бизнесе, вернее, о бизнесе на политике. Город внес 650 тысяч долларов в предвыборную кассу «партии слона» за право заполучить к себе ее делегатов, заполнить ими свои отели, рестораны, кабаре и авиалинии и заработать на гостях миллионы долларов. В буклетиках, которые корреспонденты, приехавшие на съезд, получили в пресс-центре, со всей откровенностью разъяснялась эта арифметика. В 1963 году около двух миллионов разных гостей облегчились на 111 225 тысяч долларовврайоне Большого Сан-Франциско (к этому району, расположенному по берегу Сан-Францисского залива, кроме собственно Сан-Франциско относят также Ричмонд, Окленд, Беркли и Дейли-сити). Охотнее других раскошеливаются участники всяческих конференций, симпозиумов, фестивалей, съездов, не забывающие развлечься. В 1964 году съезд республиканцев сулил самый жирный куш, и Сан-Франциско сорвал его, заполучив две с половиной тысячи делегатов и заместителей делегатов, пять с половиной тысяч корреспондентов, аккредитованных на съезде, и тысячи гостей, лоббистов, наблюдателей и проч.

Из всех сан-францисских достопримечательностей нашему брату больше всего пригодились тогда кабельные трамваи. Кургузые вагончики влекутся по холмам Пауэлл-стрит и Калифорния-стрит на подземных цепях-кабелях, вожатые мастерски орудуют рычагами сцепления, архаичными, но надежными тормозами и собственным голосом. «Поехали!» — с восторгом детей, скатывающихся с ледяной горки, кричат они, и натужно взобравшийся на холм вагончик срывается вниз, расчищая путь трезвоном. Патриоты старого доброго Фриско, не жалея мускулов, разворачивают вагончики на поворотном круге и бдительно берегут свою забаву. (На 91-м году своего существования кабельные трамваи были причислены к «национальным историческим памятникам», их можно упразднить лишь общегородским референдумом.)

На этом мобильном «памятнике» мы взбирались на крутой Ноб-хилл, где в фешенебельном отеле «Марк Гопкинс» с царским видом на город, залив и океан семнадцатый этаж был снят под апартаменты и штаб-квартиру Барри Голдуотера, а шестнадцатый — УильямаСкрентона, соперника аризонца, пенсильванского губернатора— миллионера, представлявшего в те дни надежду умеренного крыла республиканцев. На голдуотеровском этаже висели под потолком провода частной — с гарантией от подслушивания-телефонной сети на сто двадцать номеров и разгуливали дюжие молодцы из сыскного агентства «Пинкертон».

Многое было тогда у Голдуотера. Например, пятьсот «девиц Голдуотера» — добровольных крикливых агитаторш; в смысле женских прелестей они, правда, проигрывали «девицам Пепси-Кола», которые бесплатно снабжали делегатов и корреспондентов фирменным напитком. Родилась целая предвыборная индустрия, доказав непревзойденную маневренность американского бизнеса. Продавали полые стеклянные трости, в которых переливалась золотистого цвета вода (goldwater переводится как золотая вода), канотье, брошки, бусы, значки, заколки для галстуков с тем же магическим именем. Шустрые седовласые энтузиастки, по возрасту не годившиеся в «девицы Голдуотера», украшали себя большими круглыми значками: «Будь мне 21 год, я голосовала бы за Барри».

В те лучшие дни своей жизни Барри Голдуотер имел даже разрешение сан-францисских властей на вертолетные путешествия от отеля «Марк Гопкинс» до Коровьего дворца в Дейли-сити.

Там-то, в сан-францисском предместье, среди рыжих калифорнийских холмов, в Коровьем дворце, построенном в начале тридцатых годов по рузвельтовской программе борьбы с безработицей, в антракте между ежегодной скотоводческой выставкой и гастролями четырех лохматых битлов из Ливерпуля, —там-то и разыгрывался главный спектакль. К чести американских журналистов, они весьма иронически относятся к предвыборным съездам двух ведущих своих партий, но меня, даже предупрежденного, поразил балаган в Коровьем дворце. И балаганы бывают разные. Тогда был небезопасный балаган невежества и ненависти — глобальной и универсальной ненависти к либералам, умеренным, неграм, коммунистам, программе соцобеспечения, кубинцам, панамцам, вьетнамцам, социалистическим странам, Де Голлю, Джонсону, «миллионерам с Восточного побережья», газете «Нью-Йорк тайме» и т. д. и т. п. Принципиальной ненависти ко всякой сложности мира, в котором отовсюду, как чудилось сторонникам Голдуотера, покушаются на их Америку, где всюду предатели, отступники и «мягкотелые».

Кульминация наступила, когда в Коровьем дворце выдвинули кандидатуру Голдуотера, и штат за штатом, за немногими исключениями, поддерживал ее. Что делалось? Шум. Свист. Топот ног. Пляска плакатов. Воздушные шары. Истерия воодушевления, которуюпредседатель— голдуотеровец тщетно хотел направить в упорядоченное русло. Специально привезенные из Аризоны индейцы — в перьях и почти нагишом. Девица в позолоченном трико-как из стриптиза, но с портретом Барри Корреспонденты молча наблюдали этот шабаш с помоста около трибуны, и какой-то седой ублюдок пальцами растягивал рот в улыбку и кричал «Соте он!» — «Давай!», показывая моему удрученному соседу, как надо улыбаться и радоваться.

Голдуотер шел к победе, как паровой каток, голоса были у него в кармане, за диким энтузиазмом стояла подконтрольная машина республиканской партии, слепая дисциплина ломала критический разум, и разве могли подействовать на надменного триумфатора упреки из письма растерянного Скрентона: «С откровенным презрением к достоинству, честности и здравому смыслу съезда ваши помощники фактически говорят, что делегаты всего лишь цыплята, которым можно скручивать головы как угодно… Вы слишком часто и необдуманно прописывали ядерную войну как рецепт для решения проблем беспокойного мира. Вы слишком часто проявляли безответственность в серьезном вопросе расовой катастрофы… Короче говоря, голдуотеризм свелся к сумасшедшей коллекции нелепых и опасных взглядов...»

Голдуотер отослал письмо обратно.

Минуты публичного унижения испытал Нельсон Рокфеллер, нью-йоркский губернатор и самый известный из пяти братьев-миллиардеров. Будучи одним из претендентов, он, однако, держался в сторонке, загораживаясь Скрентоном, на которого делал ставку «восточный капитал». Эта тактика не спасла Рокфеллера от неприязни и ненависти. Когда он появился на трибуне, его ошикали, ему не дали говорить. «Мы хотим Барри! Мы хотим Барри!» — скандировали голдуотеровцы. «Паршивый развратник!» — визжала некая блондинка: Рокфеллер развелся с женой и вступил во второй брак незадолго до описываемого события. «Это все еще свободная страна, дамы и господа!» — увещевал Рокфеллер толпу, но не тут-то было. Ухватившись за края трибуны, он еле сдерживал себя, а сдержаться надо было, только выдержкой он мог победить в глазах миллионов телезрителей. Он был серее обычного, мускулы лица и большого, неприятно подвижного рта с трудом хранили тренированную, легко доходящую до ушей улыбку.

Это была любопытнейшая сценка: публично Рокфеллеров унижают не часто. Впрочем, если подсчитывать ее политические дивиденды, то губернатор, скорее, выиграл. Истерия в Коровьем дворце многим не понравилась.

Человека, не знакомого с американскими тонкостями, может озадачить эта критика Рокфеллеров справа. Рокфеллеры, разумеется, остаются капиталистами до мозга костей, но в американской политической чересполосице есть разные точки отсчета. Заглянув в дни съезда на Мишн-стрит в штаб-квартиру ультраправой организации «Независимые американцы за Голдуотера», я узнал, что по политическим убеждениям Нельсон Олдрич Рокфеллер является «интернациональным социалистом»...

13

И вот третий въезд в Сан-Франциско.

Кармел позади, уже сдут скоростями на федеральной 101-й. Зеленые дорожные щиты отдают указания автомобилистам. Я ищу знакомцев среди них. Ба, съезд на Дейли-сити! А вот и указатель на Коровий дворец. Он как право на воспоминания.

Где прежние страсти? Где он, Наполеон марки 1964 года, наблюдавший свой Аустерлиц по телевизору из отеля «Марк Гопкинс», а на следующий день собственной персоной явившийся в Коровий дворец — через черный ход, потому что у парадного бушевали демонстранты, на свой лад склонявшие его фамилию: «1964 — Золотая вода! 1965 — Горячая вода! 1966 — Хлеб и вода!»

Краткосрочный триумфатор не попал в Белый дом, потерял даже сенаторскую синицу, погнавшись за президентским журавлем, и вот уже больше трех лет скромно сидит у себя в Фениксе, —галантерейный коммерсант, а также фото-радио— и авиалюбитель. «Мы, американцы, можем лучше думать о себе, так как принадлежим к обществу, которое родило Голдуотера!» — восклицал тогда один оратор. А потом в вечной суете своей Америка забыла Голдуотера быстрее, чем заграница, которая усваивает далеко не все американские феномены. В нью— йоркские газеты он попадал редко и не ближе десятой полосы, хотя в его заявлениях была законная обидажертвы плагиата — Джонсон проводил во Вьетнаме ту самую политику, которую обещал Голдуотер. Мечтал уже не о Белом доме, а о возвращении в сенат (чему и суждено было сбыться в ноябре 1968 года, когда аризонцы снова направили его на Капитолийский холм).

А американская карусель вертится, и как, оказывается, легко ее обозреть с высоты всего лишь четырех лет. Снова выборный год, но уже не Сан-Франциско, а курортный Майами Бич заангажировал республиканский съезд. Демократы, наломав дров вьетнамскими эскалациями, помогли республиканцам кое-как склеить партию, деморализованную поражением Голдуотера. Джонсон отказался баллотироваться на второй срок, дав «партии слона» дополнительный шанс провести своего человека в Белый дом. Но о Голдуотере и речи быть не может. Скрентон сошел с круга, не обнаружив достаточной энергии и честолюбия. У Нельсона Рокфеллера и его жены Хэппи не зажили еще раны сан-францисского унижения, и хотя миллиардер с запозданием «побежал», в его успех не верят, а вес его в республиканской партии по-прежнему невелик. Другие люди на республиканской авансцене, и среди них — Рональд Рейган, бывший киноактер, этакий неожиданный продукт голливудской безработицы. Во время балагана в Коровьем дворце Рейган еще играл ковбоев в кинопавильонах, а сейчас губернатор Калифорнии, —на роли Голдуотера 1968 года. Но главный претендент у республиканцев — Ричард Никсон, тоже калифорниец. Его били дважды — Джон Кеннеди на президентских выборах 1960 года и Эдмунд Браун — на выборах губернатора Калифорнии в 1962 году, не раз окончательно описывали со счета, но «непотопляемый Дик» — снова фаворит в президентских гонках.

Политические страсти вернулись на калифорнийскую землю в виде пробы, хотя и важной, —предстоящими 4 июня первичными выборами. Внимание на двух демократах — Роберте Кеннеди и Юджине Маккарти. Что касается республиканцев, то Никсон считает тактически невыгодным оспаривать в Калифорнии влияние Рейгана. .

Все это мелькает в мозгу, пока мы проносимся под зеленым щитом, адресующим желающих кКоровьемудворцу. Не желаем!

Нам нужен не дворец, а отель, и не корова, а мистер Лэмб хотя по странной игре случая его фамилия переводится как «овца». Отель и немедленный телефонный контакт с мистером Лэмбом, который уже заготовил программу наших сегодняшних встреч и, наверное, волнуется, потому что не привык на встречи опаздывать, наверное, ворчит на чудаков русских, не заказавших отель заранее, —нелепость для американца, выжимающего максимум из телефона, по которому в их стране можно, не вешая трубки, связаться с любым городом, и из справочников, в которых указаны и цены, и расположение отелей.

«Городская черта Сан-Франциско. Население 756 900» — мы проскочили и этот дорожный щит, и Василий Иванович рыскал по улицам, а я — по страницам путеводителя ААА, ставя на обсуждение названия и цены отелей. Не в пример Лос-Анджелесу «всеми любимый город» целиком открыт для советских гостей, но последние строчки коротеньких аннотаций отвращали нас от буржуазных соблазнов соляриев на крышах, от жизни на изысканном Ноб-хилл. Последние строчки пестрели теми знаменитыми загогулинами, которыми карикатуристы метят бока, спины, манжеты и цилиндры американских толстосумов. Мы браковали отель за отелем, пока не дошли до «Губернатора». На слух? Звучит хорошо. Место? «В сердце Сан-Франциско». Цена номера? От девяти до двенадцати долларов на одного человека, от одиннадцати до шестнадцати — на пару; «прекраснейший из разумно расположенных отелей Сан-Франциско».

И мы выбрали «прекраснейший» — кирпичныйпараллелепипедна углу Турк-стрит и Джонс-стрит. Ковер в холле, увы, не пружинил под подошвой, а кресла были всего лишь под кожу. Но на стойке регистрации как обещание многообразных радостей Сан-Франциско лежали кипы красочных буклетиков. «Веселись вовсю!» — под этим лозунгом буклетики предлагали ежевечерние экскурсии по ночным клубам.

Налево у входа были бар и кафетерий, прямо — лифты на этажи. Сколько же этажей в «Губернаторе»? Десять, двенадцать? Я ловлю себя на снобизме ньюйоркца, не считающего этажи, если их меньше пятидесяти.

С машиной было труднее, у отеля нет собственнойавтостоянки, а Сан-Франциско — не Кармел, оставитьмашину на улице — значит нарваться на штраф. Но все? да найдется гараж по соседству, и мы нашли его на Турк-стрит, а потом разгрузились, поднялись в свои номера и поспешили вниз, на акт материализации мистера Ричарда Лэмба, шефа сан-францисскогобюро журнала «Бизнес уик».

Пожилой джентльмен в светло-коричневом костюме вылез из машины возле козырька «Губернатора» и, пересекши тротуар, толкнул рукой вертушку двери.

— Мистер Лэмб?

— Мистер Громека?

— А это мистер Кондрашов.

— Очень приятно, мистер Кондрашов.

— Очень рад, мистер Лэмб.

Свершилось. Мистер Лэмб материализовался, как и его машина, ибо неспроста про американца говорят, что он женат на машине. Три щелчка хорошо отрегулированными дверцами, и бедная Таня опять одна в незнакомом городе, а мы по путанице улиц, по нижнему ярусу Оклендского моста — по бокам рябь залива, и машины со всех сторон, даже над головой, на верхнем ярусе — едемвБеркли, в Калифорнийский университет, на встречу с двумя профессорами и с одним деканом.

Мистер Ричард Лэмб не стал для нас Диком, как стал Томом мистер Том Селф, его бывший ученик. Он остался мистером Лэмбом — сдержанным, суховатым, без следа размашистости, скорее бизнесмен, чем журналист. И очень аккуратным — от важной, мелко-дробной походки до шляпы, берегущей пробор на голове, до манеры говорить, пожевывая губами каждое слово, будто дегустируя его.

— Разное есть отношение к вашей стране, разное — от любви до ненависти, —неторопливо говорит он.

И тщательно пожевав губами, проверив слова с тем, чтобы они были не чересчур обидными, но и не уклончивыми, добавляет:

— Я вам скажу откровенно, чтокоммунизмне является моей концепцией счастья, хотя, я недостаточно знаю о коммунизме. Что — вопросов мира, то, конечно, я за мир. Не скрою, у менябыли подозрения насчет вашей страны и не совсем исчезли. Однако после карибского кризиса люди моих взглядов поняли, что когда Советы говорят о мирном сосуществовании, они имеют в виду дело.

Мистер Лэмб — джентльмен из провинциалов. Редкий факт для людей его круга: за границей не бывал, кроме Канады и Мексики, а какая это заграница для американца? Двое взрослых детей, уже пошли внуки. Живет теперь в университетском городке Пало-Алто. Типичные хлопоты, связанные с автомобилем. В свой сан-францисский оффис ездит поездом, потому что машиной — пробки и нервы. Глядя на длиннейшую вереницу машин, бегущих по Оклендскому мосту, фантазирует на тему о том, что неплохо бы отобрать у людей машины и взамен дать им дешевый общественный транспорт. И еще одна типичная забота — негры.

— Зачем скрывать, я живу, как немногие американцы. Существенные приобретения. Дом. Машина. Милая жена. Милые дети. Даже если я негритянскую проблему не чувствую вот здесь, —рука на сердце, пожевывание губами, —я, как бы это сказать, понимаю их, —и то, что их так долго прижимали с разных сторон, и то, что теперь они грозят моему положению.

Вот мистер Лэмб — в кругу избранных, знающий социальных оппонентов, с гуманизмом, тождественным самосохранению.

И еще я прочел обиду в глазах за стеклами очков и в аккуратно отвисших, старческих щечках. Обиду текущего плана — на нас и на ситуацию, которая его, мистера Лэмба, связала с нами. Я понял, что он вывел нам цену еще в холле отеля «Губернатор», в тот миг, когда на короткие два дня мы восстали друг перед другом из взаимного небытия. Его взгляд пробежал по Васиным кудрям, которые биологически несовместимы с обликом делового человека, и по нашим помятым брюкам — о, разоблачительная национальная привычка ходить в неглаженых брюках! И по холлу отеля «Губернатор». Превосходнейший? Мистер Лэмб, старожил Сан— Франциско, не знал этого отеля и знать не хотел, что сразу же и дал нам почувствовать. Он чуть заметно, брезгливо поморщился, увидя наготу «Губернатора», прикрытую фиговыми листочками буклетиков. И вот тогда-то я прочел обиду в его глазах и подрагивавших отвисших щечках. Почти детскую обиду солидногочеловека, который недля тоголелеялсвою концепциюсчастья, чтобы на старости лет в угоду какой-то там модна международное общение стать мальчишкой напобегушкаху двух сравнительно молодых чудаков в помятых брюках, приехавших из чужой и непонятной страны.

Мы невольно усугубили его обиду, потому чтопервой нашей встречей, заказанной в Беркли, была встреча с двумя профессорами-англичанами, специализирующимисяпо системам управления. Согласитесь, что это может быть оскорблением: приехав в Сан-Франциско, заставить тамошнего старожила везти вас на свидание еще с двумя иностранцами. Но мистер Лэмб, положив шляпу на стол, молча пересидел наш разговор с англичанами на залитой солнцем веранде профессорского кафетерия. И через день организовал нам встречу с двумя старшими экономистами из «Бэнк оф Америка», снабдил нас кое-какой справочной литературой. И вежливо, но холодно попрощавшись, дал понять, что о приятельских узах не может быть и речи и что он снова избирает небытие, переставая для нас существовать. И отбыл на уикэнд, к себе в Пало-Алто.

А мы остались в «Губернаторе».

Отель отменно расположен — не врет его реклама. Все под рукой, все «на пешеходном расстоянии». Муниципальный центр — с Сити-холлом, где обитает городская власть, с административными зданиями разных управлений и служб штата Калифорния и федерального правительства, с публичной библиотекой и залом собраний и съездов, с оперой и «Ветеране билдинг», приютившим сан-францисский музей искусства. В двух минутах ходьбы Маркет-стрит, центральная магистраль, рассекающая с юго-запада на северо-восток полуостров, на котором расположен Сан-Франциско. Маркет-стриг вся была в хаосе ломки и созидания, в деревянных мостках через перекопанную мостовую — строилась сан-францисская подземка, которая пройдет и под заливом.

Рядом станция автобусной компании «Грейхаунд» и городской аэровокзал.

И вечная толкучка Юнион-сквер с волосатыми хиппи, с кружками спорщиков и проповедниками, вещаюшимисо складных стульев и гранитных барьеров рядом с отелем «Св. Фрэнсис», где мир Ричарда Лэмба, где и люди, и витрины, и вещи — все прелестно, превосходно, великолепно. Недалеко и небоскребы деловой Монтгомери-стрит, ущербные в сравнении с уолл-стритовскими, но всё же там крупнейшая после Нью-Йоркской фондовая биржа.

Наконец, быстро можно добраться до Долорес-стрит, где среди стандартных домишек по-старчески опрятно белеет маленькая глинобитная церквушка. Пройдя через нее, попадаешь на очаровательный пятачок кладбища-музея. Среди цветов и деревьев скособоченные замшелые камни надгробий — реликвии Сан-Франциско, города, начавшегося 9 октября 1776 года с этой вот францисканской миссии Долорес. Ее основали через семь лет после того, как экспедиция Гаспара де Портола увидела залив, такой красивый и величественный, что его окрестили именем святого Франциска.

Однако возле самого отеля «Губернатор» были некие достопримечательности, не поименованные на городской «Приветственной карте». Обойдя окрестности, я понял, почему брезгливо морщился мистер Лэмб, как будто его сунули носом в нечистоты.

И улицы, как известно, имеют свое социальное положение. При некотором навыке его разгадываешь быстро. На Турк-стрит рядом с нашим отелем был «Арабский клуб», а арабы в Америке всегда в местах подешевле. Чуть подальше «татуировочное ателье» с запыленными окнами. Кинотеатр, где шел фильм «только для мужчин». Бар «Звук музыки» показался подозрительным, без рекламного окна-витрины, глядящего на улицу. Значит, там не рассчитывают на случайных прохожих?.. Декоративные струйки воды стекали по стенке, отгородившей небольшой вестибюль от зальцы со стойкой, в которой торговали напитками. Заглянули. За стойкой, попарно, воркуя друг с другом, сидели мужчины. Ошибки не могло быть: гомосексуалисты. Мы ретировались, когда головы лениво и томно повернулись в нашу сторону.

На Джонс-стрит в холлах дешевых гостиниц-богаделен, глядя через окна на улицу, безучастно сидят в креслах молчаливые старики. «Женский отель» — приют для одиноких старушек.

В кафетерии нашего отеля официанты — Филиппин; вы, привратник, он же носильщик, —мексиканского типа, коридорная, — разумеется, негритянка. Однорукий киоскер на углу — такого не вообразишь у отеля«Св. Фрэнсис». И по тротуару в ненормальной пропорции идут обтрепанные люди с заживо разлагающимися лицами алкоголиков и отверженных, покорные, не бузящие и не буянящие в общественных местах обитатели американского дна.

И спрашивать никого не надо — все ясно. Их лица, как и окрестные заведения, открывали нехитрые секреты района, в котором жизнь спрессовала бедность, старость, одиночество, потерянность, внутреннюю капитуляцию, порок.

Отель «Губернатор» каменным оазисом возвышался над этими бедными и злачными местами. Он еще удерживался на поверхности и на страницах справочника ААА, удостоверявшего его принадлежность к приличной Америке, но ведь вычеркнут его с этих страниц, исключат из этой Америки, если не снесут эти дома и заведения, не выселят отверженных и не перестроят весь район в очередном порыве коммерческой активности.

— Вот те на, —мысленно ахнул я, выглянув из окна своего номера в двенадцатом часу ночи, на исходе первого дня. Между магазином на углу и баром «Клуб 219» разыгрывались прелюбопытные сценки. Длинноногая негритянка прогуливалась на этой дистанции, и подходившие к ней мужчины, видимо, справлялись о цене. Погасив свет и отодвинув штору, я словно наблюдал с восьмого этажа некий эксперимент по платному преодолению отчуждения. Один человеческий атом притягивал и отталкивал другой. Подошли три белых проститутки, знакомые негритянки, судя по их поведению. Расовой вражды я не заметил, но они заняли сепаратные позиции у козырька «Клуба 219» и на углу, возле магазина. Появлялись новые и новые девицы, исчезали с мужчинами, и я уяснил, что «Клуб 219» — один из местных «джойнтов», ночная санфранцисская биржа...

А с утра никакой торговли, пустой тротуар у «Клуба 219». В баре-клубе с обмызганной стойкой и драными сиденьями табуретов нерассеявшийся смрад дешевого порока, и каким-то своим апокалипсисом веет от рекламно огромной, полупорнографической картины на стене.

В Сан-Франциско, между прочим, изобрели своюразновидность стриптиза — так называемый «topless», что начает «без верха», —открытый бюст, нагота по пояс.

Вночных, да и в дневных заведениях в таком виде щеголяют не только танцовщицы, но и официантки у столиков. Первые заведения «топлесс» утверждали себя через скандалы и вопреки попыткам властей покончить с новым посягательством на публичную мораль. Рестораторов-экспериментаторов лишали торговых лицензий, но частная инициатива победила и тут, а громкие скандалы в газетах обеспечили паблисити почину, который прижился и в других городах. Сервис не ограничен, на девиц «топлесс» можно поглядеть даже в обеденный перерыв, и стейк тогда подаст обнаженная до пояса официантка, просто стейк будет дороже.

В баре на Пауэлл-стрит, куда мы зашли, «девушки без верха» оправдывали наценку не к стейку, а к пиву. На маленькой эстрадке, переминаясь с ноги на ногу, танцевала молодая негритянка, взмахивая некрасивыми грудями. Она работала — это слово как нельзя лучше подходит к ней — без воодушевления, под музыку из автомата. Мы заказали пива, сев за стойку, и, косясь влево на негритянку, не сразу приметили другуюэстрадку— справа, у самого входа. Также дежурно и неохотно переминалась там с ноги на ногу совсем молоденькая блондинка. За стойкой было всего лишь пять человек, включая двух девиц, которые, скинув платьица, полезли потом на эстрадки — подошла их очередь.

Дело организовано экономно (музыкальный автомат вместо джаза) и справедливо, с соблюдением знаменитого принципа равных возможностей: танцовщицы менялись, чтобы клиент мог рассмотреть их с любого места.

Когда музыкальный ящик замолкал и механическая его рука меняла пластинку, девушки прикрывали обнаженные груди. С музыкой это была работа, без музыки неприличная нагота. Потом негритянку заменила белая дама средних лет, грузная, как морская львица на прибрежных камнях Кармела. Первые две, одевшись, уже сидели за стойкой бара, пили воду, улыбались и дымили сигаретками — этакими рабочими на перекуре. Вряд ли ремесло не коснулось их душ, но есть психологический заслон — это работа, не очень пристойная, но почти столь же законная, как работа секретарш или манекенщиц, коль скоро на нее есть спрос. Среди танцовщиц встречаются студентки, есть и замужние.

«Топлесс» пошел на поток, как и всякий ширпотреб.Механизированный, рационально организованный сбыт секса, доступного, как центовочныемагазины «Вулворта».

14

Я снова в Беркли, без мистера Лэмба, без двух англичан, тайком жалующихся на неинтересную американскую жизнь, но, однако, нашедших здесь применение своим талантам.

Беркли — это город с населением около 150 тысяч человек, входящий, как и другие города по берегу залива, в экономический район Большого Сан-Франциско. Однако для внешнего мира слово «Беркли» связано скорее с университетом, живописно расположившимся на холмах городской окраины. Вернее, с частью Калифорнийского университета, с одним из егокампусов. По этому-токампусуя и хожу с картой-схемой, которую желающие могут получить в оффисе по связи с прессой и публикой. Без карты, пожалуй, заплутаешься среди десятков корпусов-холлов.

У Калифорнийского университета девятькампусов, разбросанных по всему штату. Это публичный университет штата. Его президента утверждает так называемый регентский совет — из 24 человек. Две трети регентов назначаются губернатором — на срок в шестнадцать лет, что дает им известную независимость. Остальные регенты: сам губернатор, его заместитель, спикер законодательного собрания штата, президент университета и еще четыре человека, занимающие важные посты в должностной иерархии Калифорнии.

С момента своего основания в 1868 году университет гордился системой бесплатного обучения. Увы, недавно от нее отказались, и теперь студенты платят шестьсот долларов в год. Шаг этот объясняют финансовыми затруднениями, возникшими из-за быстрорастущих расходов на университет (сейчас уже около миллиарда долларов в год).

Можно сказать, что рост университета опережает рост штата: за шестидесятые годы число студентов удвоилось, превысив сто тысяч, с 1958 по 1966 год число профессоров и преподавателей увеличилось с 4125 до 7429. Деньги поступают из казны штата, а также — и все больше — от федерального правительства и от раз ных фондов и промышленных корпораций, заключающих с университетом контракты на многочисленные, в том числе и военные, исследования. Вот разительное сравнение. В 1939 году итальянский физик Энрико Ферми, покинувший родину, где правил дуче, и нашедший пристанище в Чикагском университете, еле-еле добился шести тысяч долларов на графит для своих опытов rio цепной ядерной реакции. Понадобилось знаменитое письмо Альберта Эйнштейна, который предостерег пре-

зидента Рузвельта, что нацисты, овладев урановыми Месторождениями Чехословакии, могут приступить к работе над атомной бомбой, и настоятельно советовал опередить их. Шесть тысяч долларов — немыслимой была эта сумма для физической лаборатории любого американского университета. А четверть века спустя Вашингтон давал в год 246 миллионов долларов на содержание трех больших ядерных реакторов при Калифорнийском университете. Й это никого не удивляло в стране, где ежегодные федеральные ассигнования на науку превысили полтора десятка миллиардов долларов и где уже поговаривают не просто о военно-промышленном, а о военно-научно-промышленном комплексе.

В Беркли, крупнейшем и самом известномкампусеКалифорнийского университета, —около тридцати тысяч студентов. Это целый мир — племя младое, не совсем знакомое взрослым и не до конца познавшее самое себя, но открытое, порывистое, ищущее. Там интересно побродить и постоять, присматриваясь. Юноши и девушки — с книгами под мышками, а то и в рюкзаках — пешком и на велосипедах курсируют между холлами. Распахнутые рубахи, грубые свитера, выцветшие джинсы. Многие босиком — по нагретому асфальту и шершавому гравию дорожек. Не терпящая снисходительности старших, простая, но и сложная молодежь — как эмбрион, стесненный в чреве матери. В кого он выпрямится? Что произрастет в его крутой голове?

В официальных брошюрках о Беркли — академически солидные, сдержанно хвалебные и во многомобоснованные самоаттестации. Какой еще вуз в Соединенных Штатах, а может быть, и во всем мире насчитает среди своих профессоров девять нобелевских лауреатов? РазвеАмериканскийсовет по просвещению не называл кэмпус в Беркли самым выдающимся университетом страны?

Но есть другое — чего не найдешь в брошюрках и что, однако, хорошо известно американцам. Не профессора, а студенты прославили Беркли в последние годы. Ученики стали учителями, и их уроки, не умещаясь в рамки академических программ, подтвердили мудрое изречение ибсеновского героя: «Юность — это возмездие». Видимо, не случайно, что обильный урожай этого возмездия шестидесятые годы собрали именно в Сан— Франциско с его боевыми профсоюзными традициями и духом радикализма. Здесь, в Беркли, Америка вступила в полосу бурных студенческих волнений, которые через несколько лет распространились накампусывсей страны, возвестив о появлении на общественно-политической арене новой, активной, массовой силы. По соседству, в Окленде, в 1966 году родилось движение «черных пантер». Наконец, Сан-Франциско избрали своей столицей хиппи — эти своеобразные молодые критики бездушного «технотронного» общества.

Новая полоса хронологически началась 14 сентября 1964 года, когда неумный администратор закрыл единственное накампусеместо, где студенты Беркли имели право собирать деньги для политической деятельности внекампусаи заниматься агитацией и вербовкой сторонников. Ответом было Freedom Speech Movement — движение за свободу слова. Вскоре полиция за руки-ноги выволакивала из административного Спрол-холл восемьсот участников сидячей забастовки и их лидера — 22-летнего студента-философа Марио Савис. Через несколько недель президент Калифорнийского университета Кларк Керр вернул студентам их форум, но не смог вернуть спокойствие, потому что не случайно возникло движение за свободу слова.

За цифрами роста университета студенты видели и потери, за умножающимся количеством — изъяны качества, покушения на личность. Как удачно выразился Кларк Керр, университет стал мультиверситетом — огромным комбинатом в индустрии знания. Процесс обучения бюрократизировали и обезличили, у профессоров, загруженных платными заданиями корпораций и государства, не хватало времени на студентов. Чтобы запомнить и не потерять, студента занесли на перфокарту и передоверили памяти и попечению ЭВМ. На вожделенном пороге взрослой жизни молодые люди, со школы впитавшие азбуку буржуазной свободы и индивидуализма, видели, как их затягивает некая равнодушная машина, обтесывая, выравнивая, штампуя, —изготавливая специалистов, как конвейерный продукт на автозаводах Детройта.

«Прошлым летом я отправился в Миссисипи, чтобы участвовать в движении за гражданские права. Теперь я вовлечен в другую стадию той же борьбы— на этот раз в Беркли. Некоторым эти два поля битвы кажутся совершенно разными, но это неверное представление. В обоих местах речь идет о тех же самых правах — о праве граждан принимать участие в жизни демократического общества… Более того, это борьба против одного врага. В Миссисипи правит автократическое всесильное меньшинство, подавляя посредством организованного насилия огромное, практически бессильное большинство. В Калифорнии привилегированное меньшинство манипулирует университетской бюрократией, подавляя выступления студенчества. За этой «респектабельной» бюрократией прячутся финансовые плутократы».

Это из статьи Марио Савио в декабре 1964 года. Тогда под его словами подписались бы сотни или немногие тысячи. ’Спустя четыре года две пятых из шести миллионов американских студентов так или иначе участвовали в движении протеста. Большинство не разделяло радикализма Марио Савио, но для многих параллель между университетскими администраторами и миссисипскими расистами уже не казалась чрезмерно смелой. Они могли бы присоединиться и к другим его словам:

«Много студентов здесь в университете, многие люди в нашем обществе блуждают без цели… Это люди, которые не научились компромиссам, которые, к примеру, поступили в университет, чтобы задавать вопросы, расти, учиться… Они должны подавлять свои творческие импульсы — это предварительное условие, чтобы стать частичкой системы… Лучшие из тех, кто сюда поступает, должны четыре года бесцельно блуждать, все время спрашивая себя, зачем они вообще накампусе, сомневаясь, есть ли какой-либо смысл в том, чем они заняты, видя впереди бессмысленное существование и участие в игре, где все правила давно установлены...»

Хорошо известно, что для американских студентов первой школой гражданственности было участие в борьбе за права негров. В летних экспедициях на Юг, в помощи окрестным гетто, добровольцы находили больше смысла, чем в учебных программах, —находили причастность общественно-полезному делу. Когда они обрушили свой молодой протест на бюрократов от просвещения, их мишенью в Беркли стал Кларк Керр, хотя по официальной оценочной шкале он считался одним из самых уважаемых, деятельных и либеральных университетских руководителей. Президенты США не раз прибегали к его арбитражу при спорах между профсоюзами и предпринимателями, но он так и не сладил со студентами, а затем был скандально изгнан Рональдом Рейганом, севшим в 1966 году в губернаторское кресло.

Вьетнамская война сообщила невиданный размах и страсть студенческому протесту, ибо от миссисипских расистов и университетских бюрократов продлила цепочку до Вашингтона. Маршировали уже не только в Беркли И; не только на Спрол-холл, но в Вашингтоне — на Пентагон и Белый дом. А в Беркли полиция такой частый гость, что ей не нужны карты-схемы, ориентирующие новичков.

Но я опять отвлекся от непосредственных своих впечатлений. В те дни в Беркли было затишье, пора экзаменов, и в его мире я выбрал не площадь перед Спрол— холл, а. подчеркнуто конструктивистские, линии Вурстер— холла, где размещен колледж городского планирования.

Профессор Уильям Уитон, 53-летний декан колледжа, произвел впечатление умного и крупного человека. Видный специалист в своей области, он окончил Принстонский университет, получил докторскую степень в Чикагском, десять лет. руководил Институтом исследования городских проблем при Пенсильванском университете, был директором Департамента регионального планирования. в Гарвардском, американским представителем в комиссии ООН по вопросам жилья, строительства и планирования, авторитетным консультантом госдепартамента и дюжины разных ведомств, комитетов, групп, связанных с проблемами американских городов. Теперь из кабинета на втором этаже Вурстер-холл профессор Уитон руководит крупнейшим в США колледжем, который видит свою задачу в исследованиях «окружающей среды» и подготовке архитекторов, планировщиков, экономистов, public administrators — «общественных администраторов», людей, пытающихся упорядочить человеческие клубки в городах, управляемых законами частной инициативы.

Клубки эти все больше запутываются, попытки обуздать стихию все актуальнее, и Уильям Уитон удовлетворен, как человек, избравший в юности малопонятную область приложения сил, а теперь, когда «кризис больших городов» вырос в самый крупный американский кризис, убедившийся, насколько удачен был его выбор. Первые магистерские дипломы по городскому планированию были выданы в Гарварде в 1928 году. В 1940 году при разных университетах было семь высших школ такого рода, и они выпускали в год около ста человек. Теперь, сообщает Уитон, —около сорока школ выпускают в год тысячу магистров городского планирования.

— У одаренных молодых людей все сильнее тяга к социальным наукам, —говорит мой собеседник. —Ореол, окружавший в послевоенные годы физику, химию и другие точные науки, исчезает. Молодежь идет в социальные науки. Отсюда небывалый интерес и к нашему колледжу.

В 1967 году на четырех отделениях колледжа занималось более 1200 человек — вдвое больше, чем три года назад.

Профессор Уитон следит за пульсациями американских городов как профессионал, оперирующий широкими категориями.

Лос-Анджелес?

—Планировщики считают американские города хаотичными и рассеянными. Архитекторы находят их уродливыми с эстетической точки зрения. Но проницательные экономисты видят, что они продуктивны, И Лос-Анджелес— наиболее эффективный из всех. Экономическая база Лос-Анджелеса — авиационно-космическая промышленность, электроника и связанные с ними научно-промышленные исследования. Этот бизнес колеблется, пульсирует в зависимости от правительственных контрактов, и весь город находится в состоянии качающегося баланса. У его квалифицированной рабочей силы занятость стабильна, хотя место и даже вид работы могут меняться. Но житель говорит: я готов тратить 30-40 минут, чтобы доехать в своей машине до места работы, но иметь хороший дом и хорошую работу. В отличие от банковских центров типа Нью-Йорк и Сан-Франциско Лос-Анджелес не обязательно должен быть компактным.

Острые проблемы городов?

— Мы отстаем с жильем. Строим полтора миллиона единиц жилья (дома и квартиры. —С. К) в год, а нужно строить два миллиона. Надо увеличить правительственные субсидии на жилищное строительство по меньшей мере на пять миллиардов, до 25 миллиардов долларов за двадцать лет. Неважно с общественным транспортом. И есть большие проблемы в развитии и планировании городских центров. Зажиточные жители, как вам известно, бегут из центра в пригороды, потому что в городах тесно, грязно и небезопасно, к тому же растут налоги, они нужны, к примеру, для покрытия расходов на полицию. Но в пригородах жители стонут от высоких налогов на содержание школ, тогда как в городах налоговый пресс сильнее и сильнее давит бедняков по мере того, как уменьшается прослойка более богатых и более платежеспособных людей, бегущих в пригороды. Получается, что прогрессивный подоходный налог, взимаемый федеральным правительством, существенно сводится на нет регрессивными местными налогами, которые ущемляют бедных больше, чем богатых. Надо выправлять это положение.

— Сейчас американские города населены по принципу концентрических расходящихся кругов, причем, вопреки традиционным концепциям, бедняки живут в самом центре, который загнивает.

Сан-Франциско?

— В Сан-Франциско отчетливо прослеживаются эти концентрические круги. Также и в районе Большого Сан— Франциско, включающего города по берегу залива. Посмотрите на карту: собственно Сан-Франциско, через залив — Окленд, Беркли, Ричмонд. Во всем районе сейчас 13-14 процентов негров. В Беркли их около 25 процентов, в Окленде-почти каждый третий житель. Так вот, если сдавить залив, то снова в самом центре окажутся самые бедные жители, селящиеся ближе всего к берегу.

— Власти начали было расчистку трущоб на Фултон-стрит, на других улицах негритянского района. Но сейчас эту операцию замедлили, —профессор прервал свою уверенную речь, повертел в руках линейку, подбирая точное и академичное слово, —из-за расовой ситуации. Куда девать жителей после расчистки? Приходится учитывать их протест. Теперь усилия сосредоточены на оздоровлении и ремонте трущоб.

— С неграми, как вы знаете, проблемы огромные. Идет, например, процесс перемещения судостроительной и обрабатывающей промышленности из собственноСан-Франциско в Ричмонд и Окленд. Как быть с неграми, которые были заняты на перемещаемых заводах? Другой пример: автосборочный завод «Дженерал моторе» был переведен из Ричмонда в зажиточный Фэрмонт. Части рабочих-негров обещали сохранить работу и на новом месте. Но не все хотят уезжать из гетто, где кругом свои, кругом негры. С другой стороны, белых жителей Фэрмонта не устраивает соседство с неграми — из-за расовых предрассудков, из-за возможных убытков вроде падения цен на землю и дома, которое обычно происходит, когда район чисто белый становится смешанным, из-за экстра налоговна школы. И в гетто взгляды меняются. Часть негритянских лидеров против интеграции, в нейвидят измену расе. Подниматься со дна, так всем вместе, а не в одиночку, — вот растущая в гетто идеология, уже не либеральная, а скорее типа марксистской...

Мимоходом Уитон наводит критику на коллег — советских планировщиков, с которыми ему доводилось встречаться на международных конференциях.

— Я говорил вашим и японцам: что же вы, друзья, отказываетесь заглянуть лет на двадцать вперед, строя дома, которым стоять по сорок лет. Почему не создаете гаражей, стоянок для автомашин? Как так не будет массового автомобиля?! Чепуха! Будет, непременно будет!

Из шестидесяти специалистов городского планирования, которые ежегодно получают в Беркли дипломы магистров, треть-иностранцы. Из иностранцев половина, как правило, остается в Штатах, на родину не возвращается. Профессор Уитон говорит, что этот факт его не радует, вызывает тревогу и нечто вроде угрызений совести, хотя не его это вина.

— Индусы остаются практически все. Почему? Потому что здесь с такой квалификацией их ждет приличная работа и приличная жизнь. Он сможет найти работу на десять тысяч долларов в год. А в Индии его ждут две тысячи долларов в год, отсутствие машины, к которой он здесь привык, и хуже всего — чиновники, с которыми невозможно сладить. В добавление ко всему, по статистике средней продолжительности жизни, он умрет через двадцать лет. Короче, я решил не брать аспирантов-индусов, если вижу, что у них нет гарантированной работы на родине. Я не хочу разорять эту страну.

При последних словах он иронически усмехнулся, а я подумал о некоторых истоках американского суперменства. Конечно, не в силах Уильяма Уитона разорять или не разорять Индию, но и через его кабинет тянется каїналец «утечки мозгов» в Америку из многих стран капиталистического Запада и «третьего мира». И он волен приоткрывать или закрывать этот шлюз. Иностранцам без острого чувства родины со взглядами индивидуалистов и буржуа Америка дает много приманок — в виде высоких окладов, в виде хотя бы этой привлекательной игры молодых сил в кампусе Беркли; зрелищами автострад и сонма машин, прущего отовсюду богатства, настолько ошеломляющего для индийского аспиранта, что оно загораживает в его сознании американскую бедность, тем более что и бедность по-американски кажется зажитком рядом с индийской нищетой, с людьми, умирающими на улицах от голода. Америка манит также полем приложения сил, передовой технической и научной мыслью, зорким вниманием к новым идеям, потому что новые идеи несут прибыль. За это надо платить моральной изменой, отказом от патриотической ответственности перед своим народом и страной, минутами острой тоски и годами нелегкого приспособления к нормам чужой жизни. Увы, находятся люди, —и, судя по статистике «утечки мозгов», их много, —которые готовы заплатить эту цену за право индивидуально попасть в развитое индустриальное общество второй половины двадцатого века, так как поняли, что на протяжении их жизни им не попасть туда вместе со своей страной и своим народом. Они продают свои мозги, обогащая Америку и продлевая отставание народа, который дал им жизнь...

Хаос Калифорнии профессор Уитон раскладывал, как знакомый пасьянс, и это впечатляет. Критическая оглядка пришла позднее: стратег организует стихию преиму— щественно в своем мозгу. Городские планировщики полномочны вносить лишь небольшие штрихи в калейдоскопическую картину, которую пишет частная инициатива. В штате Калифорния нет, например, центрального планового органа, регулирующего развитие городов. Мечты Уитона скромны — усилить общественный контроль над городской планировкой, дать местным властям хоть какие-то рычаги регулирования в масштабах «метрополий», примыкающих к большим городам. Это мечта не о прямом административном регулировании, которое Уитон отрицает, считая, что динамика прогресса лучше всего обеспечивается частной инициативой. Он имеет в виду регулирование при помощи правительственных субсидий на жилье, на школы, на целесообразное размещение индустрии, которые смягчили бы сегодняшнее противостояние бедности и богатства и уменьшили, растущие запасы социального динамита в городах.

… Вечером я снова отодвигаю занавеску и с восьмого этажа смотрю на кургузые сверху, сплющенные человеческие фигуры, сведенные к головам, плечам и ногам, к солдатским фуражкам и бутсам, к пышным прическам, и лакированным сапогам проституток. Опыт по преодолению отчуждения, по образованию непрочныхмолекул продолжается у «Клуба 219». И я думаю: по какой долгой цепочке должны путешествовать социальные лекарства, прежде чем от профессоров дойдут до уличной проститутки?

15

Границы гетто не демаркированы, а концентрические круги, распирающие Сан-Франциско силой внутреннего напряжения, не имеют геометрически правильных линий, —просто у Уильяма Уитона тяга к образным формулам. Дом № 1360 по Турк-стрит вполне приличен и стоит у отдаленного краешка гетто, а не в клокочущем его эпицентре. В небольшом этом доме помещается доктор Карлтон Гудлетт во всех его ипостасях — врачебный кабинет свидетельствует о профессии медика, а тесные редакционные комнатки о том, что он издатель и редактор газеты «Сан рипортер» — «крупнейшей негритянской газеты Северной Калифорнии». Слово «крупнейшая» не надо отрывать отслова «негритянская»! «Сан рипортер» имеет тираж десять тысяч. Кроме того, доктор Гудлетт — член Всемирного совета мира и председатель «Калифорнийской конференции христианского руководства», негритянской организации, примыкающей филиалом к «Конференции южного христианского руководства», которая была основана покойным Мартином Лютером Кингом.

У доктора Гудлетта много энергии и мало времени, в чем я и убедился, подойдя к его оффису и увидев человека, который уже нервничал возлесвоеймашины и уже опаздывал, так как в нерабочую субботу имел две нагрузки — председательствующего на симпозиуме «Черный сегодня» и организатора бойкота телевизионной дискуссии между Юджином Маккарти и Робертом Кеннеди; с утра оба сенатора влетели в Сан-Франциско со своими свитами, мелькали кометами по его улицам, агитируя избирателей, а в четыре дня встречались в местной телестудии для получасового ристалища на глазах нации.

Доктор Гудлетт, как догадался читатель, —негр, и эта доминанта объясняла его гнев и сарказм в субботнееутро1 июня 1968 года: оба сенатора охотились за голосаминегров, не скупились на слова об их жалкой доле и на обещания доли лучшей, и, однако, среди трех корреспондентов, которые должны были интервьюировать сенаторов в телестудии, не было ни одного негра. Снова белые будут говорить и спрашивать о неграх. Карлтон Гудлетт хотел задать перцу обоим сенаторам, выставив негритянские пикеты у телестудии. И организовать публичный скандал: пусть они попробуют пересечь эти пикеты...

Но председательское место ждало его на симпозиуме «Черный сегодня», и доктор Гудлетт сунул меня в свою маленькую обжитую машину и, выпуская часть энергии и гнева через педаль акселератора, помчался по улицам и автострадам к Дейли-сити, где на территории Сан— Францисского колледжа имел место упомянутый симпозиум.

Итак, я снова в Дейли-сити, но не в Коровьем дворце, а на территории Сан-Францисского колледжа — совсем другая история. Крутятся стеклянные двери Аудитории искусств. Вместе с доктором Гудлеттом попадаю в уютный зал. За вход 25 долларов: студент платит за право сдавать экзамены и зачеты, а симпозиум включен вдинамическуюпрограмму, реферат о симпозиуме могут при— нять как зачет.

В Сан-Францисском колледже негритянская прослойка среди студентов больше, чем в Беркли, и очень активна. Терние студенты требуют изучения «черной истории», отвергая как фальсификацию ту историю СУПА, из которой — выпадают негры. Пока в учебную программу включен «черный курс», который ведет негр Натан Хар.

В руках у меня программка симпозиума, и на ней черные подтеки, черные кляксы, словно стряхнутые небрежной, но сильной рукой, бесформенные и хаотичные, как хаотично ныне самосознание американского негра. Читаю в программке: «Черный сегодня не тот — не тот, что десять лет назад, шесть месяцев назад, даже не тот, что вчера. Что же значит в этот миг истории думать, как черный, чувствовать, как черный, и быть черным? Считают, что всякий может говорить за черных людей. А вот теперь здесь собрались некоторые из самых известных в стране черных мыслителей — теоретики, преподаватели, студенты, и они говорят сами за себя. Это единый большой кулак, утверждающий сегодняшнюю черность» (blackness).

В зале собрались не черные бедняки, а интеллектуальная элита, по-разному нащупывающая мосты кмассам. Доктор Гудлетт за председательским столом. На трибуне доктор Натан Хар — красивый негр с сильным лицом, американский негр в голубом африканском одеянии, спадающем с широких плеч; и в этом вызов и начало самоутверждения, разрыв с другой Америкой.

Вызов и в речи.

— Я вижу здесь ряд знакомых лиц, —начинает он, оглядывая зал и выдерживая паузу, —из ФБР, ЦРУ и ККК (ку-клукс-клана)...

Сокращенные обозначения организаций сыска, шпионажа и насилия произносит с ненавистью.

Вызов в мыслях: доктор Хар делит негровначерных, то есть настоящих, праведных, своих, и на «белых негров» — соглашателей и прислужников белой Америки, изменивших своей расе.

— Думать значит жить. Думать, как черный, значит жить, как черный, и, главное, поступать, как черный… В детстве мать пугала меня: если будешь пить черный кофе, станешь еще чернее. Так разрушается черное“Я”.

Яслушал и читал такие слова и всегда испытывал смешанное чувство симпатии и раздражения: они ультрарадикальны, но эффект от них, как от заклинаний. Когда не идут дальше словесного радикализма, это лишь очередная форма безнадежности и безвыходности, как, впрочем, и черный расизм.

Но вот другой оратор — Бенни Стюарт, лидер «Черного студенческого союза», созданного в колледже.

Черное мышление, подчеркивает он, должно быть конкретным, реалистичным и целенаправленным. Пример — Патрис Лумумба. Черное мышление должно быть оптимистичным и конструктивным.

— Если мы хотим уничтожить нынешнюю Америку, то надо думать: что будет на ее месте. Если мы хотим уничтожить капитализм, то надо думать, какую систему мы создадим...

Доктор Гудлетт куда-то исчезает, наверное, к телефону. Боясь потерять его и остаться без машины, встаю и иду из залы, в коридор, чувствуя на себе проверяющие взгляды. Все здесь знают друг друга, а кто этот белый незнакомец с блокнотиком? Не из тех ли организаций, которые перечислил доктор Хар?

В коридоре два стола, на них «черная литература». Перелистываю новенькую антологию черной поэзии. И здесь целый мир — страдания, гнева, страсти. В каждой капле — целый мир, и жизни не хватит, чтобы углубиться в эти новые и новые миры. Знакомое имя Лэнгстона Хьюза, недавно умершего барда Гарлема. Мне запомнился его отклик на исход гарлемского мятежа 1964 года. «Будь паинькой, Гарлем! Ложись, Гарлем! Веди себя смирно, Гарлем! — слышны теперь голоса, от которых не дождаться было Гарлему даже дружеского привета, —писал тогда поэт. —Вряд ли они помогут успокоить эмоционально потрясенную психику или пригнуть поднятый дыбом хвост и заставить его вновь покорно вилять. Гарлем так долго вилял хвостом в благодарность за кости, что настало время бросить Гарлему не кость, а кусок мяса».

Гарлем перестал вилять хвостом, но вырвет ли он кусок мяса? А в Сан-Франциско не забыли стихи Хьюза и судьбу Лумумбы — затравленный и беспомощный, онубит в Катанге, но мщением воскресает в Америке.

В студенческом кафетерии по-субботнему малолюдно. Выбиваю из автомата сэндвич с ветчиной и сыром, из другого — картонку с апельсиновым соком. Потом, почти через год, уже в Москве дойдет до меня один фотоснимок и всплывет в памяти дорожка между Аудиторией искусств и студенческим кафетерием. Я увижу на снимке молодого негра, вооруженного подушкой от стула, —не того ли самого стула, на котором я сидел, запивая сэндвич апельсиновым соком? А рядом с негром молодой белый бородач, и в руках у него металлический каркас стула. Оба как дискоболы-любители, как авангард возбужденной толпы, куда-то глядящей. Куда же? Другое фото, другая весточка из Сан-Францисского колледжа, кадр, доставленный машиной времени: два полицейских в щеголеватых темносиних робах, —на широких ремнях кольты, патронташи, и всякие ключи-отмычки, и ножны для дубинок, и противогазы, —на головах каски, на лицах прозрачные плексигласовые забрала. Они волокут здоровенного негра. Темные подтеки, темные кляксы на его рубашке и большое темное пятно на животе — как расшифровка тех абстрактных клякс, которые художник бросил на программку симпозиума «Черный сегодня». Они темны лишь начерно беломфотоснимке, в жизни они — красны. Это восстали еще раз черные студенты колледжа и их белые союзники и встретили полицейских кирпичами, бутылками и демонтированной мебелью из своего кафетерия.

В 1968 и 1969 годах было много побоищ на лужайках Сан-Францисского колледжа, и президент его Хаякава не стеснялся прибегать к аргументу полицейских дубинок и слезоточивых газов. Аншлагами через первую полосу попадали эти события в сан-францисские газеты, а потом ужимались в размерах на страницах газет нью-йоркских, потому что газетное место нужно было и для событий в Колумбийском университете, в Нью-Йоркском городском колледже, в Гарварде, Корнеле, в десятках других университетов — в какой университет ни ткни пальцем, почти всюду были и сражения с полицией, и захваты ректоратов.

До советских газет Сан-Францисский колледж доходил скупыми пяти — десятистрочными заметками. Но другое дело, когда ты был там и в мирный субботний день видел одно звено. Хоть и длинна цепь, но выкована из того же материала, и в ее ретроспективе симпозиум «Черныйсегодня» выглядел словесной репетицией перед действием...

С доктором Гудлеттом я ехал обратно, кругом был город под безоблачным небом, и мне, гостю Сан-Франциско, мой гид рассказывал о симпозиуме как о новой достопримечательности, пусть не столь известной, как «Золотые ворота», но отнюдь не менее интересной.

По взглядам он всего лишь либерал, но...

— Слышали, как выступают молодые? Они воинственнее, чем я. Но я понимаю их. Только представьте, что они видят перед собой, эти молодые черные, —безработицу, дискриминацию, оскорбления. Они готовы к мятежам. Умереть для них — легчайший путь.

По материальному положению он обеспеченный буржуа, но...

— Свобода относительна. Я смог использовать возможности этого общества. Но какая свобода у человека, не имеющего работы, дома, средств, чтобы прокормить семью?! А ведь в известном смысле именно этот человек определяет степень и моей свободы.

Они «ограничивают» его свободу, потому что добиваются своей, потому что в общем балансе его свобода, как и свобода мистера Лэмба, как свобода доктора Райана, который под кофе и ликер обсуждал вопрос о принудительной стерилизации неудачников Америки, достигнута за счет свободы других. Если брать крайние точки, то, с одной стороны, выход видят в принудительной стерилизации или в Голдуотере у власти, а с другой — в мятежах, и мщение обездоленных вырывается огненной лавой социальных подземелий, потрясает и рвет все концентрические круги общества.

Доктор Гудлетт — разумный просвещенный эгоист, черный либерал, понимающий, что надо торопиться, ибо во весь рост встает вопрос, сформулированный Мартином Лютером Кингом после негритянских мятежей 1967 года: «Куда мы пойдем отсюда — к хаосу или сообществу?»

… В оффисе на Турк-стрит доктора Гудлетта ждала его белая секретарша Элеонора — смешливая сухопарая старушка. Он не терял ни минуты даром. Стремглав влетев в помещение, стал диктовать лозунги для плакатов пикетчиков. Дело было привычное, лозунги давались ему легко:

Маккарти и Кеннеди! Пересечете ли вы линию пикетов?

— Никаких дебатов без представительства негров!

— Вам нужны голоса! Нужны ли вам негры?

Элеонора записывала в блокноте, а потом, посмеиваясь над суматошным шефом, принялась за изготовление плакатов на листах ватмана. Маленькая мастерская американской демократии заработала полным ходом.

Доктор Гудлетт засел между тем за телефон в крохотном кабинете, где его врачебные дипломы висели на стенах вперемежку с похвальными грамотами газете «Сан рипортер». Он звонил в мэрию, в негритянские организации, в штаб-квартиры двух кандидатов, в редакции газет, драматически предупреждая, что он, Карлтон Гудлетт, покажет, черт побери, американскую кузькину мать двум именитым сенаторам и сорвет их теледискуссию, которую ждет вся нация. Когда он вешал трубку, гремели ответные звонки. Из мэрии сообщили, что пикетирование разрешено. Газеты интересовались, сколько будет пикетчиков. Гудлетт и сам не знал, сколько, но всегда будьте уверены в себе, и он говорил, что околосотни.

— Мы спросим Бобби Кеннеди, как он относится к предложению Маккарти уволить Дина Раска и Эдгара Гувера, —отвечал он кому-то, стоя у телефона. —Кого мы предлагаем из негритянских корреспондентов? Я мог бы сам задать эти вопросы кандидатам. Мы можем найти еще кого-нибудь...

Бросил трубку, довольный, что от его звонков уже пошли круги. Небрежно, но с гордостью и не без тщеславия сообщил:

— Это из штаб-квартиры Маккарти, главный его организатор. Они, в общем, готовы согласиться, если телекорпорация Эй-Би-Си ничего не имеет против. Надо, надо поставить Бобби на место...

Поставить Бобби на место значило вынудить его прямо ответить, готов ли он, как и Юджин Маккарти, уволить государственного секретаря Дина Раска и многолетнего шефа ФБР Эдгара Гувера в случае своего избрания президентом.

Симпатичному доктору Гудлетту нравилось быть в некоем центре внимания, а заодно и показать красному репортеру, как это делается в Америке. Сквозь серьезную мину пробивался веселый, почти мальчишеский азарт и вызов.

Между тем из-под быстрой руки Элеоноры один за другим выскакивали самодельные плакаты, а шеф ее все чаще поглядывал на часы: пора было ехать.

Сложив плакаты в кучу, он понес их к машине. Я шел рядом с пустыми руками, пресекая желание помочь этому спешному делу. Я всего лишь наблюдатель, и выше вежливости святой принцип невмешательства во внутренние дела другой страны. Внутренние дела в данном случае состояли в пикетировании здания на Маккалистер-стрит, где помещается телестудия Кей-Джи-Оу, сан-францисский филиал телекорпорации Эй-Би-Си. А вдруг какой— нибудь местный «охотник за ведьмами» узрит меня выносящим плакаты из редакции «Сан рипортер»? И доктору Гудлетту навесят такой ярлык, что он проклянет июньский день, когда судьба свела его с красным репортером.

На что уж раскован доктор Гудлетт, но и его посетила эта мысль — вот она телепатия в международных отношениях! Он, правда, подбросил меня почти к отелю «Губернатор», который совсем недалеко от телестудии Кей— Джи-Оу, но, припарковав машину в переулке. и взяв плакаты с заднего сиденья, сказал:

— А теперь нам, пожалуй, лучше расстаться. Могут не так понять...

И бодрой своей походкой отправился за угол, к зданию, где за полицейскими барьерами уже пошумливала толпа сторонников Маккарти и сторонников Кеннеди и просто зевак — из «третьего мира»неприсоединившихся, которые присутствуют всегда и везде.

Я пошел к «Губернатору», чтобы вернуться в телестудию чуть-чуть позднее.

Когда мы пришли, толпа уже заполнила все пространство между полицейскими деревянными барьерами и стеной противоположного дома. Люди плотно стояли и у самого здания студии, и полицейские охраняли лишь проход к дверям, над которым нависали плакать! «Очистимся с Джином!» и «Бобби — в президенты!»

Я не увидел пикетчиков Гудлетта: наверное, их было много меньше обещанной сотни.

Мы пробились в вестибюль с помощью своих нью— йоркских пресс-карточек, и там тоже была толчея разных дам и господ и, конечно, журналистов:.Маккарти в его предвыборных странствиях сопровождал самолет, с журналистами, а Бобби, —пожалуй, и два.

— Приехали ли они? — только и слышалось в этой вестиоюльной толчее профильтрованных допущенных людей. Я был у лифта, когда шелест пронесся по толпе, и все головы повернулись в одну сторону и продолжали поворачиваться, следуя за чьим-то движением, и вот из-за этих голов в двух шагах от меня возникла знакомая голова Роберта Кеннеди — с резкими не по годам морщинами на лбу, с опущенными краешками верхних век, под которыми холодно поблескивали светлые глаза. Холодный, готовый к быстрой реакции взгляд и, однако, застенчивость улыбки и, тем не менее, рассчитанные жесты человека, который привык «выдавать» себя толпе и быть кумиром многих, хотя внутренне, может быть, и не избавился от удивления, что так легко стать кумиром. На нем был темно-синий костюм в белую мелкую полоску — фамильный цвет, цвет Джона Кеннеди. А знаменитый его чуб был тщательно зачесан, как приклеен ко лбу, и оттого на лице сильнее и хищнее выделялсяасимметричныйкрючковатый нос. Спадающий на лоб чуб светлых волос подкупал молодых избирателей, но для старших был доказательством непростительной моложавости сенатора, и потому, взвесив плюсы и минусы этого чуба, его, видимо, решили убрать на период теледебатов с Маккарти, выглядящим солиднее своего противника. Рядом с сенатором была бледная от беременности и косметики жена Этель, которую в суматохе уже успели задеть плакатом восторженные поклонники.

Толпа ужималась, освобождая сенатору дорогу к лифту, и многие осматривали его, как будто и не глядя, потому что в прямом взгляде был бы некий вызов, а какой вызов ты, простой смертный, можешь бросить этому человеку. Сенатор повернулся ко мне затылком, и меня поразило, как тщательно — волосок к волоску — был причесан этот узкий затылок.

Но тут вдруг вынырнула из толпы фигурка доктора Гудлетта с его покатым лбом и смешными усиками на овальном негритянском лице и заставила Бобби повернуться в профиль ко мне настойчивым обращением: «Сенатор!» И толпа теперь смотрела на обоих, прикидывая, что же может случиться, и самые разные взгляды обежали негра в коричневом костюмчике, среди них и взгляды людей, у которых оттопырены карманы и подмышки и которые в таких вот ситуациях как бы невзначайпоглаживаюттебя с плеч почти до колен: не обижайся, этими отлаживаниями ты платишь за право быть рядом с теми, о ком говорят они.

— Сенатор! — снова сказал доктор Гудлетт, и репортеры бесцеремонно оттеснили других людей. —Почему вы не согласились допустить негра за стол дебатов?

Доктор Гудлетт волновался. Он должен был идти до конца, хотя уже знал, что дело не удалось. Теперь нужно было произнести еще какие-то слова, которые могли бы попасть в телевизионные новости и газетные отчеты. И, срываясь с голоса, пуская петуха, он нервно крикнул:

— Вам нужны негритянские голоса, а не забота о неграх!

Все заняло секунды. В этой сценке сенатор должен был доказать быстроту реакции, что он и делал десятки раз на дню. Конечно, помощники уже известили его о возможности пикетов и даже заготовили нужные слова. И, не выдав досады, он что-то ответил Гудлетту, спокойно, не повышая голоса, и еще что-то сказал, чтобы не подумали, что он излишне спешит и хочет уклониться, и только после этого двинулся к лифту, не забыв пропустить вперед свою жену.

— Что он сказал? Что он сказал? — переспрашивали друг друга корреспонденты.

— А как быть с американцами из мексиканцев? — вот что сказал сенатор. И в его ответе была логика: если допустить негров к столу дебатов, то почему бы не допустить и американцев мексиканского происхождения, которых в Калифорнии не меньше, чем негров. А что, если участия потребуют и другие нацменьшинства?

На третьем этаже в коридоре и в комнатах тоже было людно и шумно. Больше всего нашего брата-корреспондента— не только американских, но и английских, французских, японских, западногерманских, итальянских и прочих, и прочих, потому что, хоть и далеко Сан-Франциско, всюду следят за тем, что делается в Америке, особенно в выборный год, особенно с двумя людьми, один из которых, чем не шутит черт и избиратель, может стать президентом США на следующие четыре года.

Их было никак не меньше двухсот, все готовы критично оценить performance — исполнение двумя сенаторами своих ролей, и мы тоже влились в это мобильное бывалое воинство. Нас прикрепили к пресс-свите ЮджинаМаккарти, так как в комнате, отведенной прессе Роберта Кеннеди, яблоку негде было упасть, —все-таки из этих двух нью-йоркский сенатор считался более вероятным.

В нашей большой комнате были и новички, и старожилы, прикрепленные своими редакциями к Маккарти еще с мартовских дней его победы в Нью-Гемпшире, которая, собственно, и положила начало бурным политическим потрясениям года, выявив размах антиджонсоновских настроений и во многом предопределив две другие сенсации — решение Кеннеди «бежать» и отказ Джонсона «бежать» на второй срок. Все они по-разному спелись, изучили объект своего наблюдения, одним Маккарти нравился философичностью, пренебрежением к политиканству и профессорскими манерами, другие обвиняли его в мессианстве и мистицизме деголлевского типа, язвили над его любовью к стихам и над дружбой с поэтом Робертом Лоуэллом. Теперь — прямо из автобусов, прямо с митингов на сан-францисских улицах, уставшие от вечной спешки и суеты, —они толпились около бачка с кофе, подкрепляясь перед новой встряской, моряки в океанах информации, нынче здесь — завтра там.

Вознесенный над людьми, столами и стульями, тускло отсвечивал с передней стены пустой пока экран цветного телевизора.

Маккарти приехал раньше Кеннеди, оба сенатора скрылись в телестудии, куда допустили лишь пяток корреспондентов.

Экран ожил, все изготовились. На экране возник стол, а за ним, в цвете, два сенатора и три корреспондента Эй-Би-Си — ни одного негра и ни одного из Сан-Франциско, три аса из нью-йоркской штаб-квартиры телекорпорации.

— Добрый вечер, —начал Фрэнк Рейнольдс, главный из них.

В Сан-Франциско был еще день, но Фрэнк сказал «вечер», и не ошибался. Он обращался к телезрителям на атлантическом побережье, где был уже вечер. Им программу показывали «живьем», а для Сан-Франциско и всего Тихоокеанского побережья ее записывали на видеоленту с тем, чтобы прокрутить позднее, в основное телевизионное время.

— Добрый вечер. Сегодня два претендента на пост президента от демократической партии находятся в одной и той же комнате перед одними и теми же телекамерами и радиомикрофонами, чтобы включиться в дискуссию или» если хотите, споры по вопросам, проблемам и возможностям, с которыми американский народ сталкивается в этом году. Эта встреча происходит в значительный, а возможно, — и критический момент как для сенатора Роберта Кеннеди от Нью-Йорка, так и для сенатора Юджина Маккарти от Миннесоты.

Во вторник на первичных выборах демократы-избиратели Калифорнии отдадут свое предпочтение одному из двух. Оба сенатора баллотируются в этом штате, оба вели свою кампанию широко и энергично. Мы будем задавать вопросы каждому из кандидатов, и тот, кому не задали тот или иной вопрос, получит возможность прокомментировать ответ своего оппонента. В начале дискуссии я адресую свой вопрос обоим. Перед передачей мы разыграли очередность монеткой, и сенатор Маккарти ответит первым. Итак, Сенаторы, вы выступаете сегодня перед американским народом и избирателями Калифорнии как кандидаты на пост президента. Если бы вы были президентом, что бы вы сделали для мира во Вьетнаме из того, что не делает президент Джонсон? Сенатор Маккарти?

Сенатор Маккарти потянулся к столу:

— Если бы я был президентом, я бы сделал или по меньшей мере рекомендовал две-три вещи. Я бы деэскалировал войну во Вьетнаме, сократив некоторые наши передовые позиции, хотя и сохранив силу во Вьетнаме… Я думаю, что следовало бы подчеркнуть следующие важные пункты: во-первых, деэскалация войны, во-вторых, признание того, что мы должны иметь новое правительство в Южном Вьетнаме. Меня не очень беспокоит, будет ли оно называться «коалицией», или «слиянием», или новым правительством иного рода. Но мы должны признать, что это правительство должно включать Национальный Фронт Освобождения. Я считаю это предпосылкой любых переговоров...

— Сенатор Кеннеди?

И Роберт Кеннеди немедля включился в бой со своим резким бостонским выговором, который сразу же вызывал образ убитого Джона Кеннеди; голоса братьев, как это бывает, почти не отличались.

— Ну что ж, я продолжил бы переговоры в Париже. — В то же время от правительства в Сайгоне я ожидал бы переговоров с Национальным Фронтом Освобождения. Я возражал бы против позиции сенатора Маккарти, если я ее правильно понял, —против навязывания коалиционного правительства правительству в Сайгоне, против коалиции с коммунистами еще до начала переговоров...

Кроме того, конфиденциально и публично я потребовал бы прекращения, коррупции, официальной коррупции, которая существует в Южном Вьетнаме, земельной реформы, которая имела бы смысл, с тем, чтобы они (сайгонские союзники. — С. К.) заручились поддержкой народа. Я вывел бы войска из демилитаризованной зоны. Я считаю, что это важный район, но я позволил бы остаться там скорее южновьетнамским, чем американским войскам, ибо на тот район падает треть наших потерь, даже половина. И я бы положил конец операциям «найди и уничтожь», которые ведут американские войска,: и возложил бы бремя конфликта на южновьетнамских солдат и войска. И со временем я бы добивался, чтобы южные вьетнамцы все больше брали на себя бремяконфликта. Я никак не могу согласиться с тем, что здесь, в Соединенных Штатах, мы призываем молодого человека и посылаем его в Южный Вьетнам сражаться и, может быть, умирать в то время как в Южном Вьетнаме молодой человек, если он достаточно богат, может откупиться от призыва...

— Ловкий парень— громко пробормотал кто-то, выставляя оценку первому раунду. По шумку, пробежавшему в притихшей комнате, стало ясно, что многие с ним согласились.