ЛЫЧКОВА

Вдобавок к институтским сварам грянули и домашние. Они начались, когда в спальне Олега испортился телефон. Ничего страшного, если бы барахлил аппарат или розетка. Перепроверял как мог: и на тестере, и на осциллографе. Черта-с-два. Линия. Пробит кабель. Ничего хорошего, мышка за кошку, кошка за жучку…

Только этого и не хватало. А прозвонить провод — невозможно. Спасибо Свешникову. Боже, хоть бы до отпуска дотянуть, ведь телефон — это его руки. А потом — срочный ремонт, генеральный. Потихоньку сдвинуть захламленные шкафы, вскрыть все плинтуса, и переложить кабель по-человечески во всей квартире.

Когда Николаю уже перевалило за 60, он выхлопотал для молодых отдельную квартиру в новостройке, а по дому уже полным ходом шла телефонизация. Моментально приобрели номер, да только вот в квартире провод положили бездарно — под плинтус. По настоянию обоих Свешниковых. Скорее всего, сказывалось именно их соседство с такими же ушибленными офицерами, которые только и баловались, перекусывая проводки по кабинетам. Ну и дома, наверное. Полоумный идиот Свешников, обустраивая молодым — да, Олегу и Галке! — новую квартиру, в приказном порядке заставил их положить кабель под плинтус. Потому что «по-человечески» «а — некрасиво, б — небезопасно». Иван Борисов, изолированный от свата и, соответственно, ремонта в новой квартире, с тоской слушал о закидонах Николая Дмитриевича, и экспрессивно комментировал: «Чердак у дядьки прохудился: разве он так себя обезопасит? Вон, в общий стояк «жучок» ввинтил — и прослушивай». Ну, прохудился, наверное. Хотя для вождения автомобиля это было неважным.

Вынимать кабель из-под плинтусов решились еще в прошлый ремонт, в 84-м. Галка уже была согласна, но в дело вмешалась упрямица Элина Викторовна. Шпионила, карга. Бабку пришлось не дразнить. Под новый год примчался Свешников, первым делом полез осматривать плинтуса — получил перелом шейки бедра. Оправдываясь тем, что «Колюшке уже 71», Элина сплавила его в интернат для инвалидов, не забыв, однако, припомнить ему и «Мересьева» — Ивана Тимофеевича.

Впрочем, кроме спальни телефоны стояли едва ли не в каждой комнате: у Димки в "берлогове", да еще старый дисковый рыдван у Галки на кухне. Причем Димка охотно позволял матери пользоваться своим, но… Тихо блеющий звонок не был слышен за шумом домашних дел, и ей пришлось поставить свой "громоотвод".

Олег пробовал брать димкину "трубку" но вполне закономерно встретил сопротивление. Сын издевался над батей, как мог: то устанавливал динамик "базы" на полную мощь, так что разговор из-за древнего дефекта становился достоянием всей квартиры, то пододвигал "базу" к телевизору или магнитофону.

Для Олега, впрочем, хватило и пары подобных штучек ленивого переростка. Стал уходить на кухню, к Галке. Та ворчала, дескать, ей тесно и так далее. Самым мирным и шуточным ее заявлением было то, что она "когда-нибудь сварит суп" из его записной книжки. Вообще складывалось впечатление, будто семья ополчилась на него в лучших традициях его института. Видимо, ради починки той самой паршивой розетки. Хотя Олег уже зарекся прикасаться к димкиной "трубке", изобретательный сынок стал запирать свою "игрушку" в тумбочке. Письменный стол сына Борисовы продали, как только тот закончил школу. Олег отговаривал жену — нехорошо, мол, может, себе заберешь? Только Галка, сочтя его стол полной рухлядью, спихнула его в комиссионку. Еще бы, первое, что перевез на новую квартиру Олег, был именно этот стол, которым обладал аж еще с 57-го года. Нынешний его стол подарил на свадьбу тесть. Даже, как показалось, от души.

Приложила ли Галина руку к сокрытию телефона, Борисов даже и разбираться не хотел. Ему уже почти начинало нравиться запираться с дисковым "громо-фоном" в ванной или туалете, протягивая через весь коридор витой аксельбант шнура. Особенно хорошо было именно в туалете: если разговор выдавался долгим, то можно было мирно курить в унитаз, как в большую пепельницу.

Галка не могла стерпеть, что муж будто не понимает ее намеков. Тогда она впивала в него свои когти:

— Тоже мне, электроник, кандидат плесневых наук, а розетку починить не может!

Олег парировал с утрированной сухой серьезностью, с какой даже лекций не читал:

— Ах, "электроник"? Между прочим, слышу от такого же точно электроника.

Да, конечно, "электроник" уже двадцать лет подряд считает чужую зарплату в магазине. Ну и бог с ним. Да, вся семья спотыкается о провод. Да, в туалете поселился "ученый совет", дым коромыслом и вся семья совершает отправления в ванной. Претензии, претензии, претензии… Гос-споди, если бы все они только были правдой…

— … Ну хоть бы на работе отмотал, раз уж у вас там ремонт какой-то! — ревела Галя.

— Да, даже главинженера могу послать, он тебе целую бобину принесет!!! — склабился Олег. — А еще лучше сама в электротовары сходи, Валька услужит.

Жаль, но он не помнил, кто же на самом деле "это" Валя — мужик или женщина.

Отмотал. И розетку принес. Спрятал в столе и стал ждать. Разыграть, повоспитывать? Глупо. Договориться по-хорошему, не строя ненужных и надуманных козней? Доверительно отдохнуть, наконец? Невозможно. Слишком уж болезненная тема, не первое поколение из-за него ссорится.

Поэтому дома тоже приходилось притворяться, паясничать и черепашьими ходами играть в бесконечные пешки. Выслушивать бесконечно надоевшее вранье о том, как они спотыкаются и облегчаются в ванной. Тянуть время. Иногда умасливать. Словом, абсолютно все, как на работе. Очередной филиал института. На дому. Впрочем, слышать галкин крик с какой-то стороны было спокойней. То есть привычней. Намного хуже выслушивать ее напряженное молчание, когда она бегала с поднятыми ушами. В любой момент готовая сорваться. Или, того хуже, упорно заталкивала недовольство или беспокойство внутрь; тогда, казалось, никакими силами не выманишь ее из себя. Шумному Олегу всегда было необходимо сбросить пар и остыть. Галка тоже скорее воображала себя человеком спокойным и сдержанным, чем была таковым на самом деле. Особенно последние года три ее повадки стали отдавать какой-то взгальностью. Понятно, возраст уже не тот.

Тем не менее, если она так вот настороженно уходила в себя, молчание следовало либо вскрыть, либо дать ему перегореть до конца. Потому что могло взорваться самым неприятнейшим образом. С ее стороны. Когда Олег признавал ее правоту — соответственно, ждал, пока «перегорит». Когда ему начинало казаться, что галино отношение к предмету ссор потихоньку переходит в беспечность, пусть пока и не лишенную некоей натужности — тогда и въедался сам. Или просто потому, что у самого было неспокойно на душе, а когда и элементарно нездоровилось.

Иногда не выдерживал, начиная ворошить старое белье.

Переходя на пониженный тон — вполголоса, по застойной привычке, и подвигаясь ближе к жене — говорил: мол, кто, какой идиот научил тебя телефонный кабель класть под плинтус? Если у отца в девятом управлении телефон по кабинетам резали, то институт еще до этого не докатился.

—… Хотя, знаешь ли, стоит попробовать. Надо же кому-то начинать?! — снова бодренько и фальшиво повышал голос Олег, изображая философское размышление. — Вперед, на кубок имени Шуры Тризова!

Получал удовольствие, если Галку удавалось заставить оплевывать его коллег по кафедре.

Чаще же начинала она. Сценарий был прост до невозможности. «Ты мужик, ты и чини!..» — «Не могу, некогда, сил нет, неважно себя чувствую, подожди до отпуска, скоро ведь 5-го июля пойду…» И так целой обоймой. «Я до твоего отпуска спотыкаться не намерена. То ли лоб себе расшибу, то ли задницу.» С тоской глядел на Галкины габариты. «Если не хочешь ждать, поди договорись с кем-нибудь.» И финал:

— Какого лешего по чужим ходить? Где у тебя руки-то? Ведь у отца какие золотые были, по 20 часов у станка. А где у тебя руки, где? Нету разве?

Когда мог, переводил все это в шутку:

— Именно потому и нету, что "ручки-то доделать" ему времени и не хватило!

Чаще всего не выдерживал. «А ради чего Иван Борисов так вкалывал? Чтобы штабная крыса Николай Свешников водку жрал и баб лапал?»

—… А мы с тобой разве не по столько же сидим, глаза компьютером прожигаем? Вот, посмотри, мне эта наука уже плешь проела! — Борисов с начинающимся раздражением поклонялся, предъявляя редеющий затылок. — Кафедра сожрала!

Нет, дома тоже надо демонстрировать гордость, чтобы Галка не дай бог не подумала, что он сдался. Потому что все равно по-человечески обидно. Устроить "итальянскую забастовку", исполняя не дух, а букву пожеланий: раскурочить все, да заморозить работы к чертовой бабушке?

Чтобы не идти на прямой конфликт, стал запираться в ванной. Галка не замедлила это отметить:

— Нет, и что он только не делает, лишь бы только ничего не делать! Вы что, там все на кафедре такие?

Олег взорвался:

— Какая кафедра, Галя?! Этих бездельников — полон институт. Только глотки друг другу грызть и умеют. — Голос дрогнул. — Меня Погорельцев… с ума скоро сведет. Ты уж хоть меня в покое оставь…

Галка притворялась, будто не понимает:

— Нет уж, я вас сейчас работать научу.

— Да на, пожалуйста! Становись проректором АХР, да греби, — Борисов вытащил моток шнура и со всей мыслимой для себя ехидностью выбросил его жене под ноги, — Димку с собой прихвати… И перебери, наконец, шкаф, а то в твоем тряпье скоро крысы заведутся!

Не давая ей опомниться, распахнул гардероб и с удовольствием выпотрошил из него добрую половину белья, свитеров, свертков с кроем и лоскутами…

— Все это — в мусоропровод!

— Олег, моль! — рванулась Галка, подхватив пакет с меховой шапкой.

Борисов демонстративно измученно осел среди разворошенной кучи тряпья, картинно схватившись за голову.

Приехали. До конца вечера они вдвоем перебирали шкаф. Галка перетряхивала каждый лоскуток, держа наготове флакон дихлофоса. Изредка спрыскивала тряпье и бранилась.

Борисов вынужденно сидел рядом, раскладывая вещи по стопочкам, то и дело чихал от тошнотворного запаха. И прикидывал в уме варианты.

— … Один я его не сдвину, учти. Либо ты подключаешь Димку, либо жди, когда Костю позову.

Тем более, что сыном занималась в основном жена или теща. От тещи вообще ничего хорошего ждать не приходилось, настолько рьяно она защищала свой «свешниковский аристократизм». Бразды правления внуком она особенно прибрала к рукам уже в 78-м, после той достопамятной стычки. К доводам против Олега прибавился еще один аргумент: «жестокое обращение с детьми». Протокольщина какая-то.

Положение могла бы исправить олегова мать, но из-за того, что Иван не ужился со сватом, вынуждена была переехать в Ленинград едва ли не после рождения Димки.

<…>

Раздоров между кланами Борисовых и Свешниковых не могло не быть в принципе. Уж больно разными были социальные группы, к которым принадлежали эти семейки. Как и все страна после войны, обе они жили по коммуналкам. Борисовы жили в глуши Сокольников, дружной коммунальной ордой впристенок с захудалыми, но взбалмошными не то актерами, не то музыкантами. Телефон? Да, кажется, был. И, конечно, слоники на комоде — жуткие глиняные уродцы, больше похожие на ушастых и носатых поросят. Иван Тимофеевич — отец семейства — инвалид, колченогий на левую ступню. Впрочем, ногу он потерял еще в 40-м, на заводе — плюсну раздробило какой-то болванкой. Или это было в мастерской при аэроклубе? Факт тот, что стопу отняли по самую голень, опасаясь генерального заражения. Всю войну просидел в тылу за токарным станком, по 20 часов в сутки, с детьми и женщинами. Может, и хорошо, что не воевал? Правда, Свешникова всегда старался уколоть и нагло врал, что был ранен при обороне Ленинграда. Обвиняя в этом, естественно, «тыловую крысу Свешникова». Свешников, естественно, моментально изобличал Борисова-старшего. Про свои же доблестные заслуги помалкивал в тряпочку.

На сочувствие Иван обижался: «Если б не нога, меня бы взяли в летную часть.» Потом, естественно, авиазавод, фрезеровщиком-«ювелиром».

Перед свадьбой Олега и Гали (то есть, уже тогда, когда обе родители пары поняли, что женитьба неотвратима), сватья много трепались за вынужденно дружественной рюмкой водки. Иван мужественно порошил мозги Николаю Свешникову героической басней про подбитый самолет, падение и гангрену. Естественно, каждый раз путаясь в географии и хронологии событий. Николай Дмитриевич столь же мужественно терпел, благодарно поддакивая, но на самой свадьбе не выдержал и вежливо, но очень язвительно заметил:

— А не тот ли вы случайно Маресьев, который “Бориса Полевого” написал?

Был ли это сарказм или подхмельная оговорка, но уже здорово поддатые гости пустились потешаться. Мудрая олегова мать сочла должным не реагировать, а обиженный Иван уже угрожающе потянулся за костылем, готовясь к длинному и неблагозвучному ответу.

Олег сообразил, что отца надо отвлечь, и заметно напрягся, нависнув над столом. Положение спасла молодая жена, бесстрашно заклеймившая себя фамилией Борисова.

— Что ты, папа, Мересьев был… без обеих ног, и вот по сюда! — Галочка очень элегантно показала это на себе, элегантно обтянув платьем бедро. Нетрезвый новобрачный патриотизм.

— По-моему, хорошая детская книжка! — радостно выпалил Олег, вскочив и потягиваясь к Галочке, чтобы утопить ссору в криках «горько».

Иван пить не стал, а сразу же — в чем был, без протеза и в одном шлепанце — уковылял на улицу. Только кличка «Маресьев» прочно приросла, пережив даже его самого.

После стычки Иван отсутствовал пол суток, чтобы дать всем гостям проспаться и разбрестись. Вслед за растрепанным Иваном, потихоньку испарилась и Клавдия. Далеко уйти он не мог, зато начудить — с три короба. Пока обошлось. Сидел на скамейке около подъезда и молчал, как тощая всклокоченная сова. Клавдия сидела рядом и почти шепотом ворковала ему протяжные речитативы.

Олег наблюдал за родителями из окна, беспокоился и фальшиво притворялся веселящимся, но все равно выбегал к ним. Мать отправляла его:

— Негоже это на собственной свадьбе с нами стариками сидеть. Иди, развлекайся.

То есть: "Не будет отец с тобой разговаривать." Выбегала даже Галка, справиться о самочувствии Ивана Тимофеевича. Совершенно ни к чему. Взбесился еще больше.

— А ты, девочка не в свое собачье дело не лезь! — когда невестка ушла, погрозил костлявым кулаком на этаж, продолжая ссориться со сватом — Ты, штабная крыса, твоя кошелка наверняка и с твоим отцом жила, а ты куда смотрел? — Неужели и мне похвалиться нечем? Сами вон врут, что… это… Элина эта… Какая ж она «Элина»? Да я, уж если на то пошло, и то больше «Мересьев»… Она ж натуральная… Лена…это, по колено!

Когда Иван начинал распаляться, то речь его перемалывалась внезапно появляющимся заиканием вперемешку с примитивной, но часто повторяющейся нецензурщиной. «Это… по колено!» на литературном языке значило «опущение матки». А сама Свешникова была действительно по паспорту простая Елена. «Элину», наверное, придумал Николай.

Ночевать ушел все равно к соседям. Основной "разбор полетов" состоялся позже.

Был ли в этом бардаке Петька? Был, конечно, был. Даже не спал. Нализаться он успел еще во дворце бракосочетаний, и во время застолья уже то дремал, то пытался есть. Пару раз ходил пугать унитаз. Хорошо, хоть ему хватило ума не наброситься на многочисленных галкиных троюродных сестриц. Только такого родственничка и не хватало. Наверное, тошнота и ударный номер с «Маресьевым» сыграли свою роль, надолго вызвав отвращение к женитьбе. Сам он женился поздно, уже при Сашке. На одной дуре из его знакомых. Тоже, вроде бы, типа Галки, но Петька успел сделаться «несъедобным». Да, впрочем, он и не был съедобным никогда.

Галочка Свешникова вообще попала в институт сомнительным образом. Если Олег мог помнить аж студгородок МГУ и даже вполне действующую баню в здании нынешней лаборатории, то она о существовании такого вуза и слыхом не слыхивала. Пока Николай Дмитриевич не пришел и не объявил, что она-де теперь будет учиться там на инженера-оптика.

Олег же оказался на студенческой скамье вполне закономерным образом, последовательно побредив всем, чем только можно: отцовскими самолетами, космонавтами и запрещенными бардами-физиками. Учиться было не в тягость, благо что мать, библиотекарша, могла достать практически любые книги. Был старостой, взвалил на себя комсомольскую работу. Сначала комсоргом была Галя, но подобная общественная нагрузка была ей в тягость. Выдержала лишь семестр. Между прочим, отец изо всех сил старался удержать ее при деле, даже звонил и писал жалобы в комсомольскую ячейку вуза, но без толку. Более интересным ей казалось занятие профорга — считать у себя в руках общественную казну группы.

Комсоргом тут же заделался пламенный сын ветерана труда Олежка Борисов.

А почвы для нетерпимости к Свешниковым было хоть отбавляй. Если бы Ивана покалечило на войне, то наверняка бы он слег с какой-нибудь болячкой сразу же после олеговой помолвки.

Свешниковы тоже вроде бы жили в коммуналке, но каждый при своих дверях на паре замков и с телефоном в каждой комнате. Наверняка, хозяйки гадили друг другу в чайники — если уж не в прямом, то в переносном смысле, а мужья норовили перекусить телефонный провод у соперника. Две семьи кремлевских офицеров из 9-го управления. О своем военном прошлом Николай не распространялся. Разве что, глядя на завравшегося и зарвавшегося Ивана Борисова, брехнул, якобы Сам собственноручно подарил ему какой-то канцелярский пустяк типа шариковой (!) самописки.

Тонконогие фарфоровые красавцы-слоники на шкафу — «горке», по-военному равняющиеся на невидимую святыню. Впрочем, выйдя из моды, они тотчас же перекочевали в антресоль. Элина Викторовна, жена его, собралась было вынести их на свалку, но Николай, запасливый скопидомец, запретил. Нрава он был, в общем-то, тихого и незлобивого, но по вопросам принципиальным любил и хлопнуть кулаком по столу. Например, в вопросе деторождения. Снося все капризы и самодурства жены, не мог простить ей того, что она вечно была «слегка беременной» и тайком бегала по «запрещенным врачам». Родить ребенка он заставил ее обманом и силой, изолировав на полгода под присмотром собственной родни.

После неспокойного 53-го управление уволили в запас, а офицерскую квартиру ликвидировали. Дочь росла, а в доме не переводился шоколад, коньяк, дорогие игрушки и детские вещи. И Свешниковы тоже покушали прелестей остро стоящего квартирного вопроса. Они еще четыре года мыкались в престижном дачном поселке, таская все свои многочисленные шмотки (и слоников в коробке!) за собой. Пока отец семейства не получил квартиру от Военторга. Куда, собственно и устроился после увольнения из Кремля.

На семилетие Галочка наконец получила вынутых из забвения слоников, на которых зарилась с тех пор, когда начала себя помнить. Потому что в доме дисциплина была военной, а разделение вещей было строжайшим.

Другое дело, что у Борисовых с соседями царил полный коммунизм, и семьи, бывало, одалживали друг у друга то продукты, то какую-нибудь домашнюю утварь. Клавдия Борисова была частенько вынуждена присматривать за вечно чумазой соседской тройней, пока их родители полуночничали на работе. Олег вообще по малости лет считал их своими братьями.

Олегу было уже лет 10, когда не то музыканты, не то актеры съехали. Ивану удалось отсудить две пустующие комнатушки. Родители наконец устроили себе гостиную, а для Олега выделили собственную спальню-кабинет.

А вот Галка явно пошла своим темпераментом в мать. Холеная ретивица Элина могла себе позволить вдоволь побарахтаться с «Колюшкой», а Борисовы-старшие жили полуголодными и воздержанными спартанцами. Молодого и внешне моложавого Ивана рано состарила нога; Клавдию — воспитала война, не давая ей задумываться над собственной женственностью.

С появлением в борисовском доме Галки, Иван и Клавдия, переживали второй медовый месяц. Явно прослушиваемые брачные звуки раздавались то у молодых, то у стариков.

— «Надо» — это когда «приспичило», — смеялся Олег.

— Нет, «надо» — это когда «супружеский долг»! — хитро грозила пальчиком мохнатая Галка.

То, что Галка жила с Петькой как с мужем, Олег знал, и даже однажды позволил им у себя поселиться, пока его родители ездили в санаторий. Молча завидовал и читал книжки под вовсю орущий телевизор.

Вообще триумвират «Борисов — Свешникова — Олимпов» стоял на весьма запутанных отношениях. И виновником этой путаницы был именно Олимпыч.

С одной стороны, Петька, как ровня по уму, характеру и достатку сдружился с Олегом. Заодно, не избегая возможности где-нибудь сачкануть, питался олеговыми книгами и мозгами. Сам фонтанировал идеями, но, зная результат уже на середине, мгновенно остывал. Например, пока учился играть на вечно модной гитаре — обленился, моментально выучив самые сложные аккорды, и надоедал в компании запинающимся, но звучным бренчанием.

С другой стороны, тот же Петька ухлестывал за сверхпопулярной Галкой Свешниковой. Или за ее военторговской квартирой, где в иные вечера собиралась вся группа. Галка, дуреющая от студенческого статуса, одно время таким образом устраивала родителям декларацию независимости. Удивительно же, однако, совмещался ее породистый отцовский прагматизм и материнская взбалмошная романтично-увлекающаяся натура. Олег тоже появлялся на этих посиделках. Так, хвостиком за Олимповым. Тоска, конечно — Олег мог найти занятие и повеселее, но считал посещение этого вертепа частью своей общественной работы. Тем более, что там блистала юная хозяйка. Невысокая, достающая Олимпу только чуть выше пояса, полноватая, неторопливая, с огромной бархатистой каштановой прической. Именно той, слегка устаревающей «бабеттой».

Остальные девчата злословили, что в волосы она подсовывает… консервную банку, для пышности. На самом деле их бесило то, что Галочка выглядела несколько старше и солиднее своих лет, чем они — стриженные или хиппо-патлатые папиросные поскакушки, худущие как спички. На посиделках косился больше на Галку, нежели на всех этих стрижено-патлатых папиросниц, принимая их пьяные ласки. Возможно, они тоже бредили кем-то другим, а Олега использовали как двойника и «заместителя» того другого.

Петька иногда забегал просто так, обменяться какими-то пустяками с Галкой: то тетрадкой, то книжкой… Свешниковы, увидев Олимпова несколько раз, решили, что коллективно спятили. Вечно нечесаный, замусоленный, вечно слегка оборванный… В общем, «беден, неряшлив, своеволен, и к тому же у него непомерное самомнение» — без лишних любезностей высказалась Элина. Олега они еще терпели, но только лишь как официального визитера (к великому его удовольствию, Петька произвел его в личные посыльные). Тоже ненамного богаче, однако аккуратен, подтянут, выстиран и свежевыглажен. Вообще Олег старался лишний раз подзаработать, дабы купить новую вещь или покорно перешивал с матерью какое-то старое барахлище. А уж перед походом к Галке урывал момент даже мазнуться жутковатой «Красной Москвой».

Галке родители подсовывали каких-то военизированных женихов, но она убивалась по Петьке: только его кобелиные анатомические подробности и могли выдержать конкуренцию с ее хищным темпераментом. Женихам она интеллигентно хамила, так что они разбегались, как тараканы.

Олимпов же вырыл себе яму сам, нахвалившись по пьяни, что его друг — Борисов — может достать та-акие книги! Галка стала зыркивать в сторону Олега. Ему, конечно, было очень приятно быть использованным ею. Иногда они встречались тайком от Петьки. Галка, которую с одной стороны баловала и развращала мать, а с другой — муштровал отец, быстро научилась лавировать между двумя огнями. Так что крутить мозги она умела.

И поначалу они правда занимались с ней общественно-экономической и общественно-политической работой группы. (Олег, дабы произвести на Галку впечатление, подобрал брошенную на ветер комсомольскую деятельность.) Потом — той же «работой», но все более и более в кавычках… Доводить же эту «работу» до конца он опасался, стыдясь друга.

— Женись на мне, женись! — шуточно упадал на колени молодой Борисов, предусмотрительно расстелив газетку. А потом изображал жеманную барышню.

После совместного житья-бытья Бравого Триумвирата, Галка совсем расплевалась с Петром. Еще бы. Хозяин квартиры — скромненькой, но ухоженной халабудки — был им другом, а также отцом и матерью. Вынужден был их кормить, поить (кстати, Петр проявил свое беспробудное пьянство во всей красе), вовремя поднимать и делать им уроки к ближайшей сессии. Также попутно учил избалованную Галку тому что: обувь моют после прихода домой; вещи не расшвыривают по комнате, а складывают стопочками в шкафу и на этажерках; порванное — зашивают… И еще хвастался, что настоящие мужчины должны брить подмышки.

Такая хозяйственность Галочку устраивала больше.

Втайне от Олега она потихоньку изгнала Петьку. Вернее, устроила небольшой экзамен на верность, высказав ему свои «подозрения о беременности». Так, якобы к врачу она еще не ходила, но уже думает, что «в положении». Несомненно, от Пети же.

Навыдумывала дезинформации, конечно, чтобы его «разогреть» и посмотреть на его реакцию.

Олимпов, оправдал ее подозрения: струсил, поверив в ее вымысел, и сбежал. Не выдержал. Не готов он был к ответственности. Не такая уж велика любовь оказалась, не надо даже военторговской квартиры. Испарился по возможности культурно, благо что особой мстительностью пока не страдал. От расстройства нажаловался Ивану Тимофеевичу. Признался, что Олег влюблен в одну девушку из офицерской семьи, причем взаимно. Что у них обоих на лбу это одно и написано, и вообще они скоро поженятся, наверное. Где-то правду сказал, а где так, напривирал и «попал в точку». Отец отреагировал спокойно, но сильно скис — Петьке он почему-то доверял и симпатизировал. Олег, не веривший своему счастью, признался честно:

— Мы пока не обсуждали. Дай мне подумать до диплома. Нам. Я дать ей… нам обоим… защититься. Потом и поговорим.

Отец взвился:

— Ты это… брось! Не думай и не обсуждай,… и вообще лучше к ней надух не подходи. Если она чего… это, тебе же головы не сносить. Она-то защитится в любом случае, а ты… это, ВЫЛЕТИШЬ!

— Пап, знаешь, у меня с ней по-мужски и не было пока ничего…

— И забудь!..

До диплома оставалось год или полтора, а Олег сомневался. Галку он считал неприкосновенной, а теперь… мог и жениться? Подпакостили те самые курюшки-хиппушки, моментально сосватав молодого Борисова и Галку. Слышавши историю не из первых уст, они моментально доложили Николаю и Элине, что Галка жила с Борисовым на петькиной квартире, что от Олега она зачала, а Петька ее из ревности выгнал, потому что сам от нее ничего не получил.

Олимпов, узнав о сплетне, обиделся и искромсал этой девице-сплетнице волосы. Что ж, вполне по-джентльменски.

Ошибку допустили родители, запрещая молодым людям видеться в неформальной обстановке. Галку затаскали по врачам, но те никаких отклонений не нашли. Зато, побеседовав с ее родителями, поняли все. И постарались внушить им, что пора бы уже прекратить воспитывать дочь и предоставить ей самостоятельность. Ну и, естественно, для пущей убедительности посолив и поперчив свои речи мудреными терминами. Упрямая Галка только утвердилась в желании выйти за Олега. Впику родителям.

На что они будут жить с мужем — особо не задумывалась. Мол, родители все равно смирятся и помогут сначала, а потом — семью будет содержать Олег. Оказалась права ровно наполовину.

После скандала институтские пьянки перебрались к Олегу на дом. Отца, «на всякий пож» потихоньку сплавляли на футбол, поненавидеть Яшина. Благо что тот еще играл.

Как бы то ни было, но у Олега и Гали было две свадьбы — комсомольская и обыкновенная. Комсомольскую свадьбу затеял Юрий Александрович, дипломный руководитель Борисова. «Поплавки» и «корочки» начали обмывать на кафедре, а закончили, естественно, в «бане». Дошло даже до шуточного венчания, причем вместо венцов использовали наспех вымытые кастрюльки. И все это засняли петькиным «Соколом», пущенным по рукам.

Борисов сидел на краю ванны в протертых домашних коричневых вельветках, держа на коленях модную кожаную записную книжку и накручивал диск старенького телефона, поставленного на край раковины. Оборот диска — далекое блеяние импортного телефона в комнате сына. В такт им — тяжелые капли из протекающего крана. Борисов снова что-то бормочет под нос, нажимает на рычаг и опять набирает номер. Опять гудки. Наконец в трубке раздается хрипловатый заспанный голос Андрея:

— Здравствуйте.

— Андрей, ты спал?

— Нет, только что пришел с подработки.

— Извини, я ненадолго. Только что звонил Дима. Он срочно куда-то уезжает. Отпросился на три дня. Его-то я отпустил, но сам знаешь… Там у нас с лабораторией — хлопот полон рот.

— Наконец-то закрываете!

— Да, завтра приходит машина за техникой. Пожалуйста, уж подмени Диму. Я тебе отдельно заплачу за то, что вне графика.

— Что ж он мне с утра ничего не сказал?

— Его самого только после обеда куда-то вызвали. «По семейным обстоятельствам».

— А машина?

Борисов мягко улыбнулся:

— Андрюш, знаешь, чем я весь вечер напролет занимаюсь?

Уловив игривый тон начальника, лаборант изобразил из своего голоса полное непонимание и удивление:

— Чем же, Олег Иванович?

— Знаешь, звоню разным людям и спрашиваю у них разные вещи. А они мне говорят другие разные вещи. Или сами звонят мне, чтобы спросить или сказать третьи разные вещи… — и добавил уже деловым тоном. — Я битый час потратил, чтобы выпросить эту машину именно на завтра, и вот на тебе — Дима.

— А вы уверены, что завтра и пришлют?

— Мы с директором конторы уже поскандалили по этому поводу. Будет. Выручи.

— Хорошо, Олег Иванович. Ради вас, — на какое-то мгновение Андрей смолк и после паузы спросил. — А если бы я все-таки отказался, что бы вы сказали в этом случае?

Борисов задумался. Правда, что? Мысли были не самыми приятными. Не изменившись в голосе, он без дальнейших заминок ответил, продолжая размышлять про себя:

— Знаешь, я слишком хорошо тебя знаю. Просто так — без уважительной причины — ты бы этого не сделал. В любом случае, я бы промолчал. И попросил бы кого-нибудь другого. Герштанских, например.

Андрей буркнул с какой-то неуловимой грустью:

— Спасибо, что вы меня так цените… Не могли бы вы сделать для меня кое-что.

— Что, Андрюша?

—… Я про этот… случай у Погорельцева на кафедре.

— Смею заверить, Александр Павлович не пострадал, но в ужасе, — отшутился Борисов в духе Аловой.

— Можете не стараться, Олег Иванович. Я эту историю знаю не хуже вас. И с другой стороны.

— Я тебя не совсем понимаю. — Молодежь отстранили от этого закрытого и неофициального "внеочередного" заседания-слушания. Даже на случай экстренной необходимости протоколирования вместо Громовой дежурила Алова. Однако шила в мешке не утаишь, на что уж Кожин да Кореев одна сатана. — Что тебе нужно?

Андрей вздохнул.

— Эта девушка — моя знакомая. Хорошая знакомая. Я хочу помочь ей. Вы это сделать можете.

— Что именно?

— Если в ближайшие дни увидите Погорельцева — намекните ему, что Женю еще рано отчислять.

— Андрюш, — Борисов был снисходителен и ласков, — я хочу узнать, что за человек твоя Женя. Пригласи ее ко мне. Желательно поскорее.

— Вас понял. Главное, чтоб она сама же и не струхнула… Впрочем, вы ее видели. «Этому лаборанту куклы играть надо», помните?

— Да, было такое, — машинально подтвердил шеф. Пародист Кожин перевирал очередной старый советский фильм… Ах ты черт, надо же — — забыл! а память же с дырой, он ее видел-таки один раз воочию: она приходила к нему потолковать о трудоустройстве. Что-то было в ее облике такое светлое, лучистое, беззащитное, детское… не по годам, может быть детское. Взъерошенный воробышек. Пришлось отказать наотрез. Да сослаться, что последнюю штатную единицу ("ну хоть полставочки!&quot забрал Палевич. Борисов позволил себе поделиться соображениями: — Месть за отказ? Что-то не вяжется. Ладно, поглядим.

— Спасибо.

— Всего доброго.

— До свидания, Олег Иванович.

Борисов медленно положил трубку. Из-за закрытой двери гаркнул сын:

— Хватит трепаться, батя! Мать ужинать зовет.

Борисов недовольно откинул шпингалет, приоткрыл дверь, высунулся и, с интересом нюхнув воздух, снова спрятался в ванной.

— Ну? — сын распахнул дверь и уставился на то, как отец, отвернувшись от него, подбирает петли серого телефонного провода.

— Что смотришь? Уже иду. И учти — не смей разговаривать со мной в таком тоне, — спокойно отчитывал его Борисов, подхватив телефон и волоча его на кухню. — Я же не отгоняю тебя от телефона, когда ты три часа беседуешь с барышнями. А у меня — уж извини, это моя работа.

— Работа? — подала голос жена, разворачиваясь от плиты с дымящейся кастрюлей в руках. — Да разве это работа? Если б ты хоть раз принес домой столько же денег, сколько ты на телефоне просидел — мы бы не были такими нищими.

Кастрюля тяжело грохнулась на стол.

— Галя! — с укором посмотрел на нее Олег Иванович, наблюдая, как она раскладывает картошку по тарелкам. — Побойся бога. Это раз. А во-вторых, мне что, из дому уходить, чтоб позвонить кому-нибудь? К соседям, например? Я и так не знаю, куда от вас спрятаться. То Димка со своей музыкой — бум, бум, бум, то ты — с моралями.

— А с Димой ты мог бы и поговорить. Заняться его воспитанием, как-никак — сын все-таки.

— Поздно, Гал. Двадцать три — уже и своих детей можно заводить… Кстати, куда он пропал?

— Телевизор ушел смотреть. Схватил чего-то и ускакал, — вздохнула Галя. — Ты лучше помолчи и поешь.

… Итак, придумка Шурика Тризова лопнула как мыльный пузырь. Чуть более следовало бы поволноваться, коли случилось таковое в "бане". Да и то, не сильнее. Ну, окоротили бы хулиганку, и дело с концом. Зато было бы даже на руку — докурочить руками Кожина-Кореева, а потом поплакаться в АХР на хорошую жизнь. Впрочем, скаредный Адриан тоже не дурачок. Натворит ещё не того. Правда, Савицкий — безрук, а Рыжая Ольга, хоть и томми-бой, а всё же девушка. Ну да и ладно, как сказал дядюшка Клима Самгина, "Карфаген должно разрушать." А Тризова — уволить, как бы он не сутяжился.

…Если еще вчера утром он намеревался раздавать Лычковой тумаки, то после слов Кореева будто заноза засела. И ведь натыкался на каждом шагу, и у Погорельцева около Рыжей Ольги, и у себя на кафедре подле знаменитого тандема-тянитолкая, и просто в здании с Ольгой же в компании третьей девучшки-мальчишки, такого же гавроша как и они сами, и любовался этими гардемаринками… и не помнил ни черта, ни имени ни фамилии. И не уследил.

Вот оно — не взял, «не уследил». Да что я, твою мать, БОГАДЕЛЬНЯ?!!

…А вот и пришел, прилетел наш воробушек, вот и снова вошёл сюда, бряцнув тяжелыми часами. Уже не рюкзак на спине, папочка под мышкой. Грустный-грустный воробышек с огромными зрачками потухших глаз. Вот-вот встрепенётся, вскрикнув, и спорхнет. Да на ней же лица нет.

— Здравствуй, Женя. — Борисов обхватил ее плечо дружеским и покровительственным жестом. Благо на кафедре никого, мужики в «бане», женщины разбрелись. Жалко, был бы Кожин, он бы хоть ее в чувство привел перед разговором — глядишь, из кармана резак достанет да по венам полоснет еще чего доброго. Заботливо склонил голову к плечу: — Еще не отчислили?

Лычкова помотала головой, не подымая глаз.

Прошагали в кабинет.

— Хочешь, чаю налью, валерьянки дам?

Молчит. Да топни ты ногой, накричи. Отпустил. Налил и того, и другого. Непедагогично, конечно. Да что поделать. Воткнул в руки кружку. Понюхала. Ухмыльнулась.

— Я значит, вам так, а вы мне чаю, да еще с вареньем? — Конечно, это будущий сарказм, только очень вялый. Пьет.

— Ну что ты, ты же наш соискатель, без пяти минут сотрудник… Я помню. — Хотел добавить «…Тризова уволим-с, и после виртуозных шахматных перестановок ты наш новый лаборант на одну целую ставку». Передумал. Переигрывает он, ишь как посмотрела.

Ладно, давай жестче.

— На Юрия Александровича докладную написали, а потом…? — Взял бумажку в пакетике в два пальца, помахал: — Ну вот кто тебя надоумил на это? Эта, рыжая?

Нет.

— Да как это тебе в голову-то пришло, ты что — пьёшь, куришь, колешься?.. — он осторожно повысил голос. — И не молчи тут. Стоишь, как обдолбанная?!

Кружка с размаху полетела на пол. Молодец.

— Это — правда! — тоненький перст взметнулся к записке. Мальчиковый стан даже передернуло. — А жалобу на Рязанова я не подписывала…

Ну, конечно, правда. Иначе бы с чего твоей подписи не было на этой докладной, хотя она могла (да должна была!) там быть. И не пацанячьи твои подростковые амбиции вели тебя в штат, ты не карьеристка. Может быть, если бы ты хотела уравняться с подругой, ты бы до сих пор осаждала Погорельцева. И знаешь, когда я понял, что это — и есть правда? Да вот когда ты вошла сюда без звонка, опухшая от слез. Доверчивый комочек нервов. Хотя признание твое было больше похоже на злую дразнилку. Потому-то я и сомневался.

Теперь можно и сбавить коэффициент жесткости.

— …А ради чего? — каменюка мягко лег на открытой ладони. Борисов плавно, потихоньку перемещался к двери, отрезая ей путь к бегству. — На что ты рассчитывала? Неужели ты не понимаешь, что Александр Павлович — взрослый мужчина. Что никакими вот такими вот «оружиями пролетариата» настоящие отношения и красивую пару не разбить. Ты не сможешь заменить ему его любимую.

— Я знаю. Да и мне этого не надо. — Лычкова на глазах превращалась в знакомую ему по первой встрече задиру, звонко чеканящую слова. — Зато все это…

Кивок головой в сторону его руки:

— … куд-да более настоящее.

Ах, вот оно что… «Любовь ради любви». Петрарка. Сердце твое только учится любить, сердце твое было глухо в положенные семнадцать. Твоя голова только и витала в играх и науках — впрочем, это тоже игры, игры разума, — а сердце молчало в безграничной трезвости. Да и честность твоя дорого стоит. Чтобы сказать все то, что ты произнесла сейчас, нужно мужество, честность и твоя неотъемлемая трезвость. А ведь многие не понимают и поскальзываются, и запутываются.

А ты умница.

— …и куда более настоящее, чем все эти ксюхи-танюхи-соколовы.

В повороте презрительно плюющих, сощуренных по-мальчишечьи глаз протекла такая невероятная женственность, что диво. Только вот невнимательному наблюдателю заметна твоя пестрая воробьиная оболочка. Да кто же зорок, в двадцать-то лет!

Борисов постарался пробудить себя от завороженной солоноватой прочувствованности, совсем будничным голосом объявил:

— Посуду битую убери, Женёк. — Поглядел на Лычкову. Ага, довольная. — Ну хоть в ведро черепки побросай, лужа-то сама высохнет.

Придерживая папку, Женёк одноруко потянулась к осколкам кружки.

Ну, теперь-то Погорельцев ее не съест.

Все разрешилось с невероятной простотой и легкостью на душе. Надо было только услышать в гомоне стихийного заседания голоса женщин, Сахаровой и Аловой. А ведь и такую версию выдвигали. Да только кто их, куриц, слушал. Разве что в исламском суде показания двух баб равны свидетельству одного мужика.

Оттоптать Погорельцева — тоже не впервой. Писать против ветра и бояться брызг?! Плоховато только, что Адриан — «медведь», никогда не поймешь, что замышляет. Хорошо бы попасть на период мыслительного полураспада, эдакого паралича и недолгой прострации вакуумного соплежевания, предшествующей любому из его решений.

Главное, не сглупила бы теперь Евгения-м-м-м-Викторовна.

Заскочил в деканат, потолковал с замдеканшей, чтобы не пропускали никаких увольнительных на имя Лычковой Е.В., а ежели силой заставят взять — взять и потерять. Тянуть время до осени. Ближе к сентябрю перемозгуем получше. А пока Взять, что ли, Лычкову к себе на практику, в «Новую Баню»? Посмотрит с месяцок на своего разлюбезного Палевича до тошноты, да прозреет. Как бы это более педагогично оформить — тоже бы неплохо помозговать. Типа, штрафбат?

В коридоре наскочил на старушку электротехнику, которую считал своей однофамилицей, но каждый раз с досадой обнаруживал, что она Барсова.

На кафедре ПР-5 обнаружил Полину, которая начала спекулировать на произошедшем, добавляя новые, доселе неслыханные подробности. Пригрозил Адриану. В ответ Погорельцев громко хлопнул по столу тяжеловесным фолиантом чьей-то диссертации. Так, что обломилась закладка — рыбий скелетик. Ну-ну.

Как бы только за Рязановым проследить, дабы не бухал с Тризовым и Савицким…

В конце концов забурился в столовку прикупить винца — домашнего лимонного сидра, коим торговала из-под полы одна из кухарок. Нет, вишь, кончился. Новый замес созреет только к пятнице. Заказал две бутылки — себе и замдеканше. Еще чего лакомого прикупить и ладушки.

Сманил Костю на дачу, морально разлагаться в тени деревьев и кустарников. Не торчать же в пыльной Москве в такую жару. К тому же, после вереницы нудных и тягучих пустяков, ради которых выдрали из тёплого гнёздышка… Не потревожат. Благо у Кости — — односторонний автомат за околицей. И бесплатно.

В пятницу пополудни заскочили с Костей в институт, все больше ради дивного винца. Сквозь стеклянный тамбур-аквариум проскочил прямо во внутренний двор и пошагал прямиком в столовую. Над портиком крыльца приемной комиссии распахнулось окно и вылетел расшнурованный башмак. Точнее — кроссовка. Четвертый этаж, кафедра Погорельцева. Перепились, что ли, с радости после аспирантских вступительных?

И вдруг на подоконник взлетела знакомая фигурка, босая на одну ногу.

Борисов бегом рванулся к приемной комиссии, крича во весь голос:

— Лычкова, не дури! Стой на месте! Ноги переломаешь!

Женька ткнула в сторону Олега Ивановича вздернутым средним пальцем и немедленно сиганула вниз. При прыжке у нее подвернулась необутая нога, и девушка шмякнулась на боковину двускатной крыши. Хорошо еще, не на рубчатый конек, неаккуратно заклепанный местными строителями, вскормленными на институтских хлебах. Вскрикнула, скатилась вниз и рухнула на газон. Хорошо еще, не на асфальтовую дорожку. Затихла.

Тетя Сима, с разинутым ртом замершая у помойных контейнеров, с полувывороченным мешком в руках, пронзительно и протяжно заверещала на весь двор:

— Уби-и-и-ился!..

Из крыльца пулей вылетел Савицкий и как баран встал на пороге. Потихоньку стала стекаться толпа ротозеев, причитающая и причитающаяся в таких случаях.

— … а ведь не парень, девочка…

— … как навернулась-то, аж тапки слетели… хана…

— …да ну тебя, она ж его сама токашто выкинула…

Над толпой грохнула еще одна рама, и разнесся хриплый, икающее-ломкий голос Погорельцева, будто престарелый слон затрубил фальцетом. До половины свесившийся в окно (ага, сейчас и этот полетит!)

— Виталик!.. Да шевелись же ты, полудурок бородавчатый!..

Переглянувшись, Борисов с Савицким стали расшвыривать зевак, раздавая подзатыльники и бубня: «…а ну, разойдись…», «…ничего здесь не продают…». Расчистив доступ к пострадавшей, Олег рванул Виталика за грудки (да что они там, на ПР-5, обалдели — летом в свитерах поголовно?) и коротко приказал:

— В здравпункт!

…Дальше все завертелось, как по маслу — санчасть, «скорая», санитары-носилки. У Женьки — множественные переломы, сотрясение мозга… в общем, девочка не рассчитала. До самого приезда врачей Олег Иванович сидел на траве, держа ладонь на спине девушки, охраняя ее от непрошенных глаз. Просто счастье, что сегодня дежурила не Тамара, а Нина Ефимовна. И противошок сделала, и ему ватку нашатырную подсунула. И бригаду потом уговорила жизнь девочке не портить. В сопроводной листок вписали, дескать, мыла раму, поскользнулась на тряпке и слетела. Только стоило намекнуть. Кабы Тамара была, так по всей милости бы и отвесила, да с прибавком. А ведь как санчасть не вызвать? Первая помощь, жизнь-то дороже.

После того, как пострадавшую увезли и всё успокоилось, образовалась какая-то пустота, присущая развязкам подобных событий. Вроде как ждёшь чего-то ещё, и не понимаешь, чего именно. То ли надо сказать чего-то, то ли сделать. Разочарованная горстка ненасытных ротозеев с недовольным жужжанием разбредалась восвояси, дабы на досуге возместить недоданное домыслами; Савицкий топтался около примятого газона, мутный и отсутствующий. Нудно курил и говорил с пустотой:

—… И вот чё хошь делай: хули дверь вскрывай, хули теперь без милиции и не лезь...

Кабы там не Костя стоял (да какой тут Костя! уехал вже наверняка), а подполковник...

—… Да ведь не насмерть же, — возразил он самому себе. Задрал голову, поглядел на покачивающуюся раму. — Эх, кабы вот сейчас отсюда, да через окно...

— Пошли ломать. — Приказал Борисов со странной смесью дружеской примирительности и начальственного повеления. За эти сорок минут совместного дела он проникся к Савицкому сиюминутной симпатией сотрудничества. А потом, чтобы стряхнуть её до конца, пожесточал: — ИДИ, и ЛОМАЙ, кому говорят.

Савицкий безразлично и невнимательно выпустил сигарету из рук, так и не затушил, развернулся и тупо потопал в портик. Борисов последовал за ним, давая ему фору в полметра, но угрожающе выставив дипломат, словно конвоировал.

Еще 15 минут назад он сам бы включился бы в физический труд да с ловкостью заправского столяра сковырнул бы паршивую защелку на пару с инженером… только вот чувство дивного единения уже прошло, перед ним торчал обыкновенный вечноофонаревший "полудурок Савицкий". Да и в присутствие Погорельцева особой раскованности не ощущалось. Вот и встали они с Адрианом над душой, как два вертухая, а Савицкий с пустотой в глазах бесполезно тюкал молотком по стамеске, рассыпая щепки, коротко и отрывисто блякая да огребая ссадины-занозы.

Дверь в лабораторию подалась и распахнулась. Потянуло приятным сквознячком. Все трое жадно вперились в пустую аудиторию. В принципе, абсолютно никакого погрома, только на преподавательском столе — ученическая папка, до боли щемящая одиночеством, а на ней — новая записка. Завкафедры как подорванные ринулись с места, соревнуясь теперь в беге на15 метров по захламлённой аудитории, оттирая друг друга к боковым столам со скамьями, будто готовые свирепо сцепиться пасть в пасть и упасть замертво со сведёнными скулами, если вдруг придут к финишу одновременно. Борисов выиграл этот спотыкач и властно наложил лапу на грустную добычу. Не отнимая руки от папки, будто боясь, что Адриан схватит и проглотит её сию же секунду, выдернул записку.

"В моей смерти винить Борисова О.И. и Палевича А.П." И роспись лихая-залихватская, как у Палыча.

Чем же я тебя оскорбил, девочка моя?

Погорельцев, хищным клювом совая под руки, улучил момент и выхватил листок из рук Борисова, едва не порвав бумагу. Пробежался по строчкам лучистыми не по годам глазками, осклабился, похихикал. Свернул пополам и запихнул в карман рубашки под свитер.

— В чем дело, Адриан Георгиевич?

Вопроса можно было не задавать, просто чтоб вспороть эту звериную сопяще-хрюкающую тишину-немоту, вернуть собравшихся к нормальной человеческой речи.

— Отчислили мы её, да отчихвостили, — хвалился Адриан, молодцевато вступая в словесный пинг-понг. Кто бы сомневался. — Как вы велели, так мы и сделали.

—… И как только она ключи стянула, не уследили, — подал маетной и отсутствующий стон Савицкий, безмозгло куря в дверях.

"Ты-то уследишь."

— Это так, значит, у вас пожелания исполняются? — отсёк Борисов, сгребая незастёгнутую папку. — Или инвертер в голове какой...

— А вот папочку бы оставили, молодой человек! — взвизгнул Погорельцев. — Перлюстрировать надобно. Может, еще чего обнаружится.

Конечно, подложите.

— А вот папочку бы и родителям передать… — в тон ему передразнил Борисов. Из незастегнутой папки что-то упало. Глянул. Конечно, штангенциркуль. Не зеркальце же.

— Стыдно, молодой человек! — Адриан посерьезнел, головой покачал. — Сначала Лену Громову прислали, а теперь гуманизмом исходите.

Даже в сторону окна кивнул. Да, наблюдал явно с усердием.

— Какую Лену Громову? Когда? — Олег Иванович и не пытался скрыть удивления.

— Так вчера вечером и прислали.

— Так вчера вечером меня и в Москве-то вообще не было! — вызверился Борисов, но поспешил сбавить обороты. — И что вам Лена Громова, ректор? Бог из царствия небесного? Что она знает, что она может…

— Ну, служебную записку принести может, — ехидничал Адриан. — От шефа.

— Какую?!..

— Да вы в деканат зайдите, увидите,… — бесцветно отмахнулся Савицкий, забросил окурок внутрь, и утопал в соседнее помещение, бурча под нос: — …ну ничего не помнит… гипертоник полоумный…

Наскоро застегнув папку, забросил ее в дипломат, оставленный без присмотра на пороге и поспешно драпанул — побыстрее и подальше отсюда, из этого очага зловонного сумасшествия.

«И точно, из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним

И в нем рассудком уцелеет…»

Телефон Лычковой переписал, просмотрев ее личное дело в деканате. Хорошо, что обоих замдеканов уже не было. Абы хоть до вечера без расспросов обойтись. Потом еще с матерью женькиной объясняйся. Жаль, Нину Ефимовну не попросил — уж она как специалист бы лучше растолковала. Да и куда б мы дозвонились с этой Ниной Ефимовной? …Нет, в личном деле только приказ ректора об отчислении. На основании записки проректора Мишина. Молодежный профком, значит-ца. А товарищ Мишин на каком основании? Сунулся к Мишину — заперто. Если дубликата в канцелярии нет, то только к проректору по кадрам, а точнее — к ее секретарше. Девочка шустрая, смышленая, все время с ректорской секретуткой вертится. Глядишь, добудет.

Благо, не пришлось.

В канцелярии ему выдали огромный фолиант, в который он с ненавязчивым видом перелистывал, сидя подле канцелярши. Даже печенюшку пососать ухватил, для форсу и пущей небрежности. А ладони мигом посолонели, зажирились. Не наставить бы пятен на бумаге. Да и черт с ним, все равно жара на улице.

Вот. Оно, кажися.

"Проректору по общественно-гуманитарной

работе и молодежной политике

Мишину А.В

от заведующего кафедрой ПР-6

"Оптика", Борисова О.И.

Служебная записка.

Ввиду хулиганских действий студентки 3-го курса кафедры Пр-5 Лычковой Е.В… направленных на нанесения материального ущерба кафедре, преднамеренной порче помещения кафедры и лабораторного оборудования. В ходе воспитательной работы была проведена беседа, в течение которой выяснилось, что Лычкова Е.В. предлагала преподавателю кафедры Палевичу А.П. вступить в аморальную связь, и будучи в этом уличенной, предлагала мне как руководителю подразделения, взятку в иностранной валюте США. На основании вышеуказанного, прошу отчислить Лычкову Е.В. без обращения в органы охраны государственного правопорядка.

Копию письма, содержащего оскорбление личности в адрес Палевича А.П., прилагаю.

Дата, подпись.

ЕГО подпись. И записка — с признанием в любви к Палычу. Точнее, ксерокопия.

Черт, чертовщина какая-то. Написал, передал с Громовой Адриану, да к тому же не покидая Малаховки. И не помню. Чай, инопланетяне загипнотизировали.

Как шлея под хвост после этих свитерастых полудурков попала; даже сам удивился, что в такой момент он еще может издеваться, иронизировать. А что еще оставалось?

На компьютере набито, как мало у кого. Хотя, впрочем, в ИВЦ сходить, натолкать, да еще там пара кафедр айбиэм-писи-рована.

Палевич, едрит-твою навыворот! Ну кому еще в голову придет, кому здесь надо больше всех… Вшивый-вшивый Санька, да талантлив по своему, гениален: за тринадцать лет раздачи зарплат так подписи подрисовывать насобачился, что блеск. Сам бывало не отличишь.

Так вот чего тебе, девочка, показали… дулю в кармане. А ты, глупышка, и поверила.

А тебе, вшивый, тебе-то я вошек пересчитаю.

А ее матери все равно пришлось звонить, слово в слово повторить то, что говорил санитарам. Бедная женщина напросилась на встречу. Поглядеть на участливого человека. Отговаривал, не смог. А все равно в понедельник пришла. Ох, уж эти горе-понедельники!

— Простите, здесь работает товарищ Павелецкий?.. То есть Палевый?..

— Павелецкий — вокзал, гражданочка, а фамилия вашего палевого — — Палевич, — как можно мягче и дружелюбнее поправило он.

И сама в больницу к дочери торопилась, и Борисова перед ученым советом извела. О здоровье поговорили женькином. Прооперировали, сказала, по поводу разрыва селезенки. На руку сломанную скобу пришлось ставить, а так все по большей части ребра подавлены. После ее-то сотрясения, да наркоза, еще в забытьи. Врачи ободряют. Да, обязательно перезвоню, когда пробудится. Поблагодарила за спасительную ложь, дальше скоропомощного фельдшера правда не пошла. Сама-то сразу неладное почуяла, а потом успокоилась, что хоть в психушку не упекут. Впрочем, тут все зависит от женькинго благоразумия. Да, сам еле опомнился — собственно, едва не забыл папку женькину вернуть. Так вот и проносил бы собой. И еще денег подкинул — на штраф для Адриана. Будто индульгенцию покупал.

— …Все говорила про него: «Сашок, Сашок». «Вот сегодня Сашок такое вытворил…» С языка не сходил. Я-то, дура старая, думала — мальчик. «Возьми да в гости его приведи» — так ей и ляпнула. Она только посмеялась. А потом как стала его рисовать, так я все и поняла.

Альберта Игоревна вытащила из сумки рулон и положила его Борисову на колени. Какой-то нещадно исчерканный чертеж. Борисов хмуро развернул плотную бумагу, распяливая ее на четырех пальцах. На обороте ватмана, с полустертой рамкой чертежного штампа красовался холеный Палевич. Какой-то художественный жировой карандаш, в которых Борисов ровным счетом ничего не смыслил, хотя сам малевал отличные шаржи и почти мультипликационных персонажей. Рисунок отдаленно напоминал то старое фото в «бане». Однако руки натурщика были сложены не то «шариком» с распущенными пальцами, не то «домиком», словно у известного политика, не так давно баллотировавшегося в президенты. Только портреты вот уже год как бездомно красовались на шоссе.

Сухо заметил:

— Да, у Александра есть такая привычка.

И надо было думать, куда пропала эта фотография. Вот оно, твое «настоящее». Только вот объект твой подкачал, это доминошное «пусто-пусто», которого ты одухотворила сама для себя. Собой.

…А тут, как назло, и ученый совет подоспел. Подводить итоги года. Бездумно рисовал своих котов, а у самого кошки на душе скребли, утренний разговор из головы не шел. И рисунок, в несколько газет запакованный, на кафедре стоит. В шкафу, подальше от глаз. Все вроде бы ничего, да под конец поднялся Мишин и давай бурбулить об отстранении его, Борисова, от занимаемой руководящей должности. Да так, надо сказать, закрутили… И припомнили, что в деканат прочили и.о. замдекана; и покровитель Громовой проректор по АХР возопил «Крыша течет, пол проваливается! А ему только новые площади подавай!». А уж какие трели да рулады Адриан выводил дуэтом с этим самым Мишиным… Дескать, уже покойная Лычкова пострадала по ложному обвинению, втянутая в скандал со стороны, просто оказавшись «на месте пьяного дебоша старшего преподавателя Александра Палевича, который погромил часть лабораторного практикума в периферийной лаборатории параллельной кафедры…» Может, оно бы и хорошо было Палыча приласкать, да сор-то из избы выносить не следует.

— Любовница у него там! — развязно крикнул кто-то из задних рядов.

— … Очень хорошо. То есть на глазах у молодежи является пример аморального поведения, — не моргнув глазом, встроился Мишин.

— Все они — аморальные! — надрывался тот же безымянный на галерке. Подсадная утка, разумеется. Но кто?

— …А лаборант Скрипникова Ольга Аркадьевна утверждает, что в ходе этой так называемой «воспитательной беседы», пострадавшая подверглась сексуальному домогательству со стороны Борисова. Если не более… — в струю чеканил Погорельцев. На ходу, наверное, вымыслил. Хотя связность в мыслях необыкновенная.

«Да как ему в голову-то пришло, дураку? На Женьку надавил, али подслушал кто наш разговор?»

И телегой этой инопланетного происхождения потрясли, и записками обоими, старой и новой.

— … Обе фамилии аморалов указаны в предсмертной записке, — подтвердил Мишин.

Ага, и эту употребили. Ну уж это мой промах. Лучше бы порвалась в руках.

В эстафете «спотыкач» проигрывает победитель.

— Однозначно, душегуб! — снова проректор по АХР. — К вашему сведению, его с позволения сказать подвиги еще тридцать лет назад начались… Он ведь учителя своего доконал!

— Так точно, был такой — — Кабаргин Валентин Ильич, основатель кафедры, — Мишин явно смаковал имена и регалии.

И, наверное, попросили бы дополнительного времени на заседание, кабы не вмешался председатель совета:

— Спокойно, товарищи! Отстраним и уволим. Дайте человеку хоть отпуск отгулять, а пока займемся подбором подходящей кандидатуры. Так что вопрос остается открытым до осени. Заседание окончено.

Да и ну ее к черту, эту кафедру. Был он доцентом и еще побудет. Это все сгоряча. Отыграется Погорельцев, остынет, а обыкновенный преподаватель ему не нужен. Пусть уж с преемником моим погрызется. Вот аккурат с самым Палевичем. Давно, гнида, поджидал, так пусть и подавится…

Так вот ненависть и набухала, душила его под горло, только слезы никак не приходили. Или какая-то спасительная мелочь, на которую можно было бы стравить злость. Искал и не находил. Ни от кого не стал прятаться, ломанулся прямо к себе.

В кабинет.

А там, за его письменным столом, нажирался Олимпов. Нет, не рюмочки пропускал, просто обедал. Ладно бы, был бы на его месте Рязанов, который сохраняя барские привилегии, по традиции кушал вместе с начальником. И имел неограниченный доступ к барскому же холодильнику. Повелось так еще со времен Вагнера и противиться воле безвременно уехавшего было не след. И к тому же, по большей части всегда доставляло несказанную приязнь.

Может и Юрию бы сегодня досталось горяченького, да с подливочкой, подзатыльником в седую башку. Но сейчас тут восседала незваная челядь, да еще в компании не раз уже за сегодня помянутого и, вероятно, должного обыкаться Палевича. Незваного. Впрочем, понятно… холодильник был давней и пресловутой проблемой ПР-6. Когда-то на кафедре было два холодильника, но второй, стоявший в преподавательской, преставился еще во времена правления Вагнера. И вся кафедра хранила еду у Борисова, которую он всемилостиво выдавал где-то в около четырех пополудни. И люди обедали у себя, в «людской», сиречь преподавательской или уходили в столовую… Всех такой распорядок устраивал. И только выскочка Палевич заикался о покупке второго. А на какие шиши…

И Борисов взорвался:

— А нечего за моим столом жрать! И лазить в мой холодильник тоже не смей! — дернул его изо всех сил, пытаясь сдвинуть его с места. Потом ожесточенно пнул ногой: — Да забери ты эту «чайку», провались с ней… только чтоб глаза мои тебя больше здесь не видели! И сброд сюда больше не води…

Палевич попытался приостановить приступ ярости.

— Олег, не психуй. На вон, лучше водички выпей, — Палыч протянул ему пластиковый стаканчик прохладного лимонада.

Олег Иванович с силой стиснул стаканчик, едва не выплеснув воду на многострадальный пол, огненно и злорадно зыркнул в сторону раздатчика:

— Ага, отпаивать взялись.… А вот сейчас назло тебе… возьму… и выпью! — И одним махом опрокинул в рот. Ухмыльнулся. — Что, помогло мне, доктор?

Жгучая злость как-то резко сменилась злостью холодной.

И Борисов, с выступающими слезами на глазах, сосредоточенно забрал из «чайки» пару бутылок водки. Больше ничего. Даже дверь в кабинете не притворил, ушел.

Напиваться.

«Тридцать лет назад — да какой черт знает, что было тридцать лет назад!..»

Тогда, в далеком 68-м, еще юный староста первокурсников Олежка Борисов вел вполне рядовую «войну не на жизнь, а на смерть» с преподавателем. Ничего особенного — как все обычные первокурсники, пока что не оттаявшие на вольных хлебах от неисправимой школьной зубрежки — за зачет. Преподаватель, досрочно отчитав курс, решил так же досрочно принять у студентов и экзамен. Однако начались странные вещи: преподаватель назначал дату и время, и трясущиеся, еще не обстрелянные как следует, студенты рвались в бой. Только преподаватель не являлся. Первый раз это можно было объяснить каким-то чрезвычайным обстоятельством, но отнюдь не остальные неудавшиеся встречи. Те, кто со скрипом сдавал ему зачет в первом семестре, строили предположения, ссылаясь на спесь и полную непредсказуемость, многозначительно добавляя: «Ну как же, заведующий!» Причем справедливо — у него был скверный характер.

Через три недели неугомонный Олег опасливо пришел выяснять отношения, потому как все это время группа общалась с преподавателем только посредством записок у расписания. Юноше сразу бросилось в глаза, что обычно надменный Валентин Ильич заметно помрачнел, однако как-то потух. Почти что сник.

— Валентин Ильич, я пришел узнать насчет нашего экзамена...

— Вы какой курс? — устало поинтересовался преподаватель, с привычными ворчливыми нотками в голосе.

— Первый. Первая группа. «Введение в специальность».

— А, досрочные...

Весь разговор был серым, невнятным — собственно, каких будет еще целых пять лет: Борисов сухо просил, а ему маловразумительно отвечали.

—… Что вы хотите, у меня семейные обстоятельства, — натужно ворчал Валентин Ильич. Отсутствующе всунул листок студенту. — Вот мой телефон. Звоните ближе к сроку, уточним.

Олег насторожился, но преподаватель привычно повысил голос:

— На этот раз обещаю.

То есть «уже идите». Однако молодой Борисов удостоверился, что Ильич не так страшен, как пытался себя показать.

Но снова ничего не получалось. Олег звонил ему, договаривался, выслушивал священные заверения, но… Почти через месяц после той встречи худощавая фигурка в невзрачном, еще школьном костюме снова торчала под дверью завкафского кабинета. Уже с более серьезными намерениями.

Валентин Ильич на этот раз среагировал живее, в характерной колкой манере:

— А, Борисов! Помню-помню. Проходите, присаживайтесь...

Олег присел к столу начальника.

— Последний раз я даже не смог дозвониться. В чем дело?

Валентин Ильич молчал.

— Объясните, в чем дело? Я устал. — Олег сам не мог понять, что подстегивает его говорить в таких выражениях.

— Устали? От чего? — в тоне преподавателя сквозило невнятное раздражение.

— Помимо всего прочего, я еще и секретарь комсомольской парт ячейки, — спокойно объяснил Олег. — И отвечаю за успеваемость в группе...

— При чем здесь я? — непонимающе сложил ручки Валентин Ильич.

—… Мы взяли обязательство сдать сессию без троек. Нам просто надо сдать этот экзамен досрочно, чтобы подготовиться к другим, более сложным и важным.

— Важнее, чем «специальность»? — встрепенулся преподаватель, но тут же осадил сам себя. — Хорошо. Собирайте группу — проведу консультацию. Решим по поводу ведомостей, срока...

Олег не сдержался:

— Опять «решим»? Я вам, видимо, уже надоел, но повторюсь: я сам устал от этой истории. Поймите, я не один, за мной — двадцать человек, которые требуют. Не у вас — пока что у меня, — в него просто вселился какой-то черт. — Половина из которых ездит из глухого Подмосковья. На электричках, расписание которых не всегда совпадает с расписанием вашей консультации! Извините, но вы который раз назначаете дату и не можете вразумительно объяснить причину вашего отсутствия!

— Ну все, хватит! — Валентин Ильич хлопнул по столу тяжелой папкой и вскочил вслед за поднявшимся Олегом. В один момент последнему даже показалось, что их завкаф распустит руки. — Неужели вы не можете понять, что такое «семейные обстоятельства»? Вам нужно рыться в грязном белье?

Валентин Ильич сверлил взглядом восемнадцатилетнего юнца, независимо стоявшего перед ним, откинув голову к правому плечу.

— С какой стати я должен отчитываться перед каким-то первокурсником? Вот, молодой человек, доростите хотя бы до старшего преподавателя, вот тогда и командуйте, не раньше… Нет! Хотел бы я посмотреть на вас на моем месте — кто же будет отчитываться перед вами, а перед кем будете отчитываться вы!..

Преподаватель на несколько секунд заткнулся, даже замер, глухо закашлялся и хрипло бросил внезапно севшим голосом:

— Вон отсюда… Я сделаю все возможное, чтобы вы до диплома не доучились.

Олег Борисов резко развернулся и ушел, негромко, но отчетливо хлопнув дверью.

Да, после этого разговора Валентина Ильича не стало. Скоропостижно. Кто-то говорил, сердце, кто-то — «задохнулся от астмы».

Главное, что только после его смерти Борисов и его группа узнали истинные «семейные обстоятельства» их преподавателя: у него стремительно умирал парализованный отец. Естественно, что Валентин Ильич не мог строить определенных планов, а потрепанные нервы подрывали здоровье...

Борисов еще долго пребывал в страшной растерянности и недоумении, почти в шоке: он не мог понять, почему же учитель так старательно молчал.