ЗДОРОВЬЕ

Среди ночи почувствовал себя препохабно — помимо всего набора хронических недомоганий еще и похмелье. Непривычное состояние для в общем-то непьющего мужика. Полежать бы дома, да где уж тут покоя найдешь? Обворочался до самого утра и вскочил (какое там! еле встал) гораздо раньше обычного. С трескучей головой поднялся и, нахлебавшись каких только возможно лекарств, отчалил так и не побрившись. Не помышляя о поездке на троллейбусе, заглянул к Косте, перебудив его домашних и едва упросил его подбросить до Сокольников.

Заснул на работе на своем замечательном диванчике. Разбудил вломившийся в дверь Юрик в дверь. Борисов лениво поднял голову на звон ключей:

— Что, жрать захотел?

Юрик помотал всклокоченной башкой:

— Кожин пришел, подписать чего-то просит.

— Впусти, — завкафедрой с трудом поднялся с дивана, и вперевалку перебрался за стол. Завлаб шагнул через порог.

— Доброе утро, Олег Иванович.

— Ну что, Дмитрий Владимирович, с чем пожаловали-сс?

Кожин замялся, указуя на начальника парой писчих листов, свернутых в трубочку:

— Вот жена на сносях, родить должна, и денег нет и новая работа… «Прошу освободить меня от занимаемой должности» и вообще… в академический отпуск на годик.

— А диссер?

— Нет, тоже не могу. Не могу. Отдохнуть надо.

В переводе на искренний это означало «не хочу», уж Борисов-то знал своего завлаба как облупленного. Вероятно, все это было обдумано заранее, но все равно начал уламывать продолжать:

— Отчего же? Такой хороший специалист, столько стараний, на заочное переведись, защитишься обязательно… Может, в МИФИ? Там и стипендия аспирантская повыше, и к грантам поближе… Как-никак, Леонова. Я бы и сам там одной ногой. Да и целиком бы ушел, кабы не кафедра.

— Да я и не навечно ухожу, я еще вернусь — вот улажу, вот родится, вернусь.

«Эге, да похоже я сам здесь не вечный, может тоже уволюсь вскорости. Или права лишат аспирантов курировать.»

— Ну а если не подпишу и все? На кого же лаборатория останется?

— А Корееев? Он, по-моему, не хуже меня… Я все понимаю, Олег Иванович, мне самому было здесь хорошо, но вы сами знаете, что уволиться я смогу и без вас… — Дима хотел добавить еще что-то многословно-высоковежливое, какое-то чужое-официальное, но потом словно перечеркнул все вышесказанное искренним — А мне, если вы не сделаете, Рязанов подпишет…

«Этот-то подпишет, ему пофигу!»

Борисов смешался. Тянул время, взялся искать ручку (убогий двойник того самого утерянного паркера), все перещупал, пошарил по столу, по себе — подвигал ящиками стола. Заодно вытащил блистер лекарства. Бормотал и приговаривал: «Ручка потерялась, куда-то я её сунул…» Съёрничал: «Вот, подписать нечем, не увольняйся… хоть к Юрию Санычу иди, хоть меня жди. Или…»

Дима внутренне улыбнулся наивной хитрости шефа. Улыбнулся насмешливо в усы:

— Ручку ищете, Олег Иванович?

В нагрудном кармане у него золотился тот самый паркер. Узнав о пропаже талисмана, бросился искать вторую по всем магазинам. Случайно увидел ручку у жадной до дорогих цацок ректорской секретарши. Всеми правдами и неправдами вызволил. Долго таскал ее с собой, дожидаясь удобного случая, ловил момент, дабы вручить ее в максимально торжественной обстановке, как новообретенную реликвию.

Вынул и прицепил клипсой к рулону бумаги.

Борисов подал голос в ответ:

— Вот что, Дима, поставь-ка чайничек. Чайку попьем, потолкуем.

Кожин отложил писанину на тумбочку и отвернулся к холодильнику, сверху которого громоздился нелепый алюминиевый горшок с носиком. На коротком, не единожды горевшем и чиненном электрошнуре, укорачивавшемся с каждой починкой. Эх, электроники — горе луковое, полна кафедра людей, а шнур заменить — так ручек нету… И сам хорош. Вот подпишет Иваныч, да подремонтирую на прощанье.

Борисов покосился на копошащегося Кожина, на тумбочку, и сосредоточенно вылущил таблетку из блистера. Пока грелся чайник, Борисов вытащил конфеты, потихоньку освободил уже без того растянутый узел галстука, расстегнул еще пару пуговиц на сорочке — так, что в вороте проглядывала белая вискозная майка и сивый пушок на груди. Продолжал заговаривать зубы Кожину:

— А вообще что по поводу ребенка? Кого ждете? Знаете ли его пол?

Кожин, намеренный переупрямить шефа, поддержал болтовню и непринужденно подложил шефу авторучку. Борисов мысленно ужаснулся и удивился авторучке — да, та же самая, со всеми знакомыми вмятинами, только вот пружинка защелки стала слегка заедать.

— Ну, пол ребенка мы и знать не хотим, пусть это будет сюрпризом, а так ждем мальчика…

Борисов попытался сострить:

— А если и правда мальчик, как назовете? «Олегом» — ни в коем случае, уши надеру.

Кожин хитро прищурился:

— А если «Борисом»?

Завкафедрой не сразу осмыслил иронию, но отозвался:

— А… с такого боку заходишь. Будешь себя хорошо вести, то разрешаю.

Кожин чинно обернулся за парой замызганных кружек с черной жижей внутри, обстоятельно налил вскипевший чай на письменном столе. Неторопливо отставил чайник на подоконник. Открыто и приглащающе посмотрел в лицо шефу — Борисов сидел обмякнув, упираясь висками в нетвердо подставленные руки. Скисший и позеленевший.

— Олег Иванович, вы в порядке?

— Честно говоря, неважнец, — чуть слышно пробурчал он. На секунду замолк и, вложив в слова побольше голоса, произнес: — Ничего, прилягу — все пройдет.

Встрепенулся и порывисто встал из-за стола. Пасмурно и слепо шагнул в сторону. По пути к дивану потерял равновесие и завалился на бок, уцепившись за Кожина. Кожин, не ожидавший такого поворота, утянутый вниз судорожными руками, упал на Борисова. Выдернул штанину из хватки и легонько вскочил, стараясь не залеживаться на упавшем. Встряхнув долгими рукавами, оголяя руки, мускулисто подхватил шефа за подмышки и кое-как затащил на диван, сорвал уже и без того донельзя разболтанный галстук и расколупал ремень. Уложил начальника так, чтобы голова оказалась как можно ниже.

— Да слышу я… не вижу ничего… не тормоши… — отрывисто прохрипел шеф. — Яконову позови…

Кожин рванулся к телефону.

— Не звони… бесполезно… сбегай…

— Я вас одного не оставлю.

— Колобо-ок! — неспокойный, но сохраняющий самообладание, Кожин высунулся из дверей…

…Дальнейшее происходило без чрезмерной суеты. Ведомая Колобком, неспешно пришкандыбала дурочка Тамара; фельдшерскую укладку обеими руками нес перед собой Андрюша.

— Ну, что там еще у вас? — Тамара встала возле дивана, недовольно поковырялась ногтем в зубах. Ах, как некстати оторвали её от келейного обеда. Зыркнула на стол, нюхнула воздух. — Водку пили?

Кожин помотал головой:

— Приступ.

— Да тут уже не приступ, тут уже инфаркт.

Тамара хлестнула себя по бедру сложенным вдвое фонендоскопом.

— И это вы заявляете без осмотра? — скептически заметил Колобок. Не без сарказма — Яконова не умела прочесть кардиограмму; об этом знали все старики института.

— Чего смотреть-то, и так видно.

Тамара по-хозяйски уселась за стол и запустила лапу в конфеты. Смачно жуя, принялась накручивать телефон. Кожин и Колобок переглянулись.

—… Двадцать вторая?.. — минут 10 следовала обыкновенная бабья болтовня. — Высылай БИТ, адрес знаешь...

Это она звонила прямо на подстанцию скорой, минуя 03. Когда-то она и сама там работала, но за нерасторопность и скверный труд её оттуда турнули. Пришлось пристроиться к институтскому здравпункту.

— Толку-то… Знал бы, чего вколоть, сам бы вколол, — в голос прошипел Андрей, так, чтоб было слышно и Яконовой, и призывно покачал укладкой...

— Да иду, иду, — отозвалась Тамара.

Бригаде скорой делать было почти нечего — разве что упаковать спящее тело после беглого осмотра. Больше времени отняло заполнение бумажек и переговоры с Тамарой и Кожиным. Во время разговоров пока еще не уволенный завлаб дорывал паршивое заявление. Главное, дождаться, удостоверится в том, что Борисов поправился, а пока что последить за событиями на кафедре самому. Второпях забросил авторучку начальнику в стол. Потом надо будет переложить.

Подгонял врачей. Впрочем, он еще умудрился увязаться вместе с машиной в больницу, для начала вспомществовав волочь больного на ручных носилках — толстом зеленом гамаке-матраце с четырьмя брезентовыми ручками. Как раз не хватало четвертого носильщика. Кабинет он запер и приказал Колобку никого туда не впускать. Все, что можно было оставить, он там и оставил.

Вернувшись из больницы, долго сидел за столом Борисова, перебирая его вещи. Звонил на фирму, отпросился до конца дня. Прикидывал, как будет объясняться с женой Борисова. Галину он видел пару раз, когда заходил к ним домой, но в основном знал ее по случайно услышанным разговорам Борисова с Рязановым. "Непредсказуемая женщина с базарным характером!"

Вечером ввалился к ней домой без звонка. Напоролся на борисовского сына. Получил приветствие в виде порции словесных плевков.

— Димка, твой отец в больницу попал.

Хорошо, хоть в глаз не съездил. Пришлось сводить его в палатку, купить пива. Вроде успокоился.

Пришедшая позже Галина отреагировала более нормально. Увидев разнюнившегося сына в объятиях мальчика с олеговой работы, конечно набросилась было на последнего… Мол, что он делает здесь, почему у него вещи Олега, и где, собственно, сам Олег.

— Ничего страшного, Борисов в больнице. Плох, конечно — отек легких небольшой, зато стабилен, — бойко рапортовал Кожин, обнимая коленями дипломат шефа.

— В сознании?

— Нет, проснется не раньше завтрашнего утра. Вещи почти все здесь, — Кожин выпотрошил из полиэтиленовой сумки пиджак, галстук, ботинки в мешочке. — Только вот остальное пришлось в химчистку сдать, уж больно оно… х-мм… обгажено.

Кожин скорчил одну из своих лучезарных рож, насколько это было прилично в данный момент. Галина, соответственно, предпочла не замечать, а уткнулась в мужнин дипломат и квитанцию — проверять, как бы чего не пропало.

—… И рубашка?!.. Паразит несчастный, не мог дома посидеть. Перед людьми стыдно.

"Так что, мол, никто не просил вас вмешиваться в личную, можно даже сказать интимную жизнь шефа", — мысленно декламировал Кожин, отправляясь слоняться между кухней и прихожей.

— По-моему, логично, — подал голос из кухни Димка Борисов. — Если б дома его так хватило, вряд ли бы врачи доехали.

— Да-да, у нас там подстанция скорой на Преображенке, — бросился заминать бестактность Кожин, видя как Галина грозно зыркает в сторону сына.

Кожин засиделся у Борисовых надолго, обсуждая завтрашнюю поездку к больному, наводя справки о лекарствах по ночным аптекам… Просто болтая — о болезнях, врачах, кафедре Олега, о жизни...

Кое-что Борисова действительно не могла сделать без Димы-завлаба, но в остальном пыталась тактично его отстранить. На что тот невозмутимо парировал:

— Да что вы, Галина Николаевна, — ничего более неприличного, чем сегодня, мне уже и делать не придется!

Олимпов с Полиною стояли во дворе института возле крыльца приемной комиссии и разговаривали. Со стороны они смотрелись как идеальная пара: высокий смуглолицый мужчина неопределенных лет в клетчатой рубахе с закатанными как всегда выше локтей рукавами, скрестив сильные руки на груди, стоял на широко расставленных ногах с гордо, даже слегка неестественно, выпрямленной шеей — как, впрочем, и всегда. Она — миниатюрная, качая каштановой головкой, плавно, но уверенно показывала на воздухе им двоим понятные фигуры, растопырив пальцы на одной руке, а другой — сжимая пачку «LM». Она была преисполнена серьезности, а он понимающе улыбался, изредка кивая ей в ответ вихрастой головой.

Идиллию прервал адский грохот из недр приемной комиссии. Под эту какофонию из-под козырька крыльца выскочила долговязая размалеванная девица.

— Вот, Полин, посмотри на вашу сестру. Какая маленькая, а сколько шуму, — задорно прокомментировал Олимпов.

— А студенты что: в голове шум, а они-то думают, что ум, — отрезала Полина, явно кого-то цитируя.

Крышу козырька над крыльцом никто сразу не отремонтировал. Только подкрасили силами ПР-5. На жестяных листах так и остались вмятины от того падения. Навесят ли это на несчастную абитуру?

Студентка прошла мимо них, но грохот не прекратился. Наконец в поле зрения появился его источник. Два паренька-первокурсника волоком тащили раскуроченные стенды списанного лабораторного оборудования. На свалку металлолома в другой конец двора. Железо ядовито скрипело об асфальт.

— Да не вези ты по асфальту. Слушать тошно, — посоветовал первый паренек.

Второй лишь кивнул, но с гордым видом продолжал скрипеть, греметь и барабанить железной рамой, свисающей на тонких проводах от основного блока и прыгающей по дорожке. Тогда как его товарищ бодро топал по газону, бороздя своей рамою жидкую травку.

Все-таки Олимпов — не Палевич.

А Палевич ходил мимо нее, не здороваясь и даже не не выказывал никакой реакции — он пытался отвлечься, занимая себя помощью Галине, да лечением Олега. Вменил в практику скидываться с каждой зарплаты на дорогостоящие лекарства. Пытался раскачать кафедру, чтобы ее члены проявили в этом вопросе больше энтузиазма. Убеждал, что "одно дело человека из комы вытащить, а продолжать лечение до выздоровления — уже другое". До Борисова не было дела никому: естественно, Рязанову, Петру, и, что наиболее удивительно, даже Аловой. Никто не верил, что он поднимется, уж больно мрачные прогнозы делала Яконова. Деньги сдавали так, с безразличием, лишь бы только Александр Павлович отвязался. "Лучше уж на венок скинуться один раз, чем пенсию по инвалидности платить!" — острословил Юрий Саныч, извиваясь за столом в "бане", отягощенный очередным пивопитием.

Только Кожин и лез из всех своих кож — то бегал дежурить в больницу, то рыскал по аптекам в тягомотных поисках, уже и на кафедру заскакивать перестал. Мечется парень. Галина Николаевна рассказывала: для того, чтобы его пропускали в реанимацию, пришлось объявить Кожина сыном олеговой сводной сестры из Ленинграда. Что-то рассказывал про нее такое Олег — вроде как, после его защиты кандидатской родители переехали в Питер, Иван Степанович то ли погиб, то ли покончил с собой. Овдовевшая Клавдия вышла замуж за какого-то разведенца со взрослой дочерью. Эта олегова сестра так и жила в безвестности и одиночестве, нисколько не тяготясь венцом безбрачия и бездетностью.

Борисов не мог выйти из коллапса еще три недели, но выкарабкался.

За это время Кожин, вдоволь притворяющийся племянником Олега, успел расположить к себе Димку Борисова (называет его Кузен, а сам получил прозвище Шкуркин) и старался приобщить его к уходу за больным отцом. Только его Димка Борисов и слушался, Галка только диву давалась. После пробуждения Борисова Кожин-Шкуркин не захотел появляться в больнице, дабы не смущать начальника тем, что выносил за ним горшок. И вообще отказался напоминать ему о своем существовании.

Первым делом по пробуждении, Борисов подорвался на работу — "подписать заявление Кожина" — работа уже давно вошла ему в "пунктик". Благо соседи по палате реанимации сообщили, что сейчас он в Остроумовской больнице и что "отсутствовал" 3 недели. Примчавшаяся Галина также успокаивает Олега тем, что Кожину заявления подписал Рязанов.

Зря, наверное, только человека расстроила.

В сознательном состоянии Борисов просто не мог мириться с больницей. Взаимно. После коллапса он успел побыть там всего считанные дни, пока Галина поднимала на рога врачебную администрацию. При встрече с ней бурчал:

— Грязища, сплошное хамство да тараканы. Гиблое место, Галк.

Правда, сам же он и провоцировал скандалы. Вызывали психоневролога. Тот наговорил тысячу объяснений: длительный коллапс, побочные действия лекарств, нарушения в работе мозга… А лечащий врач все равно жаловался. Галина отговаривалась: мол, докторов ненавидит, лечиться не любит. Настоящую причину знала — Кабаргин. Про его смерть долго судачили студенты — старшекурсников она беспокоила по вполне понятным причинам, первачки ребячились. Городилось бессчетное число версий и слухов, но Олег к ним внимательно прислушивался. Среди них была и такая: будто завкаф умер во дворе 33-й больницы около приемного отделения, потому что пришел своим ходом.

…К концу августа Остроумовская от Борисова отказалась. Проявила, так сказать, номинальное остроумие, сослав залежавшегося пациента в его районную больницу. Логично: положенные на рядовой инфаркт 21 день он провалялся в одной только реанимации. Даже машины для перевозки не дали. Галка, способная сгнобить и разжалобить кого угодно, не смогла выхлопотать. Впрочем, задерживаться в 33-й он и не желал.

Лишь во время отъезда позволила себе пошутить, уже во дворе:

— Ильич тебе еще не являлся?

— Являлся, знаешь ли, вон на той лавке до сих пор сидит, — разобиделся Олег.

Единственно верным ему казалось только объяснение Олимпова.

Вместо санитарной машины пригнала старого и безотказного подполковника. Ну и черт с ним, лишь бы убраться поскорее. У порога ждал неизменный подполковник на побегушках, при форме и на новенькой лакированной иномарке.

— Здравствуй, братец, — язвительно и правдоподобно дружелюбно улыбнулся Борисов. «Сгнобыш ты несчастный!» — Неужели ты «полковника» получил?

— Так же как и ты — «профессора», — угрюмо буркнул тот.

«Понятно, Галка заездила. Шведская семья у нас получается: у Галки — два мужа, чтоб ими командовать, а у тебя, братец, две жены: родная и моя. Хорошо, хоть у меня на твою Светку иммунитет.» Потом вспомнил свои же недавние рассуждения по поводу Галки — то, что она якобы изменяет ему с милицейским чином, — и углубился в мрачные думы и чувствования, пытаясь погасить паршивую мыслишку.

От Остроумовской до Черкизовского холма плелись минут сорок — дворами, аккуратно сторонясь сравнительно комфортабельного шоссе. «Какая дурь!» — мысленно издевался Борисов, однако лицо его было совсем нешуточное. Всякая положительная эмоция была настолько слаба, что отыграть ее мимически было невозможно.

— Эй, мусорок, а ты действительно уверен, что я околею, увидев институт? — с таким же нешуточно постным лицом травил Борисов.

Травимый подполковник пропускал издевки мимо ушей, будто показывая собственным видом, что приятель его находится временно не в себе. Галка тоже игнорировала мужнины выходки и только блекло возмущалась наглости остроумовцев. Лишь бы сбежать оттуда, да подальше, да побыстрее… Возможно, даже объясняла браваду Олега теми же эмоциями, разве что только не оправдывая его поведение. По всему видно, что Олег снова в депрессии: по природе общительный, он ведет себя на людях также, как дома — замкнулся в себе и общением себя не утруждает.

В обустройстве Борисова на новом месте принимал свое авторитарное участие даже подполковник, грозно сверкая погонами. Только когда супруги остались наедине — во время формального мытья в местной душевой — Галка все-таки упрекнула мужа:

— Олежка, ну зачем ты так с человеком? Наверняка ведь обиделся.

Борисов только отмахнулся:

— Брось. Я-то с ним общий язык нашел. А тебя, видимо, волнует, чтоб Светка его защищать не кинулась. Не так ли?

А что еще отвечать? Что вместо благополучной иномарки он (вполне для себя логично) ожидал увидеть боевой подрёбанный «Москвич», на котором еще в начале лета колбасились-колесили вокруг городка Домодедово? Чушь.

Вдвойне чушь: не «Москвич» бы увидеть, а родную «копейку» с сыном Димой… тем Димой, который по недоразумению родился не у него, а у неведомых ему Кожиных. Зато вполне мог бы быть его родным. Вот что. «Воистину, чего уж тут не взбредет в больную голову, щедро споенную нитроглицерином. — А потом другая мыслишка: — Родного Димку надо было… можно было воспитать порядочным человеком.»

— … Галк, а Колобка нельзя было попросить?

— Кого, зачем? — включилась она.

— Ну, Андрюшу Кореева… вместо нашего старого «мусорёнка»?

— А ты… В отпуск пошел неделю назад, к Диме в деревню уехал, — ласково ворковала жена, вороша голову мужа некогда неприкосновенным махровым полотенцем.

Ага, а еще эта трусливая манера что-то привирать и замалчивать… для людей с его болезнью.

Новое место понравилось больше. Огромная палата на 10 рыл, сверхъестественное отсутствие коек в коридоре… и дико храпящий по ночам пузатый сосед по палате. Кстати, храпели практически все, только большинство либо мучалось бессонницей, либо отличались тихим голосом и похрапывали не столь громко. Во всяком случае, пузатого ненавидели все лютой ненавистью. Поскольку его воткнули сюда с какой-то ерундой на обследование, он оказался самым молодым и здоровым из всех, поэтому он как будто каторгу отбывал. И только надоедал беспросветной жеребятиной, от которой даже у Олега тихонько вяли уши. Две темы — подробности спальни, и достоинства жены, которая воткнула его подлечиться. Вроде бы ничего, если бы храпун не старался выпытывать то же самое у остальных, сравнивая с ними себя.

Борисов не смог с ним не поссориться в первый же день, задетый такими аналогиями:

— В Остроумовской тебя, жаль, не было. За день бы сгнил.

Храпун смолчал, но за него ответили:

— А ты как думал, почему она битком? Таких вон на Потешную, да в Гиляровку пора… вас обоих, д`Артаньянов хреновых… Только по разным боксам, чтоб не дрались.

«Когда ж ты только выпишешься, подлец?!» После эдакого знакомства, Борисов стал вести себя не столь вызывающе, но не гнушался лишний раз воткнуть в него шпильку. Пузатый шутками это считал и обиды вовсе не чувствовал.

Была ночь, но Борисову не спалось. Одному из восьмерых обитателей общей палаты. Он долго и сосредоточенно ворочался под одеялом, с раздражением вслушиваясь в храп пузатого молодчика с соседней койки, стоявшей у самого окна. Наконец он не выдержал. Сел на кровати спиной к храпуну, расставив худые волосатые ноги. Тупо смотрел в пол, машинально комкая угол одеяла, лежащий на коленях. Поднялся, взглянув через плечо в окно, где на лысом небе висела желчно-оранжевая луна. Натянул брюки и шерстяную куртку от спортивного костюма. Слегка шаркая тапками без задников, вышел в коридор. Стараясь не шлепать подошвами, тихо, по стеночке, пробрел по полутемному «аппендиксу» к более освещенному коридору, пристроенному перпендикулярно. Туда, где находился пост медсестры. Постовая сестра дремала, разложив на дерматиновом диванчике тощую постель, прямо при теплом свете настольной лампы. Улыбнулся, бросив взгляд на спокойное спящее лицо женщины, тихо прошел мимо импровизированной постели, к безжизненной, освещенной ядовитыми галогенками, лестнице. Вышел на площадку, оперся на красные перила. Стоял, смотрел вниз.

Сверху послышались осторожные, приглушенные шаги. Тяжелые, истинно больничные. Борисов поднял голову и вполголоса спросил:

— Кто там?

В висящей тишине вопрос получился громче, чем хотелось бы.

Шаги стихли на пролете над головой мужчины. Потом стали пугливо приближаться. Борисов тоже стал подниматься. На верхнем марше лестницы он увидел худенькую девушку, почти девочку, лет, наверное, пятнадцати, в огромной, как халат, байковой рубахе.

— Здравствуйте, девушка! — поприветствовал он. — Тоже не спится?

— Да, — хлопнула огромными ресницами она.

Было видно, что она довольна приветствием, но все же стесняется продолжать разговор.

— Вы — девушка порядочная и по ночам с незнакомыми мужчинами не разговариваете, я угадал? — пытался растормошить ее Борисов, коробясь от того, что его голос звучит слишком громко и резко. — Откуда путь держите?

— Хирургия, — вяло, но не без гордости отрекомендовалась она. — С пятого. Всех непорядочных кладут сюда.

Тонкий палец показывал на жирную красную надпись: «4 этаж — гинекология».

Борисов поднялся еще на несколько шагов. Девушка попятилась на шаг, он посмотрел снизу вверх, комично запрокинув голову:

— Да что же вы, девушка. Не бойтесь, я вас не укушу.

Голова все-таки закружилась. Он медленно опустил ее, стараясь удержать равновесие, вцепившись одной рукой в перила. Девушка с недоумением косилась вниз, полагая, что что-то не в порядке, хотя неожиданный ночной собеседник старался выглядеть как можно естественнее — он стоял и тер крепко сожмуренные глаза свободной ладонью характерным мужским жестом. Девушка вопросительно глядела на него, не решаясь подойти, в каком-то замешательстве. Борисов из-под руки хитро покосился на девушку и, перехватив этот внимательный взгляд, улыбнулся, как бы оправдываясь за момент своей внутренней беспомощности.

— Не волнуйтесь, вот так бывает: внезапно потемнеет в глазах.

— А вы из какого отделения? — поинтересовалась девушка.

— Снизу, с третьего.

— Кардиология? — девушка оживилась и осторожно навалилась на перила. По ее лицу было видно, что она собирается ляпнуть какую-нибудь глупость. — А это правда, что там у вас ползают вот такие тараканы?

Прозрачная худенькая рука показывала в воздухе пятисантиметровый отрезок, означавший тараканий рост.

— Кто говорит? — тоном комического бюрократа ответил вопросом на вопрос Борисов.

— Дедок из соседней палаты. Говорит, «вот такие «эсминцы».

— Не верьте — это пустые домыслы! — тот же самый комический пафос.

Девушка тихо, как бы шепотом, засмеялась. Вдруг осеклась, схватилась за бок. Теперь пришла ее очередь извиняться:

— Лучше не смешите меня. Мы все там в хирургии резаные.

— Ничего. Где ж в больнице можно найти здорового человека?

— Вы давно здесь лежите?

Борисов что-то прикинул в уме:

— Месяца два, наверное.

Девушка удивилась.

— Неужели так плохо?

Борисов кивнул.

— Что вы хотите. Вот они, издержки нашего возраста...

— Знаете, я недавно поняла, чем определяется возраст: когда может запросто схватить сердце или случиться обморок — просто так, от нервов… Когда это превратится в нормальное «досадное недоразумение» в порядке вещей, а не будет ужасной противоестественной несправедливостью — значит, детство кончилось, начинается взрослая жизнь...

— Мрачное замечание. Но отчасти верное.

Девушка наконец спустилась на последние несколько ступенек и снова оперлась о перила, но уже рядом с Борисовым. Видя, что его ночная собеседница убегать не собирается, предложил:

— Пойдемте вниз, к нам. В коридоре есть пара свободных стульев.

Она согласилась. Он подал ей было руку, но она, изящно фыркнув, увернулась и все же побрела за ним. Борисов на ходу заметил:

— Странно. Остальных девушек презираете, а мужчин — все же боитесь.

Он пристально взглянул на нее — она только пожала плечами. Милый гибрид женской грации и детской непосредственности: гладкие крылья длинных пшеничных волос на гибкой шее и широко распахнутые внимательные глаза в пол-лица.

— На вас, наверное, больница давит? Тоскливо здесь, среди стариков?

— Откуда вы это взяли?

— Я же вижу: по ночам не спите, мысли мрачные в голову лезут. Может, я вам сейчас надоедаю.

— Нет, что вы! Вы мне даже понравились. Со взрослыми мне разговаривать и интереснее, и проще.

— «Период великой вселенской скорби»? — улыбнулся Борисов.

— ?

— Это из психологии. Такое есть состояние, присущее подросткам, когда они воспринимают мир исключительно трагически. Может, вы просто слишком умны. Для своего возраста. И в классе вас никто не понимает. Но учитесь вы хорошо. Я прав?

Девушка молча кивнула, о чем-то задумавшись. Борисов тихо смотрел на ее съежившуюся фигурку. Она вдруг встрепенулась, метнув взгляд на него:

— Вот я тут сижу, а время идет.

Борисов почувствовал, что ночная незнакомка имеет в виду не просто потерю времени за бесцельными разговорами, а нечто большее.

—… Скоро первое сентября, а я… Меня выписывают только третьего.

— Не волнуйтесь, девушка, — стал успокаивать ее Борисов. — Ничего страшного вы не пропустите. Обычные школьные организационные вопросы.

— Вот именно, «организационные»! Только не в школе. Мое «первое сентября» в институте! Даже нет, собрание первокурсников — уже тридцать первого.

Борисов был несколько удивлен:

— Институт? Я думал, вам пятнадцать...

— Просто я так выгляжу.

— И какой же институт?

Девушка ответила с напускной небрежностью, но все-таки сияя от здоровой гордости:

— Недалеко отсюда — какая-то глухомань между Сокольниками и Преображенкой.

Борисов ласково улыбнулся, поддаваясь подростковому оптимизму, только к его гордости примешивалась еще и горечь. Но ответил все равно с иронией:

— Главное, с учебой не перестараться — чтоб никаких кандидатских! Диплом в руки и драть оттуда в перегреб. Тем более в "какой-то глухомани между Сокольниками и Преображенкой."

Кстати, интересно, что же там, в "глухомани" сейчас творится? Попытался представить: дерганный, но никак не могущий раскачаться Юрик на кафедре или в "бане" с Петькой, а Палевич наверняка снова со своей душечкой. Андрюша с Димою драят лаборатории… черт, какой Дима, он же уволился! Надо бы позвонить ему, да и Юрке, сколько уже собирался.

— Уходите? — скосилась девушка, слегка насупившись.

Видимо, он вздрогнул или рванулся, не замечая сам. Ну и ладно.

— Послушайте, а спать-то вам не пора? — В ответ на моментальный отрицательный взмах челки Борисов устало пожмурился: — А вот я, честно говоря, уже почти задремал. Заходите, до третьего у нас будет еще уйма времени.

Из-под локтя указал аккуратно выставленной ладонью на все еще спящую медсестру. Из олеговой палаты вылез внезапно пробудившийся пузатый храпун во всем своем затрапезии — в туалет. Да, ну и зрелище.

Байковая больничная фея поспешила тактично усквозить, стараясь не держаться за больной бок.

Ну и ночка! Храпун даже не пытался угомониться, а потащил Борисова угощаться сигаретами из тайника. Как обычно, порол всевозможную жеребятину, от которой даже у Олега тихонько вяли уши. Впрочем, храпун лежал здесь с какой-то ерундой на обследовании, и, будучи самым здоровым из всех, переживал натуральное заточение. Хваткая жена пузатого умудрилась впихнуть его сюда из переполненной терапии, благо что здесь было на удивление мало народа. Храпун хвастался своей женой, и всякими подробностями спальни.

—… И вообще, иди-ка ты похрапи, — расплылся недовольным оскалом Борисов. — Может, дядь Ваню поднимешь. Он-то тебя точно, "с начесом"…

«Когда же ты только выпишешься, подлец?» С такой черезкрайней жизнерадостностью храпун явно не вмещался в тихое баюкаемое состояние. Так же как и девушка — но уже со своей сердечной наивностью. Потому-то он с такой легкостью и разогнал обоих. Лучше бы вместо храпуна поднялась медсестра. А может, и хорошо, что она спит? Просто сидеть рядом и слушать «хлопок одной ладони». И молчаливо разговаривать с безмятежным и бесшумным здоровым сном. Вот она, настоящая нежность.

Несмотря ни на что, Борисов рвался на работу. Прекрасно понимая, что его там уже ничего не ждет. Привычный круг вещей развалился. Не то, чтобы работа потеряла для него смысл — нет, не то. Так же как люди, проработав 20 лет в одном слаженном Коллективе, продолжают ради чего-то (чего? — неизвестно) ходить на работу, даже если за это им давно ничего не платят. В каком-то отношении ему было лучше — деньги платились невеликие, но и немалые, и на регулярность зарплаты можно было не жаловаться. Только Борисов чувствовал, что его там уже ничего не ждет. Коллектив распался, потихоньку отмирая, как сухие ветви от дерева. И, вероятно, уже давно. Только он почему-то этого не замечал — или не хотел замечать, скрываясь за кипучей энергией «золотой кафедральной молодежи»?

Даже когда добрые заботливые руки кинулись поднимать его на ноги, это было уже не то. Борисов чувствовал себя непрошеным гостем на собственных поминках. Зачем они поднимают на ноги? Разве такой он им нужен — больной и обессилевший? «Да нет, — орал он сам себе — никогда ты не был им нужен, даже когда был молод и здоров. Никогда!» Почему «был»? 47 — невеликая цифра, а то, что ноет в левом плече…

Был здоров и энергичен, но бессилен. Не смог удержать их едином кулаке. «Просто потому, что ты выпал из времени, брат.» Наверное, так мог бы сказать Саша Палевич. Или подумать, если уж его сдержанность и рациональность не позволит ему высказать это вслух. Все ведь приспособились, даже Петя Олимпов — и тот приспособился, а ты нет, брат. Чего ты ждешь?»

…То что ноет и набухает в левом плече, так это сердце. Умные врачи говорят мудреные фразы — «некроз тканей». Черта с два! Никакой это не «некроз» — просто очень больно отдирать от себя то, к чему ты давно прикипел. Выдирая с корнями, с клочьями…

Просто еще не отболело.

Девочка, только не влюбись, чтобы не оказаться в таком же глухом колодце.

Он заклинал и сам же рвался туда — просто потому, что не рваться не мог. Так же как рвался в свой институт на учебу. Так же, как наверное будет рваться эта милая и смешная девочка. Над ним насмехались — зубрила, как теперь говорят, «ботаник», не пропускающий ни одной лекции. Не то. Просто он не мог просидеть и дня, чтобы не иметь цели — рано поутру поднимать себя и тащить куда-то, где все имеет определенный смысл. Как он любил эту ясность — и когда учился, и когда позже стал работать.

А теперь? Надо было привыкать к мысли, что вместо ясности — пустота.

— Скромно, но не без вкуса. Душевное место.

Он захотел бросить ей небрежное: «Смотри, не влюбись в этого красавца», но не смог. Побоялся, что юмор изменит ему, и своей надменной серьезностью он спугнет эту напряженную фигурку. Вместо этого буркнул что-то скомканное:

— Главное, не перестарайся…

Неудивительно, что девушка сосредоточенно, но недопонимающе уставилась на него. Да он и сам не понял, что сказал ей.

Они уже распрощались, а он все еще мысленно перебирал в уме эту часть разговора. Будто взвешивал, сравнивая то, что хотел сказать и то, что почему-то сказал. Как застревает человек, не сказавший что-то важное для себя.

«Не перестарайся», «не влюбись» — какая разница, какая, в сущности, ерунда…

После диплома — беспробудная полугодовалая пьянка вперемешку с работой. Свадьба, экзамены в аспирантуру, ремонт в отдельной квартире. Поздравления со вступлением, новоселье, скандалы… Петька, лаборатория. Жена, наконец. Нет, кстати, новоселье было в 73-м. Значит дольше — год. Удивительно, почему Димка родился здоровым. Да вот с головой у него сильно не в порядке, хотя и не скажешь, чтоб сильнее, чем у остальных Свешниковых. Настоящий Свешников the Самый Младший. Дать бы Галке развод, да этого шлюховоза с ней оставить, фамилии лишить? Поздно, велик. Да и куда сейчас разводиться, с одной-то рукой? На молоке, разве что и разводиться.

С институтом что-то надо поделать. Уволиться, к чертушке? А дальше — МИФИ, Леонова? К матери в Ленингад — ЛИТМО-СПИТМО, на ЛОМО инженером? А дальше, как папка. Логичнее как этот, «друг», из 301-й который. Головой в Яузу, конечно, больший героизм. Позор.

Что же там было-то за душой? Чертежи до полуночи, заполночь, пока не начинаешь спать прямо за столом. И снятся тебе мохнатые диффуры, сладкоголосые интегралы, и урчат они, целуются и трутся о бока теплыми грудками с мягкими сосками…

«Галка, свет моих очей, мне же спать всего часа два, ты чего!» А она щекочет, щекочет, смеется… Или спит она совсем рядышком, на софе у стола, десятый сон видит под твое шаманское бормотание над калькулятором, да только вот что-то добротность у колебательного контура низкая, а полоса пропускания соответственно… Нет, не идет. Встало. Вот он, контур колебательный на софе лежит, сейчас заколеблется. Правда, тоже сначала — кулачком по морде спросонья…

…— Проснитесь, Борисов! — молодой женский голос прозвучал резко и гневно, как у суровой учительницы. А, постовая сестра. Шарит рукой за шиворотом, сонную артерию ищет?

Борисов нехотя разлепил окаменевший глаз: ага, уснул… под столом, как алкаш. Удивился сам: как это он умудрился сползти с кресла и не почувствовать. Так и спал, закинув голову на сиденье. Вот уж храпел, наверное.

— Алкоголь употребляли? — допрашивала медсестрица, помогая ему подняться.

Борисов нечленораздельно замычал, неловко упираясь в стол, а потом буркнул:

— Да пошла ты к чертовой матушке!

И побрел в палату, додремывать.

— Псих! — ругнулась вдогонку постовая сестра.

«Не влюбляйся, короче. А то достукаешься, как я!»

Борисов сидел в коридоре на диванчике возле поста медсестры, совершенно разбитый после очередной бессонной ночи. Взгляд его беспорядочно блуждал по опротивевшему желтому коридору — он дремал с открытыми глазами, оперевшись головой на кулак правой руки. Все звуки — городской шум за окном, вялое послеобеденное шарканье больных по коридору, бормотанье из открытых дверей палат — сливались в какое-то вялое шуршащее гудение. Вдруг среди этого беспорядочного гула он отчетливо расслышал густой низкий баритон, ровно, с удивительной мягкостью роняющий слова:

— Что вы, Галя, вот мать моя недавно лежала — действительно клоака.

«Палевич. Интересно, как там на работе?» — абсолютно безо всякого удивления подумал Борисов. Поднялся, не решаясь первым поднять руку — все-таки Палевич слыл если не врагом, то приличным его недругом, которому сам Борисов втайне завидовал и даже побаивался. Теперь он был откровенно рад этой плешивой залетной ласточке с работы. Но даже в таком состоянии он оставался Начальником, и по привычке боролся с естественным искушением.

Палевич был проницательным — еще одно качество, за что, в общем-то, его недолюбливал начальник — и, видя колебания Борисова, не давая ему опомниться, сгреб его в широкие объятья своими плотными руками.

— Привет, Иваныч!

— Привет, привет, Палыч! — бормотал Борисов, хлопая по округлым плечам раздатчика здоровой рукой (вторая, непослушная, неловко цеплялась где-то за бок) — Ты только по спине меня не так колоти — все ж побаливает под лопаткою.

Палевич как бы нехотя отлепился от больного:

— Ничего, до свадь… развода заживет! Ты-то как сам?

— Плохо, — Борисов сунул руки в карманы, чтоб не была так заметна разница в их подвижности. — Руки по утрам немеют. Нога левая отекает...

Палевич молча кивнул.

—… Спать не сплю по ночам. Надоело здесь. Лучше б дома уж отлежался, быстрей бы поправился.

— Тебя тут хоть лечат как-нибудь?

— Покойникам они припарки делают, а не лечат. С утра и под вечер давление померят, уколы только по голодному пайку… Дай-ка лучше закурить, — Борисов потихоньку ткнул гостя в бок, не отрывая взгляда от пачки "ПЕТР I". Палевич округлил глаза, будто вопрошая "А можно?", но Олег даже не дал себе возразить: — У нас тут даже пьют. Вчера один из триста первой помер — после уколов вздумал пьянствовать. Не откачали.

Палевич вынул пачку и воровато переложил ее в штаны начальнику.

Черт, — мягко рассмеялся Борисов, — докатился: начальство, а стою с протянутой рукой, как на паперти… Лучше рассказывай, что у нас на работе творится.

Палевич закинул ногу на ногу. Серые брюки, обтягивающие плотные бедра, затрещали.

— Новость сезона: Петя ухлестнул за Полиной. Пять лет в одной приемной комиссии сидели, и тут — на тебе.

— Ты-то как ее отпустил?

— Выгнала. Что-то у нас после погорельцевского подвала треснуло.

— Оконная рама, Саш. Наверное, на Женьку перебросился?

Палевич рассмеялся гулким баритоном:

— Вот Полина именно это и посоветовала! Неужели я себе бабу не найду? Да они на меня...

На самом-то деле именно Полина, из гордости покинув Палевича, пристроилась к его лучшему другу — Пете Олимпову. Тот просто себе самому не верил, как это ему досталось такое сокровище и надолго. "Ничего, главное — натешится успею" — мысленно уговаривал себя Валерьяныч.

— А Димка, небось, всего себя изъел из-за меня?

— Заходил ко мне на кафедру. О твоем здоровье справлялся. А я что могу… Сам ничего не знаю.

— Теперь скажешь: «лапы ломит и хвост отваливается» — фальшиво и натянуто улыбнулся Борисов. — Он чем занимается?

— Устроился где-то. Работает, деньги получает… Не нищенствует, как мы.

— Не смеши, Саш. Ты всегда лопатами греб. Под себя. А сколько пропил — смотреть жалко.

Палевич попытался обратить это в шутку:

— А на баб прогулял — еще больше! Я себе все-таки купил компьютер. «Pentium» с мультимедиа… Полторы тысячи «гринов» вбухал...

— Ага, «и теперь побираюсь на институтской паперти», — язвительно докончил за него Борисов.

Палевич пропустил это мимо ушей.

— Кореев ушел.

— Как?! — крупные карие глаза Борисова округлились еще сильнее.

— Понимаю, некрасиво получилось. А представь, тебе бы и с Кореевым объясняться пришлось? Ждал до самого 1-го сентября…Он все равно после Кожина собирался уходить. Никто из нас не предполагал, что ты так отреагируешь.

— Это не я… Рано или поздно — все равно бы случилось, — махнул рукой Борисов.

Насчет ухода Колобка все было ясно: в штаны наложил. Жалко. Олег мечтал наконец-таки расправиться с Тризовым, и возвысить учебного мастера Андрюшу до главинженера кафедры. Под стать энергичному и молодому завлабу. Куда уж яснее — побоялся, что на него всю лабораторию навесят, и «Борисов замучит его своей ностальгией». Палевич лишь умолчал, что Андрей Кореев вообще задумывал уход вместе с Кожиным. А когда Борисов слег, только утвердился в своем желании — диплом ему уже вряд ли кто испортит, а с опальным Борисовым лучше не связываться, раз даже Кожин «рвет когти». Да приврал, ибо на деле Колобок сбежал сразу же, как подписали заявление Кожина. И о том, что Дима сунулся со своей писулькой к Юрий Санычу лишь тогда, когда Борисов наконец пришел в сознание.

Естественно, Александр также соблюдал просьбу самого Кожина «не болтать».

— Плохо лишь то, что Колобок о дипломе не подумал. — Кисло выдавал Борисов, вымучивая иронию. Впрочем, получалось уже сносно. — А если я ему диплом стравлю? Балл снижу?

Так, сотрясал воздух. Медленно откинул голову к левому плечу и, по-собачьи усмехаясь, критически снизу вверх поглядел на раздатчика. «Не похоже это на тебя, Александр.» — говорили усталые глаза, а с губ слетало:

— Ладно, бог с ним, с Кореевым, с Кожиным… С глаз долой — из сердца вон, — резкая отмашка кистью от груди. В стенах больничного коридора отдельная фраза приобретала второй, нехороший смысл. — Юрик как?

— Пьет, — Палевич извлек из кармана маленькую красненькую расчесочку и держал ее в полу расслабленной ладони, слегка покачивая.

— Ему ж нельзя, у него желудок...

— Тебе бы и курить не следовало, Рязанову так же на себя наплевать.

— Как он с работой справляется?

— Плохо. Я ему помогаю.

С укором качая головой:

— Ну вот, самого главного не рассказываешь… Алкаши несчастные. Запустите кафедру. Стыдно небось, вот и не является… — Борисов уже злился.

Палевич небрежно, даже слишком лениво, чтобы быть естественным, принялся чесать расчесочкой, почти не видной в его руке, остатки волос, начав с левого бока.

— Пойми, Олег. Я сплетником никогда не был, только как выйдешь на работу — с Юриком поосторожнее.

Борисов помрачнел до угрюмости и напрягся, заметно ссутулившись. Палевич принялся за второй бок, безо всякого выражения поблескивая искаженно мелкими глазками за толстыми коричневыми стеклами очков.

— Спивается мужик. Чудить уже начал, если уж на то пошло.

О чудотворстве Рязанова, Палыч рассказал больше — кабинет перенес в более укромное место. В суеверия вдарился — место, говорит, нехорошее. Как он только в ректорате да в АХРе расшаркивался… Служебку накатал уморительную: «Всвязи с коренным переустройством организации лабораторного практикума, с целью оптимизации учебного процесса и объединения практических занятий одного курса в едином помещении…»

— «С точки зрения банальной эрудиции…», — подытожил Борисов. Поворчал, поддакнул. Зря, конечно, не посоветовались, но ничего, удобней будет. Место тихое, в коридоре. Опять же, с «тамбуром». ИО завлаба — опять стал Тризов, это после ухода Кореева. Впрочем, это тоже ненадолго. Инженером тянут какого-то Сеню Вайссмана, своих что ли мало? Диван твой разобрали на доски, а подушки сожгли на свалке… «Баню» снесли до последнего кирпичика, котлован уже роют. Леонову, скупердяйку чертову, сняли за взятки, рвет и мечет. Красиво получилось…

— Сам помогал? — оживился Олег Иванович.

Палевич только загадочно поулыбался. А дальше словесный понос: их — Палевича с Петькой — мини-морозильник из «бани» раздавили при перевозке; пришлось вывозить кафедральную «чайку», Юрик упирался до последнего… или сам приказал?..

— Тебе теперь ДВА холодильника покупать, — не забыл напомнить Борисов.

Палыч расхохотался:

— Ой, забыл!..

… Громову, которую Борисов планировал защитить в сентябре, а до этого передать ее научному консультанту, т.к. его собственный вес в ученом совете был подорван, кое-как защитил Рязанов; так, второпях дал защититься бедненькой аспирантке. Возмутительно, однако — хотя научным руководителем был Борисов, куш за успешно защитившегося диссертанта сорвал Юрка. Ну и черт с ней, остолопкой чертовой. От греха подальше.

Олимпов в очередной раз перессорился с женой, Полина его утешает… почти доволен. Двое дураков: из-за пустячных принципов упустить — скорее, прогнать — свою половинку? Это относилось именно к Палевичу, столь бодро пересказывавшему новости. Подумаешь, дочь, муж… мать, из дома не вылезающая. Счастливы были. А Петька — ну право, докатился: сам стал чужие объедки подбирать. Всегда Сашке завидовал, и теперь, получив желаемое (Полину) воображает себя героем и победителем? Закрывая себе же глаза на явный финт с ее стороны. А она? Наверняка тоже искренне делает вид, будто все так и должно было закончиться… Дразнит, мстит, из ложной гордости… Дура потому что. Ну кто ее просил лезь к нему — Борисову, к Погорельцеву, стравливать. Кое-что рассказал Палевичу из своей истории женитьбы на Галке, про Петьку.

— Жалко мне тебя, Сашка.

Палевич бодрился:

— Ты ее ненавидеть должен, Полину.

… Палевич и Галя шли мимо пруда, на остановку троллейбуса. Крупный рослый плешивый блондин в очках и приземистая располневшая брюнетка с пучком на голове, почти не достающая до его плеч, с парой полупустых сумок. Шум ветра прерывал даже мощный голос Палевича:

—… Надо на работе порядок навести.

Так же отрывисто звучал и резковатый жены Борисова:

— Саша, спасибо тебе большое за Олежку.

— Что вы, Галя. В первую очередь спасибо скажите Диме. Я и вся кафедра — это уже потом.