НА РАБОТЕ И ДОМА

Время шло, не принося особых событий.

Конечно, здоровье пошаливало, но Борисов мужественно делал вид, будто ничего не происходит, старательно пряча лекарства от семьи. С зарплатой тоже становилось все хуже и функции добытчика-кормильца постепенно перекладывались на Галину, в охотничьем списке которой начинала появляться уже и импортная продукция. Так что ругань ее становилась вполне оправданной. После того скандала и небольшой серии вздрючек, Димка кое-как держал себя в руках. Вероятно, он просто осторожничал. Зато у родителей появилось весьма сомнительное и щекотливое «развлечение»: следить за его вменяемостью.

На работе все было тихо, если не считать октября 93-го года, когда «тряхануло всю страну», как потом говаривал об этом Рязанов, с характерной смачностью подчеркивая звуки «я» и «о».

Рухнул последний оплот социализма в лице Верховного Совета почившего в бозе СССР. Кто-то переживал молча; кто-то, желая показать свою значимость и образованность, до хрипоты спорил с противниками, швыряясь мрачными пророчествами и проклятиями. Местные институтские политиканы с серьезной обидой поливали словесными помоями как друг друга, так и молодежь, упрекая ее в идеологическом безразличии. Погорельцев в очередной раз желчно разругался с Николаем Петровичем, а Борисова больше беспокоило то, что на его родном шоссе, помимо воинственно настроенных, но в принципе мирных троллейбусов, были и танки.

К тому же болел Рязанов. Под конец сентября он отравился не то водкой, не то самогоном в лаборатории. Пили втроем с Тризовым и, скорее всего, с его дружком с пятой кафедры. Собутыльники помоложе отделались легкой рвотой, а у Юрия едва не отказала поджелудочная. Его забрали прямо с работы. Борисов сновал между кафедрой и больницей, выполняя роль связного. Помогал временно осиротевшему Петровичу разбираться в Юриных запутанных бумагах и делах по учебной работе. Он был вторым человеком после шефа, кто понимал ход мыслей товарища заместителя и, к тому же, имел возможность (и желание!) посоветоваться с ним лично.

И хотя они виделись не намного реже, чем обычно, Борисов скучал. Без главного заводилы и балагура в коллективе витало какое-то вялое настроение. Тоску больше всех нагоняла Алла, которая носилась как потрепанная курица, хлопала крыльями и квохтала:

— Ужас-то какой! Сначала Юрочка в больницу грохнулся, а теперь… Война прямо.

Этой общей вялости не поддавались только молодые лаборанты, энергично возившиеся на работе. Борисову особенно нравился тандем Кожина и Кореева (которого даже сам за глаза называл Колобком). Если не было надо ехать к Рязанову, он иногда надолго застревал на кафедре. Ссылаясь на расхлебывание бюрократии своего друга или на какие-либо неотложные дела, а по сути — чтобы просто полюбоваться на двух выдумщиков и оптимистов.

Домой он появлялся поздно и сразу же утыкался носом либо в телевизор либо в компьютер, а после поездок в Подлипки к больному другу, едва поужинав, падал в постель. Так ему было удобнее отгораживаться от вечно недовольной Гали. А сын отгораживался от них обоих.

В тот страшный день 3-го октября, он умудрился кинуть родителям подлянку. Когда вся страна с противоречивыми чувствами сидела прочно прикипев к голубым телеэкранам, Димка исчез в неизвестном направлении. Насмерть разволновавшаяся Галина осиновым листком дрожала на коленях у мужа. Не слышать ее ругани было страшно.

Под утро герой дня явился как ни в чем не бывало, с изрядно побитой, но злорадно-удовлетворенной мордой и с порога похвастал:

— Батя, я ментов на Баррикадной лупил!

Борисов бессильно откинулся на шкаф в прихожей и, поддерживая нетвердо стоявшую на ногах жену, бесцветно ответил:

— Падла ты ползучая. Если ты меня до инфаркта решил довести, мать-то свою хотя бы пожалей!.. Тоже мне, «дух отрицания»...

В 94-м Институт переименовывали в Академию.

Несмотря на активность чиновных ученых мужей, ратовавших за новый статус, никому из числа рядовых трудяг эта идея особенно не нравилась. Все-таки это была прихоть администрации, отдающей почетный поклон новой моде. Острословы посмеивались. У неунывающего Кожина, например, появилась любимая поговорка, которую он произносил с важной и натужной медлительностью всем известной персоны:

— Бурократия, понима-аешь, некормленой не останется!

Дело было не столько в неизбежной правке документации и связанных с ней рабочих накладок, сколько в необходимости менять свои старые стереотипы. К тому же, смена общей этикетки напоминала недавнее переименование кафедр, с таким трудом дававшееся каждому в отдельности. Борисов еще помнил невнятное глухое неприятие, с которым тогдашний завлаб перевешивал таблички на дверях, меняя привычную «ПС-8» на чужую и диковатую «ПР-6». Полное название факультета теперь стало вовсе труднопроизносимым: «Приборостроение и радиоэлектроника».

Пока высшие круги вынашивали вопросы с утверждением нового названия, кафедра ПР-6 была озабочена более реальной проблемой. Дело в том, что Николай Петрович досиживал считанные месяцы на посту. Фигурально сидя на чемоданах, во всех более или менее ответственных делах он, по выражению охламонистого Пети Олимпова, «жевал сопли». Распускаться завкаф начал еще двумя годами раньше, во время истории с табличками (удивительно, что ПР-6 сработала на редкость оперативно по сравнению со своими духовными соседями — Погорельцев с тех пор сидел в норе вообще без каких-либо опознавательных знаков). Вслед за шефом распускался и коллектив, выполняя лишь необходимую работу, а собственную инициативу оставляя «на потом». Только деятельный Палевич не позволял себе расхолаживаться, а иногда даже тормошил Вагнера. Остальные ждали его ухода, чтобы вылезти на гребне волны. Сейчас самым главным для них был вопрос, кому принимать вахту. Серьезных претендентов было двое: Александр Палевич и Юрий Рязанов. Оба наиболее близкие Петровичу, но никоим образом не стыковавшиеся между собой. Также размежевались и их сторонники — аргументов в пользу каждого кандидата было приблизительно поровну, и каждая сторона пыталась подспудно ущемить вторую, иногда вовлекая в личные счеты и студентов. Оставалось только либо угадать позицию самого Николая Петровича, либо повлиять на его решение.

Борисов относился ко всей возне спокойно. Последнее время даже жена стала уделять внимание его работе и каждый месяц, после очередного заседания кафедры, деловито осведомлялась:

— Как, много сегодня назаседали?

На что он тотчас отшучивался:

— А, не гадают разве что на кофейной гуще… Если шеф так и не решит, автоматически будет Юрик. Уж ИО9 — точно.

Колкая на язык Галина как-то раз насмешливо заявила:

— А ты надеешься стать его замом?

«Лопух» — дочитал Борисов по ее выражению лица. Подобная мысль иногда навещала его, однако он не придавал ей особого значения. Тем более не собирался высказывать ее вслух: что бы он ни ответил, жена нашла бы повод для претензий.

Борисов неторопливо ужинал, уткнувшись в газету. Галя вертелась рядом, позвякивая чайными ложечками и шурша обертками от чего-то сладкого. Вдруг остановилась и глухо рыкнула:

— Олеж, прекрати мучить свою еду и отложи эту рваную бумажку.

Борисов грустно поднял на нее жалобно-невидящие глаза зачитавшегося человека: «Ну что еще?»

— На носу день города, и мы со Светкой решили...

— Гал, ты опять?

Если разговор заходил о подполковничьей Светке, это означало, что от него снова начинали чего-то требовать. В этот раз жена просила, чтобы он отвез их на Светкину дачу, потому что подполковник уехал в командировку; что машину он ей оставил, но водить Светка все равно не умеет, и так далее и cetera.

В кухню ворвался Димка, бухнув в раковину пустую тарелку. Схватив чашку побольше и кусок повкуснее, ломанулся было обратно в комнату досматривать телевизор, как вдруг позвонили в дверь. Парень напрягся и с заметным нехорошим предчувствием прокрался к глазку. Быстро взглянув в него, неосторожно расплескал горячий чай на пороге. Борисов вполоборота откинулся к нему и с ироничной суровостью изрек:

—… И прекрати прикармливать тараканов, иначе...

Димка, моментально сжавшийся в безобразный ком и едва ли не побелевший, погрозил отцу кулаком и почти беззвучно прошипел:

— Батя, молчи. И лучше не открывай!

Батя, насторожившись, понизил голос:

— Дим, кто это? И почему я не должен им открывать?

— Так, «быки» какие-то… — неубедительно промямлил сын.

С видом «и вообще, меня нет дома!» он скрылся в ближайшей комнате. Борисов встал, отряхнув руки и прошелся к двери. На пороге стояли два здоровенных бритоголовых «качка», в характерных шпанских куртках и с вязаными шапочками в руках.

— Молодые люди, вам кого? — поинтересовался он.

«Качок» поменьше что-то буркнул товарищу, но до Борисова долетел только конец фразы: «… Мазефакер-старший». Переваривая смысл услышанного, он приглядывался к лицу того, что поменьше — оно показалось знакомым.

— Мы за Димиком пришли, — ответил все тот же «качок» и Борисов наконец его узнал.

Сережа Гордеев, школьный друг Димки. Помниться, в классе третьем ребята сильно повздорили и Сережа в сердцах обозвал друга «Жирный-Пассажирный», а к вечеру не выдержал и прибежал к ним трогательно и смешно извиняться.

Из кухни выглядывала Галя, порываясь что-то сказать, но Борисов предупреждающим жестом остановил ее: «Не надо, я разберусь сам» и выскользнул из квартиры, затворяя дверь:

— «Мазефакер»? Сережа, как тебе не стыдно!.. — и после короткой паузы: — Его нет. А что произошло, я могу узнать?

Тот смутился и отступил на пару шагов, а второй «качок» — повыше — развязно плюнул на коврик соседям, набычиваясь и играя желваками на лице, и процедил:

— Можешь.

Борисов вопросительно взглянул на Сережу.

— Димик нам… должен… — выдавил тот.

— Что должен?

— Ну того… за то, что он… Как это сказать… мы в «качалке»… — парень пытался сказать что-то более уверенное, но не мог собрать слов. Видно, он стеснялся по старой памяти.

«Наверняка много». Борисов подгонял:

— Может, объясните наконец?

«Качок» повыше, отстранив дружка рукой, надвинулся на мужчину:

— Короче так, папочка-Мазефакер. Объясняю популярно. Твой сучонок кинул нас на «штуку» баксов, понял?

Борисов состроил брови домиком, качнув головой:

— Не понял.

— «Глюки» жрать он к нам бежит, а бабки? Мы благотворительностью не занимаемся.

Лицо мужчины приобрело вид живейшей заинтересованности, но ангельского непонимания. «Качок» не выдержал: схватил его за свитер и толкнул, не выпуская из рук. На ногах удалось удержаться.

— Кончай придуриваться, дядя! Ты чё, совсем без башни, да? — он ударил Борисова по лицу, и тот упал на ступеньки лестницы. Больно ушибся плечом. — Если через месяц бабок не будет — башки поотрываем, понял? Все.

«Качок» развернулся, перескочил на нижний пролет, плюнув в сторону побитого мужчины. Сережа, бросив на него неопределенный, почти безвыразительный взгляд, последовал за корешем.

Борисов полулежал на ступеньках. Ощупал лицо отчего-то вдруг ослабевшей рукой. В крови — нос и губа. «Тысяча долларов… Боже мой.» Дальше все было как во сне, в тягучем кошмаре. Как он очутился дома — не помнил. Переполошившаяся Галка отмывала с него кровь, а он пытался пересказывать случившееся.

Потом они вместе насели на Димку — как тогда, два года назад. Только теперь бушевала Галина, а он сидел, уткнувшись в скомканное у лица старенькое вафельное полотенце.

Димка юлил. Грубо, неизящно. С трудом признался.

Да, после полугода в наркологическом диспансере он почувствовал себя «белым человеком». В прошлом — 93-м — году тоже еще мог сдержаться, но к началу этого года сломался. Традиционные «качковские» стероиды только раззадоривали желание «закайфовать по-мазовому». Снова стал баловаться старой «глупостью». Этого было мало. На что-то более серьезное часто не хватало зарплаты и приходилось брать в долг.

Долг… «Если через месяц не будет...» Куда бежать, что делать — в милицию бесполезно, даже Светкин подполковник тут не поможет. По друзьям, собирать деньги? Много. Даже если дадут — как возвращать им? Вкалывать, как в молодости — нет, силы и здоровье уже не те. Брать на работе? Кажется, придется это сделать в любом случае.

Борисов лежал без сна, глядя в потолок. От каждой мысли прошивало током обжигающего холода. Отчего сдавливало грудь — почему-то с боков — и все больше немели руки. Потолок надвигался прямо на него.

—… Галка! Там в столе, в нижнем ящичке… принеси что-нибудь...

Продать. Не компьютер — он нужен для работы и ему, и ей. Машину. Старую потрепанную «копейку», с такой же подбитой мордой, какая сейчас у него самого… Отчетливо вспомнилось, как он увидел ее после аварии, как правил покоробленное днище. Как застудил спину. Только вот потом болела-то далеко не спина.

День города пошел коту под хвост.

У Борисова все буквально валилось из рук. В каком-то потерянном состоянии он исправно таскался на работу, что-то там делал, точнее — автоматически функционировал, разъедаемый неотвязными мыслями о машине. Возвращаясь домой, забрасывал все и часами ковырялся в ней, доводя себя до полного изнеможения, заставляя себя помнить только о первоочередных заботах: перетянуть сиденья… промазать механизм… подправить… подкрасить… Главное, чтоб жигуленок принял товарный вид, и побыстрее. Димка тоже дергался и старался помочь отцу. Тот вяло отмахивался, но помогать себе позволял, понимая, однако, фальшивость и двойственность ситуации. Со стороны — даже из окон собственной квартиры, откуда Галя наблюдала за своими «мужичками» — могло показаться, что все в порядке. Вот они, две фигуры, зрелая и молодая, копошатся на пестром пятачке двора возле бледно-кремовой «копейки», то и дело вскальзывая и выскальзывая то из салона, то из-под капота. Чумазые, в старых немыслимых домашних свитерах, устало топчут первую опавшую листву, вмешивая ее в и без того уже растоптанную грязную жижу...

Иногда приходил сосед Костя, тоже заядлый автолюбитель. Участливо подсовывал Борисову водку:

— Погрейся, Лешка. Не хрена так напрягаться. Хрипишь уже. Заболеешь опять, не дай бог...

Борисов пил, но расслабиться не удавалось.

— Какое там, напрягаться — сопляж один. Не для себя делаю, только бы сбагрить.

— Шел бы ты домой, шкаф сам за тебя все сделает, — настаивал Константин, имея в виду Димку. — Вишь, старается.

— Да наложил он в штаны, вот и бегает, — огрызался Борисов.

Выпив с Костей, Олег старался спровадить его самого, так как тот больше мешал ему своим блажным энтузиазмом.

Смахнув с капота обрывки бумаги и крошки от закуски, Борисов влез за руль и швырнул сыну, стоящему под деревом, грязный ватник:

— На, слон. Задние тормоза посмотри. Я буду качать.

— А ключи?

Он молча выставил на землю деревянный ящик, и сын послушно всунулся на картонку под брюхо, закутавшись в ватник как в кокон. «Сейчас колодку свернет», — кисло усмехнулся про себя Борисов, косясь через открытую дверь на ерзающего Димку. Бестолковым димкиным рукам он не доверял, но лезть самому было тяжело. Оставалось только сидеть и тупо выжимать педаль тормоза, поминутно прерываясь.

Борисов мысленно издевался над собой, вспоминая, как втирал очки местному ГАИ на последнем техосмотре. Все было привычно: ребята на окружной станции легко поддавались уговорам и закрывали глаза на мелочи. Так же и в этот раз, получив заветный полулиповый талончик, он рассчитывал дотянуть до весны и по-настоящему заняться ремонтом. Только ведь одно дело — невзыскательные гаишники с серыми лицами, одуревшие от наплыва частников со всего микрорайона, но привередливый копающийся покупатель — это совсем другое...

«Димка, бестолочь. Что же он молчал до сих пор — ведь можно же было что-нибудь… Будто нарочно пакости делает», — все мысли снова возвращались к той же надсадной ноте.

—… Батя, ты заснул? Подкачай! — рявкнул бестолочь из-под днища. — Не тормози!

Борисов встрепенулся и налег на педаль.

— Эх, хороша машинка, — бухтел Димка, выползая из укрытия. — Поди зацени, как ходит колодочка.

«Папа, смотри — машинка получилась»… Фраза выскочила откуда-то из подсознания, органично пристраиваясь в цепочке ассоциаций — вот она, самая первая димкина «пакость», какую только можно было припомнить. «Сколько ему было, года четыре?»

Борисов тяжело вылез и нехотя устроился на карачках на освобожденный ватник. В голове зашумело.

— Ну, показывай, — подгонял он сына, понимая, что долго так не простоит. Наконец, механизм задвигался. — Ладно, порядок.

Кое-как поднялся, вступив рукой в грязную жижу. Постоял, держась за багажник, отдышался. Подхватил какую-то ветошку и, вытирая об нее руки, направился к подъезду.

— Батя, ты куда?

Борисов на ходу, даже не разворачиваясь, бросил приказным тоном:

— Сам все соберешь и закроешь, понял?

Целый вечер отлеживался в темноте, растянувшись на диване под теплым пледом. За стеной вяло ссорились домашние: сын снова слушал свою маловыразительную чушь, а Галка привычно отчитывала его за громкость:

—… А ну прикрути! Отец спит — дай человеку отдохнуть. Довел отца и радуется...

Добившись своего, тихо заглянула в комнату мужа. Проверить, не разбудили ли.

— Гал, хватит. Я не сплю. Отстань от Димки — я сам виноват, проворонил парня.

Тогда, в 78-м, у обоих Борисовых голова шла кругом от забот. Галина муторно увольнялась с предприятия, а Олег готовился к научному конкурсу, писал отчеты и пытался поддерживать Олимпова. Петя как лопух провалил свою кандидатскую и держался на кафедре на честном слове. Институтские зубры не очень-то хорошо относились к ребятам с улицы, прошибавшим дорогу собственной головой, но их умами активно пользовались. Начальство всячески старалось подчеркнуть эту полунегласную ультимативность их участия: «сделаете работу — оставим». Собственно, сам конкурс ничего не решал — заботливо подсунутый третий соавтор борисовско-олимповской работы был не столько гарантом успеха, сколько причиной, по которой сгущались краски. Оба просиживали штаны в лаборатории и по библиотекам; Петя за глаза называл все это мероприятие звучным словом «сопляж» — Борисов искренне соглашался, но надеялся доконать «зубров» своей добросовестностью. По местному «тряпичному радио», озвученному Рязановым, именно Олег выступал поручителем за товарища.

… Месяц перед подачей отчета как всегда пролетел в страшной запарке. Олимпов не выдержал и запил, а Борисов как проклятый составлял рукопись, которую едва ли не каждые три дня приходилось переписывать.

Димкой занималась Галя, но четырехлетнего бесенка разжигало естественное любопытство, что же такое делает папа.

— Пап, а что ты делаешь?

— Работаю, сынок, — Борисов измученно налег на стол. — Пойди, поиграй с мамой.

— Не-а, мама на кухне… Поиграй ты.

Малыш сосредоточенно выгребал из всех карманов — рубашки, брючек и кофточки — свое драгоценное добро, с точки зрения взрослых кажущееся полным хламом.

— Некогда, топтыжка. Вот сейчас допишу до точки, хорошо? Потом посмотрим, — отмахивался Борисов, усердно накусывая и без того уже размочаленный кончик карандаша.

Только что в голове промелькнула хорошая формулировка — в меру наукоподобная, даже чуть с едва различимой издевкой над научно-технической бюрократией (можно же сказать и проще, и доходчивей — так нет, приходится извращаться!). Он боялся ее забыть и застрочил, не обращая внимания на сына. Димка-Топтыжка послушно сидел на софе возле стола, возясь с игрушками, невнятно комментируя сюжет происходящего.

— Пап, а скоро у тебя точка будет?

— А, что? Нескоро, сынок, нескоро… — пытался тянуть время отец.

У ребенка, по всей вероятности, лопнуло терпенье и он уже начинал капризничать:

— Расскажи мне сказку… Как дядя Петя...

— Сынок, ну откуда же я знаю, что тебе дядя Петя рассказывает? Пойди у мамы спроси.

Борисов откровенно слукавил: петькиному таланту общаться с детьми он завидовал белой завистью. Часто получалось, что Галя заезжала за ним в лабораторию, а Димку, ни в какую не желающего оставаться дома, приходилось брать с собой. Пока Борисов собирался, Олимпов был вынужден отвлекать внимание мальчишки, подсовывая то надколотую призму, то человечка из сгоревших сопротивлений… Чего стоила последняя олимповская антипедагогическая поэма о том, как «дядьки пьяные, все в соплях и какашках, под забором зеленых чертиков ловили»! Димка заливался от хохота, а сам Олег корчился, уткнувшись в приборный стенд, изо всех сил стараясь не показывать сыну своей веселости.

— Дима, может ты пойдешь порисуешь? — Борисов начал тихо выходить из себя, но пока что выжимал из своего тона максимальную дружелюбность. — На, возьми карандаш, бумажку. Иди в большую комнату, рисуй… Пока все не нарисуешь, не впущу, понял?

Он всунул в пухлый кулачок сына затупившийся огрызок карандаша и, взяв новый, филигранно отточенный, отвлекся на писанину. Димка вяло стащил со стола первый попавшийся лист и уныло поплелся прочь.

Минут через двадцать упитанная детская фигурка снова твердо стояла у отцовского стола, протягивая насмерть измалеванную бумажку, и твердо заявляла:

— Я все-все нарисовал!

Борисов нехотя взял листок, вскользь глянув на каракули — человечек в галстуке и с дипломатом возле кривобокой машины и так далее.

— Хорошая машинка получилась, да? — с надеждой спросил ребенок.

— М-угу… — промычал отец, машинально переворачивая бумажку и ужаснулся: боже мой, заявка на статью, да еще подписанная экспертной комиссией. От дружелюбия не осталось и следа: — Понимаешь ты, что ты натворил, паразит?! Вон отсюда. Я… с тобой больше не разговариваю!

Димка насупился — казалось, он вот-вот разревется — и ушел, по-топтыжски неуклюже переваливаясь.

На грохот прибежала раскрасневшаяся Галина: в большой комнате Димка методично пытался раскурочить огромный игрушечный грузовик, доставшийся ему в наследство от отца. С трудом оттащив ребенка от игрушки, женщина еще пару минут вслушивалась в раздраженно-тоскливые возгласы мужа, нервно курившего прямо за столом, и злобно-бесслезные выкрики сына, вырывавшегося из рук. От всего этого ей стало не по себе.

… Наказанный Димка, которому популярно растолковали все его огрехи в поведении, все-таки разрыдался, но просить прощения пошел к матери. Прижимаясь к ее полному бедру, он всхлипывал и совершенно нечленораздельно бормотал про папу. Галя, приглаживая серый взъерошенный затылок мальчишки, ласково приговаривала:

— Ну, перестань, успокойся, мой сладкий… Ведь все равно папа тебя любит...

Димка поднял на мать заплаканные карие глаза и четко произнес:

— А я папу теперь совсем не люблю. Ну нисколечко.

По всему было ясно, что Борисов заболел. Два дня праздников он вообще не поднимался с дивана, кроме как по естественной необходимости. Обеспокоенная Галина даже запретила ему запираться в туалете и на всякий случай держала дверь запертой снаружи.

— Ладно, ерунда, до понедельника отлежусь, — совершенно потухшим тоном бодрился он.

Видимо, по старой привычке или скорее оттого, что на душе висел проклятый ремонт, на работу же его абсолютно не тянуло.

Там, на кафедре пахло откровенным дерьмом. Неповоротливая картофелина Вагнер еще в августе прозрачно намекал Борисову, что желает видеть его своим преемником и готов без лишнего шума замолвить за него словцо в ректорате. В ход пошло все: и то, что пенсионер Юрик уже староват для такой должности, а Сашка слишком молод — всего 40, да и то должно исполниться только в конце осени и многое, многое другое.

—… Назначение сверху. Без лишних склок. — Вагнер имел в виду тихие козни враждующих лагерей, явно преувеличивая их способность разодрать коллектив пополам. — Главное, ты не «варяг». А уж «оказанное содействие в организационной работе кафедры» я тебе припомню и там распишу.

«Тоже мне, разродился.» Борисов ломал голову над неожиданной соломоновой мудростью уходящего шефа: отказ от Палевича был более объясним в том плане, что на должности доцента тот держался исключительно за счет благоволения Вагнера, тогда как на деле вокруг его ученой степени ходили весьма туманные и путаные слухи. Единственный довод против Рязанова выглядел полудохло: что, если этот алкаш Юрик как-нибудь по пьяной лавочке нахамил шефу или нечто в таком же роде. Борисов без ложной скромности склонялся скорее к отказу — портить отношения с Юриком не хотелось. Черт его знает, почему: из уважения ли, или просто потому, что с приходом Палевича он упустил второго старого друга — Петю Олимпова?

Согласиться же искушала другая мыслишка: доказать ненасытной Галине, что способен еще на что-то путное. Потому-то сообщать ей о происходящем он остерегался, надеясь сделать выбор самостоятельно. Только все получилось не так обдуманно и эффектно. Встав перед фактом потери машины и надеясь, что дыра в семейном бюджете будет чем-то скомпенсирована («Говори, старый черт — ты хочешь образумиться и нахапать побольше? Да, но вдруг получиться?» — доказывал Борисов сам себе), он с каким-то осатанелым чувством противоречия дал согласие Петровичу. И только сдав заявление, прямо с порога бухнул жене совершенно чужим голосом:

— Гал, мне тут кафедру предложили. Я… согласился.

Он запнулся, удивившись собственной небрежности — будто ему предлагали хлопотливый пустячок, вроде живого кота.

— Давно бы так.

Только в бесцветном голосе Галины — к счастью ли, к сожалению? — не было той обычной злорадно-восхищенной нотки; казалось, будто бы Борисов и сам наложил в штаны вроде Димки.

На работу Борисов так и не вышел — просто не смог. Даже врача пришлось вызывать на дом, настолько ему было паршиво. Снова приходил тот же козлобородый, неприятно удивив своим появлением — неизменная красная футболка, небрежно распахнутый халат и плейер в одной сумке с фонендоскопом.

— Опять заболел, мужик? Да что ж ты так...

Борисова раздражало в нем все: и то, что парень был совершенно неглуп, как-то отчаянно жизнестоек и напористо ироничен. «Эдакой Палевич плюс Рязанов» — автоматически подмечал он, подогревая раздражение. На расспросы доктора отвечал грубо и односложно, оставляя Галине роль парламентера.

— Скажите, доктор, а это не инфаркт? На боли жалуется, задыхается...

— Нормальная гипертония. Сосуды слабые — вегетатика расшатана.

Выписывая рецепт, козлобородый пустился объяснять, как готовить настойку из лопуха. На спирту. Борисов старательно пропускал это мимо ушей, только конец как-то сам по себе запал в голову.

—… Слушай, если уж совсем нет ничего, хоть водку пей. Грамм 50 на день — вполне нормально.

Не то что врача — он вообще никого не желал видеть. Ни жену, ни сына. От них он прятался в своем «берлогове» — на диване. Целыми днями смотрел телевизор, приглушив звук до полной потери разборчивости, и в основном дремал под его снотворно-певучее воркование. Одуревший от лекарств, он буквально спал на ходу. Только сны получались тягучими, душными и искусственными. Чаще всего ему снилось, будто он карабкается куда-то вверх по фантастическим лестницам.

… Вот и она, старая парадная лестница в институте. Перила с балюстрадой уже оборвались, и по ней уже нельзя идти в полный рост. Впереди — самое трудное, последний одинарный пролет на площадку четвертого этажа. Там, у кассы, привычно столпилась очередь за зарплатой. Надо успеть — Сашка Палевич уже пересчитывает деньги, сейчас он отойдет к краю открытой площадки и… Борисов не может идти — он ползет, по-альпинистски цепляясь за скользкие обкатанные ступеньки, всем телом прижимаясь к холодному камню. Лестница начинает предательски рушиться — каждая ступень, с которой только переступает нога, падает в никуда. Пролет висит ни на чем, и только когда Борисов хватается за край площадки, лестница обваливается. Борисов делает последний рывок — всем телом — и просыпается.

Провалявшись так чуть больше недели, Борисов был вынужден вернуться к машине. Совсем ничего не делать он просто не имел права. Галка тоже не сидела сложа руки и потихоньку прощупывала почву среди своих магазинных знакомых, вычисляя потенциального покупателя. Кажется, она даже начала немного отходить от шока, судя по тому, как в ее тоне все чаще и чаще стали проскальзывать привычная хозяйская язвительная насмешка:

— Что, может тебя и на работу пора выгонять?

У Борисова не было желания с ней ругаться. Он отвечал ей слишком серьезно и слишком устало:

— Не могу я туда, Галка, не могу. Пока держат на этом чертовом больничном — никуда не пойду. Юрика видеть тошно.

От Рязанова он тихо отгородился сразу после того, как начались неприятности. Даже о своей болезни он сообщил не ему, а бывшему шефу, Петровичу, ставшему на кафедре практически никем. Потом же было просто ни до чего: работа резко превратилась во что-то далекое и абстрактно-нематериальное, и Борисову хотелось подольше удержать это ощущение.

Будто почуяв, что дела пошли на поправку, Рязанов, старое шило в заднице, начал донимать своими звонками семейство Борисовых. Как ни в чем ни бывало, по поводу и без повода: начиная от действительно нужных вещей вроде того, «у кого сейчас на руках книжка Кабаргина» и кончая свежими институтскими сплетнями. Иногда Олег Иванович просто не подходил к телефону, либо моментально отключал его и после возмущался.

—… Как здоровье полоумных гипертоников? — напирал бойкий тарахтящий тенорок Рязанова, пытающегося расшевелить друга. Кажется, фраза уже становилась паролем.

— Да, поболеть спокойно не дают человеку, — неизменно отвечал Борисов.

По тональности «отзыва» Галина безошибочно угадывала настроение мужа: где была серьезная неловкость и нежелание, а где — обычная хандра.

К концу сентября Борисов выписался. «Ладно, работа долечит»

Пора было заступать на вахту — за три недели его отсутствия всем управлял Рязанов, но некоторая обезглавленность кафедры заметно ощущалась. Петрович пока еще работал — ему хотелось протянуть до Нового года. Он вообще собирался уволиться и уехать.

Дома тоже вроде бы утряслось — машину все-таки починили, а Галка спихнула ее какому-то знакомому по универмагу. У мужика уже была иномарка, а «копейку» он брал для дочери, чтоб не жалко было учиться вождению… Мужик долго кочевряжился, мол «пробег великоват, да и светлая слишком». Галка еле выудила с него свою кровную «штуку баксов», и бритоголовые хулиганы, изредка навещавшие их квартиру, наконец отстали.

Потихонечку потянулись трудовые будни: под смешки Рязанова Борисов устроил на кафедре ревизию. Для преподавателей она почти ограничилась внеочередным отчетом по нагрузке, и в основном досталось инженерному составу. Дождавшись своего утверждения, Борисов немедленно уволил старого завлаба и поставил на его место Диму Кожина.

Погорельцев просто поперхнулся от такой прыти новоиспеченного коллеги.

«Черт-те знает что на ПР-6 делается» — возмущался он про себя. И даже как-то попытался завести с ним разговор на эту тему. Свои тоже не слишком одобряли такой шаг, но Борисов отшучивался ото всех, с ехидцей копируя манеру Рязанова: «Кадры надо омолаживать.»

В остальном дела шли как обычно. Пожалуй, за исключением того, что последнее время он стал общаться больше с Николаем Петровичем, будто перенимая эстафету. На самом деле — просто не мог по-настоящему отойти от потрясения, хотя и молчал.

Рязанов с Олимповым изнывали:

— Что, Олег Иваныч, обмывать-то тебя когда будем, новокрещенный ты наш?

Борисов только оправдывался и тянул с этим как мог:

— Нельзя, ребят. Болею до сих пор. Ну, скажите, какой из меня питейщик?

— Курить лучше бросай, от табаку вреда больше, — философствовал Юрий.

—… С Новым Годом, с новым шефом! — горлопанил тамада Рязанов, поднимая кружку с шампанским. — За Олега Иваныча и товарища Кожина!

Все-таки Юрий не мог обойтись без подковырки — ради праздника он нацепил колпак Санта-Клауса и толкал речь, смешно свесив хвостик с помпоном на лицо, на манер индюшиного гребня. После первой кружки его лицо приобрело такой же бледно-малиновый оттенок, что и шапка, и от этого становилось еще смешнее. Сначала компания держалась чинно, почти торжественно, но с появлением разгоряченного заместителя в образе Деда Мороза началось дуракаваляние. Шапку моментально отобрал Петька и пошел с ней, изображая нищего.

Народ потихоньку разбредался по кафедре, а курильщики облегченно высыпали на пустующую парадную лестницу.

—… Между прочим, я вам такое одолжение делаю — в ножках должны валяться! — комично важничал Борисов. — Каюсь, отказаться хотел, да ведь пропадете без меня. Так что после праздников начну командовать, как Бенкендорф.

— Смотри, Бенкендорф, вот увидит ректор, как ты тут пожбезопасность нарушаешь, — шутливо резонерствовал Палевич, лениво оплывая на стойку перил. — Закроет, как пить дать, всю лавочку и командовать некем будет.

— Пить — дать, и не закроет, — подмигнул Олег Иванович.

Из открытой двери вывалился Олимпов с шапкой в руках, демонстративно разбирая мусор, который ему уже успели туда насовать:

—… А по-моему, у Погорельцева подвал интереснее, — мечтательно усмехался он, не поднимая глаз от шапки.

— В смысле? — поинтересовался Борисов.

Вообще-то лаборатория ПР-5 находилась на отшибе, в подвале жилого дома, что служило поводом для многочисленных баек.

— Тепленькое местечко: хоть пей, хоть… на голове ходи. — Олимпов с видом простачка уставился сначала на него, потом на Палевича. — Главное, никакого ректора.

Палевич с несерьезной строгостью покосился на друга и, наставительно поурчав, бросил ему в колпак сигарету с зажигалкой. «На и молчи.» Ни для кого не было секретом, что Палевич неравнодушен к погорельцевской аспирантке Полине, и у них потихоньку наклевывался роман.

— Так-то лучше, — согласился Петя.

Праздник подошел к той стадии, когда курильщики перестали даже утруждать себя выходом на лестницу и дымили внутри, размазывая пепел по тарелкам и салфеткам. Только Борисов одиноко выходил в прохладный коридор и маялся с сигаретой, глядя сверху вниз на чахлую казенную елочку, хозяйственно выставленную вахтершами в холле. Шум и духота в преподавательской уже начали раздражать его. «Разогнать бы их всех к чертям, — с сожалением думал он, тоскливо отворачиваясь от дверей. Нельзя: кто-то уже побежал в круглосуточную палатку за добавкой. — Ладно, пусть сидят.»

Докурив, Борисов вернулся на кафедру. Олимпов пьяно объяснялся в любви Алле Аловой, в лаборатории желчно поносили евреев и негров, Рязанов вообще заполз в димину завлабскую и уснул там, скорчившись на стуле. Самым трезвым из всех был Палевич, сидевший в конце стола с банкой шпротов.

— Саша, я поехал. Помещение — на твою ответственность. Присмотри за ними, — тот понимающе кивнул. — Помоги хоть Юрика в кабинет втащить. Пусть уж на диване, как человек...

— Не волнуйся. — перебил Палевич. — Скоро приедет Кореев, заберет. Шапку — себе оставь.

«Ну да!». Борисов стянул с головы многострадальный рязановский колпак — пройдясь по рукам все компании, после шуточного коронования он так и остался висеть на нем.

… Выходя с парадного крыльца, Борисов чуть не получил снежком в лицо: за углом здания раззадоренный Кожин вдохновенно обстреливал жирную меловую надпись на стене. «Квитка — СЛОН!», гласило малопонятное сообщение. Молодой человек старательно целился в букву «О», но, несмотря на аршинный шрифт, попасть все равно не мог.

— Мазила! — по-домашнему пригрозил Борисов. — Заскучал с нами?

От неожиданности тот вздрогнул, но моментально нашелся:

— А вы?

Борисов улыбнулся:

— Насмотрелся я этих чествований… Тебе-то хоть понравилось?

— Нормально.

— Спокойно, правда? А то в прошлый раз надрались как змеи...

— У Александра Павловича? Слышал.

Еще бы: юбилей Палевича обсуждался неделю. «Благородное собрание» плавно перетекло в проводы Вагнера и, расчувствовавшийся Юрик, очевидно, напившись за двоих, полез прилюдно целоваться со «вшивым» юбиляром. Со словами «Победила дружба».

— А я туда и не ходил, — по секрету признался Борисов, ловко шмякнув упругий снеговой комок в самый центр неподдающейся буквы.

Дима Кожин глубокомысленно поднял палец кверху:

— О!

— То-то, — покачал головой шеф, трогаясь с места. — Я думал, ты в палатку и побежал.

Молодой человек, подхватив сумку из сугроба, последовал за ним.

— Нет, куда мне. В палатку Герштанский пошел. Я уже домой.

— На Сокольники, Преображенку?

Кожин махнул рукой в сторону Сокольников. Переходя дорогу, он старался перекричать неизменный уличный шум:

— Тяжело вам без машины теперь?

Борисов только отмахнулся:

— А, жена успокаивает: «Все равно с твоими нервами водить нельзя.»

— Вот мой дед — инвалид войны, так он...

Возле остановки на той стороне собралась уже приличная толпа и недовольно переминалась с ноги на ногу в ожидании запаздывающего транспорта. Завкаф и завлаб переглянулись и не сговариваясь пошли пешком. Мимо них проскочила грузная фигура Герштанского.

— Его за смертью посылать, — походя буркнул Кожин.

— Семейные обязанности он так же выполняет? — подначивал завкаф. — А то смотри, она ему развод даст.

Супруги Герштанские были маленькой местной достопримечательностью, так как расписались еще на первом курсе. Народная молва злорадствовала и вот уже третий год прочила им скорое расставание — каждый день быть вместе и дома и в институте (они учились на дневном вместе с Колобком) представлялось просто немыслимым.

— Олег Иванович, хотите новость? Я сам женюсь, — похвастал Дима.

— Надеюсь, по своей воле?

— Конечно...

По шоссе сновали неугомонные машины, куда-то спешили сосредоточенные прохожие, а эти двое неторопливо прогуливались, потихоньку развеивая хмель. Говорили ни о чем, и сразу обо всем: обсуждали димину невесту, новогоднюю слякоть, Сокольники. Иногда Борисов останавливался, показывал на какие-то дома или повороты на улочки и вслух вспоминал что-то из своей юности в этом районе, а Кожин внимательно ловил его слова, при необходимости переспрашивал нерасслышанное. Или наоборот, молодой завлаб что-то горячо сообщал, смешно задирая голову, чтобы более высокому собеседнику было лучше слышно. Тот тоже не пропускал ничего, отвешивая ли подобающий комментарий к яркой прибаутке или просто согласно кивал вслед за серьезной мыслью.

Борисов был спокоен и доволен. Ему всегда нравилось бродить вот так, почти никуда, абсолютно не спеша, и просто смотреть по сторонам, впитывая в себя постепенно наступающую вечернюю тишину. Искусственное уличное оживление не только не мешало, а даже по-своему оттеняло ее приход. Смотреть и видеть подслеповатые оранжевые фонари на шоссе, излучающие какой-то вечный тихий Новый год. Неважно, была ли это зима или лето, праздник с гирляндами иллюминаций или простой рабочий день.