ПАРКЕР

Лена Громова принесла бумаги на подпись. Как всегда, чей-то проект методички, какие-то полусырые изыскания по экспериментам, проект объявления о приемной комиссии — не за горами лето, а значит, три недели постепенно затихающего бедлама, ясных, гордых или откровенно бессовестных глаз. Смешные и бурлящие выпускники школ, стрелянные техникумовцы… Правда, чаще эти глаза были пустые и безвольные. И к ежегодному «событию» еще надо было подготовиться. Пока что начинался первый этап — борьба за тех самых абитуриентов. Борисов вгрызся в текст. Он всегда любил момент перехода весны в лето. В юности ознаменованный предсессионной горячкой, а последнее время — да бог его знает, за что! Само лето было более неторопливым: неспешное подведение итогов содеянного, пережевывание только что принятых экзаменов (плюс горькая отрыжка в виде надоедливых «хвостатиков», непробиваемо бестолковых), попутное всасывание новой бурлящей струи пополнения (не омрачаемое особыми эксцессами) и выплевывание дипломников. Построение новых планов. Потом — отпуск-передышка; впрочем, зачастую испорченный домашними. А потом — все снова...

Следующая за объявлением бумага Борисова насторожила — докладная на Рязанова. ПР-5 третий курс.

Жалоба была составлена грамотно, даже с блеском и видимым удовольствием. Прегрешения преподавателя описывались в духе образцовой бюрократии, где любой промах размазывался с клеветнической дотошностью и истовой убежденность ярых кляузников. Причем сухой остаток работы сводился к малому: Рязанов неожиданно отказался принимать у студентов курсовой проект, хотя ранее призывал их к деятельности, потрясая едва ли не оружием варшавского договора. Борисов поморщился, уж больно это напоминало проработки ученого совета, а за подписью «ПР-5» явственно проступала волосатая лапа в пуховом свитере, принадлежащая их заведующему Адриану Погорельцеву. Собственно, между номинально дружественными кафедрами со схожей специализацией шла тихая перманентная вражда, эдакая местная война Алой и Белой розы. Виной которой были не столько объективные причины, сколько личные амбиции этого самого Погорельцева, который медленно возбухал нетерпимостью еще к Николаю Петровичу, а более молодого и удачливого коллегу, «члена чего-то там», Олега Борисова невзлюбил с первого же дня вступления того в должность. Вспыльчивый, но добродушный Олег легко завязывал связи, а в деканате пользовался уважением и авторитетом.

Итак, кафедры обменивались взаимными пикировками, ища любой удобный для этого повод. Чем же в этот раз ПР-6 насолила Погорельцеву?

Коридор гудел от народа. Несмотря на вроде бы неподходящее время — пара все-таки! — студенты кто лениво, кто сосредоточенно — шастали по зданию. Кучка «ботаников» — отчаянных учебных трудоголиков, посещающих сплошь каждую лекцию, ждали запаздывающего преподавателя в открытой аудитории, разложив вещи каждый на своем излюбленном месте, но собравшись поближе друг к другу. Краснорожий парень с видом подмосковной шпаны тупо уставился в одну точку. Поблизости на парте громоздилась угловатая фигура Женьки.

— Макс, ты что, не спавши или «с бодуна»?

Краснорожий Макс, не поднимая головы, хвастался:

— Я вообще сегодня два часа спал — эта работа меня доконает. До двух, то ящики гружу, то в баре верчусь. Полтора часа до дома ехать. Только спать завалишься — побудка. И опять — полтора часа до института.

— Почему ты там не ночуешь?

— Негде. Блин, только раз в неделю получается в институт съездить.

— Да ладно, ты тут чаще бываешь.

— Нет, только так кажется.

— Слушай, Макс, а зачем ты вообще в институт пошел? За отсрочку?

— Как зачем? — удивился Макс, поднимая взгляд, а потом слегка заколебался, ища причину. — Ну, за знаниями...

— Не верю. Мои знакомые в аспирантуру поступают, чтобы там до 28-ми проволынить — от армии.

— От нее откосить — ерунда. Как два пальца обсосать.

— Ерунда? А как же ты на втором курсе с повесткой? Ты ж говорил, чуть ли не с ментами забирали?

Макс не ответил на вопрос:

— Рязанов пришел.

Вообще-то, Рязанова студенты любили. Старенький, перманентно похмельный шут старался «не забивать голову излишними знаниями», как он сам же откровенно им и заявлял. Вместо этого он устраивал им спектакль одного актера длиною в лекцию. Некоторые восхищались его методике преподавания, находя в ней массу педагогических достоинств, но остальные приходили просто позубоскалить и посмеяться над старым комедиантом с его горячливым выговором.

—… В полной темноте, у негра в ж… — тут следовала короткая пауза, чтобы студенты могли шокировать сами себя догадкой и насторожиться в ожидании неприличного, — в желудке стоит этот фотодиод!

Особенно впечатлительные и эмоциональные (из тех, что слушает каждое слово лектора) облегченно вздыхали, сияя улыбками — выкрутился!

Борисов застал своего друга и помощника в преподавательской одного, за письменным столом. Тот увлеченно занимался благоустройством рабочего места, перебирая ворох пыльных бумаг: газет, отчетов и прочего мусора. Алла Алова постоянно втихую жаловалась на соседство их столов: «У Юрочки всегда такой гадюшник — того и гляди ужи поползут.» Все кафедральные мужики были для нее непутевыми ребятами и она заботилась о них, словно мамка...

Рязанов, боковым зрением увидев вошедшего, распоясался. Выковыряв из стопки какой-то насквозь пропылившийся отчет и потрясая им в воздухе, провозгласил:

— Во! Этот шелудивец хочет, чтоб я это подписал!

Перед сотрудниками не было нужды разыгрывать из себя залихватского бодрячка, но иногда с ним случались дикие приступы безудержного артистизма, когда публика ему была просто необходима. Борисов, понимая, что попал на один из таких приступов, прошмыгнув к своему бывшему столу, с усмешкой наблюдал за происходящим:

— Ну?

— Хорошо, подпишу, — со смеющейся злорадностью приговаривал Рязанов и, послюнявив палец, прилежно прочертил свою роспись со скомканным бантиком-росчерком, оставляя грязные полосы на бумаге. И с небрежной меткостью отшвырнул его на стол Борисову. — На, сам с ним разбирайся.

Узнав в грязной папке старый отчет Кожина, казавшийся безнадежно утерянным, Борисов с раздражением указал ему:

— Юра, хватит паясничать! Я серьезно поговорить пришел.

Однако Рязанов не паясничать не мог.

— Слушаю, — с тонким налетом деланного подобострастия выставил вперед мохнатое седое ухо, немыслимо изогнувшись и склонив голову. «… и повинуюсь!» — договаривала поза.

В первый момент Борисову захотелось во всю глотку прокричать в это ухо грубое трехбуквенное ругательство, чтобы тот оглох. Но сдержался, а разглядев шевелящиеся ворсинки, почти рассмеялся.

— Юр, на тебя студенты жалуются… — улыбка клочьями сползала с лица и глаза, все еще поблескивая, гасли. — Ты что, с Адрианом меня опять поссорить хочешь?

Рязанов внезапно чихнул и, утирая собравшееся в клювик лицо, прошамкал:

— А я этих бездельников должен по головке гладить? Как сам он лентяй...

Борисов, покосившись на пыльную роспись, оборвал:

— Ты мне зубы не заговаривай. На тебя посмотреть, так ты один у нас такой труженик. Адриан, конечно, лентяй, я согласен. А дети в чем виноваты?

— Подумаешь, лишнюю двойку получат, не подавятся.

— Это они для нас с тобой «лишние», а для ребят они — единственные и неповторимые. Работы тебе мало? Вот придут двадцать четыре рта на пересдачу...

— Двадцать пять, — отчетливо проговаривая каждый звук, поправил Рязанов, наконец-таки оторвавшись от вороха мусора. — По списку.

— Неважно. Или ты с них поиметь захотел? — Борисов пошуршал щепоткой пальцев, будто подманивая какое-то животное. — Погорельцев постарается, следующая жалоба будет на меня. Будто я со студентов взятки беру. Все будут пальцем показывать...

Седая птичья головка повернулась к нему, моргая красными глазками.

— На тебя и так показывают: «Не берет». Лучше клади в карман, да помалкивай. Твоей принципиальности — на двоих Палевичей хватит. Даже тот, хоть и вшивый, да не дурак.

Палевич был вообще отдельной темой для разговоров, возмущений и прибауток. Рязанов принимал в штыки каждое его действие или бездействие, а Борисову уже через пять лет надоело налаживать с ним отношения. Единственным, кто почему-то с ним сдружился, был тот самый Петр Олимпов, давешний ухажер Галочки и друг юности Олега. Так или иначе, шутки про Палевича были самыми любимыми. Рязанов, которому облысение никогда не грозило, называл его не иначе, как «вшивый Санька». Олег, с некоторых пор замечавший досадные симптомы той же напасти, в шутку его урезонивал: «Ну где ж у Саньки вшам-то водиться?», на что моментально следовал пошловатый ответ: «Ессно, не в голове.»

Борисов повел носом — от заместителя уже попахивало. Когда тот успел нализаться — неизвестно. «И где он водку берет? Неужели в мой холодильник шастает?» Машинально скручивая в трубочку несчастный димин отчет, прикидывал, стоит ли продолжать разговор. В общем-то, способности рационально мыслить Рязанов далеко еще не утратил, но находился в состоянии блажной вдохновенности.

—… Молодой ты еще, все тебя учить надо. Репутацию подмочить не бойся. Коля Вагнер на твоего Погорельцева чихал и ты начихай. Неужто «за спасибо» должность брал? Небось, до сих пор по карманам ветер свищет?...

Борисова аж передернуло.

— Вот это тебя не касается! От Галки уже наслушался. И Николаем Петровичем не попрекай, с 94-го его же дерьмо расхлебываю… Тошно.

— Ага, а сейчас 97-й! Три года получается, — подсчитал Рязанов. — Быстро тебе надоело. Уже увольняешься?

Принимать руководство после кого бы то ни было — неблагодарное занятие, тем более в его ситуации. Когда скромного заштатного сотрудника ареопаг4 ректората прочил на должность невесть за какие заслуги (черт, пришлось брать опять-таки из-за семьи!), а от прежнего начальника, будто в виде духовного наследства, достается тебе такой зам. «Зам-булдыга». Несмотря на то, что собеседник начал его серьезно раздражать, Борисов, не желая, ссоры, собирал остатки дипломатизма. Сухо напомнил:

— Не хочу я с тобой об этом говорить. Лучше работай, как надо, и лишних проблем не создавай.

— Вот стану начальником, тогда и буду работать, — покачал ногой Рязанов, радостно фантазируя на свежевыдуманную тему.

— Тьфу! Пить сначала брось, а то вовсе уволю, — съязвил шеф, поднявшись из-за стола и издевательски пританцовывая плечами, прошелся к двери. Уцепившись за косяк, оглянулся и бросил спокойно и серьезно:

— Курсовой у «пятых» не губи, а то Адриан Георгиевич меня сам с деканом поссорит, Юр.

Тот, вероятно, даже плохо расслышал фразу, но в ответ бойко забурчал:

— А мне плевать на замдекана, наплевать на замректора, — боже, такого названия даже нет! — наплевать на замминистра, наплевать на президента, а также на Организацию Объединенных Наций! Меня ничего не касается.

Затем, посоображав еще секунду, добавил:

— Да. И на межгалактический разум мне тоже плевать. Пусть он существует совершенно автономно от меня.

А Борисов, наплевав на бредни Рязанова, скрылся в кабинете, как в берлоге.

С досадой забравшись на место, долго и въедливо пересчитывал подписи на жалобе, как будто это могло что-либо изменить. Красивое число 25 засело ему в голову. Нет, никакой двойной нумерации, двадцать четыре — и точка. «Мертвая душа», или Юрка просто напутал? Или… «Да ладно, брось, какая разница 24 или 25, все равно наверху бюрократической лесенки никто считать не будет.» Один недосчитанный человек — и предлог, чтобы не пускать листок в свободный полет по сонному царству бумагожующей волокиты… Тем обиднее было, что Юрий не дал договориться с собой по-хорошему, словно его это и впрямь «не касается», иногда он бывает просто невыносим.

Олег всегда смотрел на Рязанова снизу вверх, восхищаясь им когда-то как своим преподавателем, потом — как старшим советчиком и товарищем, а вот теперь просто как другом. Только старался не показывать.

—… А ну тебя к черту! — полувслух-полушепотом прошипел Борисов, выдернув что-то из кармана пиджака, и шмякнув этим «нечто» об стол.

Все тот же грязный бантик-росчерк из пыли на бумаге. Димин отчет на студенческую конференцию-95. «Шелудивец». Таких шелудивцев надо было еще поискать: отдав работу Рязанову на предварительную подпись в отсутствие Борисова и обнаружив пропажу, Кожин буквально носом перерыл весь кафедральный мусор в поисках черновиков. Но, не найдя способа восстановить утраченную информацию, бросился писать доклад заново. До подачи трудов на суд оставалась пара недель, и проделать двухсеместровую работу за такой срок было просто нереально. Юный завлаб (а первым распоряжением, сделанным Борисовым-заведующим, было именно назначение Кожина главой лаборатории) не жаловался, он просто засыпал на занятиях и на рабочем месте от усталости. Олег Иванович, видя, что у его подопечного все валится из рук, не выдержал и подарил ему пару собственных завалявшихся поделок. Благо, что организаторы конференции особо не вчитывались в детские писульки, а «разводили сальто с бульдой и филькину грамоту» (опять-таки bonne-mots5 все того же Юрия Рязанова!). Гордый Дима брать не хотел, но купился только на то, что заявку на его участие снимать было поздно, а в противном случае он сорвет галочку по работе со студентами своему шефу. Шефа Дима уважал.

«Все б такими «шелудивцами» были, черт возьми.»

Аккуратно опустив доклад Кожина в дипломат, Борисов решительно вытащил из кармана золотистую «игрушку» -ручку. Движением фокусника привычно щелкнул ее затвором и с едким нажимом (спеша, чтобы не упустить своей решимости) начирикал визу и подпись: округлую пару инициалов и прямой, летящий, с острым изломом посередине, разряд молнии.

После обеда он проводил семинар у своих второкурсников. В его бытность студентом таких называли «утюгами». Уже почти оперившиеся, за два неполных года познавшие все хитрости и уловки учебы в вузе. Конечно, не такие любопытные и лопоухие, как первачки-«козероги» (по тогдашней терминологии), однако пока что обаятельно несведущие в делах специальности. В ком-то уже виден ум, хотя вместо слова «поляризация» упорно говорит «параллизация». Меньше чем через полгода все они станут Студентами, прожженными и остепенившимися. Хотя нынешний третий курс, похоже, взрослеть так и не собирается.

«А, черт. Ладно, пустяки.»

Под конец пары заявилась Алла и таинственным голосом поведала, что видела в столовой проректора по науке, и что тот вызывает Борисова, желая сообщить какую-то новость, кажется, даже хорошую. Застать неуловимого и вечно занятого проректора было соблазнительно, поэтому он решил не дожидаться до конца. Укладывая бумаги во внушительную черную папку, объявил:

— Можете отдохнуть. Только сидите тихо, сейчас идут занятия. Через полчаса приду.

Энергично вышел и, юркнув на запасную лестницу-курилку, спешно спустился в столовую. Узнав, что проректор буквально минуту назад ушел, выскочил и рванул через двор. В этот момент им можно было залюбоваться: размашисто, но плавно бегущая элегантная бело-черная фигура без пиджака, с развевающимся галстуком ярко выделялась среди весенней пестроты.

Заметив Колобка, прохлаждающегося на заднем крыльце парадной лестницы, Борисов помахал ему рукой и, пожимая плечами, прокомментировал:

— Бегу, Андрюш, бегу! Начальство зовет!

Помимо проректора по науке, ему удалось застать и второго — по хозяйству. Начальство, как всегда, темнило, но новости оказались действительно приятными: наконец-то переводили лабораторию их кафедры, стоявшую во дворе. Борисов потратил, наверное, года два, чтобы добиться этого, только ректорат туманно разводил руками: «Да, здание действительно находится в аварийном состоянии… Министерство пока так не считает.» Все-таки из горуправления удалось выбить какое-то завалящее помещение вроде погорельцевского подвала. Вот-вот должны были прийти документы, а перевозку оборудования должен взять на себя он, Борисов О. И.

Закончив разговор, внешне гладкий, но как всегда путаный по сути, он мысленно потирал руки. Уже стоя в дверях, перекидываясь фразами на пороге приемной с нагловатой, но умевшей полюбезничать секретаршей, он снова увидел Колобка.

Лаборант был озабочен.

— Олег Иванович, можно вас на минутку?

Борисов склонил голову к правому плечу:

— Что, Андрюш? Я уже собирался...

— Звонила ваша жена. Очень волнуется, просила перезвонить. Дома что-то случилось, — вздохнул Колобок.

— Ничего не сказала? — Борисов хмуро сдавил папку пальцами.

Кажется, он случайно задел кнопку, и ремешок расстегнулся. Бумажки и конверты посыпались на пол.

— Извините, — напряженно улыбнулся он в сторону секретарши, опустившись на корточки. Моментально сгреб бумаги с ковра и прикрыл дверь. Колобок спешно бросился помогать шефу.

— Опять сынок что-то учудил? — бросил тот.

— Не знаю. Никому ничего объяснять не стала. Будет разговаривать только с вами.

Через пять минут он уже звонил ей на работу, но жены там не оказалось. Впрочем, словоохотливые дамочки из Галиного отдела уже успели поведать ему половину истории. Перезвонил домой.

—… Как «ничего не нужно»?.. Еду немедленно.

Уходя попросил Алову:

— Алла, если не занята, почитай свое моим гаврикам. За мной должок — целая пара.

Троллейбус был как всегда полон до отказа. Хуже этого был только автобус-экспресс №716, прозванный «семьсот-веселым» за то, что пассажиры (а в их числе и сам Борисов!) выходили из него иногда даже с оторванными пуговицами. По иронии судьбы, приобретя должность, он потерял машину. А все благодаря — как, однако же, нелепо звучит это слово в таком контексте! — выходкам сына.

Тот опять принялся за старое.

Из двух объяснений — жены и ее коллег — складывалась простая и понятная история. Димка украл из сумочки у Галиной приятельницы баночку каких-то лекарств и пошел пьянствовать на склад. Видимо, он что-то перепутал или переборщил — ему стало плохо. Его нашли почти без сознания возле служебного туалета, однако Галка вызывать врача не дала, а забрала его домой. Пыталась поить его марганцовкой, но он закрылся в ванной и затих. Выломали дверь, а он просто спит и не может проснуться. Впрочем, будить его она тоже боится, потому что «он с собой чего-нибудь сделает».

«Тоже мне, «ох, рано встает охрана». В армии с ним бы так не нянчились...»

Мысль была не то досадливой, не то снисходительной, но все-таки больше обеспокоенной.

Возле рынков в жуткую толпу всунулась еще и женщина-контролер.

— Ваши билетики! — молодой голос звучал резко и противно.

Борисов честно полез во внутренний карман пиджака за проездным и остолбенел. Авторучка! На всякий случай пошарил еще раз: паспорт, проездной, таблетки, расческа, карандаш… «Parker» пропал. Осторожно похлопал по кармашку сорочки. Пусто.

Клал же ведь на место тогда, в ректорате...

Наверное, у него было очень испуганное лицо, потому что поддатенький гражданин сбоку, подмигнув, прохрипел осипшим басом прямо на ухо:

— Что, брат, худо?

— Еще хуже, — машинально ляпнул Борисов. «Ручку потерял! — мысленно огрызнулся на самого себя, неловко убирая ладонь с груди. — Может, в папке?»

С трудом отвернулся от заспоривших контролерши и поддатенького. В такой давке лезть в дипломат было бессмысленно.

Кстати сказать, Галя действительно как огня боялась Димкиной армии. Ее мучили призраки страшной дедовщины, которая существовала всегда, даже в хорошие времена, начавшись едва ли не со времен Красной Армии (если не раньше!); но влияние гласности в средствах массовой информации, умело разукрашивающих любые факты в худшую сторону, только усугубляло ее паранойю. После аварии с «копейкой», мадам Борисова спятила окончательно: сынок умело распустил сопли, которые она тут же принялась тщательно вытирать. Димка, привыкший к материнским поблажкам, потребительски канючил, на что та отвечала с чисто профессиональным подходом многоопытного, хоть и неформального, товароведа.

И она старательно намекала мужу о том, что неплохо было бы устроить сына на работу. Борисов понимал, что означают эти намеки: его связи в области так еще и не развалившейся до конца оборонки, могли позволить трудоустройство балбеса Димки в такие места, где и сам факт приписки к данному предприятию был равнозначен службе в армии. Благо, такие места существовали даже до сих пор. Однако Борисов был серьезно обижен выкрутасами сына и разочарован в своих надеждах, и действовать не желал.

— Олежка, может похлопочешь за него?

Он жестко отрезал в ответ:

— Нет. Не могу. Разговор короткий, — и тут же пояснял: — В институт учиться не пошел — раз. Машину разбил — два. Устраивать на работу не буду, пусть хоть дома в потолок плюет. Мне все равно.

Между прочим, чокнутый кооператор Димка вот уже год сидел дома, плевал в потолок, водил девок (почему-то каждый раз разных) и, соответственно, никаких денег не делал, а проедал честно заработанное отцом и также честно наворованное матерью. В общем, «отдыхал от десятилетнего умственного напряжения», как говорила мамаша, как только умел.

В какой-то момент Галина оскалила зубы:

— Не можешь ты или не хочешь, мне все равно. Да я получаю побольше тебя, уж воткну куда-нибудь. Я нужным людям лапы мазать умею, не то что ты.

Сказано — сделано. Кое-как приткнула сына в охрану при своем магазине, и Борисов успокоился: теперь сынок проедал свои собственный деньги, хотя зарабатывал их с большим скрипом и явным нежеланием. Борисов со спокойной душой прибарахлился компьютером, ибо просиживать долгими вечерами в вычислительном центре на работе было утомительно. Да и вообще он стал быстрее уставать, и все чаще приходил домой с больной головой и ломящими плечами: на нервной почве защемляло застуженную шею.

В 92-м подошло Димкино совершеннолетие. Армия стучалась в дверь кирзовым сапогом. Галя, понимающая, что от мужа она денег не получит, вертелась сама. Димка же, наоборот, тупел все сильнее и ничего не желал слушать. Правда, однажды ни с того, ни с сего закатил пьяную истерику, забравшись под кровать и слезно взвыв оттуда: «Мама! Не хочу в армию! Сделай что-нибудь!» Борисов, увидев концерт, вслух искренне, от души посмеялся над сыном: а как же еще можно было отреагировать, увидев, как здоровенный шкаф 18-ти лет от роду в страхе прячется под своей кроватью, как пятилетний ребенок и рыдает там горючими слезами и голосом резаного бегемота? «Димка допился» — констатировал он, а пришедшая в ужас Галя не могла ничего поделать. Борисову пришлось самому выковыривать Димку из его укрытия и отпаивать нашатырем6, только испытанное народное средство действовало плохо — сын никак не мог прийти в состояние здравого рассудка.

Несмотря на то, что липовая справка со смехотворным диагнозом «спинномозговая травма» была закуплена Галиной в поликлинике, военкоматская медкомиссия заграбастала призывника осеннего призыва Дмитрия Борисова в собственную санчасть для перепроверки достоверности данных. Галя суетилась и пыталась совать взятки и туда, дабы избежать раскрытия фальсификации, но один мудрый и принципиальный доктор, председатель комиссии, ей этого не позволил. Борисов почуял неладное, когда этот доктор вызвал их с женой для приватной беседы и пошел туда с опаской.

Галя сидела с благочестивым видом, но явно приняла оборонительную позицию, что было видно даже по ее позе. Сам — понуро, сложив руки между колен и неловко переводил потупленный взгляд с мощного профиля жены на библейский лик пожилого еврея. Он тянул.

—… Вы хотите знать мое неофициальное мнение? Мы обследовали вашего мальчика: почти здоров, однако...

Борисов заставил себя поднять голову.

—… психическое состояние оставляет желать лучшего. Дело не в диагнозе, — он шлепнул на стол бумажную папку личного дела. — Это липа. Поведение, физические реакции и анализы говорят одно: ваш сын довольно давно употребляет наркотики.

Борисов быстро оглянулся на Галю: такое оказалось новостью даже для нее. Отвечать на классические расспросы было мучительно для обоих, только он заставил себя остаться до конца, а она все же ретировалась. Библейский доктор, подводя черту, заявил наедине:

— Ваша жена так старалась, чтобы мы не нашли у мальчика «ничего неподобающего». Я пойду вам навстречу: благовидная резолюция о непригодности должна помочь вам принять все необходимые меры без нашего силового участия. Не так ли?

Пришлось пожать ему руку.

Так или иначе, чете Борисовых пришлось посмотреть фактам в лицо. Галя причитала что-то вроде: «Димочка, сыночек бедненький, сбился с пути истинного» и плакала в платочек. Олег Иванович переживал тоже, но более шумно: первое, что он сделал, был скандал для сына, с истошными криками всех членов семьи, хлопаньем дверями и закончившийся головомойкой с мордобоем. Пострадавший Димка (несмотря на разницу в весовых категориях, верткий отец без труда справился с неповоротливым наркоманом, у которого была очень плохая реакция) признался во всем. И в том, что «катал баб на тачке» уже «под кайфом», и что так старательно юлил от медкомиссии затем, чтобы его пристрастие к «глюкам» не рассекретили. Вполне понятно, что и его вытье под кроватью происходило от того же. «Теперь доволен? Забраковали, и подавись этим!» — злорадно подытожил Борисов все вышесказанное и вышесделанное.

Хотя последствия такой накладки перед государством постарался замять — чтобы не было мучительно стыдно перед ним же.

Вскоре после этого Борисов где-то подцепил жуткий грипп и слег. Тяжело и муторно болел, долго не выздоравливая. Лихорадило. Вместо снов мерещилась какая-то чушь про работу, машину и Галку с Димкой. От надсадного кашля раздирало казавшуюся оттоптанной грудь и спину с больной шеей. Молодой участковый врач с козлиной бороденкой обрадовал: «Поздравляю, мужик. У тебя осложнение. И сердечко сильно портачит. Поправишься — ЭКГ пойди сними».

Снял на свою голову.

Приехали. Здравствуй, гипертония!

Димка мирно спал, полусвесившись с покрытой клеенкой кровати, дежурный таз был выставлен рядом, испачканная одежда заботливо перестирана хозяйственной Галиной. Как большинство женщин, она умела заставлять себя браться за дела в любом состоянии. От Борисова действительно ничего не требовалось — разве что починить дверь, но это была не такая уж срочная работа. Просто он чувствовал, что Гале нужно с кем-то поговорить, выплакаться и выругаться.

… Ручку свою он так и не нашел: ни в костюме, ни в дипломате. На следующий день он обыскал весь кабинет и даже как бы невзначай заглянул в ректорат, однако безрезультатно. Пришлось купить какую-то дешевку, внешне чем-то напоминающую драгоценный «Parker», но подружиться с ней не смог. То барахлила она, то он оставлял ее где попало.