Часть 2

В то июльское воскресное утро они встали в семь, собираясь навестить Папу и мисс Мэри. И вдруг телефонный звонок. Когда они приехали, тело уже убрали. Сейчас острота трагедии ушла, Ллойд и Тилли говорят: «Раз Папа решил это сделать, он сделал бы это наверняка, его не остановить».

Остались воспоминания, и Ллойд Арнольд, фотограф в отставке, пишет книгу о Хемингуэе в Кетчуме.

Он может часами рассказывать о «бриллианте с 56 гранями», «очень, очень хорошем человеке», «добром и нежном». Как он был прост и честен, любил простые вещи и простых людей, сошелся с больным отцом Ллойда — старым рабочим, главой семьи, где единственной роскошью были охотничьи ружья. И как сложен: пресекал неделикатность, панибратство. Как однажды незнакомца, залихватски подкатившегося с вопросом о том, что он пишет, отбрил свирепо: «Книгу!» Как в баре какой-то парень принял Хемингуэя за шахтера — Папа одевался небрежно. Как через несколько недель после первого приезда в Кетчум, получше узнав тех троих, сказал им почти застенчиво: «Хотите, подарю вам вот эту книжку». И подарил роман «И восходит солнце». Как был он «величайшим человеком привычки»: каждый охотничий сезон начинали с одного и того же места, после первой охоты обедали у одного и того же фермера, до дыр износил свою кожаную охотничью куртку и скреплял ее булавками, не желая заводить новую. И как он крут был на охоте, не терпел неосторожных стрелков и небрежного обращения с оружием. Однажды разругал журнал «Лайф»: там поместили снимок Хемингуэя на охоте и сообщение, что он охотился десять дней и ни разу не промахнулся. Осрамили, говорил Папа, любой охотник скажет, что это вранье.

И как у него словно был «кристальный шар между глаз» — тот самый магический кристалл, умение разгадывать людей, вытягивать всю их подноготную.

— У нас были отношения охотников, а не литераторов, — оговаривается Ллойд Арнольд. — Но иногда Пападелился и своими мыслями о литературе: — Писать, как говоришь, — короче. Самое сложное можно выразить кратко. Помни, в английском языке лишь пять гласных, всего пять, а они дают ему всю музыку.

Хемингуэй был скромен, но знал себе цену. Сожалел, что не смог поехать в Стокгольм в 1954 году получать Нобелевскую премию; это было вскоре после того, как он попал в авиационную катастрофу в Африке. Иногда он, впрочем, говорил, что получил Нобелевскую премию поздновато. Переживал, что критика плохо встретила роман «За рекой, в тени деревьев». Хвалил своего «Старика и море».

В физическом мире существует три измерения, любил говорить Хемингуэй, и задача писателя — максимально приблизиться к четвертому. Считал, что в «Старике и море» к этому четвертому измерению он подошел ближе, чем где-либо...

***

С аэродрома Хейли я ехал в Кетчум в черном допотопном, но резво еще бегающем сельском такси. На заднем сиденье лежало два мешка почты — в городок Хейли и в Кетчум — и запчасти для бензоколонки, которые доставил самолет. Таких таксистов я не встречал в больших американских городах — седая женщина в очках, этакая бабушка-домохозяйка. Зовут ее Лорита Мэл.л икс, или просто Рита. Рита и ее муж — владельцы единственного в округе такси были знакомы с мистером Хемингуэем. Похороны были «тихими, приятными», они попали в число полусотни приглашенных, Рита хранит это траурное приглашение. Она не пожалела времени, привезла меня на кладбище, показала, где дом Хемингуэя и где дом Арнольда.

— Он был очень милый человек.

Бедная женщина, по 16-18 часов в сутки пасущая свою черную мрачную автокормилицу, Рита оценивает Хемингуэя очень характерно: для него неважно было, кто ты — бедный или богатый.Я спросил, читала ли она его книги. Рита ответила уклончиво. Мисс Мэри подарила ей «Праздник, который всегда с тобой», — посмертную книгу писателя. По уклончивости ответа я догадался, что и эту книгу Рита не читала.Проведя три дня в крохотном Кетчуме, я обнаружил: все лично знали или хотя бы видели Хемингуэя, но почти никто не читал его книг. Встречали на улице, здоровались, уважали его privacy — право на уединение, считали «милым человеком» и были безразличны к делу его жизни.

Официантка в кафе «Шато», подавая мне радужную форель, говорила шепотком:

— Вы никогда бы не поверили, что он пишет книги. Он выглядел как бродяга.

Она тоже не читала Хемингуэя, но в простоте душевной полагала, что книги пишут так называемые «приличные люди».

Я говорил с администратором мотеля «Олпайн вилла»; с барменом, привиравшим для рекламы, что Хемингуэй два-три раза в неделю захаживал к нему; с продавщицей магазина сувениров, где торгуют широкополыми шляпами «вестерн», узорными ковбойскими поясамииброшюрками о Кетчуме эпохи «фургонных дней» и где ничего нет на память о Хемингуэе; с работником гаража; с парнишкой из аэропорта Хейли; соспортинструкторомкурорта. Лишь инструктор читал книги великого жителя Кетчума, да аэродромный парнишка похлопал классика по плечу: «Неплохой был писатель».

В местной аптеке, которая по совместительству торгует и книгами, я перерыл весь стандартный детективно— сексуальный набор на вертящемся стеллаже, разыскивая Хемингуэя. Его не было. Для верности осведомился у продавца. Хемингуэя действительно не было.

Озадаченный и раздосадованный, я рассказал о своих изысканиях Мэри Хемингуэй. Она шутя ответила, что уважает свободу, даже свободу быть глупыми, а всерьез — «большинство американцев недостаточно образованно, чтобы читать хорошие книги».

— Раскрыть книгу для них все равно что раскопать могилу, — вспомнила мисс Мэри чьи-то слова. Она уверена, что в половине здешних домов вообще не найдешь ни одной книги...

Кетчум живет курортом, а не памятью, не кладбищем. Жалуются на дожди — курортный бизнес не ладится.

Ловят форель. Охотятся. Пьют пиво в бараку где завсегдатаи окликают друг друга: Хай, Джон! Хай, Мэри! Машины у тротуаров ставят наискосок, как деды ставили лошадей. Мокнущий под дождем дорожный щит манит на юг, в игорный клуб «Гарольд» в невадском городе Рено, суля «больше смеху, чем где-либо».

К вечеру Главная улица вымирает. Лишь набензоколонке«Коноко» Лорита Мэддикс угрюмо ждет рейсовый автобус, запаздывающий из Твинс-фоллс. Да хлопают двери баров и вместе с бешеными звуками джаза вырываются на улицу нетвердо стоящие на ногах парни, — словно герои хемингуэевских рассказов.

Днем изредка шуршат машины по щебенке дороги, полукругом разрезавшей кладбище, и на минуту-две останавливаются у большой серой плиты. Люди дорожат временем и удобствами, вот и дорога на кетчумском кладбище, хотя обойдешь его за пять минут.

Жизнь идет своим чередом. И все-таки невообразимо. Жить по соседству с Хемингуэем, видеть его, стоять близко к трагедии — и не погрузиться в его книги, остаться так равнодушно далеко. А вечера здесь долги. Читать, наверно, все умеют...

1965 г.

ХРОМОСОМЫ БЬЮТА

Миля вверх, миля вниз —

и все на уровне.

(Девиз города Быот, штат Монтана)

Мистер Том Уайгл из компании «Анаконда», увидев нас в то прекрасное утро, насторожился, и тень досады пробежала по его челу: не хватало еще этих «красных»! Но мистер Уайгл — public relations man, а сие означает, что ладить с публикой и прессой, какого бы цвета она ни была, — его прямое занятие. Через минуту на лице егоже играла знаменитая flash smile, — знаете, такая профессиональная улыбка типа фотовспышки, которая всегда наготове в служебное время — с девяти до пяти.

Так вот, мы вместе спустились со знаменитого шестого этажа, где находится контора «Анаконды», и на машине мистера Уайгла заныряли вниз и вверх по знаменитому Бьютскому холму — колыбели «Анаконды». На срезанной верхушке холма были копры шахт, шахтные дворы, железнодорожные пути, пыльные дороги. На склонах лежал город Бьют, но шахты хозяйничали и там, врывались в город, мелькали за поворотами его крутых улиц.

Коронным номером в бьютском концерте «Анаконды» звучит теперь «Беркли пит» — гигантский карьер, крутым амфитеатром обрывающийся в недра. По его неровным ярусам крохотными пчелками ползут многотонные грузовики. Пчелки несут не мед, а медь. Жужжание их доносится из-за ограды. «Беркли пит» держат за решеткой: так дерзко развернул человек землю. С чем бы сравнить этот котлован? Діне пришел на память Гранд-каньон йеллоустоунского национального парка. Из немыслимой глубины под нашими ногами вздымались скалы, на все цвета радуги. А на самом дне изумрудом и разводьями отшлифованного малахита билась крохотная речка Йеллоустоун.

Котловану «Беркли пит» пока далеко до Гранд-каньона. Ну что ж, человек позднее начал. Но, как горная река, он велик своим упорством. Миля вверх, миля вниз — так говорят в Бьюте о запасах медной руды на холме. Геологи утверждают, что в земле ее больше, чем выбрано, хотя и выбрано — ой как немало! На милю вниз уже ушла одна бьютская шахта. «Беркли пит» тянется за ней. Словом, мистер Уайгл, рекламный человек «Анаконды», мог быть доволен: он вырвал у «красных» возгласы восторга.

Но сейчас, сидя за письменным столом, я думаю не столько о человеческом упорстве, сколько о его природе, о назначении. И странное дело, «Беркли пит», величественный в своей неотесанной, рабочей красоте, заслонен 12-летним мальчишкой Бобби Чейсом.

Тогда Бобби Ченс стоял у деревянного навеса, с которого обозревают котлован. На маленьком столике, покрытом клеенкой, лежали кусочки бьютских минералов.Вящике у столика тоже были образцы руды, приклеенные к крашеным аккуратным квадратикам картона, на которых сверху было оттиснуто: «Богатейший холм на земле. Бьют. Монтана». Бобби торговал этим товаром.

— Знакомься, Бобби, — сказал Уайгл не без игривости. — Двое коммунистов, газетчики из России.

Бобби метнул на нас взгляд из-под своей финской фуражки, такой же взгляд, как Уайгл при первом знакомстве на шестом этаже «Анаконды». Но, как и Уайгл, он быстро оправился: надо было делать дело. И затараторил с придыханиями, мальчишечьим голосом, облизывая губы и трогая руками камешки на столе.

— Все эти минералы с Бьютского холма… Бьютский холм… самый богатый на земле… За 82 года, с 1880 по 1961-й включительно… здесь было добыто меди… 15 миллиардов 459 миллионов… 962 тысячи 615 фунтов… Цинка...

— Постой, Бобби, — сказал я.

Хотелось поговорить с пацаном. Но не тут-то было. Бобби работал, как автомат, как механическая игрушка, которую не остановишь, пока не кончится завод.

— Цинка 4 миллиарда 584 миллиона… 104 тысячи 699 фунтов… марганца 3 миллиарда 667 миллионов 17...

Когда завод иссяк, я купил за полтора доллара картон с приклеенными образцами. Я смекнул, что вместе с картоном можно купить и право на разговор с Бобби. Он отвечал нехотя, привычными словами на надоевшие вопросы, руки приклеивали камешки к новому куску картона, а глаза его искали новых покупателей. Когда подъезжали машины и люди шли взглянуть на котлован, Бобби, обрывая себя и нас на полуслове, начинал выкрикивать свою короткую, начиненную цифрами сагуоБьютском холме.

На нас он уже сделал бизнес— теперь важны были другие.

У этого 12-летнего мальчишки психология дельца, сведенная к желанию использовать другого для своей выгоды, была как на ладони, выпирала в первородной сути, еще не замаскированная хитрыми виньетками возраста и опыта. И тут же круглое детское лицо, мороженое на палочке, и он стыдился этого мороженого, пряча его за спину. И тут же в хмурых глазенках неприязнь к ироническим взглядам взрослых. Он был занят не шуточным, а серьезным делом, занят убежденно. Наша ирония и снисходительность оскорбляли его. В Бьюте он был избалован восхищением.

Итак, перед нами стоял маленький, но вполне сложившийся делец, упорству которого позавидует и речка Йеллоустоун. Семья у Бобби Чейса не бедствует, отец работает на шахте, мать — клерком в банке. С трех лет он, как все бьютские мальчишки, собирал камешки на холме. С девяти начал торговать ими. Камешки уже не только находит, но и выменивает, среди мальцов у него свои поставщики. Украшение Боббиного лотка — слиток почти чистой меди в 4 фунта весом — был куплен за 5 долларов. Теперь Бобби продает его за 25. Сам заказал в типографии кусочки картона.

Бобби — человек известный. Мальчишки, торгующие камешками у шахты «Келли», отчаянно ему завидуют. Да, Бобби Чейс, прищелкивают они языками, ведь прошлым летом он заработал 2300 долларов. Не верите?..

Том Уайгл, видимо, давно понял, что ему самому звезд с американского неба не хватать. О Бобби он говорит с взрослым уважением: этот, пожалуй, схватит.

Когда «шестой этаж» хотел прогнать малолетних торговцев с площадки перед «Беркли пит», Бобби один сумел доказать, что он не помешает, а поможет — даст свой колорит.

А родители Бобби? Они потрясены упорством отпрыска. Отец запретил ему выстаивать у котлована, больше четырнадцати часов. Но Бобби торчит здесь по шестнадцать часов, весь долгий летний день, все летние каникулы.

К сожалению, это не мелкая философия у глубокого котлована. Мне хочется всерьез подчеркнуть: Бобби Чейс — это целое явление. Это тип, открывающий Америку нагляднее, чем многие отвлеченные рассуждения. Есть умилительная полуправда: ах, бедняжка, он мечтает стать горным инженером в стране, где, увы, так много платных колледжей, и вынужден копить деньги на образование. Но он перерос эту полуправду за время трехлетнего стояния у «Беркли пит». Есть жесткая правда: от одного поколения к другому Бобби Чейс передает хромосомы и гены американского капитализма.

На что заведен бьютский мальчишка? А судя по фанатичности, с которой он свел свою жизнь к торговле, заведен он надолго, если не навсегда. Повернем историю другим концом, отойдем от семени и приглядимся к бьютскому дереву — к древу «Анаконды».

«Миля вверх, миля вниз — и все на уровне». В этом залихватском афоризме потайная усмешка, ибо исторический разрез Бьютского холма — разрез американского капитализма. Стоял Бьютский холм сто лет назад на юго— западе несуществовавшего еще тогда штата Монтана, стоял нетронутым, как стоят и сейчас его окрестные собратья. Катилась на запад лихая орда золотоискателей и набежала на крупицы желтого металла в узких ущельях Дублин и Миссула. Золотая лихорадка недолго трепала здешние места; подобрав крупицы, орда рванулась дальше. Потом нашли обнажения серебра, и снова на Бьютском холме был короткий пьяный азарт и игра фортуны. Эпоха пенкоснимательства оборвалась круто, как и возникла. Паутина принялась за бревенчатые избы, брошенные искателями и кабатчиками. Невада-сити(в нескольких десятках миль от Бьюта), где в те годы тоже был лагерь золотодобытчиков, теперь лишь утеха туристов, так называемый город-призрак. В старой лавке, ставшей музеем, кинешь десять центов в щелку автомата, и голос из прошлого расскажет тебе, где, когда и кого убивали и как на смену самосуду пришло правосудие.

Но Бьютский холм, лишь слегка оцарапанный любителями благородного металла, ждал своего долгого медного века. Настоящая история Бьюта началась в 70-х годах прошлого столетия, когда приступили к добыче меди. Это кровавая история, хотя в стране, не только продолжающей, но и освятившей ее, корысть и насилие прикрыты романтикой и яркостью характеров. Кости «медных баронов» хрустели в объятиях двух «медных королей» — Маркуса Дейли и Вильяма Кларка, но и двое не могли поделить «богатейший холм на земле». Кларк долларами избрал себя в сенат США, Дейли при помощи долларов настиг его и в столице, вышвырнул из-под купола Капитолия и в конце концов с Бьютского холма.

Шахтерам, нахлынувшим со всех концов страны и мира, доставались тяжелый труд, увечья, силикоз, демагогия хозяев, замешанная на крепком жаргоне романтика вонючих баров «Кладбище» и «Выгребная яма», и проститутки в кварталах красных фонарей. Вот прелестный штришок из нравов того времени. Серебряные доллары проститутки прятали в чулки. К концу их смены чулки, бывало, рвались, и серебро, заработанное на меди, звонко скакало по брусчатке.

Под этот звон Маркус Дейли и основал в 1879 году меднорудную компанию со змеиным названием. «Анаконда» хозяйничала не только в Бьюте. Она десятилетиями владела штатом Монтана — с его выборными губернаторами, законодателями, судьями, с газетами и адвокатами. Она глушила голоса протеста и душила конкурентов, которые пытались сманить ее горняков. Она обескровила штат и экономически, и в смысле людских ресурсов: четвертая по площади Монтана стоит на 41-м месте по населению среди штатов США (около 700 тысяч человек).

Потом «Анаконда» выползла из монтанских гор в пятнадцать других штатов, где у нее есть шахты, заводы, фабрики, и на международную арену, обвив своими кольцами Чили, Мексику, Канаду. Заговорили уже о меднорудной империи. Удобнее было обозревать ее с небоскребов Уолл-стрита, куда и переместилась главная штаб— квартира компании. В Бьюте остались ее «западные операции». Потом...

Но вернемся в сегодняшний день и в город, который даже в названиях своих улиц увековечил геологический срез холма: Медная, Гранитная, Кварцевая, Платиновая, Серебряная, Золотая…Бары поскучнели, проститутки повывелись, азартные игры запрещены.

По вечерам Бьют пуст, тих, темен.

Горняки покупают дома в рассрочку и после работы сидят перед семейными телевизорами, где, как убежден президент местного профсоюза Реджинальд Дэвис, им «промывают мозги» программами, оплаченными Национальной ассоциацией промышленников.

Мэр города Томас Пауэрс дипломатничает с заезжими журналистами, уверяя, что «Анаконда» стала покладистей. Его дипломатия, однако, не отрывается от бьютской меднорудной земли.

— Нескажу, что «Анаконда» была за меня во время выборов, — говорил нам мэр в своем чистом сумеречном кабинете, — ноонане была и против. Если бы ее люди были против, они, конечно, подыскали бы другого. Они очень могущественны...

В помещении профсоюза горняков висит над сценой выцветший портрет активиста, зверски убитого агентами компании еще до первой мировой войны. Это напоминание и предупреждение. У лидеров профсоюза настроение, как у солдат на фронте. Они смущены затишьем, гадают, какие подвохи готовит противник.

На видном месте в городе стоит памятник Маркусу Дейли — победителю Кларка и прочих, прародителю корпорации-змеи. Он бронзово незыблем и бессмертен.

Да, он бессмертен, если служит героем и примером для Бобби Чейсов.

Но не будем оскорблять Бьют, отождествляя его с «Анакондой».

***

Есть города, к которым трудно быть равнодушным. Бьют в их числе, со своими хулителями и приверженцами.

Джон Гантер, американец, объездивший весь свет, в книге «Внутри США» поставил свою галочку против Бьюта жестко и раздраженно: «Самый грубый, непристойный город в Америке, за возможным исключением Амарилла, штат Техас… По ночам кладбище здесь залито электрическим светом. При дневном свете Бьют — одно из самых безобразных мест, которое мне довелось увидеть».

Г-н Нельсон редактирует бьютскую газету «Монтана стандард». Он говорил нам, что Джон Гантер и носа не высунул из отеля «Финлен», а все грязные сведения о Бьюте подобрал в баре «Ружейная комната». Нельсона в самое сердце уязвила расправа с Бьютом.

А Билл Бурке сотворил умильный миф в стихах: ангелы на небесах рисовали шедевр для салуна «Земля», беря краски с щедрой палитры летней радуги, и бог, полюбив их шедевр, нарек его Бьютом. У Билла Бурке наивное воображение. Он был шахтером, внуком шахтера, сыном шахтера и отцом шахтеров. На старости лет взялся за перо, а для него это непривычно тяжелое орудие труда. Не ищите изящного слога в его «Ритмах шахт». Но сколько несентиментального тепла, сколько неуклюжей гордости за грубоватых верных земляков, которые спускаются каждое утро под землю на Бьютском холме, а выйдя из «дыры», хлопнут по стаканчику «Шон О'Феррел» в знакомом баре, присоединив и второй — «на одном крыле птица не летит»; раз в год, 13 июня, собираются на шахтерский парад, страдают и радуются и, вырастив пополнение для шахт, уходят наконец в землю — под кресты на равнине, — потомки ирландцев и финнов, немцев и сербов, итальянцев, греков, шотландцев, норвежцев, шведов...

По национальной пестроте Бьют — Нью-Йорк в миниатюре, даже со своим «Китай-городом».

— Русский? — спросил меня старик в лифте отеля «Финлен». — Откуда?

— Из-под Горького.

— Это не в Киеве ли?

Его предки из Киева, а он уже успел забыть — город это или страна.

Отцы вышли из разных стран, а дети стали патриотами Бьюта. Американцы — народ мобильный, легки на подъем. А в Бьюте кого ни спросишь — родился и вырос нахолме. Их держит здесь любовь к большому небу Монтаны, к просторам этой «божьей страны». Уехавшие часто возвращаются. Но «Анаконда» вносит коррективыив эту любовь. Густав Хастведт, шахтер с 25-летним стажем, рассказывал нам, что шахтерские сыновья покидают Бьют — нет работы.

Кто же прав — Джон Гантер или Билл Бурке? Что же такое Бьют — самый непристойный город или божий шедевр? Каждый прав и неправ по-своему, и холодный сноб-всезнайка, и непомерно пылкий старый горняк.

Лидеры профсоюза говорят, что отношения горняков с «Анакондой» двояки. «Анаконда» жалит, и пребольно. Но она дает работу. Горняки вынуждены и воевать, и сосуществовать с «Анакондой». У профсоюза, одного из самых старых и боевых в США, славные традиции и немалые заслуги. Он не раз добивался увеличения зарплаты, улучшения условий труда. Но если взять всю затяжную войну, всю историческую кривую Быота, то победителем выходит компания.

Из-за механизации добыча руды растет, а число горняков сокращается. В 1915 году в городе жило около100тысяч человек, сейчас — около 45 тысяч. Шахтеров было 15 тысяч, теперь 2,3 тысячи. В 1959-1960 годах

«Анаконда», ловко сманеврировав, вынудила профсоюз на изнурительную шестимесячную забастовку, чтобы избавиться от излишков меди и провести массовый локаут. Число горняков сократилось с 5,6 тысячи до 1,4 тысячи. Экономический кризис охватил город, торговцы бежали, потому что с безденежных бастующих шахтеров взять нечего, строительство было резко свернуто. 8 тысяч человек покинули Бьют.

Конечно, районная трагедия философски видится издалека, но у нее были свои жертвы, которые падали и уже не поднимались.

Сейчас период неуверенного бума. «Анаконда» расширяет бьютские операции, в городе открываются новые банки, оживилось дорожное строительство. Лидеры профсоюза гадают: что это означает? По их предположению, компания боится национализации в Чили и заранее готовит запасные позиции в Бьюте.

Ах, Чили, Чили, далекая страна! Бьютские горняки думают о ней чаще, чем о землях, откуда пришли их отцы. Что там в Чили? Они слепы и изолированны, лишены всяких контактов с чилийскими горняками. Оправдывая жесткую политику в Бьюте, «Анаконда» внушает им, что теряет здесь деньги, что делает их лишь в Чили, где труд намного дешевле. Бьютские горняки не верят в такую благотворительность.

— Там они, конечно, утверждают обратное, — говорит Джон Глейс, секретарь профсоюза. — Мы уверены, что всюду «Анаконда» лишь берет, а не дает.

Миля вверх, миля вниз — и все на уровне.

Том Уайгл, человек «Анаконды», был на уровне своих задач, когда повез нас в «Колумбии гарденс». Кто сказал, что ничего не дает компания? Вот она подарила горожанам и их детям целый парк. Неплохо, не правда ли? Но, по мнению лидеров профсоюза, это жалкие откупные, всего лишь капля из миллиардов долларов, которые «Анаконда» добыла на холме.

Джимми Шей, бессменный мэр шахтерской окраины Уокервилль, взялся показать нам другие подарки медных королей: странные, пустые улицы почти в самом центре Бьюта, брошенные здания с разбитыми пыльными стеклами, жилые дома в трещинах, провалившиеся тротуары. Словно следы землетрясения. Это «Анаконда» десятилетиями вела подземную войну против горожан, подкапываясь проходками шахт под улицы. Дома рушились и давали трещины, тротуары ходили ходуном, когда динамитом рвали руду вблизи от поверхности. Горняки с шахты «Эмма», добывая хлеб насущный в «дыре», не знали, что, может быть, роют под собственное жилье. А поди добейся правды, если у компании услужливые адвокаты и геологи и весь штат Монтана в кармане.

Джимми Шей показывал нам улицы, а говорил о людях. Он ненавидит «Анаконду» как бесчеловечное чудовище, Джимми Шей — истинный друг народа.

— Привет, Джимми! Как дела, Джимми? — только и слышишь, шагая с ним по бьютским улицам.

— Хэлло, Джимми! — как сверстнику, кричат мальчишки Уокервилля этому человеку с седыми висками.

Его знают все. Еще бы! Джимми сражался с «Анакондой» и заставил ее отступить.

Миля вверх, миля вниз, Джимми — действительно на уровне.

Это почти эпопея, но Джимми называет ее войной — излюбленное в Бьюте слово. В 1958 году «Анаконда» начала разрабатывать котлован «Эллис пит» — буквально под окнами жителей Уокервилля, в семи метрах от его окраинных домов. Медь снова пожирала людей. Бульдозеры смели шоссе, порвали трубы водо— и газоснабжения. Расчет был таков: сделать жизнь невыносимой, создать угрозу обвала домов и всучить жителям грошовую компенсацию, когда цены на дома и земельные участки покатятся вниз.

Но сын шахтера, страховой агент Джимми Шей, принял вызов от имени 1400 жителей Уокервилля. Он арестовал бульдозеристов и подал на компанию в суд. «Анаконда» лишилась дара речи от такой дерзости, а по— том местная газета, служанка компании, начала травлю мэра Уокервилля и его избирателей. Их гнусно обвиняли в том, что они-де хотят сократить занятость в городе. По ночам Джимми срывали с постели телефонные звонки. В звонках были угрозы и непристойности. На его жену науськивали шахтерских жен: твой муж хочет лишить работы наших мужей. Джимми уговаривал их: будьте людьми, поставьте себя на место тех, у чьих домов роют котлован.

Джимми Шей сделал ставку на солидарность и не сдался. Ему заткнули рот в Бьюте, он пробился в газету другого монтанского города — Грейт-Фоллс, на телевидение. Смело ввязался в двухлетнюю судебную тяжбу. Дело кончилось почетным компромиссом: дома выкупили за приличную компенсацию, котлован для безопасности обнесли загородкой.

Джимми возил нас в свой бедный Уокервилль. Котлован теперь заброшен, от Виллис-стрит остались лишь обвалившиеся фундаменты домов. Мы поднялись на отвал. Внизу, почти под насыпью, стояло коричневое здание школы. Камни низвергались чуть ли не на головы детей. Давнее дело, но мэр Уокервилля как будто и сейчас видел самосвалы, идущие по этим покинутым колеям.

— Жизнь детей была в опасности!

Ты хороший человек, Джимми Шей, и прости меня, пожалуйста, за этот прямой комплимент. Кем мы были для тебя? Всего лишь двумя незнакомыми журналистами из далекой страны, которой к тому же пугают твоих соотечественников. Но ты полон человеческой солидарности. У тебя были дела в твоем страховом агентстве. Ты волновался, потому что в тот день твоя дочь должна была прилететь из Парижа, из первой своей заграничной поездки. Но ты бросил свое дело и не поехал встречать дочь. Двум русским ты хотел дать ту информацию о Бьюте, которую утаивают люди «Анаконды» с их flash smiles.

Вот дитя Бьюта, выросшее под боком у «Анаконды», но сохранившее простодушную святую веру в справедливость. В 1960 году, когда компания измором брала бастовавших горняков, Джимми Шей слал телеграммы в Вашингтон: дети голодают!

Дети голодают? Этой фразой не очень растрогаешь чиновников, которые знают, что тысячи детей голодают и в шахтерских поселках Аппалачей и в негритянских гетто по всей стране. Но Джимми Шей не знает ничего сильнее этой фразы.

И тогда же министру информации Чили полетело телеграфное предупреждение от безвестного мэра Уокеовилля: будьте бдительны, не верьте «Анаконде»! Наивно? Может быть, наивно, но он не мог иначе.

Жители Уокервилля, видимо, понимают что такие чудаки украшают мир, и крепко держатся за своегоэра, с 1941 года неизменно выбирают его. Джимми дважды пробовал отказаться: в конце концов, надо кормить семью, а мэру крошечного Уокервилля жалованья не положено. Но оба раза его вписывали в бюллетени и избирали.

— Это все еще Америка! — повторяет Джимми, ведя местные войны за справедливость. Он имеет в виду демократические традиции своего народа, умение американских рабочих постоять за свои права. Но когда друзья предлагают Джимми баллотироваться куда-нибудь повыше, например в губернаторы Монтаны, он опускает руки.

— На это нужно слишком много денег, — говорит он, — а у меня их нет.

Он весь состоит из простых истин, и это, увы, одна из них...

И вот, когда я вспоминаю Бьют, я думаю об упорном мэре Уокервилля и упорном 12-летнем мальчишке, который в летних сумерках под большим небом Монтаны — «божьей страны» возвращается домой, шевеля долларами в мозгу и карманах. Да, это все еще Америка, где духовные наследники Маркуса Дейли сильнее шахтерского сына Джимми Шея.

1965 г.

ПРОЦЕСС

О ПОЛУТОРА МИЛЛИОНАХ

Князь Феликс Юсупов, убивший в ночь с 17 на 18 декабря 1916 года «друга» российского трона Григория Распутина, внезапно вынырнул из глубин истории 14 октября 1965 года в комнате 355 Верховного суда штата Нью— Йорк. Оказывается, Юсупов жив, и жив достаточно, чтобы совершить путешествие из Парижа в Нью-Йорк и возбудить иск против радиотелевизионной компании.

Си-Би-Эс, показавшей 5 июня 1963 года фильм об убийстве Распутина. Здесь ради полутора миллионов долларов, которые он надеется получить по иску, перед судьей, сидящим под американским флагом, князь Юсупов открывает руками участника и очевидца одну из последних страшных страниц истории царской России.

Это старческие, немощные руки. 78-летний князь дряхл, глух, поражен глубоким склерозом. От него одна оболочка — негнущийся стройный стан, изящно очерченный голый череп, к скамье свидетеля его подводят под руки. Адвокат князя Герберт Зеленко напрягает голос и становится мимом, чтобы донести до слабого слуха и сознания очередной из десятков своих вопросов. Юсупов плохо знает английский язык, но судья Уолтмэйд безжалостен и лишь в редких случаях разрешает услуги французского переводчика.

На передней скамейке сидит с палочкой в руках хромая старушка с живым умным лицом под мохнатыми бровями. По бокам какие-то приживалки, очень деятельные. Она — княгиня Ирина, жена Юсупова, а приживалки появились, видимо, не раньше, чем вчера, и рассчитывают на вознаграждение завтра.

Княгиня — активное лицо в деле. По совету адвокатов Феликс Юсупов обвиняет создателей фильма и компанию Си-Би-Эс, во-первых, «во вторжении в личную жизнь», во-вторых, в клеветническом намеке на то, что, заманивая Распутина в свой петроградский дворец на Мойке, он использовал красавицу жену как «сексуальную приманку».

В комнате суда воздух пропитан сенсацией и ностальгией по давним, почти неправдоподобным временам. Княгиня вспоминает, что от Санкт-Петербурга до Крыма было двое с половиной суток пути, князь — о дворцах «по всей России». Среди полусотни зрителей странные персонажи. Мужчина с гривой волос и окладистой седой бородой похож на лубочного купца, но отшатнулся от меня: нет, не русский! Два фоторепортера уговаривали его сфотографироваться, найдя, что он вылитый Распутин. Мужчина колебался: обидеться или согласиться? Но какой прок от обиды? Согласился. Некто в черном пальто с глазами наркомана или кого-то еще почище церемонно отвешивает поклоны Юсуповым, когда они прогуливаются в коридоре между заседаниями. Пышногрудая шизофреничка от тирольской шляпы до живота увешана дюжинами значков. Значки агитируют за Бима, кандидата демократов в мэры Нью-Йорка, а один, громадный, категорически зовет: «Стоп!» Кому стоп? Зачем? Подскочив к оторопевшему князю, дама жмет ему руку, а княгине жалует пару своих значков.

Я имел неосторожность подойти к этой даме. Жуя резинку, колыхаясь от волнения, она вылила ушат мнений и сведений: князь — великий человек; как солдат, он защищал свою страну и трон; дело получило такое паблисити, что, конечно, он выиграет.

— Вы знаете, я люблю историю. Я из Кентукки. Я первая женщина, баллотировавшаяся в вице-президенты США. У меня сорок вторая часть индейской крови. Вы знаете, что индейцы пришли сюда из России, точнее, из Монголии, но через Россию. Когда Черчилль умер, я обзванивала всех в Цинциннати, приглашая на похороны. В 1946 году я пригласила на конские скачки в Кентукки королеву английскую. Князь такой благородный, он похож на моего отца....

На четвертом заседании князь Юсупов, буквально вставленный судебным распорядителем за пюпитр свидетеля, рассказывал об убийстве Распутина, неграмотного, развратного, вечно пьяного монаха, провозглашенного исцелителем царского наследника и империи, над которой уже навис кулак революции. Участники убийства — князь Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, член Государственной думы ВладимирПуришкевичи доктор Лазоверт — хотели спасти трон, убрав «старца».

Адвокат Герберт Зеленко пытает вопросами последнего живого заговорщика. Пытает не потому, что Юсупов не хочет помочь своему защитнику, а потому, что глубокому^ старику невозможно далек, почти уже не помнится 29-летний блестящий дворянин и та глухая декабрьская ночь, о которой написаны десятки книг в разных странах.

Чуть ли не после каждого вопроса Зеленко встает с очередным протестом защитник Си-Би-Эс Карлтон Элдридж, и судья решает их споры.

Зеленко: Можете ли вы рассказать о планеубийства?

Юсупов молчит. Зеленко повторяет вопрос.

Юсупов по-французски: Я не понимаю слова «план». .

С разрешения судьи переводчик объясняет вопрос.

Юсупов: Заманить Распутина ко мне домой.

Зеленко: Князь, какие еще детали вы можете сообщить?

Юсупов: Мы хотели его убить.

Зеленко: Как?

Юсупов: Отравить.

Зеленко: Отравить каким методом?

Юсупов не понимает.

Зеленко разъясняет: Каким ядом?

Юсупов долго думает: Не помню названия яда. — Зеленко: Где вы собирались его отравить?

Юсупов: В моем доме.

Зеленко: В каком из ваших домов?

Юсупов: В Санкт-Петербурге.

Зеленко: Кто доставил его к вам в дом?

Юсупов: Я.

Зеленко: На автомобиле?

Юсупов: Да.

Зеленко: Кто был шофером?

Юсупов: Доктор Лазоверт.

Зеленко: Бывали ли вы до этого в доме Распутина?

Юсупов: Много раз.

Зеленко: Где была квартира Распутина?

В тишине слышится четкое, по-русски произнесенное, русское слово: Го-ро-хо-ва-я.

Из Юсупова мучительно вытягивают историю.

Дело было за полночь. Распутин, к которому Юсупов с Лазовертом явился на машине, хотел ехать к цыганам. Юсупов уговорил его заглянуть в свой дворец на Мойке Там прошли в столовую, не в обычную, а в специально оборудованную в погребе. Яд был наготове, и доктор Лазоверт подмешал его в вино, чай и пирожные Великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич были наверху. Оттуда доносилась граммофонная музыка.

— Что играли? — спрашивает Зеленко.

Юсупов улыбается: «Янки Дудль дэнди»…

В комнате суда оживление.

Что было дальше? Распутин попросил Юсупова спеть, и тот спел.

— Что было дальше? — не унимается адвокат.

— Мы говорили.

— О чем?

— Я убеждал его уехать из Санкт-Петербурга.

— Что было дальше?

Распутин пил отравленное вино и чай, ел отравленные пирожные.

Зеленко: Что с ним случилось после этого?

Юсупов: Он кашлял и просил меня еще спеть.

Зеленко: Что он делал дальше?

Юсупов: Он пошел в туалет.

Смертельный яд не действовал на Распутина, хотя он выглядел больным и пьяным. Наверху шумели, и Распутин спросил, откуда шум.

— Я сказал, что у жены гости. (На самом деле жены Юсупова в тот день не было в Петербурге.) Они опять пили вино. Потом Юсупов пошел наверх докладывать. Узнав, что яд не произвел ожидаемого эффекта, великий князь Дмитрий Павлович дал Юсупову свой револьвер. Когда Юсупов вернулся в погреб с револьвером, Распутин сидел в кресле. Подойдя к нему, Юсупов сказал: «Тебе следовало бы помолиться».

Выстрелил в упор.

Зеленко: Сколько выстрелов вы сделали?

Юсупов долго думает: Два...

Распутин упал.

— Он был еще жив, — сообщает судье Юсупов.

На бесстрастном лице старика изумление. Распутин был не просто жив. Он поднялся, бросился на Юсупова и хотел… Не найдя английского слова, старик, раскрыв ладонь, подносит ее к горлу. Жест протоколируется. Юсупов повалил Распутина и опять пошел наверх. Заговорщики спустились вчетвером. В погребе Распутин снова бросился на Юсупова. Упал. Потом выбежал на двор, Юсупов за ним, за Юсуповым — остальные.

Годы выжали соки из старика и из его истории. 78-летний Юсупов не помнит, что рассказал 40-летний Юсупов в книжке под названием «Распутин», вышедшей в Париже в 1927 году. Хотя его нью-йоркская версия в основном совпадает с парижской, в деталях, иногда существенных, они расходятся. Начать с того, что былпятый заговорщик — капитан Сухотин. Доставка Распутинана автомобиле во дворец на Мойке, погреб, спешно оборудованный под столовую, отравленные вино и пирожные остаются. Ядом был цианистым калий. В книге Юсупов пишет, что выстрелил в Распутина один раз. Сразу после выстрела спустившись вниз, остальные заговорщики решили, что пуля прошла через область сердца и что Распутин мертв. После этого, если следовать книге, Дмитрий Павлович, капитан Сухотин и доктор Лазоверт уехали. Один из них, надев шубу Распутина, маскировался под «старца». Таким путем хотели отвести подозрения полиции. Они должны были сжечь шубу, вернуться на другом автомобиле за трупом и сбросить его в Неву. Юсупов и Пуришкевич остались в библиотеке дворца.

Но вскоре Юсупов, мучимый предчувствиями, снова спустился в погреб. Пульс у Распутина не прощупывался, но вдруг затрепетало левое веко, открылись оба глаза и уставились на убийцу с такой дьявольской ненавистью, что загипнотизированный Юсупов не мог ни двинуться, ни крикнуть. Будто вернувшись с того света, Распутин встал и бросился на Юсупова, который уже вернул револьвер великому князю. Юсупову удалось убежать наверх, к вооруженному Пуришкевичу.

Они увидели, что Распутин поднялся по лестнице из погреба и выбежал во двор. Пуришкевич пустился вдогонку, сделав три или четыре выстрела. Через парадное Юсупов бросился к главным воротам, чтобы преградить Распутину дорогу на улицу. Но тот уже недвижно лежал в снегу. На выстрелы явился городовой. Став так, чтобы городовой не заметил трупа, Юсупов объяснил, что дурачились его пьяные гости.

Городовой ушел, и после потрясений страшной ночи супов в остервенении полосовал мертвое тело тростью, пока сам не упал в беспамятстве.

Потом вернулись трое и, забрав труп, выбросили егос моста в Неву. Так по книге.

… КогдаЮсупова под руки выводили из комнаты суда, я подошел к нему. Он обрадовался русской речи:

— А что вы скажете?

— Сказать, однако, яничего не успел.

— No talking! Никаких разговоров! — оборвала меняcуровая дама, конвоировавшая Юсуповых, и быстро скрыла старика в служебном коридоре.

— No talking! — снова предостерегла дама на улице, где Юсуповы позировали перед полдюжиной фоторепортеров и кинооператоров. Княгиня опиралась на тросточку, негнущийся князь щерился в улыбке. Подкатил арендованный черный «кадиллак», и негр-шофер в форменной фуражке вставил князя в машину.

Вечером я позвонил в отель «Шератон Ист», назвав телефонной операторше фамилию, но не сказав, кто я и откуда. Русская фамилия помогла. В трубке послышался трескучий голос Юсупова. Я сказал старику, откуда я, и попросил о свидании. Он не возражал, но у него сидел адвокат, и вообще ему запрещают с кем бы то ни было встречаться, пока идет суд.

— Нас так берегут… Они прямо как церберы… Вы знаете, ни я, ни жена сейчас не принадлежим себе, — услышал я в трубке.

Кто это «они»? Видимо, и адвокат Герберт Зеленко, и его помощница Фанни Хольцман, специализирующаяся по делам о «вторжении в личную жизнь» знаменитостей, и решительная дама «Никаких разговоров!», и деятельные приживалки на час. Им-то принадлежат сейчас Юсуповы.

В комнате 355 на Фоли-сквер пахнет сенсацией и ностальгией. А сильнее всего — полутора миллионами долларов. Кто и зачем надоумил Юсуповых в глубокой старости отправиться за океан, высиживать долгие часы судебных заседаний? Ведь еще месяц назад они слыхом не слыхали о телевизионном фильме, против которого теперь возбудили иск.

Телекомпания Си-Би-Эс, как и положено, замешала на сексе свой рассказ об убийстве Распутина, подставив тем самым бока «защитникам знаменитостей». Те привычно свели дело к долларам. Сколько уже лет Юсуповы живут на убийстве Распутина? В марте 1934 года лондонский суд в аналогичном процессе противкинокомпании«Метро-Голдуии» присудил Ирине Юсуповой 125 тысяч долларов.

Князь счел, что теперь наступила его очередь. Он оказался не так удачлив, как его жена, и проиграл процесс.

ОГОНЬ ПРОТЕСТА

Во вторник 2 ноября в шестом часу вечера 31-летний квакер Норман Моррисон облил себя керосином и, чиркнув спичкой, вспыхнул факелом у Пентагона. В субботу 6 ноября во втором часу дня пять молодых пацифистов сожгли свои военные билеты на Юнион-сквер в Ныо— Йорке. Это тот же огонь протеста против варварской войны во Вьетнаме.

Неделя драматически показала, как жжет этот огонь сердца американцев, которым стыдно за свою страну. Самосожженец Моррисон уснул вечным сном у стен Пентагона, чтобы разбудить совесть соотечественников. Вчерашние пятеро идут на угрозу ареста, суда, тюрьмы и разлуки с близкими. По закону, который принял конгресс в конце августа, уничтожение военного билета карается тюремным заключением до пяти лет и штрафом до десяти тысяч долларов. Уже ждет суда Дэвид Миллер, сотрудник журнала «Католический рабочий», порвавший свой билет месяц назад.

… Площадь Юнион-сквер. Скупое ноябрьское солнце отбрасывает тени от колоннады парка. Черные формы и щеголеватые фуражки полицейских. Привычная суета репортеров телевидения и газет. Стук молотков — сколачивают помост. На помосте пятеро будут сжигать белые бумажки военных билетов. Сжигать публично. На этот раз они все сделали для максимальной гласности: от городского департамента парков получено разрешение использовать Юнион-сквер. Департамент полиции прислал пеших и конных «фараонов». Агенты ФБРвштатском, с опознавательными треугольниками на лацканах пиджаков и пальто — разгуливают в толпе, тренируя зрительную память. У них немало хлопот: три недели назад министерство юстиции предупредило, что будет широко расследовать — и преследовать — движение протеста.

На маленьком столике у помоста лежат скрепленные листочки бумаги. «Программа церемонии сжигания военных билетов». Биографии пятерых. Их письменные заявления. Это для журналистов.

Пятеро тут же, в густеющей толпе. С пристрастиемпытают их перед оком телекамер: как смеют они идти на нарушение закона?

В толпе воронки спорщиков.

— Закон? — наскакивает молодой человек на своего оппонента. — Помните, когда-то федеральный закон обязывал выдавать бежавших рабов. Кто же был прав — те, кто выдавал рабов, или те, кто восставал против этого закона?

Подхожу к Марку Эдельману, девятнадцатилетнему краснодеревщику. У него красивое лицо с усталыми от бессонницы глазами. Через полчаса Марк сожжет свой военный билет. Сегодняшнее — его идея. Он рискует больше других, потому что, единственный из пятерых, подлежит призыву. Остальные четверо-тоже военнообязанные, но пока освобождены от призыва. Они жгут свои билеты в знак солидарности с Эдельманом.

Спрашиваю Марка: «Чего вы хотите добиться своим актом?»

Он отвечает четко: «Я хочу отмежеваться от всякого военного насилия, особенно от военного насилия, творимого администрацией Джонсона во Вьетнаме. Надеюсь, что мой протест будет одной из искр, а вместе они в конечном счете приведут к изменению всей внешней политики США».

… Когда на — помост взошел председатель митинга доктор Гордон Христиансен, с края площади раздались выкрики. Там в пикетах два десятка «патриотов». Тупые физиономии — действительно тупые физиономии не — привыкших думать людей. Среди пятерых — ни одного коммуниста, трое католиков. Но у пикетчиков старая песня на плакатах: «Бейте красных во Вьетнаме и Нью-Йорке!», «Самый хороший красный — это мертвый красный!»

Из глоток знакомое: «Предатели! Трусы!»

А четверо «трусов» вообще могли бы отсиживаться по домам, ведь их не призывают в армию. «Трусы» идут на риск тюрьмы, избрав беспокойную жизнь и спокойную совесть.

На помост, как на эшафот, — по деревянным крутым ступеням, один за другим. Но не их казнят, они творят гражданскую казнь над Вашингтоном. Уже тысячи людей на площади. Одни аплодируют, другие кричат «бууу»...

Томас Корнел...

Марк Эдельман...

Рой Л и екер...

Джеймс Вильсон...

Дэвид Макрейнольдс...

Кратенькие заявления, и шаг в сторону от микрофона.

Последний, Дэвид Макрейнольдс, бросает в толпу горячие слова:

— Изменники не мы, изменники сидят в Вашингтоне. Они изменили американским традициям. Я говорю Джонсону: я голосовал за вас, и вы меня предали. Нынешнее правительство открыто нарушило Устав ООН как во Вьетнаме, так и в Доминиканской республике. Президент Джонсон уничтожил совои торжественные обязательства. В ответ я уничтожаю эту осязаемую связь с правительством — мой военный билет. Таким образом я заявляю, что правительство в Вашингтоне, приказывающее сбрасывать напалм на южновьетнамские деревни, — мой враг, враг каждого американца...

В руке Эдельмана вспыхивает огонек зажигалки. Крохотный, но все видят его, потому что все на него смотрят. Площадь умолкает, и снова сталкиваются крики одобрения и возмущения. Торжественные и строгие, пятеро протягивают к огоньку белые полоски билетов. Язычки огня лижут бумагу.

Вдруг упругая струя воды летит в зажигалку, в билеты, в пятерых. Кто-то припрятал портативный баллон.

Пламя гаснет, вода бежит по лицам и одежде ребят. Площадь ахает. Возня у помоста. Полицейские уводят провокатора.

Накаленная эпизодом толпа, затаив дыхание, смотрит, как пятеро снова разжигают свой костер. Мокрые лица, спутанные волосы… Зажигалка… Спички… Не горят мокрые бумажки...

— Разорвите их! — — это кто-то на площади не выдерживает напряжения.

Нет, не разорвать, а именно сжечь, как обещано, сжечь и развеять. И бумажки наконец горят, завиваются бахромой пепла, обжигают пальцы.

И в толпе заводят песню, прекрасную песню. Сотни голосов подхватывают ее. Оживают окаменевшие липа пятерых. Они включаются в песню, и, заглушая все, песня властвует над Юнион-сквер: «Мы преодолеем».

пятеро счастливы. Счастливы, что бы там ни было завтра.

«В глубине сердца я верю: мы преодолеем...»

Толпа расходится.

Уходят и агенты ФБР — люди с треугольниками на лацканах, молча стоявшие за помостом. Федеральное бюро расследования вершит аресты не на народе.

1966 г.

МИР ЗА СЕМЬ ЦЕНТОВ

Нью-Йорк. Девятый час вечера. Неумолчное шуршание шин. Зеленые и красные глаза светофоров. Автофургон скрипнул тормозами на перекрестке Бродвея и 72-й улицы, где есть станция подземки и четыре газетных киоска. Шофер в фартуке перекидывает через борт кипы газет. На фартуке, на фургоне, на газетах слова — «Дейли ньюс».

Подземка втягивает и выталкивает тысячи людей. Машины замедляют бег у киосков. Семь центов, и рука, протянутая за газетой. Семь центов — газета… Семь центов — газета...

Это бульварная газета, но самая массовая, первая по тиражу в Америке: два с лишним миллиона в будни, три с лишним — в воскресенье. Ее читает больше американцев, чем любую другую газету. Как ни кощунственно это звучит, «Дейли ньюс» в известном смысле — народная газета, она подает духовную пищу к столу «среднего американца». И из тысячи семисот ежедневных американских газет большинство, с какими-то допусками плюс-минус, делается на уровне «Дейли ньюс». Можно сказать, что под разными именами эту газету читает большинство американцев. И, пожалуй, большинство из этого большинства не читает ничего другого.

Так что же за мир выпускают в сверкающем великолепнейшем небоскребе на 42-й улице, где свила себе гнездо эта очень американская газета?

Читатель, хотите совершить путешествие в мир «Дейли ньюс»? Одного дня, конечно, мало. Один день может оказаться случайным. Месяц нам не дадут — у нас не так много места, как у «Дейли ньюс». Берем семь дней, недельный цикл с понедельника по воскресенье. Берем неделю с 18 по 24 апреля, наугад, первую попавшуюся. Вот они передо мной — семь номеров, 672 страницы половинного формата.

Отбрасываем 433 страницы коммерческой рекламы, приносящей основную прибыль газете. Оды свиным котлетам по 79 центов. Дифирамбы уцененным дамским прическам по 1 доллару 95 центов, панегирики автомобильным шинам, гарантированным на 40 тысяч миль хода при любой скорости, погоде и манере езды.

Отбрасываем некрологи, сообщения о помолвках, свадьбах, кроссворды, комиксы, «блестящие изречения» детей (пять долларов награды за лучшие), «моменты конфуза» у взрослых (пять долларов приманки), ежедневные обзоры штатных сплетников, докладывающих, кто куда уезжает и приезжает, с кем встречался, завтракал, обедал, ужинал и — намеком — спал.

Жертвуем советами по игре в бридж, программами кино, телевидения и радио, театральными рецензиями и результатами забегов на ипподроме.

Сосредоточимся в нашем турне на духовных свиных котлетах — текущих новостях и комментариях. Тут не обойдем ни одной мало-мальски заметной достопримечательности.

Итак, в дорогу! Впрочем, еще одно замечание. Кое-что может покоробить вас, читатель, но что поделаешь; смотреть так смотреть. Наше путешествие не блажь и не поиски сенсаций, хотя они, конечно, будут. У нас серьезная цель — поиски среднего американца. Ведь мир «Дейли ньюс» — это мир ее читателей. Разве не они покровительствуют «Дейли ньюс», сделав ее самой популярной газетой? Разве не для них старается «Дейли ньюс»? В конце концов, не очень отойдя от истины, можно перефразировать поговорку так: скажи мне, что ты читаешь, и я скажу — кто ты. Итак...

Понедельник. День первый. На первой полосе две главные темы-война и «сладкая жизнь». Сверху крупно, огромным шрифтом: «Американский налет-самый близкий к Ханою». Внизу, тоже крупно, — снимок. Сияющие улыбки двух холеных красавиц. Подпись: «Они правят в Испании». Не Франко и его министры. Именно две сияющие красавицы. Жаклин Кеннеди, вдова убитого президента, и княгиня Грейс, бывшая кинозвезда, дочь американского мыловаренного короля, а ныне жена князя Монако: «Они похитили внимание публики, посетив почетными гостьями благотворительный бал для 61 международной дебютантки в Севилье, Испания».

Лейтмотив доллара на второй полосе. Мэр Джон Линдсей предупреждает нью-йоркцев: либо ему позволят повысить налоги на 520 миллионов долларов в год, либо он уволит 13 тысяч муниципальных служащих, которых не может больше содержать самый богатый город мира с хронически дефицитной городской казной.

Третья страница знакомит нас с доктором медицины Тимоти Лири. Доктор в наручниках. Рядом позирует седой дюжий агент ФБР. А вот доктор Лири без наручников, на фоне собственного особняка необаварского стиля на 60 комнат. Метаморфозы на фотоснимках и в жизни бывшего профессора Гарвардского университета объясняются его экспериментами с «психоделическими» лекарствами. Доктору Лири тесно, тошно и тяжко в этом мире. Будучи альтруистом, он намерен и других переселить в иной, просторный, лучший мир галлюцинаций и «научной религии» — посредством лекарств, меняющих сознание. В последнее время доктор увлекся препаратом ЛСД. Проглотите на кусочке сахара меньше миллиграмма ЛСД, и вам уже не тесно, не тошно, не тяжко. Лица и вещи пляшут буйными цветами и пятнами, вы вышиблены из узды сознания, захвачены галлюцинациями. Результаты? 16 сыщиков, нагрянув в особняк с ордерами на арест, задержали 30 последователей профессора в «разной степени раздетости», среди них шесть детей в возрасте до 12 лет.

Переворачиваем страницу. Снова цветные пятна. Снова доктора. Но пятна организованы в фильм, а доктора без наручников. Большой заголовок: «Спальня, построенная для 694 человек, заснята на цветное кино». Некто Ричард Лайонс пишет: «Самое обширное за всю историю исследование полового акта опубликовано сегодня внабитойфактами книге «Половая реакция человека». Книга передает в деталях душевные и физические переживания 382 женщин и 312 мужчин в возрасте от 18 до 89 лет. Они все участвовали в исследовании, предпринятом университетом Вашингтона в Сент-Луисе. Это самые разные люди — от университетских профессоров и супружеских пар до проституток. Некоторым платили, но большинство согласилось добровольно. Занимаясь половым актом в университетской лаборатории, объекты изучения были подключены к записывающим инструментам, одновременно аппараты цветного кино фиксировали их реакции». «Мы играли с динамитом», — признает глава проекта доктор Уильям Мастерс, предвосхищая возможную критику. «Дейли ньюс» тоже не прочь поиграть с таким динамитом— секс, да еще под научной приправой, хорошо идет.

Поспешим. Сколько еще впереди! Специальное сообщение из Филадельфии. Рональд Синглтон, «спокойный, интеллигентный» подросток 16 лет, убил клещами мать, сестру и бабушку. Он начал с матери — ведь это она помешала ему позвонить по телефону знакомой девушке. Затем одиннадцатилетнюю сестру и бабушку — чтобы не выдали. Потом, спрятав клещи и порезав ножом руку, вызвал полицию и изложил версию о незнакомом убийце, ворвавшемся в дом. Полицейские быстро раскололи сосунка.

Вторник. Первая полоса отдана «сладкой жизни». «Ребенок на миллион долларов для смешной девушки»кричит газетная шапка. Певица Барбара Стрейсанд сделала славу и миллионы, участвуя в музыкальной комедии «Смешная девушка». Теперь она вот-вот станет матерью Две сияющие улыбки — звезды и ее мужа— «Они ждут ребенка в середине декабря, объявила вчера Бав— бара, находясь на гастролях в Лондоне. Она вынуждена отменить концертное турне, которое принесло бы ей больше миллиона долларов».

На второй полосе вьетнамские новости. Голдуотер ру гае г Джонсона:«Мы не используем полностью нашу воздушную мощь». Корреспондент в Сайгоне предсказывает «более жесткие» бомбежки ДРВ. Солдат Рональд Гендельсон, приехавший на побывку, жалуется на партизан: «Они нападают тогда, когда их меньше всего ждешь».

Редакционная статья подсказывает Джонсону: «Наилучший способ опровергнуть обвинение Голдуотера состоит в усилении войны, в эскалации. Именно этот язык понятен красным. Еще более важно то, что его одобрят американцы, настроенные на победу».

Среда. Первая страница — полицейская. Герой-полицейский Майкл Телеско пострадал, выполняя долг. Вот он лежит в пижаме, облокотившись на подушку. На другом снимке сияет улыбкой его невеста Джоан Ди дли. Их свадьба должна быть в субботу, но, увы, раненому полицейскому не разрешено покидать дом. «Дейли ньюс», верный друг полиции, добилась исключения для Телеско, очЄлМ и сообщает на первой полосе.

Драма Бернара Зовлука и его жены Аиды. Хиромант Зовлук лечит скаковых лошадей и крупно играет на скачках. Жена — беженка с Кубы. Женились три недели назад. Хиромант поверил, что у эмигрантки шесть миллионов долларов, эмигрантка прельстилась выигрышами хироманта. Обоюдный просчет. Теперь эмигрантка жаждет алиментов — полторы тысячи долларов в неделю.

Неугомонный мэр Линдсей дирижирует оркестром пожарных. Музыканты подозрительно глядят на дирижера. Оркестр стоит городу 400 тысяч долларов, и ходят слухи, что Линдсей хочет его прикрыть.

«Хорошо одетый» Рональд Виссел найден мертвым в машине в центре Манхэттена. Ему всадили две пули в спину, одну в шею и одну в висок. 25 детективов ищут убийцу.

Передоівая клеймит «двух голубей в полете» — сенаторов Фулбрайта и Мэнсфилда. К слову вспоминают Трумэна, который обозвал Фулбрайта «сверхобразованныймсукиным сыном».

Еще один совет Линдону Джонсону: «Было бы превосходно, если бы в своей речи Джонсон подчеркнул, что только тот коммунист хорош, который мертв. Мы считаем, что это и есть истинная правда».

Четверг. Семейная картинка на первой полосе. Нельсон Рокфеллер, миллиардер и губернатор штата Ныо-Йорк, держа детскую книгу в руках, объясняет цифры Йорк, держа детскую книгу в руках, объясняет цифры двухлетнему сыну: “Рокки-младшийучится считать у эксперта… Может быть, папа читает сказку о трех медвежатах потерявших штанишки на бирже».

«В костюме цвета морской волны, белой рубашке _н голубом галстуке мэр Линдсей спокойно, но внушительно изложил городскому совету свою программу повышения налогов на 520 миллионов долларов, не отступив ни по одному пункту».

Роберт Макнамара, министр обороны, держит ручку в зубах, как кинжал. Вашингтонский корреспондент газеты сообщает: «Макнамара разбомбил сенатскую комиссию по иностранным делам грузом статистики, который не поднять и бомбардировщику «В-52». Он указал, что американские самолеты гвоздят вьетнамские мишени сильнее, чем корейские, и разгружают на Вьетнам почти такой же месячный тоннаж бомб, как на европейском театре во время второй мировой войны».

Судебная хроника, как всегда, обильна. В шантаже и вымогательстве обвинен глава бюро по борьбе с мошенничеством, помощник прокурора штата Нью-Йорк Джером Глаксмен. Два почтенных джентльмена в наручниках-«мусорные магнаты» арестованы за связь с преступной империей «Коза ностра». (По давней «традиции», уборка мусора в Нью-Йорке находится под контролем крупных гангстеров, так как это огромное прибыльное дело с оборотом в десятки миллионов.) Президент «лаковой» корпорации Ирвинг Липпман судится сженой. Жена требует алиментов — тысячу долларов в неделю.

Пятница. Сенсацию дает наука. «Пластическое сердце бьется в человеке» В Хьюстоне оперировали 65-летнего шахтера Марселя Руддера. Доктор Майкл де Бейки впервые применил пластическую помпу, перегоняющую кровь. (Помпа помогла, но через несколько дней шахтер умер от разрыва сердца.)

«Сверхсекретный доклад» о реорганизации нью-йоркской сыскнойслужбы, который раздобыла «Дейли ньюс». Детективы объединяются теперь в шесть централизованных отделов при департаменте полиции: по убийствам и сексуальным преступлениям, грабежам, кражам похищениям автомашин, контрабанде наркотиков и «прочим преступлениям».

Еще одна дивизия запланирована к отправке в Южный Вьетнам, сообщает сайгонский корреспондент газеты.

Посадили «почетного полицейского» Фредерика Эйзен— баха. Не раз отмеченный благодарностями за борьбу с вымогателями в продуниверімагах, герой разоблачен как главарь этих вымогателей и грабителей.

Манекенщица Эрин Голдстейн вышла замуж за слепого торговца, а потом увлеклась торговцем зрячим и стоит перед угрозой развода и лишения ребенка. На фотоснимке слепец с собакой-поводырем. Судья разрешил ему свидание с девочкой в зверинце Центрального парка. Слепой, боясь, что ребенка украдут, берет с собой в зверинец двух нанятых им охранников.

В наручниках, под руку с детективом, солидный мужчина в черном. Джон Диогарди, он же Джонни Дио, арестован вместе с приемным сыном, племянником и другом— мясником. Мошеннически объявив о банкротстве мясной фирмы, они положили в карман двести тысяч долларов, показав кукиш остальным акционерам.

Во время хирургической операции у Джоан Рейли сфотографировали «неприкрытую верхнюю часть тела». Вылечившись, она подала в суд, требуя негативы и 50 тысяч долларов за «моральный ущерб».

Суббота. «Десять профсоюзов поддерживают газетную забастовку». Тут же на первой полосе Жаклин Кеннеди в андалузском костюме, верхом на лошади. Она же пьет шерри. «Госпожа Кеннеди, эскортируемая испанскими аристократами, совершила верховую прогулку по красочной ярмарке».

«Большая победа союзников во Вьетнаме — убито 522 партизана».

Еще один мужчина в наручниках: Уэндел Холтерман, демобилизованный ветеран вьетнамской войны, убил свою жену.

Патриотическая история, написанная циником, которому надо выжать слезу: история Дэвида Каллиса, двадцатилетнего калифорнийского парня, убитого в джунглях. «У него была добрая улыбка, он хорошо делал все, за что брался… Почему он пошел в армию? Все, у кого есть сыновья и нет сыновей, хотят знать: почему?» Не знал этого и Дэвид Каллис. Заимствуя фразы из прочитанных романов и вашингтонских речей, он писал накануне боя: «Завтра утром я отправляюсь в свое первое путешествие в неизвестность… Мы все знаем, что в этой войне ставки высоки, выше нашего понимания».

Воскресенье. Последний день. Номер из трех секций на 240 страниц, из них 185 страниц — рекламы.

Кричит заголовок на первой полосе: «Четыре маленькие сестры погибли в огне. Второй пожар в Бруклине довел число жертв до семи». На снимке мэр Линдсейсшестилетним братишкой четырех сестер.

Вторая полоса. «Сексуальный взрыв в студгородках. Наркотики и нападения на девушек вызывают скандалы во многих колледжах».

Сияет улыбкой инженер Дональд Бренчак. Сияет его жена, лишь их младенец орет, испугавшись фоторепортера и не разделяя счастья родителей. Инженер Бренчак разгадал самый замысловатый кроссворд «Дейли ньюс» и выиграл пять с половиной тысяч долларов.

Дама в темных очках спускается по лестнице. За нею двое в наручниках. Раскрыта воровская «малина» в Бруклине, взято 16 человек, найдено краденого добра на сотни тысяч долларов. Дама в темных очках заправляла «малиной».

81 человек погиб в авиакатастрофе возле Оклахомы. Сияют улыбками трое спасшихся.

На 138-139-й страницах большой репортаж о «двойном убийстве» в Техасе. В одно прекрасное утро студентки из Далласа Ширли Старк и Сьюзан Ригоби решили навестить друзей в городе Остин. Ширли уговорила подругу заглянуть на часок к знакомому студенту Джеймсу Кроссу. Студент одну из них убил сразу. Другую изнасиловал, а затем задушил. Отнес трупы в чулан. Там трупы и были все время, пока студент развлекался со своими приятелями. Позднее полиция, арестовавшая убийцу, нашла трупы закопанными на пустыре.

И снова Макнамара, и снова бомбы в воскресном обзоре. Макнамара расправляется со своими критиками— сенаторами. «Вся эта ерунда о нехватке бомб лишь вводит в заблуждение. О какой нехватке бомб может идти речь, если по инвентарному списку у нас числится 61 тысяча тонн бомб в Южном Вьетнаме». И дальше: «50 тысяч бомб было сброшено в марте, — сказал Макнамара, — а боевые вылеты в первые 18 дней апреля превышали мартовские». Он сказал также, что общий бомбовый груз в 50 тысяч тонн «благоприятно» выглядит в сравнении с 48 тысячами тонн бомб, которые сбрасывались ежемесячно в Африке и Европе в годы второй мировой войны, и в сравнении со среднемесячным уровнем в 17,5 тысячи ТОНН (В годы корейской войны...»

***

Наше время истекло, читатель.

Мы расстаемся с этой каруселью. А она крутится, крутится все быстрее, — изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Ротации выплевывают два с лишним миллиона плевков. И плевки не пропадают. Мир мещан и «таф гайз» — крутых бессердечных парней, которые если и лезут в карман, то не за словом — за оружием. Причудливый мир манекенщиц и наркоманов, адвокатов и миллионеров, «звезд» и гангстеров. Человеческий загон, где порядок обеспечивают детективы с наручниками, кольты полицейских и суды, суды, суды. Где люди разделены и одиноки, как волки. Где люди объединены разве лишь необходимостью платить налоги и охранять свои деньги, даже на дальних подступах, за тысячи миль, во Вьетнаме.

Где добро, читатель, где человеческое тепло? Зато сколько холодного отчуждения и насилия. Мораль смешна и наивна — есть лишь «моральный ущерб». На красоте, на таланте проставлена точная цена в долларах.

Откуда же берется вся эта прорва сенсаций, убийств, судебных процессов, добровольных галлюцинаций? Общество— да. Капитализм — да. Не будем, однако, умалять и индивидуальные заслуги «Дейли— ньюс». Ведь мы узрели великое открытие, решение задачи, над которой трудились века. Перед нами неожиданный феномен вечного двигателя. «Дейли ньюс» собирает то, что посеяла раньше, и снова сеет, сеет и сеет, и снова собирает урожай на своих страницах. А сколько их, этих сеятелей, пакостных газет, пакостных фильмов, книжонок и журнальчиков? Сколько семян запало в душу Рональда Синглтона, который, помните, убил клещами свою мать за то, что она не подпустила его к телефону, а сестру и бабушку — чтобы они его не выдали?

«Дейли ньюс» сделала откровенную ставку на то, что человек низок. И хочет удержать его на этом уровне. Для нее это вопрос жизни и смерти. Если человек поднимется, ей — крышка.

ШИРПОТРЕБ БРОДВЕЯ

Есть минимум два Бродвея. Бродвей обыкновенный начинает свой извилистый путь у южной оконечности острова Манхэттен, по соседству с Уолл-стрит, и тянется десятки километров, теряясь где-то в безвестности, на северной окраине Нью-Йорка. Это самая длинная нью-йоркская улица. И есть Бродвей-коротышка, часть обыкновенного Бродвея. Это «тот самый» Бродвей — синоним, символ. Вечерний Бродвей. Десяток кварталов в центре Манхэттена, между искристыми небоскребами Шестой авеню и убогими потемками Восьмой, Девятой, Десятой. С севера он огражден вечерней пустотой Центрального парка. И с юга тоже обрывается пустотой. Взорвавшись сиянием 42-й улицы, «тот самый» Бродвей упирается на юге в пустынную тьму торговых кварталов на тридцатых улицах, где днем кишмя кишат машины и люди, а вечером лишь задвинутые железные решетки на дверях и витринах, молчаливые манекены, невидимые, но бдительные сторожа, невидимые, но гарантированные сигнальные системы.

Этот Бродвей знаменит электронеоновым переплясом своей рекламы. Перепляс ироничен. Бродвей подмигивает миллионами своих лампочек и трубок: чего уж проще, я весь на виду, весь наружу. Отбивает электрические секунды, минуты и часы реклама часовой фирмы «Аккутрон». Фирма «Бонд» грандиозными сияющими буквами доводит до сведения невежд, что никто в мире не производит больше нее мужского готового платья. Журнал «Лайф» опоясал бегущими последними известиями треугольник башни «Эллайд кемикл». О башню, словно о волнорез, разбиваются огни Бродвея и Седьмой авеню. Сверкают козырьки театров и кинотеатров. Чисто вымыты и шикарно освещены огромные окна кафе, закусочных, магазинов. За этими окнами люди беззвучно говорят и смеются, разевают рты над стаканами и тарелками.

Все на виду, все на месте. Исчез лишь тот неутомимый электрический курильщик сигарет «Кэмел», который три десятка лет подряд пускал дым изо рта, соблазнительный дымок колечками.

Вечерний Бродвей по-павлиньи пышно распустил хвост своей рекламы. А что, кроме хвоста, есть у этой птицы? Реклама — лишь введение к Бродвею. При чем тут часы «Аккутрон»? И костюмы этой — как ее? — фирмы «Бонд»? И даже тот облюбованный фотографами курильщик, ушедший ныне на пенсию? Все они нищие, берущие подачки у Бродвея, готовые дорого платить за право добавить еще одно перо к павлиньему хвосту. У старика тяжкая, ответственная служба. В изощренном XX веке Бродвей реализует вторую часть древней, но живучей и емкой формулы: «Хлеба и зрелищ!»

Зрелищ! В огненных берегах течет людская река. Морячки в белых клешах и форменках качаются после океана и знакомства на брудершафт с бродвейскими барами. Рыскают отутюженные американские командировочные: где бы и как встряхнуться? Оробевшая заграница, сотнями своих путей попавшая в Нью-Йорк. Лупоглазая американская провинция любопытствует, как живет и развлекается современный Вавилон. Молодые парочки доверчиво ныряют в бродвейскую реку. А завсегдатаи плавают так глубоко и так долго, что их мутит лишь от кислорода. Вот он, завсегдатай, аванпост темного глубинного Бродвея, вынырнул по своим делам, торчит на тротуаре. Озираясь по сторонам, бормочет прохожим: «Хотите герл?»

И постовые полицейские на перекрестках вручную полируют свои дубинки. Темное тело дубинки раскручивается на ремешке, ловко перехватывается тяжелой полицейской ладонью. И р-раз… И два… Глаза, как пограничные прожекторы, не спеша, без суеты обшаривают горизонт. Всезнающие нью-йоркские «копы». Истинные академики Бродвея...

Бродвейских академий я, признаться, не проходил. Профессионально жаль — не хватает глубинного знания предмета. Однако прогуливался по Бродвею, глазел. Вникал в нелегкое томление этого «великого белого пути»: простаки несут сюда свои ожидания, а чем сильнее ожидания, тем вернее риск разочароваться. Кое о чем думал. Бродвей подкидывает пищу для мозгов. Может быть, это тоже интересно?

Вот перекресток Бродвея и 42-й улицы, «главный перекресток мира», как его — без всякого международного жюри — самовольно нарекли американцы.

Здесь океан огней, напряженный, добела раскаленный космос огней.

Здесь думаешь, чего, собственно, ради старался Прометей, а вслед за ним Эдисон, похищая огонь у матери— природы?

Для этих вот, что ли, утыканных дивизиями электролампочек козырьков кинотеатров? Там на экранах похабная дешевка. Или для этих ослепительных лавчонок? Там стеллажи уставлены сотнями замусоленных фотожурналов с максимально голыми девками и парнями, учебниками лесбийской любви и наставлениями по гомосексуализму. Или для этих, уже в натуре, беспощадно освещенных неприкаянных рож, на которых жизнь поставила печать подонков? Отчетливую печать, не ошибешься. Просто пройти по 42-й улице, между Бродвеем и Восьмой авеню, под слепящими козырьками кинотеатров, мимо порнографических магазинов, под прицелом этих рож, просто пройти — и то уже испытание на выдержку, на брезгливость. Взгляды ощупывают чужака — не наш ли?

«Главный перекресток мира» держит рекорды по густоте электросвета и человекотьмы на квадратный фут площади. Здесь самая ярко освещенная в мире клоака.

А как же бродвейские академики с дубинками? Их много, но на Бродвее свои правила игры...

Толпа — повелитель Бродвея. Исчезни толпа, погаснут его огни. Но толпа не исчезает, потому что она — раб Бродвея.

Он властвует над ней, разделяя ее своими зрелищами.

Он берет ее в плен по частям, призывая себе в союзники обилие и убожество американского буржуазного века. Приметами века Бродвей забит сверху донизу, от ожерелий рекламы до днищ своих витрин. Планета сужена и спрессована торговлей, планета охоча до доллара: эбеновые божки из Кении, ацтекские маски, японские плетеные изделия, гонконгская посуда, полинезийские, итальянские, французские рестораны. Фотоаппараты и кинокамеры, магнитофоны и транзисторы, грампластинки и портативные телевизоры — поразительные чудеса техники. Бродвей умеет превращать их в амулеты на шее дикаря: сгинь, злая сила скуки, пустоты и бессмысленности существования, сгинь с поворотом колесика на транзисторе.

Технически век обилен, а духовно человек убог — вот рабочая ставка Бродвея.

Все проходит и все остается — вот его кардинальная надежда.

Бродвейская концепция развлечений и зрелищ стара как мир — ширпотреб жестокости и женщин. Жаль, что гладиаторов нельзя терзать живьем на аренах. Но их выволакивают на потеху миллионам в голливудских супербоевиках. Костры инквизиции не разожжешь. Но кое— чем можно и тут поживиться. Покинем душный тротуар и заглянем в так называемый «Парижский восковой музей», тут же на Бродвее.

Здесь прохлада, обеспеченная аппаратами «эркондишн». Чистота, наведенная пылесосами. Ковры. Восковые фигуры в стеклянных отсеках. А за другими стеклами чуть тронутое налетом ржавчины натуральное, страшное инквизиторское железо. «Ошейник еретика» с железными шипами внутрь: «Использовался для жертв, которые не хотели идти в камеру». Подобие медицинской «утки», но железное: «Приспособление для вливания кипящего масла в рот жертве». Опецмеч для отрубания пальцев… «Протыкатель плоти»… «Спиноломатель».., Железо для «сокрушения» запястий… Опять для плоти.Для выкалывания глаз… Для клеймения...

А вот и венец всего. «Железная дева» любезно распахнула свое нутро, усаженное универсальным набором шипов. Еретика вставляли внутрь, поднатужившись захлопывали половинки «железной девы». Зрелища искроманного трупа не выносили даже палачи. «Самый знаменитый в мире инструмент пытки и смерти».

Неужели так жесток Бродвей? Нет, это он шутит.

Орудия пыток экспонированы не для экскурса в историю, а как зрелищный ширпотреб.

А женщины? Сколько угодно. Из кинозвезд делают современных куртизанок, секс-идолов, секс-бомб. Это счастливый удел больших кинокорпораций. Но есть фирмы победнее, помельче, товар не того качества, зато порнографии больше. Вот «непревзойденный, смелый, проникающий в суть» кинофильм «Девушки в аренду» — 45 минут сплошного садизма, полминуты — назидательный «хэппи-энд».

Может быть, нечто материальное, не на экране? Бродвей предусмотрел все. Вот темные изваяния подпирают стены — негритянки, вытолкнутые сюда пучиной гарлемской нищеты и отчаяния.

А если по душе ширпотреб дансинг-холлов? В их зевы тоже текут струйки от бродвейской реки. Гони монету, выбирай платную партнершу — отказа не будет. Танцуй. И снова гони монету. За каждый танец. Дансинг-холл старомоден. Он отвергает модерные танцы. Дансинг— холл — за плотную близость танго.

Бродвей необъятен, как эпос, как стихия. Амплитуда от проституток до проповедников и противников войны.

Старушка с крепкими зубами и смущенной улыбкой тараторит о «спасении» на углу 45-й улицы. Старушка самоотверженно защищает Иисуса Христа, которого вновь и вновь со знанием дела распинают на бродвейских экранах, делая деньги на библейских сюжетах. В руках у старушки какие-то нелепые гобелены: сатана в трико, словно герл из бара, Адам и Ева, ангел с тяжелыми крыльями. Как и дансинг-холл, старушка против модерна, модерных небоскребов, модерных епископов. Она за апостола Петра: «Не тленным серебром или золотом искуплены вы будете от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценной кровию Христа, как непорочного и чистого агнца».

Старушку слушают. Слышат ли? Ее напарница раздает прохожим религиозные листовки. От листовочек отстраняются.

На Бродвее царит свобода. Можно быть кем угодно — в бродвейских рамках.

Три парня-гомосексуалиста идут по тротуару, вихляя задами. Парни завиты и напомажены, у них накрашенные губы и подведенные глаза. Глаза смотрят вызывающе. Парни тоже зарабатывают хлеб на Бродвее.

Бродвейская свобода? Как часто это лишь свобода человека выворачивать себя наизнанку. Это осознанная торгашами необходимость потрошить человека, если он поддается.

Все легко и свободно сопрягают те, у кого отмычкой к миру и жизни служит доллар. Однажды я остановился у небольшого, на две витрины, магазина грампластинок. Одна витрина была монопольно отдана фотографиям старца в пурпурной мантии, с благостным лицом скопца. Это владельцы чествовали кардинала Спеллмана в связи с 50-летием его служения католическому Иисусу Христу. Из другой витрины на кардинала пикантно поглядывала с футляра грампластинки голая сочная красотка. Девица исполняет песенки под сводным названием «Острый перец». Это соседство означало, что по случаю кардинальского юбилея «Острый перец» подешевел, что объявлена распродажа...

А пестрая людская река течет по Бродвею, потная, жаркая. Нагретые за день дома отдают свое тепло вечерней улице. Самое время пропустить бутылку холодного пива. Баров много. Они в улицах, выходящих на Бродвей. Просто бары — это бутылка пива за 50 центов. Бары с девицами за стойкой — это пиво за 75 центов. Бары с девицами за стойкой и танцующими герлз — это пиво за полтора доллара. Вот зеваки возле бара на 49-й улице, у аквариумного стекла, через которое с улицы видно двух девиц и бармена за стойкой. Эстраду замечаешь, уже войдя в бар и отрезав себе путь к отступлению. Зоркий бармен манит взглядом к стойке: что угодно? Открывает бутылку, ставит стакан.

За стойкой тесно, все стоят боком, все глаза на низенькой эстраде. Герл в белых сапожках словно натирает пол, вертя ногами и бедрами под оглушительную музыку. Черт побери, тут действительно целое шоу. На эстраде еще четыре джазиста и три девицы с бубнами. Но что за странный ударник? Ба, так это же механический мужнина, двигающийся манекен! А ловко сделано. Он не только двигает руками, но и раскачивает туловище, даже разевает в механическом экстазе рот.

Ловко? Да нет. Пожалуй, ловко-то сделаны три саксофониста. Лишь позднее соображаешь, что трое — тоже роботы. Весь грохот, оказывается, исходит из большого, под пианино, ящика. Живые звуки-лишь ленивые бубны в руках у герлз.

Ну, а девицы? Они-то ведь неподдельно живые? Волосы… Глаза мигают… А герл бесшумно натирает пол, хватает руками за невидимые звенья веревочной лестницы. Черт, но и у нее одни и те же движения. Но вот уходит, сама уходит. Живая все-таки… Ее сменяет другая, потом третья, наконец, четвертая — самая длинноногая. Она в туфлях, а не в сапожках. Каждой по семь минут, танцы без перерыва. Ни души, ни страсти. Чем механичнее, тем больше шик.

Повезло девицам. Заменили бы и их автоматами, но нет еще автоматов, от которых исходил бы призывный ток женского тела. Изобретут-рассчитают девиц. Автоматы дешевле.

Смотрю на мужчин у стойки. Все их внимание — эстраде. Аккуратно стриженные затылки. Свежие рубашки. Галстуки.

Отвернулся на минуту, не сразу понял, что стриженый затылок передо мной сменился.

Молодой бармен, здоровяк с ястребиным носом, вяло перекатывает во рту розовую, уже изжеванную резинку.

А широкий парень в углу, возле аквариумного стекла, в одиночку, самозабвенно вышаркивает под грохот ногами. Странный парень, не похожий на других. В ковбойке. Пьяный.

И еще один человек в углу. Тоже странный. Не смотрит на девиц. Тяжело навис головой над стойкой. Тычет окурком в пепельницу в такт музыке. Палец постукивает по стенке стакана. В такт музыке. Задумался...

И вдруг у одного из стриженых умный, усталый, грустный взгляд.

Пора! Хватит на сегодня бродвейского ширпотреба.

Внизу, в подземке, полицейский меланхолично поправляет свой широкий толстый ремень. Тряска вагонов. Грохот вагонов. Людское молчание...

1966 г.

ГЕРОСТРАТ ИЗ АРИЗОНЫ

Этот парень добился своего.

Они примчались, репортеры из близкой и дальней округи, всеядная сошка, примчались в мгновение ока, как по команде «свистать всех наверх». И не только сошка.

Из больших городов и больших газет слетелись асы пера, чье имя одно равнозначно сенсации. Еще две недели назад иные из этих асов мотались на двух пресс-само— летах в хвосте президента Джонсона — самого президента Джонсона! Они описывали Манилу и Бангкок, и красочный ковер, который подарили г-же Джонсон туземцы Самоа, и техасский костюм с президентским орлом на рукаве, в котором Линдон Джонсон предстал перед американскими солдатами на южновьетнамской базе Камран, а теперь они пишут о его, Роберта Смита, рубашке, белой в полоску, и брюках, поношенных, полотняных, блекло-голубых, и о его резиновых тапочках. И рыщут по следам, оставленным этими тапочками в маленьком городке Меса, что в пятнадцати милях от большого аризонского города Феникс, топчутся на дворе школы, в которой он учился, торкаются в двери дома, где он жил с отцом — майором авиации в отставке, матерью — домохозяйкой и младшей сестрой.

И каждый день даже эти снобы, — они все видели и им на все надоело смотреть, — покорно садятся за пишущие машинки и профессионально умело выбивают дробь, гонят строчки, спешат, состязаются, — да, состязаются! — чтобы поярче, получше, поэффектнее осуществить его, вчера еще безвестного Роберта Смита, мечту: попасть в газеты, в заголовки, на телеэкраны, в эфир. И от аризонской, в ноябре еще жаркой, пустыни до Великих, похолодевших уже, озер миллионы, десятки миллионов, а может быть, уже больше сотни миллионов людей читали и слышали его имя.

О, великий миг Роберта Смита! Все вышло, как он «планировал», — это его словцо, и оно оценено пишущей братией.

— Я знал, что должен убить кучу людей, чтобы попасть в газеты всего мира.

Так заявил он полицейским, увозившим его в тюрьму в Фениксе.

— Яхотел убить человек сорок, — сказал он, — чтобы сделать себе имя. Я хотел, чтобы люди знали мое имя.

Он убил пятерых — трех девушек, молодую женщину и ее трехлетнюю дочь.

Но и этого оказалось достаточно, чтобы вступил в силу неподписанный, но непреложный договор между ним, еще одним «массовым убийцей», и американской прессой. Он выполнил взятые обязательства, поставив сенсацию. II другая сторона шлет своих полномочных представителей в Месу и доказывает, что за ней дело не станет.

Но, стараясь вовсю, полпреды ворчат. Он убог, этот аризонский сморчок, оборвавший пять человеческих жизней. Он сделан на американском конвейере, этот стандартный Герострат. Он лишен страстей и драматизма, гладкий, как биллиардный шар. И потому его нынешние биографы на час с унылым однообразием один за одним, из газеты в газету, из номера в номер цепляются за рубашку белую в полоску, брюки голубые полотняные, тапочки резиновые, пистолет 22-го калибра, двести ярдов нейлоновой веревки и пятьдесят пластиковых мешочков для сэндвичей.

Его трудно разыграть, потому что он уложил себя в предельно сухую, голую схему — убить, чтобы попасть в газету.

Убогий гомонокулос вышел из газет, чтобы вернуться в газеты. Его воспитала злая сила уголовных репортажей, уголовной хроники, сенсационных убийств. Ему всего лишь восемнадцать, но он давно загорелся желанием убить, ибо убить — это самый верный путь прославиться.

Итак, он учился в средней школе Меса и был прилежным первым учеником, почитывал научные журналы и делал самодельные патриотические фильмы о Белом доме. У него не было друзей, но не было и врагов. Он был, по отзывам школьников и соседей, nice boy — приятный парень, и ни к кому не испытывал вражды. Заметьте, ни к кому он не испытывал вражды. А желание убить зрело в нем. Убить не ради любви или ненависти, не из ревности или мщения, без всякой раскольниковской идеологии. Убить не имярек, не кого-то конкретно, а просто убить.

Побольше убить, чтобы наверняка, крупно попасть в газеты.

Теперь он все охотно рассказывает на допросах. Из показаний видно, что две недавних истории укрепили его решимость и помогли нужным арифметическим подсчетам. Первая произошла в Чикаго, где некий Ричард Спек, бывший моряк, убил восемь медицинских сестер. Вторая — в Остине, штат Техас, где бывший солдат морской пехоты Чарльз Уитмен забаррикадировался на башне университета и открыл огонь по людям внизу: он подстрелил 40 человек, убил четырнадцать. Обе истории получили «большую прессу».

— Человек сорок было бы отлично, — сказал себе тогда Герострат из Аризоны.

Как просто убить в Аризоне!

У Роберта Смита уже был пистолет 22-го калибра, купленный нежными родителями ко дню его рождения, — не для убийств, они не знали о заветной мечте сына, а чтобы «потренироваться в стрельбе». Они хотели, чтобы мальчик был настоящим мужчиной. А мальчик уже подбирал объекты. Учителя в школе? Но убьешь ли многих? Банк? Банки охраняются, черт побери. Супермаркет? Неважное место для массового убийства.

Он листал коммерческий справочник «Йеллоу пэйджиз» — «Желтые страницы» и… Эврика! «Колледж красоты», дом № 41 по улице Норт Стэпли Драйв. А попросту, без рекламы, небольшие, на 45 человек, курсы косметичек и парикмахерш, к которым приложен-для практики — косметический салон. «Если вы ищете карьеру в области красоты, я предлагаю вам посетить нашу прекрасную школу», — приглашал владелец колледжа. Роберт Смит решил посетить «колледж красоты», чтобы сделать карьеру убийцы.

Теперь другой вопрос: как убить? Стрелять неоригинально. Он предпочел бы удушить свои жертвы. Тогда сенсации больше. Он купил пятьдесят пластиковых мешочков для сэндвичей: пластик не пропускает воздуха. Пятьдесят-в расчете на сорок человек плюс десять запасных, на всякий случай. Он купил еще двести футов крепкой нейлоновой веревки, чтобы вязать свои жертвы. Запасся также патронами (не проблема в Аризоне!), и все это вместе с пистолетом и двумя охотничьими ножамиаккуратно уложил с вечера. Правда, потом, примерив мешочки на себя, он обнаружил, что человеческая голова больше сэндвича и что мешочки не годятся.

И вот в прошлую субботу он встал рано утром в родительском доме (цена — 15 тысяч долларов, «цвет персика») и по тихим улицам, обсаженным финиковыми пальмами, направился к зданию «колледжа красоты». И в это время туда же, на свидание с глупой аризонской смертью, шли и ехали семь человек, которых он не знал и не видел до этого субботнего утра й которые не знали и ни разу не видели его. Три восемнадцатилетних девушки, избравшие «карьеру в области красоты»: Мэри Олсен, Гленда Картер и Бонита Харрис. Кэрол Фармер, 19-летняя жена летчика, служащего на Аляске. Джойс Сэллерс, 27 лет, жена владельца мотеля, решившая навестить «колледж красоты» по случаю уикэнда, была с двумя дочерьми — трех лет и трех месяцев. Их не на кого было оставить дома.

Он вошел в здание вслед за миссис Сэллерс с детьми и, оглядев собравшихся, приказал всем перейти в заднюю комнату. Уцелевшая Бонита Харрис рассказывает: «Мы думали, что он просто шутит». Они еще не подозревали, что он всерьез решил прославиться.

Роберт Смит вынул из мешка пистолет и пальнул в воздух, и тогда они выполнили его приказание. Он был спокоен и улыбался, но мозг его работал, придумывая оригинальное. Он приказал им лечь на линолеумный пол веером, как спицы в колесе, головами к центру.

— Мы легли, — рассказывает Бонита Харрис. — И женщина с двумя детьми была с нами. Ребенок заплакал, и это вывело его из себя. Мэри Олсен опросила, кого же он собирается убить или он собирается убить всех. Он сказал, что мы все умрем и что он не планировал убивать детей, но убьет, раз они очутились здесь, и что «ведь они тоже станут взрослыми». Девушки заплакали, и Мэри спросила его: «Вы это всерьез?» Он сказал «да», и она начала молиться. Он спросил, что она делает, и Кэрол Фармер сказала, что Мэри молится, «если вы не возражаете». Он сказал, что возражает, и начал стрелять. Я думаю, что вначале он выстрелил в Гленду, потом в меня, и я притворилась мертвой, чтобы он не выстрелил снова. Потом он застрелил остальных, и это все, что я помню.

Как просто убить в Аризоне!

Когда прибыла полиция, из-под мертвого тела Джойс Сэллерс доносился плач трехмесячной Тамары, — спасая младенца, мать закрыла его собой.

Все заняло мгновения, все свершилось на протяжении одного телефонного разговора. Миссис Каммингс, директорша колледжа, вышла в боковую комнату на телефонный звонок как раз до прихода Смита. Когда она повесила трубку и вернулась в салон, она увидела молодого человека с пистолетом и, незамеченная, бросившись назад, вызвала полицию.

Полицейского Гэри Джонсона встретил улыбающийся убийца. Он вел себя смирно. Перестрелка с полицией не входила в его планы: она могла бы лишить его жизни и долгожданных лучей паблисити.

— Я тут убил несколько человек, — небрежно оказал Смит полицейскому. — Пистолет в этом мешке.

Потом полицейский Джонсон спросил Смита, что бы тот сделал, если бы мать его, Смита, и сестра вошли в тот момент, когда он, ходя по кругу, отсчитывал две пули каждой жертве, трижды перезаряжая пистолет.

— Думаю, что я их тоже застрелил бы, — ответил Смит. — Ведь я хотел убить человек сорок, чтобы сделать себе имя.

И телеграфные агентства, самые оперативные, первыми сделали ему имя, еще до того, как он очутился в тюрьме. Фотографии и изречения смазливого чернявого паренька со смутной улыбкой украшают первые полосы газет. И газетные следопыты какой уже день шлют пространные донесения из Месы, умело выжимая этот лимон, вышаривая, вынюхивая все, что годится в дело. И полицейские охотно дают интервью, адвокаты и психиатры делают умные заявления, красуясь в периферийных лучах геростратовой славы Роберта Смита.

А впереди еще первое слушание дела, а потомсудебный процесс, а потом, чего доброго, обжалования и апелляции и даже дорого купленные мемуары из тюремной камеры — сколько еще поживы, сколько смазки для колес сенсаций, пока этот вечный двигатель не крутанет новый «массовый убийца», идущий по следам Роберта Смита, как Роберт Смит пошел по следам Ричарда Спека и Чарльза Уитмена.

Она не нова, эта трагикомическая пляска, новы лишь ее жертвы. Она настолько стара, что писать о ней — значит повторяться. Но страшно не это повторение, страшна ее неостановимость. Попробуйте крикнуть этим газетам, этому телевидению: что вы делаете! Ведь вы плодите убийц. Ведь вот перед вами классический образец вашего собственного чудовищного рукоделья!

Даже услышав, не послушают. Не запретят продажу оружия, с газетных и книжных страниц не исчезнут пособия по подготовке убийц — и то, и другое приносит прибыль. И не исчезнет соблазн убивать и разрушать. У Смитов из Месы он сильнее, чем у Герострата из Эфеса.

1966 г.

У ИНДЕЙЦЕВ НАВАХО

Навахо — самое большое индейское племя в США. Насчитывает 110 тысяч человек. Резервация навахо находится на северо— востоке штата Аризона. Площадь — 16 миллионов акров.

Из справочника

В торговой палате Флэгстафа я видел уникальный рекламный проспект — фельетон Арта Бухвальда. Самоуверенный житель Нью-Йорка.прилетел в этот маленький северо-аризонский городок поделиться с провинциалами плодами своей учености. Он начал ворчать уже на аэродроме: «Что у вас за воздух? Как вы только им дышите?» Он разевал рот, как рыба, безжалостно лишенная родной стихии. Он грозился немедленно улететь. И успокоился лишь тогда, когда шофер грузовика-великана, сжалившись, дал ему за пятерку прильнуть к выхлопной трубе, как к материнской груди.

Так вот, Флэгстаф знаменит наисвежейшим, лучшим в Америке воздухом, чистейшим небом, аризонским обилием солнца, близостью к Гранд-Каньону, который здесь по знакомству, фамильярно, зовут «самой большой дырой на земле», да еще к планете Плутон. Упомянутая планета была выслежена именно в Флэгстафе в 1930 году телескопом известной обсерватории Лоуэлла. Обсерваторий здесь пять, и теперь они укрепляют связи с Луной, картографируя ее для американских астронавтов. К северу от Флэгстафа находится «национальный монумент» — кратер Сансет, проклокотавший в последний раз девять веков назад. Лава вспахала землю и застыла ноздреватым пепельным шлаком, на котором сам черт может ногу сломать. Здесь тренируют астронавтов, готовя к лунным прогулкам.

Делая бизнес на чистом небе и космосе, Флэгстаф сторонится заводских труб. Он предпочитает обсерватории и Северо-аризонский университет. Но интересоваться космосом советскому корреспонденту в Америке опасно— чего доброго, примут за шпиона. Я держался в стороне от астрономического холма.

Я съездил в Гранд-Каньон— захватывающее дух зрелище мавзолеев природы, а потом в университете расспрашивал об индейцах навахо. Как ни близка к Флэг— стафу Луна, навахо еще ближе. Туба-сити, западная граница резервации, лежит всего в 75 милях к северу. Оказалось, что мили ничего не решают. Профессор Джусти, хлопотавший за меня, был слегка смущен, когда некто на другом конце провода объяснил ему, что хлопоты эти непонятны и что красному не резон встречаться с краснокожими студентами. Мои собеседники либо мало знали, либо встречали расспросы об индейцах насмешливыми улыбками — экий оригинал. Плутон и Луна оставались двумя утвержденными достопримечательностями Флэгстафа.

Но все-таки и там нельзя было миновать индейцев. Они стояли у дверей баров на авеню Санта-Фе, в джинсах, ковбойских рубахах и шляпах, твердо прилаженных на голове. У них были широкие лица, не красные, а желто-землистые. Прямые короткие волосы, черные с синевой. Коренастые фигуры.

Оши стояли на виду, прямо на тротуаре, а рядом, через шоссе, со свистом и частым лихим перестуком рвали воздух бесконечные грузовые составы железной дороги «Санта-Фе».

И их никто не замечал. Как пустоту, их свободно пронзал тот знаменитый взгляд белого, который описал один негр, назвавший свою книгу «Невидимка». Это взгляд, когда глядят, но не видят. Так смотрят на лакеев. На негров — пока они не заставят смотреть на себя иначе. На тротуарную тумбу — ее не видят, ее машинально обходят.

На авеню Санта-Фе невидимками были индейцы.

Особо щедрую дань цивилизации они приносят по уикэндам. Потом пьяных индейцев грузят в полицейские фургоны, везут в суд, штрафуют и препровождают (ненадолго) в тюрьму. Их вяло, привычно презирают за неквалифицированное обращение с «огненной водой».

Больше других презирают их полицейские, брезгливо выворачивая индейские бумажники и карманы и перекладывая зеленые доллары в карманы и бумажники собственные. Недавно был еще один громкий скандал в департаменте полиции, но он так и не решил индейскую загадку: как доказать судье, белому судье, что тебя обчистил не только шустрый бармен Джо в накрахмаленном переднике, но и дюжий Боб — блюститель порядка?

— Боже мой, кому нужны идейцы? Разве что профессору Фоксу и другим чудакам, которым до всего на свете есть дело.

Эти слова я услышал в кабинете Байрона Фокса от университетского социолога. Они были сказаны с иронией, прикрывшей нежность и обожание. Старик Фокс сутулился под бременем комплимента. Квакер, пацифист, местный Иисус Христос, а по роду занятий — профессор международных отношений. Когда он призвал студентов и преподавателей выйти на марш протеста против вьетнамской войны, его распинали звонками телефонных угроз. Шествие на Голгофу — от студгородка до почтамта — пришлось отложить.

Кому нужны индейцы?..

Друг Фокса мудро заметил, что для успеха любого дела в Америке требуются паблисити, реклама^ неугомонные толкачи. У индейцев паблисити нет. Ассоциация по охране домашних животных, пекущаяся о жалкой судьбе собак в толкучке больших городов и защищающая их право шкодить на тротуарах, имеет больше рекламы и толкачей, чем индейцы.

Так, собираясь к навахо, я прочувствовал в Флэгстафе одну из коренных проблем полумиллиона американских индейцев: жестокое равнодушие «Большой земли» к островкам резерваций.

Флэгстаф крепит связи с Луной, а не с Туба-сити, и даже автобусы не ходят в резервацию. Меня отвез туда Джим — он же Яша Элегант, веселый студент, раздваивающийся между двумя иностранными языками, — французский ему дается легче, но преподавателям русского больше платят. Мы пели «Подмосковные вечера», оставив позади липкий апрельский снег Флэгстафа, и чем дальше продвигались на север, тем меньше было кедров и сосен под аризонским небом, и наконец дорога надолго вошла в голые скалы древней пустыни, где для туристов есть даже «тропа динозавров» с трехпалыми неуклюжими отпечатками на камнях.

Близ этой тропы лежит Туба-сити — совсем не город, а так, километр одной-единственной улицы с мостовыми под вязами, школьными зданиями, больницей, домами чиновников, учителей и врачей и штаб-квартирой агентства Туба-сити. Резервация территориально делится на пять агентств, и Туба-сити — административный центр самого западного агентства. Он был основан в 1878 году мормонами, незаконно отхватившими часть договорной индейской земли. В начале нашего века их попросило оттуда федеральное правительство, и они ушли, наверное без сожаления, из этой пустыни, где жизнь висит на волоске ключей-оазисов.От мормонов осталась крепкая каменная кладка мотеля «Туба-сити», который сразу воскресил у меня в памяти рестхауз в городке Эль-Обейд, утонувшем в песках крайнего юго-запада Судана. Дело не в подслеповатых окошках, старой мебели и драных простынях. Вам знаком запах колониализма? Здесь пахло им.

И из-за шаткой двери с красной стрелкой, протянутой к пуговке звонка, явился ко мне управляющий мотелем, а также бензоколонкой, кафе и факторией, чрезвычайный и полномочный посол какой-то большой корпорации, не гнушающейся и индейскими грошами. «Посол» был в летах. По-домашнему — без галстука. Жил он здесь уже семнадцать лет.

Он был заинтригован первым русским в Туба-сити. И с ходу начал о том, как нужно взаимопонимание нашим странам, окинув меня опытным взглядом и выводя на бланке регистрации цифру семь; паршивая комнатенка стоила никак не больше четырех. (Забегая вперед, скажу, что взял он все-таки четыре.)

— Здесь вроде бы другое государство. Словно Мексика, а не территория США, — сказал он, подкрепляя мою аналогию с Эль-Обейдом.

Затем я отправился на свидание с мистером Хоуэллом. Я устроил небольшую засаду, и мистер Хоуэлл все-таки принял меня, поняв, что странный гость, добравшийся в Туба-сити от самого Нью-Йорка, не отступит. Он смотрел на меня подозрительно.

— Вы обратили внимание, что у нас нет ни КПП, ни заборов, — сказал он, настороженно глядя через свой полированный стол. — Вы заметили, где началась территория резервации? Не заметили? Так вот, они свободные люди и могут в любое время уехать из резервации и приехать в нее.

Он акцентировал слово «свобода».

У мистера Хоуэлла самый солидный кабинет в этой части индейской пустыни, секретарша и должность начальника агентства Туба-сити. В его жилах течет три восьмых ирокезской крови, и позже, смягчив свою подозрительность, он нарисовал на блокнотном листке родословное древо, небрежно изобразив предков квадратиками.

Мистер Хоуэлл — чиновник Бюро по индейским делам (БИД), которое является верховным опекуном индейцев и находится в Вашингтоне. Ирокез на три восьмых, он жестко очертил единственную тропу, по которой, на еговзгляд, дано идти индейцам и которую они во ’многом уже прошли — растворение в американской массе, смерть собственной культуры, традиций, образа жизни.

Он снял телефонную трубку.

— Мисс Джоргенсон? Говорит Хоуэлл. У меня здесь репортер из России. Да, да, из России. Покажите емувашу школу. Что? Покажите все, что он захочет. У нас ведь нет секретов, не так ли?

Это была большая школа-интернат на 1100 детей навахо со светлыми классами и коридорами, двухэтажными рядами коек в общежитии и чистой механизированной столовой, где кормят три раза в день. Бесплатная восьмилетка, где все расходы — от учебников до похлебки из баранины — берет на себя БИД. Основательная школа, куда приходят дети из нищенских хоганов, слепленных из глины и камней, где обучают их английскому языку и другим предметам, прививают им навыки гигиены, делают их бойскаутами и герлскаутами, возят их на вокзалы, аэродромы, в города, открывая мир за пределами пустыни, прикрытой кустиками шалфея.

Там не было секретов, за исключением одного, но и его не скрывала откровенная мисс Джоргенсон. Это — санпропускник, пункт по ускоренной ассимиляции.

Вступая в него, навахо подписывают, сами того не ведая, акт отречения от своего народа. Начинается с отречения от языка — преподавание ведется только на английском. Из 42 учителей лишь три навахо.

У самого большого индейского племени в США нет своей письменности, и никто не заботится о ее создании. Нет своих историков, писателей, поэтов — ничего, кромеустногофольклора, хранимого знахарями.

В школе маленький индеец лишается корней. Позднее он поймет, что это такое.

После школы он обнаружит, что ему нет ни работы, ни места, ни покоя среди нищеты резервации, и кинется в большой мир, но там надо уметь биться за свое место под солнцем, уметь конкурировать с теми, кто из поколения в поколение усваивал искусство выжить, там он сталкивается с равнодушием, презрительной кличкой «чиф» и с недоумением, внушенным телевизионными фильмами: индеец, а без перьев...

Мы ходили по классам и из одного школьного дома.в другой, и мисс Джоргенсон первой приветливо здоровалась с нянечками в общежитии и поварихами в столовой. Но в них была нелюдимость и недоверчивость, словно еще продолжалась война с «англо» — так зовут навахо белых американцев.

Мы проехали мили две на юго-запад, к другому форпосту «господствующей культуры» — к торговому посту Керли. Он совмещает функции сельмага, фактории и ломбарда. У входа в желтый приземистый дом сидел древний индеец в черной шляпе, с морщинистым старушечьим лицом. Он оглядел двух «англо» исподтишка, не унижая достоинства любопытством. Кассой заведовала миловидная индианка. Еще несколько женщин навахо в цыганских оборчатых юбках и шалях присматривались к пестрым, броским, как из другого мира, этикеткам на жестянках и картонках. У заднего входа была навалена шерсть, и в подвешенном над ямой двухметровом мешке, спрятанный чуть ли не по шею, плясал худой индеец, уминая состриженную овечью дань. Здесь, с заднего хода, навахо сдают шерсть и мясо.

Над всем властвовал холеный голубоглазый здоровяк в тугих штанах и шляпе «вестерн» на красивой бритой голове. Владелец торгового поста. Надо ли говорить, что это был чистокровный «англо».

Он провел нас за складную металлическую решетку и обитую сталью дверь ломбарда. Стены были увешаны в три ряда ожерельями, браслетами, бусами, драгоценными поясами. В шкафу лежали кольца и серьги.

Я впервые увидел поэзию навахо, их любовь к неброской, но истинной красоте, к благородной скупой игре чеканного серебра и бирюзы в древних бурых прожилках.

Как шерсть и мясо, красота обменивалась на хлеб, соль, крупу, консервы.

Красота текла неиссякаемым ручьем: по 20 — 30 навахо в день, из ближних и дальних мест, а то и просто проезжие наведываются к ростовщику.

Здоровяк покачал на ладони ожерелье с большими камнями бирюзы, уложенными на серебре подковой — на счастье.

А вот это старинная вещица. Долларов на пятьсот потянет...

Я посмотрел на ярлык, привязанный ниточкой к ожерелью. Его заложили за 18 долларов. Здоровяк не смутился.

— Ну что ж, и выкупят его за восемнадцать плюс пять процентов.

— А если не выкупят, за пятьсот продадите?

— Да.

Он объяснил, что дает своим клиентам полгода ороку и может отложить выкуп еще на два-три месяца, случись что-нибудь, — свадьба, там, либо смерть, либо рождение. С хладнокровием коршуна, знающего, где подстерегать добычу, он ответил на вопрос, почему же они несут ему свои семейные реликвии.

— Они не заботятся о завтрашнем дне. Есть сегодня доллар — истратят, а завтра — что бог пошлет.

Не раз я слышал потом эти слова, уверенные и доверительные слова торгашей-суперменов, делающих бизнес на нерасчетливости «краснокожих».

— Значит, прибыльное у вас дело?

— Работать много приходится. С утра до вечера на ногах. И живешь тут же.

— А дело-то все же прибыльное?

— Работать много приходится...

Он проводил нас к выходу сквозь оробелый строй покупателей.

По пути обратно мисс Джоргенсон говорила о нем с почтительным уважением: богатейший человек в округе, за разумную цену продает учительницам невыкупленные драгоценности.

Школа гордилась мирным сосуществованием с ростовщиком.

Вечером, поужинав в кафе возле бензоколонки, где музыкальный автомат наигрывал «Арриведерчи, Рома» и три парня переглядывались с тремя девушками, я вернулся в свой колониальный мотель. Было темно и тихо, и лишь за стеной неспокойно ворочался школьный инспектор, обещавший захватить меня завтра в Уиндоу-Рок — административный центр всей резервации.

Я листал сочинения учеников седьмого класса, которые дал мне учитель истории. Сочинения были оСоветскомСоюзе. «У России есть большая страна под названием Советский Союз, — писала Кэти Спинсер. — Никто точно не знает, сколько людей живет там. Свобода в России не всегда так свободна, как в Соединенных Штатах...» Сэкли Кли подхватывал эту тему: «Им не разрешают читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор и делать другие вещи, которые мы делаем в Соединенных Штатах. В Соединенных Штатах мы можем учиться столько, сколько захотим, и работать на разных работах...»

Это был сплошной смех сквозь слезы, но приходилось удерживать и то, и другое, дабы не разбудить школьного инспектора за стеной.