ПАЛЕВИЧ

… Уже начал подходить к концу и май. Двадцатое число, аванс.

Несуразный месяц. Добрая его половина пропадала в бесцельных и неопределенных празднично-выходных днях, так что получать за него и в хорошие времена было почти нечего. Как всегда — на носу день рожденья. Сколько раз Борисов зарекался его отмечать, но на работу приходилось тащить бутылку, а дома — устраивать безжизненное семейное застолье. Только когда приезжала его родня, выходило веселее.

И все-таки, хорошо — разгар весны, брожение умов...

Кафедра собралась почти вся, в приподнятом настроении, нетерпеливо ожидающая денег. Перешучивались, вслух строя планы. В дверь ворвался оживленный Рязанов и взбудоражил присутствующих новым слухом:

— Это что! Вот бухгалтерия грозилась еще и получку дать. Страшная куча денег, говорят. Долги за декабрь.

Борисов маялся — с деньгами что-то затягивалось. Досадно, но именно сегодня застревать в институте надолго он не собирался. После обеда надо было еще наведаться в министерство, чтобы проверить, как идут дела с бумагами на помещение. Сюда же он заехал исключительно за авансом. И вот, на тебе...

Дело было даже не в Палевиче, при всей своей основательности, раздатчик нерасторопностью не отличался. Просто сама бухгалтерия не справлялась с таким наплывом денег и людей — таких же скромных раздатчиков. Юркие гонцы-лаборанты проворно шмыгали между кассой и кафедрами, потихоньку разнося слухи. По их словам кассирша уже начала огрызаться, что на всех не хватит, что у нее уже голова кругом пошла и, что она вообще сейчас закроется и уйдет, если будут продолжать хамить.

—… Галку б мою им туда… Она бы живо всем — кузькину мать с козьей мордой… А, Юрик? — попытался сострить Борисов, подначивая друга.

На плохо слепленную шутку тот почти не среагировал.

Мысленно плюнув на всю компанию в преподавательской, Борисов тихо убрался в компьютерную. Там возился Кожин, и у него тоже что-то не ладилось.

— Распечатывал тут на головной машине — «сетка» вылетела...

Борисов невнимательно пролистал распечатку, вяло пожурил молодого завлаба за оплошность. Кажется, у них обоих голова была занята не тем, чем нужно. Уходя, от Кожина, рассеянно бросил:

— Дим, только не надо делать из хорошей работы плохую. Подумай.

Спрятался ото всех в кабинете. Скинув пиджак, забрался за стол. Потянулся, закинув руки за голову, опираясь лишь на краешек сиденья да плечами на спинку стула. Постарался расслабиться. Покосился на потолок, будто пытаясь видеть сквозь стены: там, двумя этажами выше, ровно над помещением кафедры, находилась злосчастная бухгалтерия.

«Ну и где наш Палевич-сан?»

Палевич священнодействовал. Вообще-то импульсивный Борисов с белой завистью удивлялся его способности отстоять час в муторной и нервной очереди в кассу, не потеряв при этом внимательной бдительности. В основном, скучающая очередь занимала себя сплетнями, чтением, кроссвордами или томительными перекурами, однако раздатчик ПР-6 свободно мог обходиться и без всего этого.

—… Олег Иванович, откройте.

В дверь скребся Палевич. Борисов встрепенулся, стряхивая оцепенение, и заспешил к дверям. Быстро щелкнув замком, отпер.

— Денежки принес? Проходи… — добродушно приговаривал он, но, столкнувшись взглядом с Палевичем, заткнулся.

Вид раздатчика ему не понравился. Сквозь обыкновенную стабильную собранность выражения все равно можно было угадать его настроение. Сегодня эта собранность была холодной и пасмурной. «Так, какая муха тебя укусила?»

Тот выложил ведомость на стол:

— Распишитесь.

Мужчины уселись друг напротив друга. Раздатчик привычно отсчитывал купюры из аккуратной стопки в руке, едва слышно посапывая носом, и начальник так же молча поглядывал на него, следя за процессом. Подсознательно подхватывая эту недобрую церемонность, пересчитал сам и только потом взялся за ведомость. На середине росчерка шарик заклинило.

— Чертова ручка, — буркнул Борисов, старательно дохнув на кончик стержня. — И где только мой «Parker»?

Набухавшее молчание Палевича вдруг прорвалось:

— А где наши премиальные, Олег Иванович? — вопрос был жестким, но вполне спокойным.

Все стало на свои места, окончательно. Борисов, склонив голову к правому плечу, упрямо расписывая заевший шарик на клочке бумажки. «Вы». Значит, будет серьезный разговор.

— Неприятно стало? А, Палевич? — отозвался Борисов, с силой дочеркивая роспись

— Все шутите. Непорядок просто.

Начальник чинно вытащил из пиджака портмоне и, продолжая ту же игру с суховато-демонстративной официальностью, на виду сунул туда деньги. Взглянув в лоб на раздатчика, покровительственно указал ему, но все-таки не без тени какой-то извинительности:

— Саш, давай потом поговорим? Меня министерство ждет.

— Подождет. — С лукавой ноткой ухнул тот, усмехаясь одним уголком рта. — Я много времени не займу.

Привставший было Борисов снова опустился на стул, сложив обе ладони на так и не убранный кошелек. По тому, с какой непринужденной бесцельностью медленно покачивались руки Палевича, будто обнимающие невидимую сферу, он понял, что Сашка обосновался здесь как хозяин положения. Что разговор он вынашивал долго и просто так не уйдет.

— Ладно, выкладывай.

Палевич дотронулся до листка ведомости.

— Четверых вы оставили без премии. Почему?

— Вам по списку, а? — жестко съязвил Борисов.

—… Притом, двоих систематически оставляете, — раздатчик будто и не заметил реплики начальника.

— Кого, Аллу с Петей, что ли? — нарочно удивился последний, но быстро сменил тон. Устало вздохнул: — Алла с больничного не вылезает, то больница, то санаторий. То со мной, то с Петей лекциями меняется… При всем желании не могу, права не имею, Саш.

— Так, а Олимпов? — осведомился тот. — Старых друзей шерстите?

— Алкоголик он, твой Петя, — сумрачно заметил Борисов, легонько похлопывая себя по груди чуть ниже завязки галстука. — сам знаешь, что у него характера нет. 15 лет ведь за тобой гоняется, угнаться не может… А раз деньги завелись, так и будет пить.

— Что-то не понял, разве я пью?

— Зато халтурите вместе. Петька — золотая головища, а занимается бог знает чем. Если б по-честному халтурили, а то ведь просто гребете под себя...

— Завидуете? Что Олимпов деньги зарабатывать научился?

— Я вам, кажется, не мешаю. Ни ему, ни тебе.

— Надо же! Между прочим, дальше по алфавиту — "Палевич", — напомнил раздатчик, по-тигровому улыбаясь с таким невинным видом, будто говорил не о себе.

Борисов недобро зыркнул на золотистый зуб, сверкнувший в краешке улыбки, и брякнул, подыгрывая в тон:

— Да, а ты слышал, что этот Палевич мне доклад на конференции провалил?

— Я же предупреждал, надо было другую тему подавать — вы не послушались. — Палевича было совершенно невозможно смутить. Борисов уже начинал раздражаться этим спокойствием.

— Подумаешь, накаркал. Сиди теперь без гранта7 да помалкивай. Значит, тему не доработал.

Палевич скосился на начальника. «Не учи, а шеф? Я уже вырос, сам учить умею.» — дочитал в его выражении последний. На таких конференциях могли перевернуть с ног на голову любую разработку, однако Борисов не мог отказать себе в удовольствии лишний раз пикировать Палевича.

—… А Рязанов? Юрия Александровича вы за что?

— Теперь его защищаешь? — насмешливо спросил начальник, потихоньку раздергивая и без того уже отпущенный узел галстука. — Жалобу на него написали.

— Кто?

— Как «кто»… погорельцевские. Всей группой.

— Покажите.

— Не могу-с. Уже подшил и отправил. — Несмотря на игривый тон (Борисова так и подмывало паясничать), сказанное было правдой.

— И вы уверены? Погорячились вы, Олег Иванович, — туманно изрек Палевич.

— А я что, должен был ею задницу вытереть?!

Борисов уткнулся куда-то вниз, полезши рукой за дипломатом. Поставил его на колени, приоткрыл. Втолкнул раздутый кошелек и с громким щелчком защелкнул замочки. «Все, разговор окончен.» Палевич делал вид, будто не замечает всего этого, словно нарочно действуя ему на нервы. Тихо стащив листок ведомости и элегантно шелестнув им в воздухе, продолжил:

— Гляжу, у вас тут любимчик образовался...

Борисов, пристраивающий дипломат около стула, исподлобья вопросительно скосился на раздатчика.

— Кожин Дэ Вэ, — подсказал Палевич.

— Ну, что тебе еще не нравится?

— Балуете вы его. Как родного. Опять премия.

Борисов, вставая и накидывая пиджак, пробормотал под нос:

— Молодой еще, неиспорченный. Трудится, как пчелка. — А вслух добавил: — Николай Петрович тебя доцентом пристроил? А фактически ты — «старший преподаватель». Понятно?

Борисов отмахнул ладонью полуотставленной руки по направлению к двери, звякнув надетым на указательный палец колечком ключей. «Выметайся.» Палевич хмыкнул, пожал плечами и с достоинством, с легкой и величавой развальцой, направился к выходу. Всем видом показывая презрение даже к возможной угрозе понижения.

… По дороге Борисов пытался читать газету, склочная пустопорожняя болтовня бульварной «толстушки» под мерный перестук метро проходила сквозь мозги, не оставляя в них заметного следа. Вроде бы — идеальная жвачка для ума, но Борисову все равно было как-то не комфортно — перед глазами между строк плавала толстая рыжая морда в очках, отвлекая от чтения.

Чертов Палевич… Нет, он действительно отнял не более получаса, но пришелся абсолютно некстати. Настроение было поганым. Плюнуть бы сейчас на все и уехать домой. «Да ну тебя к черту! — досадовал Борисов то ли на себя, то ли на Палевича. — Из-за такого пустяка… Не сегодня, завтра бы приперся.» Вдруг возмущался, будто нащупывая через это зацепку к причине своей нетерпимости: «Тоже мне, борец за справедливость! Сам напортачил непонятно что, теперь красуется. — И тут же осаживал себя: — Хотя, с другой стороны, можно было бы с ним и помягче. Кто знает, какие у него там отношения...»

Ну и что, собственно, произошло? Конференция как конференция. Они с Палевичем выступали уже под конец, когда внимание жюри стало потихоньку растекаться. Никаких эксцессов: он сам — с короткой преамбулой как руководитель кафедры, Сашка — как непосредственный разработчик. К речи придраться невозможно: четко по существу, убедительно — вполне ладно скроенная тема. То и дело обращался к плакатам, а плакаты-то — сказка… Вдруг поднимается та старая ведьма, некто академик Леонова, пресловутая в своих кругах дама… Сонное собрание заметно оживилось. Нет, никакой свары, правда, она не устроила, но Палевича быстро заткнули за пояс. Что-что, а провалы со спецэффектами она делать умела.

… Ну не мог он с ним помягче, не мог. Персона раздатчика вообще вызывала в нем тихое раздражение, чего бы ни касались их взаимоотношения. Уверенный и спокойный Палевич не имел никаких видимых недостатков. Дисциплинированный, исполнительный, сдержанный… Да и явно подпольных гадостей за ним не замечал даже сплетник Юрка. Халтура? Ничего особенного. Неужели Сашка прав, что он, Борисов, в каком-то смысле приревновал к нему Петьку Олимпова? Конечно, прав. Палевич всегда колол прямо в глаз, минуя брови.

Если между ними что-то всерьез не ладилось, Борисов после таких разговоров возвращался домой полубольным. Иногда не мог успокоиться до ночи.

—… Разогнать бы их всех… к черт-товой бабушке! — с шуточной рисовкой подначивал он, когда раздражение проходило. — А, Галк? Ведь гадюшник, не ужи — кобры… очковые по коридорам ползают.

Взаимные уколы за оплошность. Только что допущенную или неминуемо назревающую… На этот раз промахнулся Палевич. Повод?

К сожалению, не повод. Формально он виноват: не удержал престиж команды, про его собственный и говорить нечего… Да и неформально — тоже. Восстановить против себя Леонову — уже кое-что значит. Притом началось все это далеко не вчера. Неважно, с разносом или без, а грант провален. Раз. На носу — перевод лаборатории. Два...

Борисов знал, что помещение придется переводить по большей части за свой счет. И им пора потуже затягивать пояса. Надо было сказать? Отчитываться перед Палевичем за перераспределение средств — вот еще, велика важность… Тем более что он слишком неглуп, чтобы строить из себя такое непонимание.

Вымещает злость за Леонову?

«Старых друзей шерстите?»

Нет, всерьез швыряться такими кадрами было глупо: Петька — голова, а Сашка все-таки руки. «Друзья...» Действительно, неудобно — вроде бы когда-то таковыми считались.

«Нет, правильно, пусть хоть разок все обмакнутся. Похлебайте, что сами напороли. И Юрка тоже.»

Да, правильно.

Будто дочитав диалог с самим собой как газетную статью, Борисов свернул «толстушку» и, свободно поднявшись с сиденья, шагнул к дверям, хотя выходить ему было еще рано. Просто чтобы вместе с позой переменить и мысли.

Только вдогонку в них звякнуло, как напоследок звякает что-то смертельно важное, которое порой так силишься вспомнить.

«И Димку Кожина ведь еще приплел. Его-то к чему?»

Когда встал вопрос об уходе и отъезде, неподъемная картофелина Вагнер проводил все больше времени с Борисовым, выпытывая его мнение о кандидатах. Мол, рассуди, как человек посторонний. Неказисто, зато понятно: чтобы потом отдать его на растерзание проигравшей стороне — мол, якобы принудил к решению. Олег Иванович воспринимал войну противоборствующих сторон спокойно — ну, дерутся за цацку, дальше что? Высказывался политкорректно, хотя, конечно, втайне надеялся на Рязанова. Другое дело, что олимпийское спокойствие Вагнера выглядело абсолютной халатностью.

Бугор остерегался передавать дела Рязанову. Тоже прозрачно — в качестве временного начальства он хорош. Однако те проблемы, которые столь долго игнорировал Николай Петрович, надо было решать. Юрий бы точно пустил все на самотек. Он, конечно, продержится некоторое время, пока не сопьется или… не снимут за несоответствие. Позор.

Оставался либо Палевич, либо «варяги». При Палевиче все ясно: зам — Борисов (это уже по настоянию Петровича, велика милость), завлаб — Олимпов, старший инженер — Тризов. Либо кто-нибудь по усмотрению Борисова. Кожин, например.

— Он неплохо показал себя за время болезни Рязанова, Олег.

«Потому что симулянт Тризов бюллетенил вместе с Юркой, как пострадавший от совместного отравления.» Спасибо, конечно, но Кожина Борисов мог бы ангажировать и при Рязанове.

Петрович же просто бредил сильно повзрослевшим «юным дарованием» Палевичем. Вот оно и поехало: хорошо известное Олегу МИФИ, оптиковолокно, старая дура Леонова… И все ради того, чтобы Борисов и Палевич как-то попритерлись друг к другу. Что из того сотрудничества получилось, уже понятно.

Как же, будто этот старый картофельный пень не знал, что Сашка с треском вылетел из МИФИ на край света, в МИРЭА, еще на первом или втором курсе?

Женька серьезно занималась своим запущенным курсовиком, извлекая пользу из вынужденной задержки. Несмотря на то, что Рязанов все еще тянул, доподлинно никому еще не было известно, возымела ли свое действие кляуза. По крайней мере, Юрий Александрович просыпаться не желал, но надо было спешить. Женька, как все умные и в меру ленивые студенты, прибегла к испытаннейшему средству — старшему подсказчику, в качестве которого выступал Колобок. И, соответственно, пропадала вместе с ним в борисовской епархии.

—… Ладно, с оптикой ты разобралась? Одобрил? — интересовался Колобок.

Женька усмехалась про себя: всю черную работу по расчетам она тянула сама, но идея сплошь принадлежала ее другу.

— С таким научным руководителем кто не одобрит!

— Загнула! Я всего лишь учебный мастер. Ты с Рязановым не балуй, у него глюки по стенам бегают. Прямо как в «бане».

— В какой бане? — не поняла Женька.

Колобок, довольный тем, что удалось ее купить, пояснял:

— Знаешь нашу лабораторию во дворе? Так это она и есть.

— А почему?

— Заливает постоянно. Тут последний раз Димон прибежал, жалуется: «Там вода по стене бежит.» А я ему: «Это глюки.»

Дима Кожин, шмыгающий между компьютерной и завлабской, всунулся в дверь преподавательской, топорща усы:

— Кто меня здесь всуе поминает?

— Замолкни и сгинь! — в шутку рявкнул на него Андрей. — Здесь вам не тут.

— Между прочим, я хотел бы раскрыть глаза общественности. Эта «баня» исполняла свои банно-помывочные обязанности еще… — Дима не смог осилить собственную витиеватую тираду и, переводя дух, добавил: — В общем, когда в нашем здании был студ-городок МГУ.

Колобок приподнялся на толстеньких руках, негромко «возопил», копируя фальшивую театральную истеричность:

— Иди ты в БАНЮ!

Кожин демонстративно развернулся, пожимая узкими плечами и раскидывая нескладные руки, и послушно сгинул. Колобок ткнул пальцем в Женькину писанину:

— С электроникой лучше к Олимпусу подойди. Разжует, — вывернулся наизнанку, ленясь вылезать из-за стола и крикнул в пространство: — Петр Валерьянович, можно вас на минутку?

В двери появился Олимпов, такой широкоплечий, почти двухметровый и мускулистый, почесывая и без того взлохмаченную сивую башку, а другой рукой (вернее, ручищей) бережно держа тестер.

— Андрей, мне некогда, — пошарил глазами по комнатке, наткнулся на Женьку. — Ба, знакомые все лица… Лычкова, что вы здесь делаете?

Она пустилась в объяснения.

Собственно, Олимпова она хорошо знала — он читал у них ту самую электронику. Половина всех девушек потока тайно по нему вздыхала. Но Женька была явно не из их лагеря. Она лишь сухо симпатизировала ему за мягкое, даже ласковое обращение, юмор, одновременно и тонкий, и грубоватый, но более домашний, чем у Рязанова. Не более. Пресловутое узкое смуглое лицо, карие глаза, ямочка на подбородке… Бред! Все вышеперечисленные достоинства напрочь перечеркивались одним недостатком — вопиющей неопрятностью, в которую входила стоптанная обувь и грязная одежда, а эта дурацкая, отвратительнейшая привычка закатывать рукава выше локтей. Дворовый пес-барбос, лохматый и с репьями по всему загривку… Видеть его рядом с ухоженным и причесанным Палевичем было странно. Палевич, похожий на него и ростом, и комплекцией (чуть более обрюзгший и c брюшком), заслонял его своей кошачьей пластикой. Лысина его, конечно, портила, как и еще некоторые изъяны внешности, малозаметные для непристального взгляда. Но характер и руки — длиннопалые, как у пианиста (чертежник!), с бледной кистью, но нежно-розовыми ладонями — запали в душу...

—… Ага, совсем срочно. Полчаса подождать хватит? — предложил Петр Олимпов, засобиравшись обратно.

— Да, конечно.

Женька скривила гримасу в сторону его столбнячно прямой спины — благо, что оглядываться он и не думал. А потом снова насела на Колобка:

— Ты что, совсем в этом не соображаешь?

— Гружено больно.

Женя тупо перекладывала свои листки, силясь что-то сообразить.

— Андрюш, ты тут всех преподов знаешь?

Колобок прищурил один глаз: «Ну?»

— Наша третья группа только и говорит что про какую-то Полину. Аж любопытно.

— Видела ты ее. Маленькая такая, как девчонка, — понизил голос до шепота, — к Палычу ходит. Зазнобушка его. Кстати, с вашей, с пятой кафедры.

Вдруг спохватился, метнув взгляд на часы, а потом на листок расписания на стене:

— Ой, а что это я тут сижу? У меня же лаба8! Хочешь, к Димке пойди, на компьютерах поиграй. — Предупредил, видя, что Женя сгребает бумажки и книжки — Вещи можешь здесь оставить. Ничего еще не пропадало.

Вскочил и смешно, с какой-то прыгающей развальцой, пошагал прочь. Женька лениво уплелась к Кожину и засела за какую-то космическую «стрелялку». Дима, обложенный какими-то дискетами и компакт-дисками, копошился то в одной машине, то в другой и пытался развлекать гостью. Но та отвечала неохотно, увлеченная процессом умерщвления гнусных гуманоидов, а также (если не более) диалогом, доносящимся на пределе разборчивости звука из-за стенки:

—… Саш, ты не знаешь, где лежит моя изолента? — невыразительный голос Олимпова звучал в таком же тоне, как у ребенка, заявляющего: «Мама, я описался!»

— Что? Изолента? Может, у Димы в столе?

— Я как раз там смотрел. Пусто. Думал, ты ее куда-то переложил.

— Петя, я ее не брал, — в голосе Палевича прозвучала резкая нотка. — Если ее нет там, ее нет нигде.

Опять Олимпов, но уже тоном заговорщика, со здоровой иронией:

— Опять что ли наш?...

— Не пойман, не вор, — сухо отрезал голос Палевича, словно закрывая тему.

Колобок с Кожиным сидели в компьютерной с наглухо задернутыми жалюзями. Без света, уставившись в мутно-зеленый экран старого ДВК. Колобок усердно тыкал короткими толстенькими пальчиками в клавиатуру, набирая замысловатые вычисления.

— И сдался тебе этот «До-Военный Компьютер»? — подтрунивал Дима.

— Кто у нас лабораторией заведует? — вроде бы некстати хитро переспросил Андрей.

— Ну я.

— Вот тогда пойди и сделай выговор кому-нибудь за то, что «трешки» не работают.

— Тебе же сейчас и сделаю, — парировал Дима, гордо подбочениваясь. — Везет тебе, паразиту, всего лишь диплом сочиняешь.

— Бросай свой диссер, за меня диплом попиши, — скалился Колобок, подкручивая рыжие усики подростковой густоты.

Кожин положил руку Колобку на плечо, грустно усмехаясь:

— Мне работу придется бросать. В фирму кое-как пристроился.

— Как, уже? И когда?

— Неделю назад.

— Мне-то почему не сказал? — Колобок оторвался от своей писанины и уставился на друга.

Дима почесал свободной рукой в затылке, ероша волосы и прошипел нарочно страшным голосом:

— Суеверный я!

— Да ладно, брось. Не смешно.

Дима сложил руки на столе, поставив кулак на кулак, и уперся в эту башенку подбородком.

— Серьезно. Мне за мою фирму надо держаться. Работа денежная. Без денег — семейству Кожиных хана. Тем более, что пополнение в семействе — уже на носу.

— А я бы сказал — где-нибудь в другом месте, — мечтательно потянул Колобок. — А кандидатская — коту под хвост или как?

— Как получится. Ирка смеется — «если бросишь, разведусь с тобой». Невесело выходит, как будто говорит: «Не бросай хоть науку, может, перебьемся?..» Попробую. Дома буду писать, если сил хватит — вкалывать придется допоздна… Хорошо, работа хоть по специальности.

Колобок тихонько ткнул друга кулаком в бок:

— Товарищ Кожин испугался Работы? Да понимаю… Небось пока совсем зашиваешься.

— Ага, — кивнул всей головой, плечами и башней из кулаков Дима. — Мыслимое ли дело: две работы и один диссер. Я привык делать что-то одно.

Андрей-Колобок продолжал все еще серьезно:

— Кандидатскую не губи. Жалко, — и вдруг хитро сощурился. — Старик же без тебя с тоски засохнет...

Дима, подхватив нотку, вскочил и, изображая кадр из известной рекламы, продекламировал:

— «Кореев: не дай ему засохнуть!» Замочи, что ли. Ты же вроде в аспирантуру собирался...

— Передумал. Я в армию иду после диплома. Год офицером — всю жизнь свободен.

— Кто же Старика нашего развлекать будет? — с комичной мрачностью сокрушался Дима.

Колобок размышлял вслух, не без здоровой иронии:

— Женька, приятельница моя… Ей еще долго учиться. Плохо, что она от Погорельцева. Шеф вроде взять обещал, да больше секретарши из нее не получится, наверное...

— Ничего, будет нашему гипертонику кофе варить.

Андрей оторвался от экрана:

— Дим, ему-то ты уже сказал?

— Давно.

— И как его впечатления, отпустит?

— Разочарую: в обморок не падал. Проверещал что-то невнятное, как всегда. Отпустит, куда он денется. Не помрет же он без меня! — уверенно махнул нескладной рукой Дима, брякнув браслетом часов. И потом, без паузы, но совершенно некстати: — Раздосадован мужик: на Рязанова накапали, с Палычем разругался...

Через несколько секунд в коридоре-тамбуре раздался неопределенно ворчащий голос Палыча, то бишь вездесущего Палевича:

— Да что ж вы себе глаза-то портите? Хоть бы свет включили.

Молодые люди дружно повернули головы в его сторону, пытаясь что-то сказать, однако тот лениво удалился, походя щелкнув выключателем.

Дима скорчил рожу.

Да, Борисову было на что досадовать.

Про Палевича он уже успел забыть, но Рязанов его просто удручил. Если ребята еще досмаковывали историю с докладной — неприятный, но все-таки пустячок, утративший актуальность, — то Борисова уже занимало другое.

Через пару дней после аванса Юрик явился на работу в страшном похмельи. Вел лабораторку для задолженников, «вторую обедню для глухих», изрядно напоправлявшись пивом. Вообще-то ему намекнули, что в таком состоянии в «баню» лучше не соваться, оставив работу целиком на откуп Кожину. Только Рязанов свои возможности слегка переоценил. Ох, Юрка! Чудо в перьях, вечный мальчик со сморщенным в печеное яблочко лицом и птичьей посадкой головы.

Возвращаясь на кафедру из туалета с мыльницей в руках, Борисов увидел на парадной лестнице обоих: заботливый Кожин бережно поддерживал под локоть дрожащего и пошатывающегося Рязанова. Завкаф в упор уставился на Юрика, пристально разглядывая мокрое рыжеватое пятно на штанине.

— Ну, что у вас там случилось? — недобро, с вызовом вопросил Борисов, уперевшись одной рукой в бок, а другой нервно пощелкивая мыльницей.

Кожин пустился в объяснения:

— У Юрия Александровича с желудком неважно...

— Спасибо, Дима, — оборвал Борисов. — Можешь идти.

Без слов впустил Рязанова к себе, сухо подчеркивая свое недовольство. Но когда они остались наедине, моментально набросился:

— В лаборатории сблевал? Да? — не сдерживаясь, хлопнул несчастной мыльницей по столу.

Рязанов, скукожившийся на краю дивана, опираясь лицом на костлявые артритные руки, прошамкал из-под ладоней, глухо икая:

— Выскочить-то я успел...

Конечно же, приврал. Да и что он мог сказать: как в душном и влажном помещении его развезло, и сил хватило только на то, чтобы спрятаться в коридорчике и рыгать в ближайший угол? Как обеспокоенный Кожин ко всеобщему веселью и злорадству вытолкал его на улицу, а потом с кружкой воды ждал, когда бедный преподавательский организм хоть немного успокоится?

—… Димку только напугал до дьявола. Уже в медпункт меня тащить хотел. — Юрий пытался бодриться и свернуть разговор на балагурство.

Борисова это только допекало:

— И что же ты не пошел? Стыдно? — рывком распахнул холодильник, раздумывая, дать ли товарищу таблеток или просто обычной водки. Незаметно для себя вдруг снизил тон до обычной досады: — Не могу, позоришь ты меня, Юра. Честное слово.

Обернулся, вновь уставившись на пятно.

— Брюки оботри, смотреть неприлично.

Рязанов нехотя отлепился от рук, но заметив у начальника бутылку, оживился.

— Знаешь, интеллигент, почему Фурманов после сортира руки моет?

— Знаю, — жестко отрезал Борисов, грохая уже ящиками стола: доставал стаканы, укладывал мыльницу.

Глядя на нее, мельком улыбнулся: любимый анекдот, приуроченный к собственной истовой чистоплотности. Потом подсел к Рязанову на диван со стаканами: тот, что побольше, ему, практически на донышке — себе. Почти потеплевшим голосом буркнул тост:

— Наше здоровье, Юр.

— Вот оно, лекарство от всех болезней. — И опять неистребимо подчеркнутое «о».

… — Слушай, Юрик, а домой-то ты доедешь?

— Доеду, Олег Иванович, доеду, — принялся увещевать Рязанов, хватаясь обеими руками за Борисова для прощания.

Невзрачный вид Юрика Борисову не понравился.

— Дай хоть я тебя провожу, что ли...

Проводил. Проехался с ним до самых Подлипок. «Вот, делать нечего...» — ворчливо комментировал он Галке свое опоздание, хотя она никаких оправданий в принципе не требовала.

На душе был какой-то паршивый осадок — все-таки нехорошо с Рязановым получилось. Хотел было пристыдить Юрика да отправить куда подальше. Потом пожалел. Хоть и ближнее, но Подмосковье, да и Юрка давно уже не в том возрасте, чтобы пускаться в хмельные приключения на электричках. Мало ли… Даже в автобус на станции посадил.

Сам Борисов прилично вымотался, но отдыхалось плохо. Вроде бы все как всегда — под неразборчиво воркующий телевизор, с книжкой и бутербродом в руках, на родном диване… Что-то было «не то». И не столько неудобная поза, сколько… Как назло, голова работала ясно, внимательно впитывая чтение, а где-то там, на поднесущей частоте, роились какие-то досадливые и беспокойные полумысли-полуощущения.

Юрка, ну надо ж так...

«И хороший ведь человек, а что творит… И при том — на глазах у всех. Не кому-нибудь, себе хуже делает.» И тут же — холодная и ясная в своей здравости мысль: «Остановиться он не может, вот что творит. Без разбора пить любую бурду — это уже алкоголизм, гражданин Рязанов.»

—… Что, Юрик покоя не дает? — насмехалась Галина, усаживаясь за компьютер, а краем глаза поглядывая на беспокойно ерзающего и непроизвольно порыкивающего мужа. — Тоже мне, председатель общества трезвости...

«Тьфу!!!» Борисов резко перевернулся на спину и прикрыл лицо распахнутой книжкой. И не смог сдержаться от смеха, отчетливо представив себя со стороны, как по утрам обязательно причащается на работе, запершись в кабинете. Те, кто об этом знали, посмеивались, конечно, но в положение входили: все-таки, у Борисова давление. Таблеток он старался не глотать, только если не станет совсем плохо. До сих пор стеснялся неизвестно чего. Да и водку пить при Галке стеснялся тоже...

— Смотрите, из болотца не налакайтесь: козлятами будете, — скалилась она, пока компьютер неповоротливо загружался.

Борисов приподнялся на локте и, глядя из-под книги, смешливо парировал с чинной расстановкой:

— Я-то с ним денатурат не хлебаю, это ты бро-ось! А Юрка-то уже давно — козел… — И вдруг рявкнул, на глазах посерьезнев: — А помнишь, как он тогда на больничный завалился? Целый месяц трясся, думал — не выкарабкается. Чуть на инвалидность мужика не посадили...

Галина тоже возмутилась:

— Да уж куда там! Нянчишься ты с ним, с Димкой так не нянчился. А то что сын родной устроил, ты уже забыл?

— Гал, ты опять?

Конечно, она имела в виду 93-й. Нет, ЭТО он еще помнил.