КАЛЕЙДОСКОП

Все события и персонажи вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми и ситуациями случайно.

«Заведующий кафедрой ПР-6 Борисов О.И.»

Эффектная черная табличка на его личном кабинете. Рядышком — крохотная завлабская, где помещаются только столик, до самой столешницы набитый драгоценным лабораторным «барахлом», и обшарпанный стульчик молодого завлабораторией Димы. В общем-то, сама кафедра и состояла из пяти-шести комнатушек, отгороженных от общего коридора дверью с кодовым замком. Так, лаборатория, компьютерный зал, преподавательская, холл...

Кабинет — в самой глубине.

Сесть, тихонько почитать газету или проглядеть конспект перед лекциями, попить чайку или даже вздремнуть. Конец апреля, но жара уже почти летняя. Скоро май, а там — один за другим ученые советы, сессия, аспиранты… Отдохнуть от забот и беготни, от собственной официальности и извечной подтянутости — тоже. Побыть, так сказать, "дядей Имярек с улицы", Олегом Ивановичем. Без пиджака, повесив его на спинку стула; рукава его сорочки были закатаны до локтей, воротничок расстегнут, узел галстука растянут. Он развлекался, бесцельно гоняя золотистый «parker» по папке для бумаг, ловко подкручивая его проворными пальцами.

По сути дела, дремал. Хотя 47 — пока еще не тот возраст, чтобы иметь право спать на ходу.

Из-за этой бездельницы Громовой ему, образно говоря, выкручивал руки АХР. Еще в пору генеральных пертурбаций Вагнер посоветовал:

— Громову — в аспирантуру, не пожалеешь. Туда же, до кучи — в «мифическую» разработку. Хорошо, конечно, деньги, аспирантская ставка, но тупа, как пробка. Вот и приходится ночами ее бредни переправлять. Вместо нее же работал Кожин. Да, студконференция-95. Громова сдавала кандидатский минимум, и ей пришлось срочно лепить необходимые по учебному плану публикации. Тихонечко переписывала белиберду из пустого в порожнее.

Кожин оказался несколько нетипичным вечерником, которого мало устраивала тупость вменяемой ему программы. Причины, по которым он оказался на кафедре, Борисов прекрасно понимал. Во-первых (и в главных!) — набираться ума в непосредственной близости от реальных работ, глядя хотя бы на те же лабы изнутри. Во-вторых, сказывалось (наверняка продиктованное родителями) желание иметь хоть какой-то стаж в госучреждении. На дневной переводиться и не стал, подрабатывал еще где-то. Поблажек не просил — тем более Вагнеру, тогдашнему заведующему, было совершенно наплевать на его существование. Вращался в основном около Пети Олимпова — на его показное панибратство редко кто мог не купиться. Поскольку старший инженер Тризов был еще хуже.

Потихоньку работал, изредка шмыгал на какие-то курсы вольнослушателя и веселил кафедру, дозволяя Олимпову гордиться своей юной персоной. Поэтому Петру было вдвойне обидно, когда завлабом назначили не его, а Кожина.

Кожинский диссер, хотя и частично затрагивал тему волноводов, однако же никоим образом не претендовал на фундаментальность ИОФАНа. Просто Дима, в отличие от нетребовательной Громовой, терпеть не мог порожнего переписывания с пяти книг, которое, согласно народной мудрости, и есть собственно научная диссертация. Его всегда интересовала обработка экспериментальных данных и программирования. Втихаря он начал кропать ее еще на дипломе. Борисов, впрочем, об этом знал и благоволил этому… Колобок — он же Андрюша Кореев — влился в коллектив незаметно, так же, как и оба Герштанских. Борисов вел на кафедре молодежную политику, в отличие от старого скупца Погорельцева, весьма недоверчиво относящегося к молодым. У того сотрудники были вынуждены сидеть на пяти ставках, включая и лаборантские, обрастив штат мертвыми душами.

… Воротничок расстегнут, узел галстука растянут. Он развлекался, бесцельно гоняя золотистый «parker» по папке для бумаг, ловко подкручивая его проворными пальцами, издеваясь над надписью «Поздравляем с сорокалетием» на папке и авторучке. Говорят, праздновать сорокалетие для мужика — беда. Но он не был суеверен. Да, на сорокалетие тесть отказал ему свою машину. Неплохой, в общем-то мужик, хоть и из девятого управления Кремля. Машину тесть купил себе на 60-летие, горбатый «запорожец». Постоянно возил какой-то хлам, пока не прогнул крышу кузова. Летом 84-го пересел на абсолютно новый, но настолько же лежалый «жигуль-копейку». Самостоятельно водить уже не смог и подписал дарственную после долгих раздумий. «Внука моего, — говорит, — к хозяйству приучай». Последние лет 10 своей жизни гнил в доме престарелых, пока не помер. То ли летом 90-го, то ли осенью 94-го. Все из-за той же машины и внука. Во всяком случае, Олег тогда был болен и показаться на похоронах просто не мог. Вернее, не хотел и был даже почти доволен, что не может.

Сколько лет назад это было? Семь. Семь лет назад. Нет, тогда он был простым кафедральным доцентом, но подарков ему надарили кучу. Кто и что — он уже не помнил. Видимо, что-то очень "ценное", что он тут же спихнул дома жене и сыну. Помнится, тогдашний заведующий был не то в отпуске, не то в командировке. И поэтому за организацию празднования отвечал бессменный Товарищ Заместитель, некто Рязанов, который к тому времени вот уже год не мог очнуться от собственного шестидесятилетия.

Был май 90-го.

Борисов сидел за своим столом в преподавательской, потягивая прозрачную тепловатую газировку из небольшой металлической фляги. Капли срывались с горлышка и падали на лежащий на столе дерматиновый дипломат.

В дверях появился невысокий большеголовый юноша лет, наверное, семнадцати, с наивными голубыми глазами и смешным топорщившимся длинным пухом над губой. Юноша утер вспотевшее лицо и спросил, с трудом переводя дух:

— Юрий Саныч здесь?

Борисов легко подался в сторону вошедшего.

— Нет, молодой человек. Но обещал прийти к часу.

Юноша покосился на огромные часы на худенькой ручонке:

— Уже час двадцать.

Борисов улыбнулся:

— Ну вот, все правильно. Если обещал в час, в два-то точно будет.

— Спасибо, я подожду, — пробормотал юноша, закрывая дверь.

Борисов остановил его:

— Постойте! Может, ему что-то передать?

Юноша помедлил:

— Скажите, ПС-8, первый курс, вечерники, беспокоит.

И тут же скрылся из поля зрения.

Через полтора часа в эту дверь ввалился Рязанов, сухопарый седеющий мужик в сером нескладном костюмчике с топорщащимся галстуком, волоча потрепанный портфель.

— Привет и поздравления! — буркнул он, взгромождая вещи на ближайший стол. — Когда будем праздновать?

— Ладно тебе, рано еще. Три дня осталось, — добродушно заворчал Борисов.

— Может, прямо сейчас и начнем? — наседал заместитель заведующего, протягивая руку для приветствия.

— То-то у тебя портфель такой раздутый. Нет, Юр, я сегодня не буду. Я сегодня на машине.

— Купил все-таки.

— Да, теперь обкатываю. Сам понимаешь, не водил никогда...

Рязанов скорчил уморительно-серьезную рожу и покачал головой:

— А на чем же ты ездил, когда на права сдавал?

— Представь себе, на чайнике, — парировал Борисов и продолжил уже серьезно — Я тебя еле дождался. Еще минут десять — и я б ушел.

Рязанов стоял, опираясь задом на столешницу, и, гибко извернувшись, рылся в своем портфеле, стоявшем сбоку. Бережно вынимал оттуда бутылки и ставил рядом.

— Это хорошо, что дождался. Меня сейчас УМО задержал, а до этого в бухгалтерии торчал. Паршиво — думал, сегодня премию получу, ан шиш. Денег у них, видите ли, нет. До получки, говорит, ждите, — он выставил пятую бутылку — три пива и две водки. — Больше всего времени в «Диете» потерял.

— Я так и думал, Юр. Кстати, тебя какой-то мальчик с вечернего спрашивал.

— Дима Кожин? — переспросил Рязанов. — Он меня уже нашел. Всё уладили.

— Я такого не знаю. На первом курсе ничего не веду. Тебе лучше знать.

— Ну его к чертовой прорве! С юбилеем что-то надо решать.

Рязанов подхватил бутылки с пивом и направился к двери кабинета заведующего. Погремел ключами, ковыряясь в замке. Вошел. Скрипнул дверцей холодильника — белое крыло «чайки» сверкнуло в проеме. Порылся внутри. До Борисова долетало глухое бурчание:

— Не хочу этим шарлатанам стол делать — обойдутся и фуршетом. Хлопнем по стаканчику, да разойдемся. И дело с концом.

Вернулся. Борисов стоял в дверях преподавательской и самодовольно баюкал на обеих руках водку.

— Вот спорим, не долежит до двадцать шестого.

Рязанов мягко изъял драгоценные пол-литры у приятеля и ответил, по привычке нарочито напирая на «о»:

— Долежит! Сегодня уже двадцать третье. К тому же эти три дня меня здесь и не будет, — он снова исчез в недрах завкафского холодильника. Снова до Борисова долетало лишь глухое бурчание. — Зубы буду вставлять. Петрович замечания уже делал: «Студентов пугаешь», говорит.

— Ну и выбрал же время!

— Я его не выбирал. Очередь. Вот год уже жду… — И опять — фирменное нарочитое “о”: — Пенсионер, как-никак. Льготник-с.

Он вынырнул из холодильника. Борисов уже стоял рядом.

— Так двадцать шестого ты будешь или нет?

— Знать не знаю, но знать… хочу. На всякий случай деньги на юбилей Палевичу уже отдал.

— Ты — и Палевичу?! Ты ж его терпеть не можешь.

— Да, а «зряплату» нашу через три дня после получки получать любишь? Уж он-то и в очереди, — многозначительный тычок сухопарым и ногтистым пальцем вверх, — постоит. И за тобой еще побегает, чтоб тебе отдать… Уж у него целее будут.

Рязанов рассеянно озирался по сторонам, заторможено похлопал себя по карманам, взгромыхнул ключами и наконец запер кабинет шефа.

— Склероз! — шутливо констатировал Борисов.

— Учти, он начинается уже с сорока, — в тон ему мгновенно парировал Рязанов, запуская руку в левый внутренний карман, но продолжал уже серьезно: — Вот. Это подарок мой.

Протянул узкую непрозрачную коричневую коробочку сантиметров двадцати длиной. Борисов принял ее и, так и не открыв, посетовал скорее с грустью, чем с иронией:

— Нехорошо как-то… заранее.

— Кому эта дурь взбрела в голову, я не знаю! — энергично успокоил его Рязанов и расплылся в улыбке, обнаруживающей недостачу четырех нижних зубов спереди. — Настоящее добро долго залеживаться не должно!

Борисов отковырнул большим пальцем крышку. На черном бархате лежала золотистая красавица «parker». Покрутил ее на этом ложе подушечкой пальца. На повернувшемся боку красовались серебристые буквы явно не фирменного происхождения: “Поздравляем с сорокалетием! Твоя кафедра ПС-8”.

— Юрик! Как же у тебя только рука повернулась такую ручку испохабить! — но голос удивительно контрастировал со словами: это было нескрываемое восхищение.

— Легко. Вот так.

Рязанов чуть выставил вперед правую ладонь. Борисов, подмигнув ему, протянул ему свою и крепко пожал сухощавую, иссеченную морщинками артритную руку заместителя заведующего кафедрой.

***

Из соседней комнаты, среди внезапно стихшего веселого шума, вдруг отчетливо раздалась фраза:

— Даже так? А Борисов делает вид, будто очень занят.

Энергичный голос аспирантки был серьезен, но не без нотки насмешки.

Олег Иванович встрепенулся. Реплика аспирантки вывела его из оцепенения. Он оглянулся на стену, точнее — на гулкую бухающую саманную перегородку между его кабинетом и преподавательской, где дружно возилась «золотая кафедральная молодежь», как называл команду лаборантов Рязанов.

«Здорово. «Делает вид, будто очень занят». Ты угадала, Лена», — радостно ухмылялся он, открыто завидуя их юношеской дерзости и резвости. Но на их глазах он против своей воли становился жестким доцентом Борисовым. Властный, карающий, но справедливый — это была лишь маска, неведомо где подхваченная, но надеваемая и носимая с завидным постоянством… хотя это оказалось почти непосильным трудом. В этой сухощавой, несколько костлявой фигуре все еще продолжал жить пусть повзрослевший на 20 лет, лукавый и мягкий студент-трудоголик, прекрасно понимающий горести собратьев. Именно его Борисов выпускал на прогулку в такие минуты, чтоб отдохнуть от этой солидности и эффектности, не свойственной ему по натуре, но к которой он так стремился уже с тех пор. «Этого Студента никак нельзя показывать моим подопечным, иначе Доцент окажется слюнтяем, забросанным милыми «боевыми» рюкзачками или опустится до глупого рязановского шутовства, — промелькнуло в голове. — Другое дело Саша Палевич. Может, с ним поговорить об этом? И с Юриком. Нет. Один не поймет, а другой… Просто не получится — куража не хватит. Или откровенности».

На скромный звонок в кафедральную дверь среагировала Лена Громова, очкастая русоволосая аспирантка с необычной для девушки приметой — длинными и густыми пуховыми бакенбардами. В коридор-тамбур кафедры скромно пролезло, позвякивая многочисленными бирюльками, вальяжно непричесанное существо неопределенного пола в мужской ветровке.

— Что вы хотели? — учтиво поинтересовалась Громова у существа.

Оно кашлянуло.

— Борисова.

Веселая компания в преподавательской притихла и многозначительно переглянулась двусмысленности. Громова только едва заметно повела бровью и парировала — не то компании, не то существу, которое при ближайшем рассмотрении все-таки оказалось девушкой:

— Даже так? А Борисов делает вид, будто очень занят.

Девушка-«существо» чему-то спохватилась и бросила:

— И когда же он перестанет, не знаете?

Громова чуть улыбнулась, но тут на помощь им обеим пришел круглый и румянолицый миловидный парень Андрюха-Колобок, прозванный так за невысокий рост:

— Женька! Проходи, поболтаем. Как раз своего Борисова подождешь.

Женька немного расслабилась, увидев приятеля:

— Ну, во-первых, он не мой, а твой… А во-вторых, можно с подружкой?

— Да. Семь или восемь человек — уже все равно. Скажу тебе по секрету, Борисов не настолько страшный человек, насколько пытается себя выставить.

Женька проскользнула к дверям и щелкнула замком: на ее приглашение в холл вкатилась ее невысокая подружка в невзрачной одежде, но выделяющаяся копной золотистых кудрявых волос и голубыми глазами. Несколько секунд спустя в ту же дверь вломился рослый сутуловатый блондин с обширной плешью. Наткнувшись на рюкзаки девушек и отстраняя их бряцающие сумки, сурово пробормотал красивым низким баритоном:

— С прохода посторонитесь пожалуйста. Нечего здесь с сумками стоять, не вокзал.

Исподлобья, сквозь толстые стекла близоруких «хамелеонов», бросил колкий взгляд в сторону преподавательской, где завлабораторией Дима Кожин, все такой же комичный, но только повзрослевший на семь лет, ломал очередную комедию перед молодой парой лаборантов Герштанских. Снова буркнул:

— Кожин! Не распускайте коллектив до безобразий. Если Борисов многое позволяет, то это еще не означает, что можно садиться на голову.

Никто из присутствующих толком не понял, что имел в виду плешивый, — то ли эскапады Кожина, то ли непрошеных гостей в холле — но Колобок поспешил его успокоить:

— Александр Павлович, через полчаса нас все равно здесь не будет.

Неопределенно качнув головой, плешивый удалился в лабораторию.

— Раскомандовался! — фыркнул Дима. — Никак черная кошка ему сегодня на хвост наступила.

— Кто это? — одновременно с тирадой Димы спросила Женька.

— Палевич, местное пугало, — ответил Колобок. — Правда, здесь его уважают. Каждая собака за глаза зовет Палычем.

— А он кто?

— Никто. Раздает кафедральную зарплату и воображает, будто ему все можно.

—… Такому на голову только сядь — скатишься и ухватиться не за что, — критиковала Женькина спутница Оля, беседуя с Димой.

Женька игриво толкнула Олю в полный бок:

— А этот лысый еще ничего. Руки-то какие теплые и мягкие.

***

… Борисов тихонько пил чай из старенькой замурзанной общепитовской чашки и ухмылялся веселому шуму за стеной-перегородкой. Слов не было слышно, но по голосам он понял, что Палевич снова «злоупотреблял положением», однако студентам-то палец в рот не клади...

Левой рукой выдвинул удобный ящик стола, пошарил среди разномастных убогих чашек, стаканов, блюдец и кипятильника («Сервиз Советский Общепит» — окрестил его Рязанов) и выудил полупустую коробку помадки. Когда-то он жить без нее не мог, а теперь… Каждый мало-мальски уважающий себя студент «с хвостом» считал своим долгом замазать товарища завкафедрой. Но так как не пил (по состоянию здоровья; хотя, впрочем, если и пил, то в дьявольски гомеопатических количествах — бутылки водки ему хватало недели на две), то вместо выпивки студенты всовывали ему со всевозможными ухищрениями коробку «его любимой» помадки и энную сумму денег. И если деньги Борисов старался возвращать владельцу (иногда это не удавалось по причине его бесследного исчезновения), то конфеты брать приходилось чисто из человеческого приличия, чтобы не обижать студента.

Однажды Палевич неудачно пошутил по этому поводу: «Ох, Олег Иваныч, не умеешь ты жить. Как Гаев, состояние на конфетах проедаешь. А я умею».

Палевич пришел не то из МИРЭА, не то еще откуда-то в начале 80-х, чему очень поспособствовал тогдашний начальник — Николай Петрович. Принял его слишком приветливо. Первое появление нового сотрудника запомнилось всем: в кабинет, где бесформенной картофелиной заседал Петрович, вошел «сопливый аспирант», высокий упитанный очкарик с залысинами, настолько спокойно и уверенно, что даже Олег Борисов, знающий свой институт к тому моменту вот уже 13 лет, не мог позволить себе такого нахальства. Рязанов тоже не смог перенести этой самоуверенности, но, будучи комнатной собачкой Петровича, вынужден был терпеть это безобразие, но по мелочам постоянно сцеплялся с ним. На одной из грандиозных кафедральных пьянок, Олег попытался внушить невыносимому Сашке Палевичу уважение к чему-либо святому, будучи уже подшофе: «Слушай, ты, сопляк, ты чего себе позволяешь? Да я же этот институт знаю половину тех лет, что ты на свете живешь. А ты? Месяца не проработал — уже надулся не хуже Петровича» На что новоявленный умник невозмутимо ответил: «Я делом занимаюсь. Работой. Ты — парень неплохой, но принимаешь все слишком близко к сердцу. У тебя проблемы будут».

Тогда это его задело.

Достойный противник.

Зазвонил телефон.

Борисов лениво отставил чашку и, чуть привстав, потянулся к красной трубке на разбитом телефоне:

— «Лубянка на проводе», — пробормотал себе под нос рабочую шутку и снял трубку — Кафедра ПР-6 слушает… Да, это я… Нет, ничего подобного я не писал, даже в глаза не видел… Подъезжайте на кафедру, разбирайтесь на месте. Вы же знаете, у нас лимит на телефонные переговоры. До свидания.

Он взгромоздил трубку на место и прислушался к шуму за саманной стеной.

… Колобок и Кожин с Герштанскими сосредоточенно вперились в ватманский лист, а в уголке Ольга, в обнимку со своим коричневым рюкзачком, сделав ехидное лицо, нападала на Женьку:

— Ничего, чтоб к 28-му курсовик был готов.

— А как же я его буду сдавать, если я ничего не знаю? — в голосе Женьки была серьезная грусть. — Я ж помру от страха.

— Это нам только на руку. Перед тем, как к нему идти, пробегаешь два круга вокруг Манежа. Нет, ладно, хватит и одного, здесь. Руки трясутся. Потом, значит, понюхаешь ацетона — глаза красные. Это ты «всю ночь не спала». Хорошо бы еще за шиворот пару капель валокордина — будто ты их всю ночь глотала… И с одышечкой, трясущимися руками — вперед на защиту.

В холле снова щелкнул кодовый замок. Кто-то вошел.

— Нет, Оль, — пыталась в тон ей ответить подруга — Как можно, такой ценный продукт — и за шиворот. Мне кажется, после защиты мне его и вправду пить придется.

В дверь резво и энергично постучали, и с той стороны послышался глухой, но веселый и насмешливый голос:

— Олег Иваныч, ты там чего, заснул?

Борисов нехотя поднялся и, даже не пытаясь привести себя в официальный вид, бесшумно прошел к двери. Звякнули ключи, два раза послушно щелкнул замок, и в проеме открытой двери появилась живая физиономия заместителя, 68-ми летнего жизнерадостного алкаша, похожая на изрядно помятое печеное яблоко.

— А, Юра, здравствуй, — протянул руку Борисов.

Сухопарая костлявая кисть заместителя вылезла из кармана брюк, обнаруживая фатальную несоразмерность подстреленного костюмчика пионерского размера с высокой худобой фигуры. Энергично сцепилась с ладонью начальника, в то время как ее хозяин, оставшейся рукой держа стопочку папок с бумагами, пытался закрыть за собой дверь.

— Что там у тебя? — спросил Борисов, не сводя глаз с папок. — Никак деканат ведомости выписал на наших «хвостатых» оборванцев?

— Да ты что! Они скорее на новую сессию дадут… — махнул рукой Юрий, — Чихать они на нас хотели. Я вообще-то просто так пришел.

Борисов стоял скучный и недовольный, на манер своего зама сунув руки в брюки:

— Знаю я твои «просто так», Юрий Саныч...

— Да брось ты. Я серьезно. Между прочим, ты уже торчишь здесь почти три часа.

Заместитель постучал длинным грязным ногтем по стеклу высоко поднятых часов. Но начальник, практически не меняя выражения, только становясь все более покровительственно-снисходительным, склонил голову к правому плечу и бросил:

— Ну и что?

— Что это «что»? Студенты твои тебя уже и похоронить успели к чертовой матери.

Неожиданно Борисов фыркнул едким смешком:

— Как?

— Да кто-то из них услышал сплетню тридцатилетней давности, будто здесь в этом кабинете кто-то из кафедрального начальства кони двинул, — загадочно играя живыми подвижными, но безбожно отекшими глазами, бровями, а также всей своей серебристой птичьей головкой, вещал Рязанов.

— Да брось ты сочинять-то, Юрик! — Борисов совсем по-мальчишески хлопнул своего старшего друга по плечу.

Но тот вдруг посерьезнел:

— Беспокоюсь я за тебя. Ты вон лучше в зеркало на себя посмотри, на что похож стал. Я ж тебя с утра на остановке увидел: идешь, никого вокруг не замечаешь, глаза в одну точку, а под глазами-то — хуже синяков. Я-то знаю, что ты здесь делаешь, — в подмигнувшем глазу промелькнул было фирменный озорной бесенок, но тут же погас. — Только ты, брат, такими делами не больно увлекайся. Так чего случись — не вылезешь. Сердчишко, оно ведь тоже не дремлет...

Длинные ногтистые пальцы барабанили уже по груди начальника, но тот увернулся от них, чувствуя неловкость.

— Да ладно, брось, нормально я себя чувствую, — сухо отговорился Борисов, вызывающе застегивая рубаху и затягивая галстук. — Всю ночь, правда, не спал. Все эту хреновину ленкину перечитывал, сегодня тебе отдам… Громову пора защищать, а она такое принесла… глаза дыбом, если честно. До майского совета не уложится, ей-богу. Публикациями занять и срочно.

Рязанов будто и не понимал, что пора бы сменить тему. Вместо этого он говорил куда-то в пространство, не вынимая рук из карманов:

— Как знаешь, брат. Сдается мне — гробишь ты себя здесь попусту. Прекрасно знаешь, что сейчас тебе работы нет, так сам напрашивается… Мог бы и дома посидеть.

— Да ты сам знаешь, что у меня там творится! — с укором качнул головой Олег Иванович, в неловкой и комичной позе натягивая пиджак, — Век бы мне этого не видеть. Меня так одна Галка в могилу сведет.

Рязанов смолк и встал, уставившись в одну точку, занятый своими мыслями. Борисов подошел сбоку и снова хлопнул его по плечу.

— Пойдем лучше перекурим, Юра.

— Все еще не бросил? — слегка оживился заместитель.

— Бросишь тут с вами, — толкал плечом в бок Борисов, бубня через не прикуренную сигарету, зажатую в губах. — Едят со всех сторон.

Вытолкнув его из кабинета, он автоматически одернул костюм, серое лицо моментально приняло усталое выражение фатальной неизбывной мудрости и внутренней покровительственности. Он снова превратился в блестящего черного эффектного заведующего. Рядом с ним его заместитель в своем неизменном сереньком дурацком мальчиковом костюмчике, походил на посерьезневшего, но внутренне вертлявого подростка с седыми волосами. Борисов, привычно звякнув ключами, машинально запер кабинет, будто подчеркивая свою строгость и важность тайны его работы. Молча прошел через холл, бросив быстрый косой взгляд на приумолкших студентов в преподавательской, щелкнул замком кафедры. Выпустил заместителя. Вышел, тихо прикрыв за собою дверь.

А в семействе Борисовых действительно творилось черт знает что. Жена, двадцать лет проработавшая в торговле, получала не меньше (если не больше!) своего мужа, постоянно пилила его за маленькую зарплату. Нанося мелкие, но болезненные укусы его самолюбию, потому что он сам рос в небогатой семье и считал своим долгом приносить в дом деньги. Вообще-то Галя была его сокурсницей, с которой он честно дружил все пять лет совместной учебы, тайно обожая. Чувствуя это, она сама ради него оставила своего более красивого, но столь же нерадивого ухажера и пара как-то незаметно поженилась после диплома, в 72-м году.

Когда в 74-м родился симпатичный толстячок Димка, Борисов только и делал, что вкалывал. Запоем, не делая различий в своей деятельности на «работу головой» и «работу руками». Просто подрабатывал, где только мог: лаборантом, монтером, от случая к случаю брался даже писать курсовые для особо нерадивых студентов… И к тому же — осиновым листом трясся над своей аспирантской стипендией, только бы Галя не беспокоилась. Этот кошмар длился для него три года, пока не подрос сынок и жена сама не вышла на работу. Скромным инженером, но тоже неплохо получала. Борисов, к тому времени уже выстрадавший свою степень кандидата наук, спокойно занимался преподаванием.

Разлад между Галей и Олегом начался года через три, когда она резко ударилась в торговлю. По блату устроилась в местный универмаг в бухгалтерию. Разницы в зарплате не было практически никакой, только Галя старалась подчеркнуть свое превосходство тем, что потихоньку таскала с работы разнообразные материальные блага. Пока молча. Правда, после Перестройки он стал четко осознавать, что весь поезд народного образования едет в никуда («в трамтарары», говорил Рязанов), а его сугубо оборонная специальность — тем более. Эпоха гласности для Борисова началась под аккомпанемент глухого ворчания Галины. Список поводов для высказывания недовольства было много: стоило ему привести в дом неугодного ей гостя, по его уходу разражался скандал. Тогда Борисов просто отказался лишний раз привечать кого-то в своем доме и старался улизнуть в гости сам. Однако нужных людей, которых мужу приходилось поить у себя, она терпела, но зато встречала и провожала с таким затаенным недовольством, неодобрением и недоверием, будто гость был как минимум пришельцем с Марса. На мелкие оплошности мужа она реагировала столь же болезненно энергично. Начинаясь с любой темы, разговоры в итоге приходили к одному:

—… Неужели я, баба, единственный кормилец в доме? Вот у Светки муж — золотой человек: он и деньги в дом несет, и подарки покупает. Ей что — она может себе позволить дома сидеть, детей воспитывать. Ты бы хоть раз чего-нибудь мне купил!

— Мало тебе этого хлама?! — огрызался потрепанный Борисов. — Не я с продавцами дружу, ты пол-Торгового в дом натащила, мало тебе? Лично я согласен жить в голых стенах, только бы ты меня в покое оставила. Меня со Светкиным мужем не равняй — подполковник милиции...

«Торговым» он называл Галин универмаг.

Правда иногда, когда разговор только начинался с этой темы (а такое бывало в получку и аванс), Борисов старался перевести это в шутку:

— «Баба»? И это я слышу от человека с высшим образованием? Галка, ну ты и впрямь разговариваешь как сварливая уличная торговка...

— Я бухгалтер, — скрипела жена, пропуская шутку мимо ушей. — А тебе бы следовало найти другую работу.

— Да как же объяснить тебе, дуре бестолковой, — притворно всплескивал руками он, — ну люблю я свою работу, как тебя. Ничего другого я делать не умею, да и не хочу..

Ловил ее в объятия — свою полную, невысокую, круглолицую, утыкаясь лицом в тяжелую темно-коричневую «бабетту»2, а она недовольно ворочалась и ворчала. А он продолжал ворковать:

— Ну и за что ты на мне женилась? За мои глаженные брючки или за то, что в них? А что, если там никогда ничего не было?

И вообще, в отношении Галки Борисов всегда допускал одну и ту же ошибку, говоря «женилась» вместо «вышла замуж». Активное сексуальное и социальное начало он признавал за ней подсознательно.

… Не надо быть умником о десяти пядей во лбу, чтобы понять, почему Галке так нравился светкин муж: погоны к погонам тянутся. Ну и пусть, что военные к милицейским. Олег не помнил, в каком звании Николай Свешников уволился в запас, но до полковника тот дослужиться так и не успел — разворошили лавочку. Более всего понятно, почему Галка бредит своим "светкиным подполковником" — голос крови, хоть по Фрейду истолковывай. Погоны к погонам тянутся. Ничего, что военные к милицейским. Наверняка идеальная была бы пара. Нет, вряд ли. Галка бы обязательно нашла, чему придраться. Да и что хорошего? Десять лет, как подполковником сидит, а ведь самому уже шестой десяток пошел. Зато терпеливый, змей — двух жен терпит. Социально, разумеется, двух: свою и Галку.

Мелькнула гаденькая мыслишка: "А сексуально?" Постарался прогнать, заодно ущипнув жену за толстую попу и получив затрещину по руке. Эх, двоемужница… Хорошо, хоть Светка не зарится, не командует.

Борисов сосредоточенно ковырялся в замке кафедры. Замок как всегда заедало. Звяканье ключей гулко отдавалось в пустынном утреннем коридоре — точнее на парадной лестнице, где на краю второго этажа и лепилась его дверь. Борисов отставил дипломат, прислонив его к стенке и трудился обеими руками. По лестнице кто-то зашаркал. Борисов быстро оглянулся: в огромном зеркале отражался пожилой человек, чем-то напоминающий Ростислава Плятта3. Несмотря на теплую погоду — в плотном сером полосатом свитере с воротом на «молнии».

— Доброе утро, Адриан Георгиевич! — натужно крякнул Борисов, воюя с замком.

— Опять дверь ломаете, коллега? — иронично бросил тот вместо приветствия.

У него был странный дребезжащий голос, который то звучал вполне отчетливо, то пропадал, отчего речь казалась спотыкающейся до заикания.

— Что-то вы рано сегодня, — Борисов оставил ключ в замке и промокал вспотевшие ладони носовым платком.

— С электричками не угадаешь: у них свое расписание, у нас свое, — бормотал собеседник, неторопливо поднимаясь по лестнице. — А вы тоже. Все забываю, вы откуда ездите?

Борисов положил платок в карман пиджака и хмуро созерцал натюрморт «ключи в замке», упершись руками в бока:

— Деревня Гольяново. Полчаса на троллейбусе… Хорошо здесь с утра. Тихо.

Он вздохнул и снова навалился на дверь.

Пожилой человек усмехнулся и не останавливаясь побрел дальше. Борисов еще раз оглянулся на полосатый свитер и подумал: «Странный этот Погорельцев. По такой жаре… «Грею свои старые косточки». Хорошо, хоть на болячки опять не жаловался. Болячек на всех хватает.»

В середине дня на кафедре снова шумело оживление: в лаборатории кишели пятикурсники, доделывая последние лабораторки, и перебрасывались шуточками. А в преподавательской под звучный беглый стук пишущей машинки вполголоса переговаривались сотрудники, отсиживающиеся кто-то перед лекцией, а кто-то уже после таковой.

Рязанов ютился за обложенным пыльными бумажками столом с брошюрой кроссвордов.

— Так, товарищи академики: «оптический прибор для наблюдения небесных тел», восемь букв, первая «т», пятая — «с»? — он выжидающе хитро скосился в угол, где за старомодной, но до боли советской «Ятранью» ссутулилась Громова — она работала здесь секретаршей.

— Обижаете, Юрий Александрович! — хихикнула девушка, прервавшись на секунду. — «Телескоп».

— Правильно, — приговаривал Рязанов, корябая кривые буквы в клеточках.

За первым столом в правом ряду, когда-то принадлежавшем Борисову, сидел плечистый мужчина неопределенных лет кочегарского сложения и виду, в потрепанной рубахе, и что-то старательно укладывал в гигантской черно-зеленой сумке, стоявшей на коленях, неестественно выпрямив спину.

Громова снова остановилась.

— Петр Валерьянович, у меня бумага кончилась, подайте пожалуйста!

Мужчина обернулся всем корпусом, качнув темным перьеватым вихром на голове, узко улыбнулся и пошутил:

— Может, за вас еще и напечатать?

— Можете.

Тот с легкостью запустил лапу на самый верх высокой настольной этажерки и заграбастал сразу полпачки писчих листов. Их с Громовой разделял еще один стол, но вставать ему было лень, и он просто сунул пачку сидящей за ним полной женщине в неяркой, но пестрой одежде.

—… А это можете уже подшивать, — комментировала секретарша, передавая через ту же женщину отпечатанные странички.

— Мы и без «интернета», на перекладных доедем, — изрек Рязанов.

«Перекладная» женщина в широкой юбке и кофточке без пуговиц была похожа на толстую курицу-наседку. Только вот цыпленок был у нее всего один — смазливая глазастая студентка лет восемнадцати, в тяжких моральных потугах пересдававшая ей зачет по лабораторным.

—… Алла Сергеевна, вот схема и сигнал.

Алла, нацепив сильные плюсовые очки, делавшие ее круглое лицо еще более круглым, уткнулась в аккуратные девичьи записи-завитушки.

— Господи, Танечка, что ты творишь! Ну что у нас будет на выходе?

Студентка непонимающе таращилась на преподавательницу. Та напряженно вздохнула и взорвалась:

— Ребятки, и чем же вы на лекциях только слушаете? Полный ноль на выходе… будет! — резкие гневные нотки в мягком голосе певуче-причитающего тембра только усиливали сходство речи с квохтаньем.

— Мне в другой раз прийти?

— Нет уж, давайте зачетку, — смилостивилась женщина и, расписываясь в мелкой графе, подытожила: — Зачет. Молодец, Алла Сергеевна!

Глазастая студентка засияла и, подхватив зачетку, поскакала прочь, прощаясь на ходу.

— До свиданья, Танечка. Чтоб до экзаменов я тебя не видела!

Алла откинулась к стене и блаженно закурила длинную тонкую сигарету:

— Как они мне все надоели!.. Вот возьму отпуск...

Вдруг за передним столом что-то жутко шкваркнуло и с лязгом грохнулось на пол. Алла подскочила, уронив сигарету:

— Петя, что у тебя стряслось?

Петя не ответил. Перегнувшись пополам, он с несчастным лицом шарил под тесным столом, засунув ребро левой ладони в рот. Алла заглянула туда же: на полу валялся огромный зеленый дырокол в кучке белых бумажных конфетти.

— Руку прищемил? — заботливо интересовалась женщина. — Покажи!

— Морда зложивучая, — крякнул он, неудобно вытаскивая дырокол за лапку подставки, как толстую жабу. — Смазать надо, заедать стал.

А потом неохотно показал руку: защемленное место почернело и вздулось небольшой шишкой. Алла полезла в свою бесформенную кожаную дамско-хозяйственную сумочку, где целый кармашек был забит всякими медикаментами. В это время в дверях появился Палевич:

— Ага, Алова опять кого-то лечит! — улыбался он.

— Петечку моего непослушного, — игриво отозвалась та, наклеивая пластырь.

«Петечка» сидел с невыразительной нарочно скучной каменной миной и блуждал взглядом по сторонам. Алла всегда ставила его в неловкое положение. У нее была удивительная способность: с ее интонациями имена (даже произнесенные в не слишком уменьшительной форме) приобретали настолько ласковое и домашнее звучание, что создавалось впечатление, будто все те, к кому она обращалась, — малые дети. А самым маленьким был, естественно, он — Петр Олимпов. Интересно, что при его двухметровом росте, несуразное детское имя ему ужасно шло. И не столько по контрасту с внешностью, сколько из-за собственной петиной нескладности. Студенты вообще считали его свойским парнем и не воспринимали его всерьез. Даже называть его по имени-отчеству они удосуживались исключительно в глаза. За глаза же он был и для них просто Петя, иногда еще — Олимпус.

—… Рану продезинфицировал? — подкалывал пострадавшего Палевич.

— Шутка бородатая, — скривился Петя. — Я не пью и за себя не лью.

— А в сумке у тебя что, «фанта» такая?

Палевич указал на его баул, скособочено городившийся на столе у Аллы. Оттуда нагло торчало горлышко двухлитрового баллона, до краев наполненного подозрительной пенистой субстанцией знакомого коричневатого оттенка.

— Иди, пятикурсников своих понянчи, — зашипел вихрастый «кочегар».

Палевич вскользь оскалился, но смолчал и отошел к окну. Аккуратно зевнул, потер краешек глаза прямо под очками, вытащил из кармана маленькую расчесочку и принялся бездумно расчесывать остатки волос. Студенты его утомили, от них-то он здесь и отдыхал, объявив им перерыв.

Зачет по лабораторным он принимал в компьютерной, впуская ребят по одному. Остальные же копошились в большей комнатке, занимая и перезанимая постоянно нарушавшуюся очередь. Присутствующих развлекал, естественно, Колобок и вертевшийся там за компанию Кожин. Посреди этого шума в зальчик влетела растрепанная и взбудораженная Герштанская, с зачетной книжной наготове.

— Девушка, вы не рано? — кто-то из угла явно оттачивал собственное остроумие на опоздавшей. — После часа Палыч принимает только с бутылкой.

В ответ она только повертела зачеткой: мой, мне и так поставят, «автоматом», за пять лет наработалась. И тут же шмыгнула поближе к Кожину и защебетала:

— Ой, набегалась я сегодня, напрыгалась! На Белорусском тетку встречала… на кольцевой давка… Белым днем, а народу...

— А почему своего валенка не взяла? — хитрила та же самая темная личность из угла.

Вторая шутка получилась смешнее — Герштанский просто терпеть не мог женину тетку; однако темной личности из угла вряд ли это было известно.

—… Жрать хочу. Так, если мне никто ничего не даст, я сейчас съем моего Андрюшу, как пирожок.

— Колобок, — поправил Андрей тоном, будто заново представляется — кличкой он даже гордился.

— «Не ешь меня, тетя Лиса, я еще пожить хочу», — захныкал Кожин, изображая колобка, и достал из кармана сушку.

Герштанская с жадностью ухватила ее, но разгрызть насмерть зачерствевший хлебец не смогла. Помусолив сушку еще какое-то время, девушка уже стала оглядываться по сторонам, в поисках места, куда бы ее незаметно выбросить. На раму открытой форточки вдруг впорхнула синичка с благообразно скромным видом. На самом деле это была одна из тех нахальных закормленных тварей, которые беззастенчиво шмыгают по окнам всех аудиторий и кабинетов зимой и летом, спекулируя на жалости чувствительных старушек-преподавательниц, в основном и прикармливающих пернатую шушеру. Девушка протянула сушку изящной летучей попрошайке. Птица жеманно скромно скакнула вбок от руки, но все же вытянулась к еде всем телом. Поводив по ссохшейся баранке клювиком, будто обнюхивая, отщипнула кусочек. Вдруг передернулась, будто фыркнув всем телом, и спорхнула обратно.

— «И не нужна мне твоя черствая сушечка, — недовольно запищал Кожин тонким голоском мультипликационного персонажа, озвучивая улетающую синицу. — Кушай ее сама, добрая девочка!»

— Ну, Димон, — восхищенно заревел Герштанский, — тебе только в «Радионяне» выступать!

— Нашел, чего вспомнить, — со смешливой укоризной погрозил ему Колобок.

— А что, я тако-ой старый!.. — мечтательно потянул Кожин. — Я еще в бассейн «Москва» купаться ходил.

— Его ведь недавно развалили. В 94-м, по-моему? — уточнила Герштанская, аккуратно выкидывая расклеванную несъедобную сушку за окно.

Та, глухо стукнувшись о подоконник, соскользнула вниз.

На пороге бесшумно появился Палевич:

— Все, поехали. Следующий.

Уходя с работы, Палевич заметил в углу вестибюля, возле дверей нечто для себя интересное: миниатюрная пухлявая девичья фигурка, похожая на хомячка, как вкопанная стояла около доски объявлений, сосредоточенно что-то вычитывая. Палевич залюбовался ею: длинные каштановые волосы, длинная тонкая черная юбка, просторная белая блузка с причудливым воротником. Тихо, со своей природной бесшумностью, подобрался к ней сзади и прогудел:

— Привет, комсомолка. Что пишут?

Каштановая головка вздрогнула и вскинулась к нему. Веснушчатое личико очень молодой женщины светилось улыбкой:

— Любишь мы меня пугать.

— А ты — бояться, Полина. Ты домой?

Она кивнула, доставая небольшой блокнот с авторучкой:

— Я сейчас. Шеф просил кое-что записать… Ты же его знаешь.

— «Погорельцев А.Г. зав. каф. ПР-5. Характер скандально-нордический,» — пошутил Палевич. — Опять спешишь?

— Надо успеть, пока Владик не вернулся из офиса. Поесть ему приготовить.

Палевич вздохнул. Полина уткнулась в записи.

До метро они все-таки пошли пешком:

—… Полина, может хоть раз съездишь ко мне домой? Я серьезно, почему...

— А твоя мать? — перебила она.

— При чем тут она? Я уже самостоятельный человек.

— Саша, да пойми же ты наконец: Владик работает у тебя под носом, в «Авангарде»… Если он узнает… В лаборатории безопаснее, — упрямо тряхнула челкой Полина.

Палевичу захотелось поцеловать ее, но вместо этого он поймал ее ладошку и мягко пожал огромной рукой, как бы говоря: «Не бойся, мышонок.» Вслух ответил:

— Понимаю. Только не одобряю. Его пора бросать.

Она больно цапнула его ноготками: «Молчи!»

Он умолк.

Вечерело. Парадная лестница опустела и притихла. Борисов любил засиживаться на работе допоздна, когда никакие разъезды — будь то Оптическое общество, научный журнал или любые другие организационные дела — не входили в его планы. Домой он не торопился. Да и что могло его ждать дома? Сварливая жена, которой постоянно не хватает денег. Кто бы мог подумать, что милая деловитая профорг группы Галочка Свешникова превратится в своенравного нахрапистого бухгалтера Галину Борисову? Единственное, что не изменилось в ней за три десятка лет, так это фантастическая «бабетта», из-за которой… Впрочем, что теперь говорить. И сынок, давно уже нечто большее, чем просто оболтус, о фокусах которого слушать становилось просто страшно.

Борисов через плечо покосился в зеркало, что-то стряхнул с пиджака, пригладил волосы — «Редеют, черти!» — поддернул воротничок сорочки и галстук. И непринужденно поскакал вниз по скользким ступеням, пощелкивая каблуками. «Когда-то с Петькой мы тут и навернулись.»

Прошелся по вестибюлю, просочился через турникеты мимо пустующей вахты. Свернул к еще одним ступенькам посреди той части холла. Бросил взгляд на колонну, разделявшую этот спуск на два марша. Сбоку — смутная реклама полугодовалой давности, а спереди, возле пьедестала колонны, возилась бабулька-вахтерша с парой исчерна-красных гвоздик в пластиковой банке.

— Домой собрались? — поинтересовалась бабулька.

— Пора, теть Сим, — отозвался Борисов, заглядывая на колонну.

Зеленые электронные часы, под ними — очередной некролог. Скользнул взглядом по листу. Ничего особенного, стандартный набор фраз: «после тяжелой болезни… выдающийся деятель… коллектив кафедры… глубокие соболезнования...» Тетя Сима что-то запричитала про то, как она ругала покойного за ключи, которые он постоянно терял и что-то в том же духе. Борисов сухо ей поддакнул: неожиданный разговор его покоробил, напоминая старое, о чем бы вспоминать не хотелось. Несмотря на то, что он уже давно привык к таким вещам и даже шутил с приятелями об этом («Если меня на столбе не повесили — значит, живой еще», — балагурил Рязанов с большой похмелюги).

Но при виде знакомых лиц здесь, прошивало испугом.

Иногда поднималось немым протестом.

Первый раз, когда еще учился. Тогда, когда увидел на этой колонне вечно недовольное лицо своего преподавателя, но уже в черной рамке. Молодого Борисова та новость ошарашила намного сильнее остальных — за два дня до того он с лектором поссорился.

Между тем подрастал Димка, упорно не желая худеть. Борисов с досадой замечал, что сын растет похожим на мать, таким же курносым и мордатым. Только вытягивался, обещая добраться до неприлично высокого роста, ибо в обозримом прошлом ни породы Борисовых, ни породы Свешниковых, подобного не наблюдалось. Ни в кого. «Признавайся, не в Петю ли он Олимпова такой великан?» — несерьезно атаковал он жену во время постельных баталий. К сожалению, даже Петя тут был абсолютно не виноват, хотя в свое время за Галочкой и ухаживал.

Больше всего Борисова досадовало то, что Димка, как все нормальные мальчишки, тянулся к матери. Та легко пользовалась таким положением, исподволь настраивая сына против мужа. Только Димка был маменькиным сыночком чисто номинально. В детстве Борисов-младший бедокурил не меньше остальных детей, но и не больше. Вероятно, самые страшные его грехи просто не доходили до Борисова-старшего, умело замалчиваемые оборотливой Галиной. Что было нетрудно: Олег вкалывал как мог, чтобы не нервировать ее маленькой зарплатой, на полторы-две ставки и на дом, соответственно, времени уже не оставалось.

Первый звоночек прозвенел в 90-м году, вместе с последним звонком Димки. Точнее, с его выпускным вечером, плавно совмещенным с получением паспорта. Достойный «подарок» застиг Олега Ивановича как раз вскоре после юбилея. Сын, всласть наобмывавший знаменательные события, ринулся показывать свою независимость в компании полупьяных девиц сомнительного вида, для пущей важности прихватив и отцовскую машину. Возгордился Димка, понаслушившийся от бабки обещаний на стареющий автомобиль. Где он нашел ключи от нее, неизвестно. Или помогла галкина мать. Борисов был в шоке, когда из милиции позвонил тот самый Светкин подполковник и сообщил, что Димка сидит у него в кутузке, так как врезался в фонарный столб и едва не сшиб какую-то бабку. Галя рвалась к нему, но он ее не пустил и пошел сам. Разбирался недолго, но жестко: мирно заплатив штраф, попросил подполковника придержать Димку на сакраментальные 15 суток, как если бы тот был совершеннолетним.

Светкин подполковник, конечно, такого себе позволить не смог, но сделал все, чтобы дня три герой-автолюбитель проторчал в милицейском «обезьяннике». Реакция домашних была однозначна.

Последующий месяц глава семейства провел в обществе увечного «жигуля-копейки», любовно ползая под брюхом машины и латая бреши. Даже умудрился застудить шею.

Впрочем, Димка успел разочаровать своего отца уже много раньше, когда только учился в школе. С седьмого класса он плюнул на учебу и катался на жидких, притянутых за уши троечках. Однажды едва не остался на второй год, но благодаря стараниям Галины сумел избежать этой участи. Зато с удовольствием пропадал на улице в компании уж больно разухабистых дружков и пошловатых подружек. Книжек не читал, зато полночи слушал какой-то невразумительный грохот с блатными словами и вообще старательно раздобывал подобную чушь, фанатично переписывая кассеты друзей. Закоренелый битломан Борисов мог слушать такое лишь при гостях, да и то только затем, чтобы удивить их редкостной глупостью. Зато священнодействовал с пластинками «Beatles», «Deep Purple», «Led Zeppelin», неприятно удивляясь, насколько глух ко всему этому Димка.

Единственным более или менее приемлемым занятием, которым все-таки интересовался мальчишка, был спорт. Какой-то новомодный «культуризм», которым бредили все его сверстники в то время. «Может, хоть жир растрясет?» — оправдывал свою досаду Борисов. Только Димка все больше превращался в дубовое бревно, смущая этим сухощавого и поджарого, но отнюдь неслабого и подвижного отца. Чем меньше времени оставалось до окончания школы, Борисов все настойчивей намекал сыну:

— Ну что, Дмитрий Олегович, не пора ли тебе браться за ум?

На что дубовое бревно Дмитрий Олегович отвечал изобретательно, но в весьма непечатных выражениях.

— Может, хватит с тебя этого культуризма? Может, пора браться за настоящую культуру?..

Димка натужно зевал и потихоньку играл мускулами.

— Кончай лекцию, батя. Не забывай, ты дома.

Однажды, когда Димка наконец перебрался в десятый класс, как-то невзначай оказавшийся одиннадцатым, Борисов прямо подступился к нему:

— Ну что, в институт поступать ты собираешься? Нам пора серьезно подумать об этом.

Отшучиваться было поздно и бессмысленно. Димка, постепенно обрастающий повадками матери, проявил законный интерес к разговору:

— Ну, и как конъюнктура рынка мозгов?

— Я ведь тебя в любое место могу устроить, даже с таким аттестатом, — Борисова слегка покоробило от того, что в данный момент в нем говорил больше Преподаватель, чем Отец. — Помнишь: я говорил, у меня приятель в МИФИ — ответственный за приемную комиссию?

Димка поблуждал взглядом по кухонному столу с полупустой пепельницей и остановился на отце, который жадно прикуривал сигарету.

— Зачем, ты же вроде честный человек? — в голосе сына была и насмешка, и почти сочувствие.

После короткой паузы, означавшей затяжку, Борисов ответил:

— Стыдно мне, что ты катишься куда-то… в трамтарары, — даже не заметил, что на полном серьезе повторяет рязановские словесные помарки. — Может, хоть чем-нибудь заинтересуешься?

Сын вызывающе почесал задницу.

— Мне это не интересно. Институт — это удел таких… — вскользь, непечатный эпитет, — дуриков, вроде тебя, батя. Я не собираюсь терять время за этой дурацкой учебой. Я буду делать деньги.

Борисов рявкнул, отшвырнув пачку на стол.

— Ну знаешь, это уже слишком! — запнулся, соображая. — И очень зря: ты рискуешь пропустить эту… как у вас там оно называется?.. «Крышу»! Я бы на твоем месте пошел учиться только из-за того, чтобы не идти в армию, которой так боится твоя мамочка.

Димка зыркнул на отца крупными карими глазами (единственное, чем он оказался похож на него!):

— Не пойду. У нее денег хватит, откупит. Или ты.

— Ну нет! Для такого сына — палец о палец не ударю. Попросишь чего-нибудь — не дождешься, — порывисто встал и хотел хлопнуть дверью на кухне, но та была заклинена ковровой дорожкой. Демонстративно щелкая замком входной двери, обернулся и ядовито бросил в пространство: — Кстати, ты еще не забыл, что собирался делать деньги, кооператор чокнутый?

И тут же пропал, глухо бухнув этой дверью.