ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ

Выходные перед днем рожденья прошли тихо, почти благостно.

Галина хозяйственно возюкалась, закупая продукты.

— Во, крыса! Опять Маланьину свадьбу разбабахала… — шуточно жаловался Борисов, нагруженный сумками, пока жена придирчиво разглядывала прилавки безобразных торговых контейнеров на оптовом рынке. — Кто это все есть будет, а Галк?

Кто… Известно, кто — наверняка притащатся все те же Светка и подполковник, эдакие «Джинджер и Фред», которых сам именинник терпел с трудом. Костю, естественно, позовут позже — когда парочка уже порядком наберется и хоть чуть-чуть забудет о собственной интеллигентности.

Однажды Олег даже подшутил над своей Галиной — приволок на ее день рожденья Рязанова. Слава богу, не при гостях. Естественно, началось: «… Поздравляю мою любимую студентку Галочку...». И так далее, и тому подобное. Мордой в грязь.

Первое, что сказала «новорожденная» после его ухода, было потрясенное:

— Олежка, как же наш Юрий Саныч постарел… Совсем хрычом стал.

Конечно, не видела его лет пятнадцать, а то и больше.

— Холера ясная, спился. Вот и я таким же хрычом стану, старым и страшным, — поддразнивал ее Борисов, корча несусветные рожи комического паралитика.

— Ну нет, ты у меня будешь молодым и красивым… хрычом! — ласкалась к нему Галка.

26-е оказалось понедельником.

Ну вот, родился в мае, всю жизнь будешь маяться… С утра получил письмо от Петровича, читал по дороге на работу. Удивительно — первая весточка от старой картофелины. Года три молчал. Хотя Юрику, вроде бы позванивал сначала. Ничего особо нового Николай Петрович не сообщил, о том, что он неплохо устроился в Лейпциге, давно протрепался Рязанов. «От большой скуки читает подрастающим колбасникам физоптику. Не сидится еврею на пенсии...» Писчий лист на два оборота — все про колледж, немецких ребят. Немного про сына, а больше спрашивал, как там его Димка (сын) и Димка (Кожин). И опять — что нового на кафедре, как дела «у Юры и Шурика». До Борисова не сразу дошло, что Шурик — это Палевич, во-первых, как-то не шло, а во-вторых, старый завлабораторией, разжалованный до инженера, был тоже Александр.

«Ну и что, Шурик-Юрик? С обоими поссорились и разругались.» — мысленно сочинял свой ответ Борисов, хотя «вслух» напишет, конечно, мирно-приличное «живем и сосуществуем».

«… Поздравляю тебя, Олег. Извини, что не прислал ничего на твое сорокапятилетие. Не до того было, все обустраивался.» Все равно было приятно — вспомнили, не забыли.

На работе встретили пустопорожними приветствиями и масляными физиономиями: «Ну, а когда праздновать будем?!» Девчата — Громова и Герштанская — не дожидаясь вечера, всунули два шуршащих свертка из синей оберточной фольги: один цилиндрический, другой плоский и прямоугольный. Борисов, принимая эти скромные дары, смешливо покосился, взвешивая на руке плоский сверток:

— Что, опять помадкой набили?

На что Лена Громова невозмутимо ответила, элегантно поправив очки и распушая ногтем пуховый бакенбардик:

— Нет, шоколадные.

— Эх, по глазам вижу, нахалки...

Пошел относить это в холодильник. Бутылку поставил так и не развернув, а коробкой заинтересовался. Аккуратно расковыряв обертку, скользнул взглядом по надписи «Ассорти» и приоткрыл крышку. Так-так, посмотрим: толстенькие бомбочки с ликером, характерно дышащие кубики мармеладных и ребристые кругляши… У одного из них шоколадная скорлупка была надтреснута, и характерная бледно-кремовая начинка жирной каплей вылезла наружу. «Эх, всунули-таки, соплюшки...»

Боковым зрением он заметил, что на полу возле холодильника катается серый комок. Пыль какая-то, что ли? Борисов пригляделся: катающаяся пыль оказалась небольшим тонконогим мышонком с огромными и чуткими ушами.

— Ах ты, чертенок! — Борисов носком туфли шуганул мышонка, но тот только отбежал в сторонку и уселся, шевеля усиками. — Что, конфетку захотел, да?

Борисов достал из коробки ту, надтреснутую, откусил кусок и, присев на корточки, подкинул оставшуюся половинку мышонку. Тот набросился на лакомство и принялся бороться с ним, пытаясь хоть как-то ухватить.

Сзади скрипнула дверь.

— Ага, Борисов сидит на полу и портит холодильник.

Борисов повернулся на голос — в дверях стоял Палевич с пакетом какой-то снеди. «А, точно, дверцу-то закрыть забыл.»

— На, поставь, — Палевич чуть подался вперед, протягивая пакет.

— Тише ты, Ваську моего не раздави, — буркнул Борисов, забирая сумку.

— Васьками только котов зовут...

Гость негромко топнул ногой — мышка сразу же убежала, волоча перед собой сладкий трофей.

— Развели мышатник! — беззлобно, но деловито посетовал раздатчик. — Прикармливаете тут с Олимповым бог знает кого, одни убытки от вас.

Борисов, увлекшийся рассовыванием принесенной снеди по полочкам, через плечо глянул на Палевича.

— Объясни.

Палевич, с тенью насмешливо-заговорщической ухмылки (которая бывает у человека, когда ему приходится просвещать упавшего с луны собеседника), пояснил:

— А ты у нас в полном неведении! Кожин, любимчик твой, завел. Ладно, Кожин — молодняк еще, так Петя Олимпов туда же. Возятся с ней оба, имя ей дурацкое дали — «Промокашка»… — Палевич по-кошачьи фыркнул, выказывая этим свое презрение.

Так вот оно что… Последнюю неделю Борисов с приятным недоумением наблюдал, как по вечерам лаборанты — как всегда, тандем Кожин-Кореев — слоняются по кафедре, призывая некую таинственную Промокашку...

— Ну, фраера так в фильме звали, дальше что? — Борисов нарочно корчил как можно более постную мину.

Палевич погрозил ему пальцем:

— Наплодят зверья, потом жалуются: гадит везде, вещи портит… Пете шнурок сгрызла, Алову за ногу укусила.

— Конечно, голодом морите… — Борисов еще раз оглядел полки холодильника и стал потихоньку подниматься с корточек, цепляясь за дверцу. Обернулся на раздатчика и примирительно пожмурился: — Ладно, хватит ворчать.

— Холодильник закрой, — напомнил Палевич, которому уже действительно надоело говорить о мышах. — Доломаешь. Новый придется покупать.

— Вот-вот, ответственным за новый холодильник назначается Саша Палевич, Советский Союз.

Начальник с лязгом запер холодильник и улыбчиво похлопал раздатчика по плечу: «Давай дерзай.»

Под вечер компания собралась в его кабинете. Самые близкие. Собственно, все «те же и Палевич». Борисов открыто оглядывал эти довольные лоснящиеся морды, тесно напихавшиеся на диванчик и солидарно склонившиеся над импровизированным обеденным столиком… «Вот черти, за стакан ведь родину продадут, а все равно, куда они денутся!» — подумал Борисов, добродушно глядя на Палевича. Жалко, что в кругу не хватало только Аловой и Кожина. Колобок отдувался за двоих:

—… Между прочим, это не «крокодил», а мышка, и умная как собачка, только не разговаривает.

В дверь кафедры позвонили.

Борисов кинул через весь стол связку ключей, смешливо прикрикнув:

— Лови, Андрюша! Открой и пошли всех к черту.

… — Олег Иванович, к вам какая-то женщина.

Борисов с недовольством поднялся и вышел в холл, отряхивая руки и облизывая губы.

В первый момент ему померещилось, будто это явилась академик Леонова — такая же надменная осанка, суховатая черно-белая гамма одежды. Нет, действительно померещилось. Дама была выше ростом, плотнее, а главное — значительно моложе, примерно его же ровесница.

— Добрый вечер, Олег Иванович?.. — дама явно не знала, как начать и от этого фраза казалась шаткой и с какой-то полувопросительной интонацией в конце.

— Да-да, это я, — поспешил уверить ее Борисов. — А вас, простите?..

— Людмила Алексеевна, — бросила дама. Кажется, она только тянула время и внимательно рассматривала мужчину.

— Очень приятно. И что же вас, Людмила Алексеевна, привело в столь поздний час… — Борисова одолевала блажь, и он продолжал дурачиться, маскируя под шутливой любезностью слегка подсоленную издевку.

Он понятия не имел, что это за дама, и догадывался, что это не такая уж и важная птица. Лишь бы только поскорее спровадить.

—… Мне нужно с вами поговорить… — дама сложила обе руки на миниатюрной сумочке, больше похожей на непомерный портмоне.

Борисов покачивался на ступнях — вперед-назад, — держа руки в карманах.

—… Это касается вашего сына Дмитрия.

«Он-то тут при чем?»

— Да? — удивился Борисов, отчего брови состроились домиком. Кивком головы поощрил даму продолжить: «Я вас слушаю».

Однако, странная — каждое слово клещами из нее выдергивать приходится. Дама с больше молчаливого согласия, пустилась в свои пустопорожние намеки, в которых понять что-либо было сложно:

— У меня, конечно, нет педагогического образования, и не мне вас судить… — все это начинало попахивать натуральной тухлятиной. — Вам наверняка лучше знать, как воспитывают детей. Удивительно, по какой причине вы так и не сумели привить сыну уважение к людям… Особенно к девушкам.

Дама вздохнула. Наверняка, чтобы вывернуть на него очередную порцию претензий.

«А вот это тебя не касается!» Борисов перебил ее, уже начиная раздражаться.

— Вы мне объясните наконец, что происходит?!

— А происходит, вернее произошло то, — заявила дама с выверенной паузой, — что ваш мальчик изнасиловал мою дочь. И вы, очевидно, сможете стать дедушкой, если вы не примете меры.

— Да вы… с ума сошли, Людмила Алексеевна! — вырвалось у Борисова.

Уж больно мало это было похоже на правду — судя по каменной выдержке дамы, трудно было представить, что в семье случилось такое несчастье. Только вот эту японскую безэмоциональность портила маленькая червоточинка — нервный тик подергивающейся щеки.

— Хорошо, я поговорю с сыном. Прямо сегодня, — Борисову не терпелось спровадить подальше эту спесивую даму. — Договорились?

— Нет, меня это тоже касается! — возразила дама. — Мне необходимо посмотреть в лицо этому молодому человеку.

«Издевается!»

— А по-моему — нет. И если у вас проблемы с дочерью, то скорее всего вы действительно мало смыслите в воспитании. И как педагог советую вам получше за ней присматривать, ежели она позволяет каждому встречному дуболому себя насиловать.

Дама взвилась:

— Да как вы смеете...

Борисов властно повысил голос:

— Я занят, у меня гости. У меня нет ни времени, ни желания с вами пререкаться. И попросил бы вас не шуметь — все-таки вы не у себя дома, а в учреждении, где до сих пор пользовался уважением… — потихоньку он снизил тон до издевательски утрированной извинительности. — И пока еще, знаете ли, не желаю быть персонажем для сплетен.

Олег Иванович развернулся и направился к кабинету с видом оскорбленного достоинства. Опешившая дама так и осталась стоять, хлопая глазами.

«Да, уж твое присутствие на этом балагане — вовсе необязательно», — подумал Борисов, имея в виду возможный разговор с сыном. Презрительно зыркнул через плечо: «Ну что, ты еще здесь?»

Он только успел переступить порог, и тут же слышал полный самодовольства вопль Рязанова, который как старая ворона расселся над праздничным тортом:

— Ну что, выбирай: будешь дедушкой или режем?!!

В другой раз Борисов бы с удовольствием посмеялся над рязановской двусмысленностью, однако сейчас ему стало противно. Наверняка же эта краснорожая седоухая чебурашка только что сидела под дверью, приникнув к ней своими локаторами… Тоже мне, инфракрасный радиометр!

Борисов хмуро отобрал у Юрия нож, которым тот помахивал как дирижерской палочкой, и принялся кромсать торт.

— Смотри, весь крем от тебя скиснет, — вяло и слегка фальшиво пошутил кто-то из угла. Кажется, Петя.

Рязанов начал распоряжаться, распределяя куски: «Самый большой — имениннику. Новорожденному.» Борисов опустился на диван (Юрик перескочил на его место) и без интереса нюхнул чай. О, ликера налили… Рязанов подхватил свою кружку и, чокаясь с начальником, притянул его за плечи. Прислонился головой к голове — домиком и начал очередной бредовый тост:

— Да ты, главное, не переживай… Живи долго и ни о чем не волнуйся… Чего тебе переживать, у тебя все есть: работа, дом, жена, сын...

Борисов слушал эти заупокойные здравицы и ничего не слышал. Он застрял умом в разговоре с дамой, и даже не столько беспокоился о перспективе стать дедом (ха-ха, он, Олег — уже дед, смешно и дико!), сколько о сущности интеллигенции. Вот так, с приветливым лицом, вчистую отформатировать человека? Неприятно, когда это делали другие, но еще противнее самому вытворять подобное. И эта дама, Людмила Алексеевна, наверняка ведь тоже, «с высшим». Вот уж, псевдо-интеллигенция. Куда уж лучше простая вахтерша тетя Сима, которой ничего не стоит прямо «накостылять шиш на голове» любому, без лишних премудростей.

… Борисов нехотя включился: центром красноречия оставался раскаркавшийся Рязанов. Как-то незаметно разговор свернулся на тему деторождения и супружеских измен. Юра продвигал сентенцию о том, сколько проблем ведет за собой наличие дочери. В общем-то, он полоскал какую-то чушь про некоего «Володьку из ВАКа», у которого «дочь в подоле принесла, от кого неизвестно», а теперь «гуляет направо и налево».

— Ну, а Володька? — подал голос Борисов, лишь бы что-то спросить.

— А Володьке-то чего — сидит, внучку воспитывает.

Вообще-то в такие матримониальные подробности были посвящены многие — дочерью Володьки из ВАКа была пресловутая Полина, и ПР-6 соревновалась в измышлении небылиц про нее, дабы насолить Палевичу. Видимо, Юрик перегнул палку насчет «подола», присочинив лишнего. Только Палевичу уже хватило на сегодня. Еще бы, утром он уже успел получить шпильку насчет холодильника — оба, он и Борисов, умудрились всунуть в безобидную фразу второй смысл, однако прекрасно поняли полушуточные пики за старые грешки.

— Лучше уж про Погорельцева расскажи, больше к месту будет, — всерьез насупился раздатчик.

— А что, и расскажу! — перечил Юрик. — Ну, как-то после дипломов прохожу мимо ПР-5, а оттуда Адриан как лось ревет: «А вот моя дочь… А зять… Да ему ЯЙЦА оторвать!»

— Все, хватит. Надоело. — Борисов резко поднялся, прошмыгнул к столу. Подхватил пиджак, швырнул галстук в дипломат. — Сашка, я поехал. Всех разгонишь и закроешь. Пока.

Галке он, естественно, ничего не сказал. Кислый вид списал на попойку, холодильник и раздатчика. По привычке завалился к телевизору. А из головы все не лезла та баба. Вернее дама. Ну, и что он о ней знает? Фактически ничего. Просто какая-то Людмила Алексеевна, даже без фамилии. Кто, откуда? Никто, но скорее всего просто так не отстанет, а сплетен еще наплетет. С Димкой поговорить, а толку?

Будто учуяв телепатический импульс, сынок врубил музыку, напрочь заглушавшую воркующий телевизор.

Борисов стряхнул себя с дивана и направился восстанавливать дисциплину. Димка как всегда валялся у себя на берложьем логове в майке и тренировочных, но, самое удивительное, с папиросой-беломориной. По всей комнате стояла какая-то удушливая приторно-кислая гарь.

— Фу, какая тут у тебя вонь! — Борисов помахал ладонью перед носом.

Димка таращился на него одновременно и вызывающе и ошалело.

— Войти можно? — как можно более шуточно спросил отец.

— Батя, валил бы ты отсюда… — грубо всхрапнул сын.

— Значит, можно, — полувслух прокомментировал отец, усаживаясь на стул в углу. — Что это ты, курить начал? Свинарник просто...

Он даже не ронял, а выбрасывал по слову привычным сердито-наставительным тоном.

— А те-я это колышет? — возразил Димка.

Вообще-то Борисов уже догадывался, что его бегемот потихоньку стал покуривать, но застать его за таким занятием ему еще не доводилось.

— А аспирин в доме пропадает, тебя «не колышет»? К чему бы это, не знаешь?

Это была уже отдельная легенда. По какому-то пустяку Борисов заглянул в местный здравпункт, а там в этот день дежурила Тамара. Врачиха нестарая, но с большой чудниной — все студенты для нее были поголовно симулянты, а в каждом втором — ей мерещился закоренелый наркоман (слава богу, чаще всего — безосновательно). Стоило Борисову только пожаловаться на периодической исчезновение аспирина в домашней аптечке, на что всезнающая Тамара не моргнув оком констатировала: «Молодежь куражится. Они его в порошок толкут и с табаком курят.»

— Голова болит!

— И о чем же, интересно? — съехидничал отец.

— Не твое собачье… — пробуровил Димка, с шумом затягиваясь приторной гадостью.

Борисов хотел было ответить что-то сверхпедагогичное типа «как ты с отцом разговариваешь?!» только сказал совсем другое и совсем другим тоном:

— Еще бы, от такого шума не болеть… — вдруг потянулся к Димке рукой, ленясь привстать со стула. — Дай-ка попробовать.

Имея в виду папироску-«косячок». Сын вытаращился на него пуще прежнего — «батя — совсем с ума спятил» — но «косячок» протянул, а батя принял его с видимым озорством. В свое время хиппующие приятели научили его курить «косяки» — через кулак, с воздухом. Правда сейчас он поперхнулся и не то чихнул, не то закашлялся.

— Бр-р, ну и дрянь. — Папиросу он тут же вернул обратно. Потом встал и тихонько приглушил приемник в изножье димкиной кровати. — Знаешь, а я ведь поговорить с тобой пришел. Узнать, как ты тут живешь.

Димка поднялся и уселся на своем логове, с интересом наблюдая за батей.

— Поздновато что-то...

Борисов подошел к окну, распахнул фрамугу и достал из кармана измятую пачку с остатками сигарет. Закурил.

— Представь, нам с твоей матерью было по двадцать три, когда… Ну, она сказала, что хочет родить ребенка. Тебя, Дим.

Сынок хотел возразить выхолощенной полудетской отговоркой, что дескать, двадцать три ему только через месяц, но отец не останавливался:

— Мы были женаты уже год… А вот ты — не собираешься? Остепениться, например. Хоть бы с девушкой своей познакомил как следует. А то видел ее так, с боку-припеку.

— Слушай, батя. Катись-ка ты со своими нравоучениями, а? — взъелся Димка, и в этом «а?» была чисто отцовская интонация.

Батя проигнорировал идею сына; ненарочно, он просто был сосредоточен в своей прострации.

— Кстати, у тебя сейчас все та же, или кто-то новый? Новая, то есть… Давай договоримся, а? Просто интересно...

Не особо разговорчивого Димку вдруг разобрало красноречие:

— Раз в год тебе интересно, да и то по пьяни. Тебя это нахрен не касается… Иди вон, лучше клюкай со своим… сморчком Рязановым, а меня не колеби! — многословно огрызнулся он, умудрившись ввернуть еще и пару крепких непечатных эпитетов.

— Не твое дело! — хлопнул ладонью по подоконнику Борисов.

В голове у него все перемешалось — и Рязанов, и баба; даже он сам не мог дать себе отчет, кому он противоречит.

В конце концов, как всегда пересобачились.

С досадой махнув на все, удрал и после этого никак не мог успокоиться. «Вот поганец!.. Нет, ну а чего ты хотел — допрос с пристрастием?»

Проворочался почти до самого утра и заснул уже засветло.

С самого утра он чувствовал себя неважно. Гуляло давление. В глазах то темнело, то вспыхивали разноцветные звездочки. После 92-го года он вообще не удивлялся такому своему состоянию. От тихой, но нудной ковыряющей боли в груди научился отмахиваться, как от надоедливой мухи.

Кое-как отчитал первую пару. Удрал в кабинет. Долго рылся в аптечке на полке холодильника в поисках чего-либо путного, но не нашел. Зато за этим занятием его застукала Алова:

— Бледный ты какой-то сегодня, Олежка. Опять плохо?

Борисов, сидящий на корточках возле распахнутой «чайки», мысленно выругался, но вслух кисло пошутил:

— Посылай лаборантов в аптеку. За нашатырем.

Алова заботливо покачала стриженой головой с химическими кудрями:

— В санчасть сходи. Может, у них чего есть? Или вообще домой езжай — ты сам себе начальник… Хочешь, на «Таврии» подброшу?

Борисов состроил брови домиком:

— Тьфу ты! Не хочу. Здесь умру.

Алова тихо и шепеляво рассмеялась.

— Ал, шла бы ты… на лекцию, — отмахнулся он. — Без тебя тошно.

Она развернулась и уплыла, покачивая полными бедрами.

Борисов хлебнул водки прямо из горлышка. Где-то с рюмку. Голове не полегчало, хотя боль в груди почти исчезла.

На ученом совете спал. Вернее, сидел в полуобмороке, подперевши лоб ладонью. Упрямо рисовал на бумажке почему-то каких-то котов (ученых, что ли?) и спорил с коллегами. Как можно более бодрым голосом. О чем, он, правда, уже не помнил. От споров становилось только хуже. Мысленно проклинал секретаря совета и раздергивал галстук. Наконец стащил совсем и затолкал в карман.

После совещания пытался читать лекцию второму курсу. Пара не клеилась. После получасового стояния у доски не выдержал:

— Ребята, вам еще не надоело? — грустно улыбался Борисов.

Аудитория забурчала.

— На сегодня это все, идите домой.

— Мы вторая смена! — гаркнул кто-то. — У нас еще пары.

— Тогда погуляйте на улице. Погода хорошая… Я вас перекрикивать не собираюсь.

Сгребши бумаги, тихо убрался из аудитории.

Возвращаться домой на троллейбусе Борисов не рискнул. Вот уж где задушат и здорового. Пожалел, что не согласился ехать с Аллой: когда она наконец понадобилась, он ее просто не застал. Хорошо, что подвернулся Петя Олимпов. Как всегда, отсутствующе-озабоченный, навьюченный неизменной гигантской сумкой.

— Ничего, если я с тобой на метро?

— А? — Олимпов включился. Без огонька схохмил: — Нальешь — хоть на руках донесу.

«Какой-то ты сегодня… погрузочный» — подумалось Борисову. Иногда он даже думал молодежными фразами.

До Преображенки ехали на трамвае. Олимпов пустился жаловаться: снова залило «баню».

—… Хотели с Палычем халтуру одну сделать. Вот полюбуйся.

Незаметно скользнули в метро. Сидячих мест не хватило. Встали к закрытым дверям. Чувствовал себя сносно, но реагировал вяло. Петины жалобы выслушивал со скукой, склонив голову к правому плечу. С липовой деловитостью осведомлялся:

— Ну, сантехника вызывали?

— Толку что. Кожина с лаборантами посадил. Ждут и воду вычерпывают.

Олимпов усмехался полувымученным смешком. Впрочем, он всегда смеялся неестественно сдавлено. Зато подобие улыбки на его лице было всегда — обманывали гордо вздернутые уголки губ.

— Помог бы им, паразит.

— Я все умею. Давно, — Олимпов склеил добродушную узкую хитроватую улыбку. — Ничего, пусть сами учатся.

— Халтурить ты стал, Петя, — вздохнул шеф.

— Нет, я сачкую.

Борисов откинулся на сакраментальную надпись «не прислоняться», косясь на друга. Со стороны они выглядели странно: один — элегантный мужчина в черном костюме с иголочки, пусть без галстука, но с импозантно расстегнутым воротничком сорочки. Другой — взлохмаченный работяга в замусоленной клетчатой рубахе, с закатанными выше локтей рукавами, в стоптанных неуклюжих кроссовках. Наголову выше своего спутника.

— Слушай, сачок, когда ж ты последний раз ко мне заезжал?

— Что, приглашаешь? — растопырил негибкие брови Петя. — Лет восемь, как пить дать. Может, больше. Палыч тогда у себя ремонт делал. Помню, как мы с тобой доквасились, а назавтра с ним унитаз ставили… У меня башка как чугун, а он...

— Тоже мне, апостолы чертовы: Петр и… Палыч, — походя прокомментировал Борисов и тут же почти перебил сам себя: — Это ты допился, а я с 75-го не злоупотребляю.

— Ага, а в холодильнике что держишь? А кто тогда Палыча задирал? — осаждал Олимпов.

— Во-первых, водку. Во-вторых… Это ты про что? — похолодел Борисов, памятуя о недавней ссоре.

— Когда Дядя Коля его «прописывал».

Расслабился.

— Нашел, что вспомнить. Тогда все поддатые были, только сцепился с ним Рязанов, а не я. Мы-то с ним спокойно поговорили, вот Юрика понесло. Одного не пойму, как ты с этим Сашкой ужился?

— Не «ужился», а сошелся. Умный мужик. Рукастый. А помнишь, как он тогда заболел, а мы с тобой деньги получали?

Борисов притворно схватился одной рукой за голову, прикрыв ею глаз и половину лба, рассыпаясь икающим смехом:

— Горе-раздатчики! И не сошлось-то всего на 50 копеек… Петя, я их из собственного кармана выложил!..

— Да, но сколько мы их пересчитывали? — повел огромной лапищей Олимпов.

— Ох, не смеши, — давился Борисов.

Вдруг поморщился — тоненько кольнуло по всей шее, от ключицы до зубов. Подбросил вопрос посерьезнее, чтобы унять и себя, и товарища:

— Да, хорошо у него получается. Не помнишь, когда от этим занялся?

— В Перестройку. Бухгалтерия скрипела — молод еще. Бугор его не пихал. Все сам.

При всей дружелюбности интонаций — колоссальное ехидство. Сказануть такое, зная, что у адрианова зятя деньги раздавала семнадцатилетняя дурочка?

Борисов догадался, что успел сказать что-то очень обидное про Палевича. В реплике Петра явно просачивался намек на Кожина. «Ладно, болтай.»

— Быстро. Пять лет проработал — и к деньгам. Юрик расстраивался. Он мне божился, что Петрович. Даже обиделся на него, жаловался. Правда, только мне.

— Нервные вы с Юрь Санычем оба, — малосерьезно посетовал Олимпов, в котором явно говорили златые уста Александра Палевича. — Спелись, небось, поэтому?

— Я у него и диплом, и кандидатскую писал — мало?

Олимпов почти пропустил это мимо ушей.

—… Квасили мы с ним, рассказывал, когда тебя назначали, он вообще трясся. За место. Все боялся, что ты меня своим замом возьмешь.

Борисов удивился:

— Не знал. Когда он, говоришь, плакался-то?

— Холера ясная, как тебя утвердили. Может, год прошел.

— У меня и в мыслях такого не было — безвреднейший мужик. Жалко, бесполезный. Я не хам, пусть доработает, пока может. Иногда даже пригождается...

Замолчал, задумавшись о чем-то невеселом. Олимпов поспешил предотвратить появление паузы:

— Расквасился. Как ты говоришь, понесло: даже Ильича припомнил.

При упоминании Ильича, Борисова передернуло: «Нашел тему!»

— Его-то зачем? Умер человек, и ладно...

Олимпов всегда отличался потрясающе неуклюжей, какой-то лопоухой бестактностью. И при этом — какой-то неумелой изворотливостью. Борисова это раздражало. Как и нечеловеческая рассудительность и здравомыслие спокойного Палевича.

Молча закипал.

Олимпов не унимался:

— До чего не допьешься. Кстати, Юрь Саныч байку рассказал: слышал он случайно, как ты с Ильичом собачился. Говорит, за стенкой сидел. Помнишь, ты спрашивал про кабинет? Никакого кабинета: Ильич умер во дворе 33-й больницы, на лавочке. Своим ходом пришел.

Борисов прикрикнул на него:

— Хватит, Петя! — получилось грубее, чем хотелось бы. — Вот работаем с тобой в одном месте, а поговорить по душам — некогда. А встречаемся… Несешь какую-то ерунду, ей-богу!

Олимпов опять растопырил брови, вопросительно уставившись на друга небольшими узковатыми карими глазками, к тому же еще и отекшими:

— Олег?

Тот сосредоточенно и неловко рылся в своем дипломате, держа его раскрытым одной рукой.

Борисову же было нелегко. Сердце щемило основательно, а таблетки куда-то запропастились. Обшарил все карманы, нашел только сильно скомканный галстук. «Черт! Неужели на работе оставил?! Впору хоть по людям побираться идти.» Размазанный болью по двери с надписью, кое-как влез в дипломат, отвлекая внимание Олимпова:

— Я что хотел спросить, ты когда с Рязановым выпиваешь, тоже по имени-отчеству обращаешься?

— Да нет, дядь Юрой зову. Звать как ты все равно язык не поворачивается.

Нашел. Где-то в углу, последние две, в старой разорванной пачке. Защелкнул кейс. Дрожащими пальцами попытался выковырять из пачки. Уронил. Таблетка выпала, описав красивую дугу, и закаталась по свободному проходу в такт поезду, как бы ехидно подмигивая. «Так, вторую уроню — придется с пола поднимать». Нет, не уронил.

Петя Олимпов, отвлекшийся было на какую-то даму, включился:

— Чем ты там швыряешься?

Борисов с усмешкой показал пачку. Олимпов дальнозорко сощурился, отводя рассматриваемое на вытянутой руке. Однако понял сразу.

— Ну вот, так и знал. «Валидол», — покривлялся голосом, как перед стеснительной студенткой на экзамене. — Нет, брат, в таком состоянии я тебя одного не отпущу. — И уже совсем серьезно: — Зря ты утром, на Аллу...

— Черт с ней, не обидится, — кисло махнул рукой Борисов. — Тебя, я вижу, тоже бы полечить не мешало. Похмелить. Зайди.

Олимпов неопределенно молчал.

— «… Библиотека имени Ленина», — пробурчало радио.

Борисов напомнил:

— Если едешь со мной, нам пора. «Эх, Петруха, парень ты у нас неплохой, пьющий. Вот только пьешь не с кем следовает и с нашими, и… с Сашами», — со вздохом сострил он, подражая не то Чапаеву, не то Сухову.

Выходя, не забыл раздавить каблуком ехидную таблетку.

Перед дверью Петя вдруг застеснялся:

— Может, я пойду? Не хочу вам надоедать.

Борисов с хитрой усмешкой покосился на старого друга:

— Когда надоешь, Галка сама тебя выставит. Посиди. Перекусишь по-нормальному. Это тебе не с Палычем в «бане» выпивать.

Олимпов ткнул в кнопку звонка, озорно прикрывая другой лапищей глазок. Борисов, зная свою жену, спокойно и внятно предупредил:

— Галя, открой. Это я. Вернее, мы.

Галя приоткрыла дверь с недовольным видом, но, увидев гостя, потеплела:

— Петька?! Проходи.

Олимпов ввалился внутрь и сразу же занял весь коридор. Галя с мокрыми до локтей руками бросилась к нему на шею — он слегка пригнулся, чтобы ей было удобнее:

— Олимпыч ты мой! — она чмокнула его в смуглую щеку. — Сто лет тебя не видела… Разувайся, проходи. Я сама недавно пришла, вот — туфли мою...

Петя что-то смущенно дудел в ответ, а сам Борисов, привычно вышмыгнув из ботинок, проскользнул мимо лосиной фигуры в свою комнату переодеваться, шутливо комментируя:

— Вот! Родного мужа так не привечает, а чужого дядю...

Олимпов засиделся сильно. Точнее, его не хотела отпускать Галя. Она все суетилась, забрасывая его вопросами. Когда пришел Димка, она заставила его «поздороваться с дядей Петей». Димка выпил с ними пару рюмок и ушел. Борисов устало сидел в уголке над початой, но недопитой водкой, подкидывая в общее оживление короткие фразы. Перекричать шумного Петю уже не хватало сил. Галя не могла не заметить блеклый вид мужа, но тот ее успокоил:

— Ничего, Гал. Все нормально. Просто на работе сильно устал.

Ему было неловко, что он портит компанию: редко удавалось видеть жену довольной. Он сидел, откинувшись на спинку диванчика (ужинали они в комнате, так как длиннорукий и длинноногий Петя всегда устраивал на кухне нечаянные разрушения). Любовался веселой женой. Ему почему-то это напомнило старые студенческие посиделки, куда они ходили все втроем. Правда, тогда хмельная Галочка начинала дремать быстрее остальных, а он с Петькой втихую выдергивали шпильки из ее «бабетты»...

… Среди ночи Борисов проснулся — схватило сердце. Не открывая глаз, моментально осознал все: что лежит в кровати один, на левом боку, лицом в подушку. Боль. «Неужели это все, конец? Нет! Надо перевернуться...» Он попытался это сделать, но не смог пошевелиться — онемевшее тело отказывалось слушаться, даже веки онемели. Страх. «Надо позвать на помощь… Галя! — надрывалось сознание, но крик не выходил наружу: дыхание тоже парализовало. — Говорят, что во сне легко умирать. Не верьте. Теперь я знаю. Они ведь тоже чувствуют боль, только не могут позвать на помощь или пошевелиться. И кажется, будто они спят.»

Незаметно дыхание вернулось. Борисов не знал, сколько длилось все это — десяток секунд или полминуты, иначе бы он просто задохнулся — но передумать он успел многое. Когда боль стихла, он моментально заснул, так и не поменяв позы.

Ну вот, побаловались и хватит.

Полубольной, но успокоенный Борисов снова занялся делами. На носу июнь, а ответственные за приемную комиссию еще не чешутся, только и успели перекусать друг другу задницы за недавно проработанное подготовительное отделение, да за районы по школам. Четвертый курс — уже сессия, у них военные сборы на июнь-июль, уже успели наплодить «хвостов». Первый, третий, пятый — практика. Ну, это понятно...

Битый час названивал в министерство. Лучше уж было съездить, да сил нет. Министерство только успокаивало и увещевало.

— А что, все в порядке — там печать, здесь подпись. В общем, «знаешь, все еще будет… и весну еще наколдует… и память перелистает...», — подмигивал Борисов, угощая Кожина остатками позавчерашнего пиршества. — Но в середине июня можно паковать чемоданы. Соберем вещички, да съедем. А?

А Кожин рассказывал про вчерашний потоп. Получилось не лучшим образом: накатали служебку в отдел АХР10, прислать сантехника, но те с «баней» решили не связываться, мотивировав отказ отсутствием подписи завкафедрой. Завлабской — Кожина — оказалось мало. Правда потом АХР «честно» признался: мол, все-таки не головное здание, потерпите. Сантехника выпросили через комендантов, а у того не оказалось запчастей. В общем, на сантехника плюнули и послали увальня Герштанского на электрозаводскую барахолку.

— Осиротели мы, Олег Иванович, — острил Дима, напуская на себя шуточный похоронный вид. — Хороша Параша, да не наша...

Правда, во всем «потопе» было одно светлое пятно: разгребая завалы барахла, лаборанты нашли два посылочных ящика со старыми бумагами, но без шефа перетряхивать не решились. Какие-то старые подшивки газет, фотографии.

— Да? — засветился Борисов. — Принеси, посмотрим.

Дима принес все, вместе с ящиками.

Фотографии действительно были давнишними. Где-то начала 80-х. То есть уже при Палевиче. Пока с ним еще дружили, пока тот еще увлекался съемками. Снимал всех на работе — для доски почета и так, документальные хроники посиделок… В «бане» валялись в основном попорченные отпечатки, — хорошие он раздаривал всем участникам и они мирно пылились в семейных альбомах… Вот, передержанная и черная — Петька «с лицом на партбилет» и свитер на нем все тот же, только пока что новый. Скучно-набычившийся Вагнер со вздувшимся галстуком. Смеющаяся во весь рот едва узнаваемая Алла. Рязанов, еще какой-то сброд, из которого половина поувольнялась, второй Шурик… Палевича почти нет — он всегда страшно стеснялся фотографироваться, ссылаясь на проплешину. Вот, та самая… Как-то раз они все-таки упросили его попозировать, но вышло безобразно: Сашка сидел за столом с эпидиаскопом, почти отвернувшись от объектива, как всегда ссутулившийся и отмахивающийся рукой — смазанной такой пятерней...

Во втором ящике под желтой «Московской правдой» лежала потрепанная голубоватая книжка. Кабаргин В.И. 1968-го, но фамилия пока не в сакраментальной черной рамочке. Из-под обложки вылетела старая фотокарточка.

— Дим, смотри, это Валентин Ильич, про которого я тебе говорил.

— Основатель и первый завкаф? — удивился Дима, утрируя пафос.

— Да… Всего семестр у него отучились… — Борисов запнулся, вскользь неловко и виновато улыбнувшись. — Видать, помянуться захотел.

Вечно недовольное спесиватое лицо, плотно сжатые непропорционально крупные губы, сильные плюсовые очки в толстой пластиковой оправке и закосневшие морщины перевернутой буквой «омега» во весь лоб.

Дима мельком скривился и тут же отвлекся на книжку:

— А года три назад Юрий Саныч целый скандал устроил — никак найти не могли. Дядь Шурика Тризова трясли, говорят, мол, он стащил, — молодой завлаб нахмурился на своего предшественника и вдруг выложил: — А ведь этот Тризов у меня на позапрошлой неделе из стола всю изоленту… увел. И мою, и Петра Валерьяновича.

Борисов неохотно «опустился с небес на землю»:

— Хорошо, учту. Разберусь.

А книжку и фото Кабаргина бережливо уложил в дипломат.

Дома вечером решил заняться фотоальбомом. Рассевшись на полу в большой комнате, перебирал и перекладывал груду фотокарточек и пленок.

В дверь — звонок, открыла Галина. Несмотря на то, что коридорчик шел напрямую из комнаты, видно было плохо. Зато слышно.

Робкий девичий голосок вопрошал с порога:

— Олег Иванович здесь живет?

Борисова передернуло, что-то смутное из позавчера. Выглянул из комнаты, застрял где-то посередине коридорчика. На пороге — глазастая русоволосая мордочка с густо запудренными прыщами. Эге, Соколова Татьяна, второй курс — собственной персоной. Борисов спросил сходу, с подобающей чисто учительской наставительной строго-беззлобной укоризной, (правда, чуть более фальшивой, чем хотелось бы — трудно было залепить свое раздражение):

— Так, Танечка, и что это значит? На лекциях я тебя не вижу — вчера, например, — а в дом вламываешься без предупреждения? А что, если я, допустим, в туалете сидел?

Хотел послать, да посреди тирады запнулся, увидев за спиной девушки желтый конский хвост Людмилы Алексеевны. Состроил брови домиком — «Неужели!» — и склеил псевдогостеприимную улыбку.

— Проходи, доченька, — царственно распорядилась дама с неподражаемым горделивым видом. Такой вид бывает у людей, когда им с блеском удается подсунуть пакостный сюрпризик давнему недругу. Осведомилась: — Дмитрий дома?

— Нет, — сухо ответил Борисов.

— Олег, кто эти сударыни? — Галина ошарашенно и непонимающе мелкими бросками взгляда обводила всех троих, но было видно, что чутье на склоки ее не подводит никогда — она уже потихоньку поднимала уши и поджимала хвост.

«Сейчас зарычит и загавкает.»

— Гал, располагай гостей, то есть гостий… Познакомьтесь, чайку попейте… Я сейчас.

Срочно сгрести фотографии — кое за что было стыдно: на самом видном месте красовался «писающий мальчик» — двухлетний Димка в кустах лопухов на подполковничьей даче. С дамы станется, еще чего доброго вообразит совсем ханжескую чушь: мол, извращенец-педофил, детская порнография и поощрение эксгибиционизма. Дам, старшую и младшую, как назло, потянуло именно туда. Глазастая Танечка подала какой-то малозаметный знак матери, и та, как бы невзначай скрипнув димкиной дверью, цепко окинула взглядом его комнатку.

«Шпионит, гадюка.»

— Зря стараетесь, девушки! — Борисова просто разбирал смех, эдакое шальное ребячливое полубеспричинное озорство, тянуть паузу и мучить гостей загадками. — А его нет. Я же говорил.

С трудом воткнул коробок семейного фотоархива под шкаф. Дама испепеляюще покосилась из коридора.

— А где он?

— В Караганде и Золотой Орде, — упер руки в боки Борисов, а потом вяло оборвал сам себя. — На работе. Вечерняя смена. Явится только в полседьмого утра. Подождёте или сразу завернуть?

— Нам все равно. — Кокетливо-беззаботно пожала плечиком Людмила Алексеевна, ступая на кухню. — И до утра посидим. Выдержим.

Галина взревела — еще бы, две расфуфыренные ведьмы шастали по ее владениям как у себя дома:

— Олег! Я тебя второй раз спрашиваю, кто эти женщины? И с какой стати они собрались надоедать нам до утра? Что им нужно от Димы?

Борисов наконец сам вылез в коридор — ему все-таки было неудобно, что его застали врасплох в полном затрапезе, и пришлось закутываться в стеганую куртку домашней пижамы.

— С какой?! — он выкинул руку вперед, одновременно указывая на даму и ее дочь, которая с самовольной бесцеремонностью умывалась в ванной. — Эти мадам утверждают… Вернее, Людмила Алексеевна решила, что наш Димочка огулял ее доченьку.

Кивок большим пальцем в сторону ванной.

— Да, именно так. Изнасиловал, — дама нарочито скромно поводила откровенно бессовестными глазами. — Татьяна беременна.

Галка ощерилась, метнувшись к ванной:

— Людмила-как-вас-там, вы спятили! Дима хороший мальчик, а такая подстилка без мыла влезет и засунет.

Конечно, Таня вытиралась об любимое галино полотенце. Это позволялось только одному Димке.

«Вот, дурдом...» Борисов потирал рукой левое плечо у основания шеи. Каким бы грозным ни был рык жены, он слишком хорошо знал, как она пугается. Именно так. И в первый момент испугался сам — вместе с ней; как током дернуло. С каким-то издевательским запаздыванием, и с таким же запаздыванием расслабился. А под плечом началось знакомое ковыряние.

—… Прекратите. — Дама осадила хозяйку. — Я не позволю говорить такие вещи в присутствие моей дочери. Нам нужен Дмитрий. Расспросить и разобраться.

Борисов вмешался:

— Да? А подполковник милиции вам не нужен?

— Я сама — судмедэксперт, — перебила дама.

«Понятно!» Но, не слушая, продолжал:

—… Сколько раз тебе, грымза, повторять, нету его, на работе!

— Отпрашивайте.

В охранку «Торгового» звонили с импортного димкиного аппарата, поставив его на громкую связь. Галя вполголоса бурчала над «базой», а Борисов сидел на стуле в углу с трубкой (у телефона была маленькая неисправность — при громкой связи трубка не отключалась, нисколько не реагируя на изменение режима). Дамы стояли в дверях комнаты и с плохо скрываемым любопытством и садомазохическим торжеством слушали отборный рев димкиного сквернословия из динамика. Димка упирался.

—… Я с работы не могу, посылай их.

— Легко сказать. Приходи, сам пошлешь. Я не собираюсь тут всю ночь сидеть. Я спать хочу, — хмуро, но отчетливо выговаривал Борисов, машинально поигрывая бровями — «домик», «волна», «линия». Громкая связь причудливым эхом озвучивала все сказанное вслух. — Можешь или не можешь, а они будут тут сидеть. И мы с твоей матерью не обязаны отчитываться за тебя...

… Потом Галка звонила домой начальнику охраны. Уже через трубку и при закрытых дверях. Борисов сам занялся кухонными хлопотами, присматривая за обеими дамами. Пока кипятился чайник, он, ни спрашиваясь ни у кого, закурил и молча стоял с сигаретой, стряхивая пепел на бортик мойки.

Молчание нарушила вошедшая Галина.

— Придет. А то может… — она быстро взглянула на мужа и быстро, с какой-то полувопросительностью: —… встретить?

Борисов отрицательно пожмурился, туша сигарету об мойку, и вдруг подал голос, вымучивая шутку:

— Да, балаган начинает представление. На арене не хватает звезды манежа, клоуна Борисова-младшего.

Так, ни к кому не обращаясь, но в основном глядя на Танечку, которая сидела тише кафедральной мышки Промокашки — впрочем, как и всегда на лекциях. Студентка угодливо улыбнулась, но Галина взрыкнула как медведица:

— Балаган?! А кто этих фокусниц сюда привел, директор цирка?

Борисов взорвался:

— Я этого сам понять не могу! Адреса не давал, телефона тоже… — потом набросился на обеих дам: — И вообще, извините за любопытство, откуда вы его знаете? Где вы его выведали — в деканате? В отделе кадров? А, Шерлок Холмс и Доктор Ватсон?

Дама уже было открыла рот, чтобы изречь благопристойную и великомудрую сентенцию как вдруг зардевшаяся Танечка с подкупающе честным видом выпалила:

— Олег Иванович, я по базе данных смотрела...

— Дмитрий потерял личную карточку, — спешно вставила дама, полезши в свою замечательную сумочку-портмоне.

Вытащила карточку и протянула ее Борисову. Тот уставился в листок и с озадаченным видом поскреб свободной рукой загривок: «нестыковочка получается» — на карточке была только фотография, ФИО и эмблема «Торгового».

— Ну и где тут адрес, телефон? — Вдруг с хитринкой и подозрительностью прищурился на дам: — А мало ли по всей Москве Дим Борисовых, пусть даже и Олеговичей? Тем более что в базах пишут квартиросъемщика… А квартира-то записана на меня, не на Димку.

— А у нас милицейская, там про всю семью… — защебетала Танечка. — Хорошая программа, там по месту работы можно искать.

Борисов передал бумажку Галине: жена повертела ее в руках, и усмехаясь, переглянулась с мужем: «уж мы с тобой про все секреты милиции сами знаем». Конечно, чушь — такой навороченной программы не существовало.

Димка пришел сам, но зато с каким видом. Будто делает пребо-ольшое такое одолжение. Потоптался на пороге, грохая ботинками, шмякнул под ноги форменную каскетку… С тем же видом преогромнейшего одолжения важно завалился на отцовский диван, даже не переодеваясь.

— Да я этим бабам ничего не делал. Чё хотите, то и делайте! — однако чересчур холодно переглянулся с Танечкой. — Плевать я на вас хотел...

Дама же плевать ни на кого не хотела, и вовсю тормошила наглого бегемота. Тот порол ей в глаза все что думал — в своей неподражаемой манере, с напористым гонором:

—… Сама выпрашивала! Так что ко мне — никаких претензий.

— Клевета! — зашипела дама к злорадному удовольствию Галины.

Борисову быстро надоело слушать куриный базар, в котором Таня не принимала никакого участия. Молча сидела в дальнем углу, сложив руки внизу живота, не очень-то и заметного. Борисов, повелев «всем бабам заткнуться» (это также относилось и к сыну), начал расспрашивать юную даму. Стараясь не показать своей неловкости — почему-то вспомнилось, что ему еще принимать у нее экзамен, и уже скоро. Какую оценку ни поставь, все равно ее мать (да и она сама) довольна не будет и найдет способ сообщить о своем мнении. «Ладно, черт, пусть Алова с ней колупается...»

— Танечка, что же ты молчишь? — Борисов доверительно заглянул в скромно полуприкрытые серые глаза студентки. — Расскажи нам сама, хорошо?

Таня подняла на него взгляд, моментально покраснела и залилась слезами. В голос, навзрыд.

— Я не могу!.. Я второй раз… мне так тяжело!.. Скотина!..

Дама сгребла дочь в охапку и приказным тоном потребовала «успокоительного для ребенка». Галина ухмылялась — «Артистки!» — но лекарство все-таки принесла. Кое-как утихомирившись, «пострадавшая» принялась рассказывать происшедшее на удивление связно… «Вот он и прокол номер два. Ничего, подрастет — всему научится.» — попутно отмечал Борисов, отсаживаясь от нее подальше, в ногах Димки.

В конце апреля второй курс рассчитался не то с лабораторками, не то с семинарами у Аллы Сергеевны, что само по себе могло считаться событием — за свою строгость преподавательница давно нажила полунепечатное прозвище — гибрид из матерщины и слова «оптика». Таня Соколова, совершенно серенькая студентка, сдала разнесчастный зачет едва ли не позже всех и с горсткой таких же недалеких «утюгов» в тот же день отправилась праздновать событие в клуб на Преображенке. То, что «утром это институт, вечером это ‘Аякс’», знал даже Борисов — в основном благодаря Громовой. Оставшаяся же часть публики состояла из «местной» безмозглой закормленной шпаны — от Сокольников до Балашихи. Борисову было даже почти приятно, что там изредка тусуется и Димка.

—… Девчата затащили, я не хотела… — лепетала Таня, скорее всего достоверно утверждая свою версию для матери (при которой, как и на людях, ей хотелось бы оставаться добродетельной девушкой). Пока что это чувствовалось отчетливо. — Привязался детина в камуфляжке, приставал… Мне он сразу не понравился… Я от него в туалет спряталась, а он за мной вломился!..

Таня снова расплакалась, но уже намного тише.

— Между прочим, она — сама ко мне приставала, — вдруг вставил этот детина, с диванчика указуя на Таньку. — Ну, познакомились, как белые люди, пивка попили. В сортир пошел, а она за мной… Ну, достукалась, я тоже не железный, мать вашу...

Олег Иванович отметил про себя, что тут старый врун Димка скорее всего прав: в тихом омуте соколовских глазищ он давно подозревал кучу чертей и сейчас убеждался в их существовании. Версия сына выглядела намного более правдиво: если уж и прихвастнул где лишнего, так это бывает. Уж как объяснить, что в клуб он прилетел прямиком с дневной смены, не переодеваясь — конечно, чтобы покрасоваться камуфляжем перед женским полом, погордиться собственной персоной… А между Димкой и Таней завязался странный диалог-перебранка, в котором оппоненты называли друг друга в третьем лице:

— Он меня напоить хотел, он в пиво что-то подбросил… Я весь стакан в раковину вылила! — верещала Соколова, бешено сверкая заплаканными глазищами.

— Да наркоманка она сама, вы что, не видите?! — бухтел Димка, пялясь на Людмилу Алексеевну, ворочаясь толстым кулем. — «Косяки» курила, как паровоз. Батя мой… задохнется и тот...

Борисов облегченно вздохнул: хорошо хоть не стал позорить перед этими змеями — узнай они о его невинной шалости, такую бы сплетню наворотили… Вдруг осадил расшумевшуюся молодежь — спокойно, как на работе:

— Тише, ребята. Таня, как ты узнала мой телефон? — сообразив, что телефон могла дать ей староста, сразу сменил вопрос: — Как ты узнала, что Димка — мой сын?

Таня замялась, не зная что и ответить, но на помощь пришел сам Димка:

— Да нас Ксюха познакомила, сестра одного из наших… У деда учится… ну ты вот все его проклинаешь всегда, фамилия такая горелая...

— Погорельцев? — догадался Борисов и поспешил загладить острый край. — Не проклинаю, напутал ты, наверное.

—… Неважно. Телефон я ей давал, как белый человек. Обзвонилась, падла. В гости напросилась. «Ксиву» мою стащила, по твоим фоткам рылась… Я ей ничего не говорил, сама догадалась.

«Как в сериале, по родинке» — про себя съерничал Борисов, потирая пятнышко на верхней губе — даже обидно, что у сына на лице есть что-то похожее.

— И это называется «ходить на лекции»? — ужасалась дама, видя подозрительно стыдливое замешательство дочери. «Потом она ей устроит!»

Галка ехидничала и злорадствовала:

— Между прочим, Люся, радуйтесь: наш Дима действительно добрейший мальчик. В гости догадался пригласить. Все гигиенично! А вы говорите «под кустом» изнасиловал, «на унитазе»...

— Ха-ха! Отымел! Да она и не девочка вовсе: видел бы ты, батя, как она тут вертелась, сам бы захотел! — гаркнул сынок, бухнув кулаком в ящик отцовского дивана.

От резкого выкрика у Борисова больно зашлось сердце. Несколько секунд сопел, пытаясь уравновесить дыхание и нашаривая таблетки в кармане (хорошо, вовремя успел всунуть, запасся, блин!). Отдышавшись, выругался — мол, криком одним угробишь — и пасмурно задал вопрос:

— Дим, а ты знал, что Таня — моя студентка?

Теперь настала димкина очередь промолчать. Вместо этого подала голос Людмила Алексеевна, не менее смурная, чем Борисов:

— Сейчас это не имеет значения. Дмитрий виноват, и поэтому считаю его моральным долгом оплатить хотя бы прерывание беременности, — она машинально поскребла ногтями по тисненой кожице сумочки-портмоне, будто обозначая процесс аборта.

— Лично я не дам ни копейки, — сухо заявил Борисов, прислонившись к стене и расползаясь в не самую приличную позу. — Пусть это решает Димка. Сам. Дети детей наделали, вот пусть сами и разбираются.

Дитя Борисовых снова заворочалось и провозгласило:

— Батя, разуй глаза — да она уже хотела на меня свой приплод повесить. Я ее тогда послал и сейчас пошлю. Теперь, батя, она и до тебя добралась.

— Что ж ты молчал?! — набросился Борисов.

— А у меня профессия такая — сначала лапшу на уши вешать, а потом правду говорить. Как-никак, при торговле. — Сынок покрутил обеими руками около башки, будто вкручивая пару невидимых лампочек.

Дама снова перебила семейную разборку:

— Если не дадите денег на аборт — ничего, будете 18 лет алименты платить. Уголовное дело я вам обещаю: «генетическая экспертиза на предмет установления отцовства», — про «изнасилование» она уже не заикалась. — Привлеку, по судам затаскаю.

— Все равно это не мое… — буркнул Димка.

— Намухлюете с три короба, — поддакнул Борисов.

— Ни черта у вас не получиться. Мы-то с милицией дружим, и в законах разбираемся, — съязвила Галина. — На первой неувязке погорите. И так кучу наделали. Вам их посчитать?

Все пятеро неожиданно замолкли, уставившись кто на кого и переваривая информацию. Деятельная Галка властно узурпировала инициативу и, подшагнув к дамам, приказала не терпящим возражений тоном:

— Танечка, пойдемте в спальню.

— Зачем? — всполошилась Людмила Алексеевна.

— Экспертизу проводить, — подмигнула мадам Борисова, хватая Соколову-младшую за руку. Та упиралась.

— У нее срок — всего месяц, — противилась дама. — Да и вы ведь, наверняка не врач!

— Да. Зато — женщина и мать. Без пяти минут бабушка, если вам так угодно.

Минут десять из-за двери спальни раздавалась невнятная возня и возмущенные визги юной соблазнительницы: «Отпустите меня… уберите от меня свои руки… что же вы делаете… Холодно!.. Щекотно!..» Первой из комнаты вылезла скалящаяся Галина, неся перед собой толстенький кукиш:

— Вот! Никакая она не беременная, Людмила Батьковна. Для начала бы хоть к гинекологу сводили, а потом шумели.

Дама порывалась что-то возразить, но мадам Борисова все издевалась:

— Нечего меня попусту бабушкой присватывать!

Выставив гостий, Галка вертелась по квартире, убирая разор после нашествия и возмущенно комментировала:

— Стервы… Уж если б врали, так по-честному. У этой Таньки — пузо на все три месяца. Куда она смотрела, не понимаю...

— Тогда точно не мое! — искренне просиял сынок, услышав материно заключение, и облегченно скрылся в своей комнате.

Борисов сидел в кухне, скорчившись за столом. Когда Галина наконец завозилась поблизости, негромко сказал куда-то в пространство:

— Чудно даже… — естественно, с ударением на «о». — Знаешь, Галк, а я бы хотел стать дедом… Только по-настоящему, по-хорошему...

Спать они отправились рано, но заснуть не могли оба. Измотанный Олег, укутавшись в одеяло, полусидел в уголке обширной софы, глядя в жидкие сумерки. Знобило. За те два — два с половиной часа разговора умудрился выжрать целую пачку таблеток. Неотвязный сладковато-ментоловый привкус превратился в какую-то гадкую кислятину, будто весь день жевал алюминиевую стружку. Главное, теперь бы не разболеться… Жена принесла ему большую кружку чая с травами и покорно лежала под боком огромным настороженным калачиком, придерживая блюдечко, чтобы капли не стекали на постель.

— Не волнуйся, всухую отмазались, Олежка… — негромко ворковала она.

— Парня жалко. Неприкаянный ходит, — вяло возражал Борисов, зябко обхватывая кружку.

— Ничего. Половинку найти непросто. Я тебе всегда говорила — пусть меняет, пусть ищет… Помнишь, «усреднение по выборке из множества...»? Такие вещи сразу не решить. Мало ли что случиться...

«А попутно обрюхатить еще пару-тройку. Или подцепить...» Но ссориться уже не хотелось.

— Но ведь я-то нашел тебя сразу?

— У нас было другое время.

Ага, хороша парочка — дочь сталинского офицера Свешникова и нищий сын работяги. Хоть и с красным дипломом. Шипели оба семейства.

Все равно мысли съезжали на Соколовых. Три месяца, говоришь… Кстати, теперь-то у Борисова уложилось в голове труднообъяснимое поведение студентки за последнее время. Чаще всего на лекциях ее не было, а уж если и была, то полностью отсутствовала. Неприметная возня сменялась резкими приступами раздражительности; правда, через силу сдерживаемой. Знакомый не то с истории, не то с философии в качестве курьеза посетовал, что Соколова «окнами на лекции хлопала.» Правильно, чуть ли не весь факультет в аудитории, духота — видать, дурно стало...

Ладно, а куда же она раньше смотрела? Настоящий папочка бросил, так лопуха искала, на чьи бы средства аборт сделать? Да вроде, не бедные… Лучше бы уж группой скинулись, вроде дружная группа у «утюгов»… Мамаша явно до сих пор ничего не знала. Видно, хотела без нее провернуть, да Димка хоть раз с головой поступил — рогами уперся. И мамашу же науськала, думала — поможет. Без нее, небось, скандалец уже на всю округу. Вот уж и Юрик прав. «Институт у нас — большая деревня: все про всех знают, и обижаются, когда не здороваешься!» Ксюха еще какая-то с ПР-5… И все, главное, Гольяново. Пол-института Гольяново и Сокольники, а половина — это все остальные.

— Галк, а меня, кажется, на весь Восточный округ ославили, — невесело пытался иронизировать Борисов. — Надо бы теперь детских слухов послушать, что там лепечут… Ох, черти-паразиты, что с моей репутацией делают?!

Галка отзывалась на грустную шутку серьезно:

— А что такого? У некоторых сыновья — воры в законе, их то от тюрьмы откупают по сотне миллионов, то сухари сушат. Ты-то всего машины лишился...

— Ага, и здоровья, — язвил Борисов, шаря рукой по левой стороне груди. — Нервы каждый раз мотает, позорит меня на весь свет, мало?

— Комплекс у тебя по поводу репутации. Раз в гадюшнике работаешь, так и целуйся со своими кобрами, а на сплетни — плюй почаще, проще будет, — наставляла жена.

А может и правда, комплекс? До идиотизма дошло один раз. Давно еще — Димке десяти точно не было, в начальной школе где-то. После достопамятного конкурса Петька опять угодил в какую-то заваруху, а ему, Олегу, пришлось его выволакивать, или они оба проехали с халтурой? Неважно. Главное, Галка потом ярилась и всыпала ему чертей прямо при Димке: «Да? За репутацию, значит, трясешься, а денег в дом нести не хочешь? Такому лопуху и репутацию-то испортить не жалко.» Сынок слушал во все уши, а потом, не обремененный особенной эрудицией, брякнул:

— Мам, а что такое «репутация»?

Галка моментально истолковала суть:

— Ну, сыночек, это когда все тебя любят или не любят.

— А как ее «портят»?

— Либо ты сам себя дурачком выставляешь — это «себе испортил», либо другого… Тогда — «ему испортил».

После этого юный философ надолго задумался, будто совершая для себя мировое научное открытие.

… Только вот интересно, знал ли этот мыслитель, что Таня Соколова учится у него на ПР-6 или просто поддавался инстинкту? Сейчас уже сказать трудно. Может, что-то знал, а что-то как всегда недопонял. Тем более, что Ксюха — подружка Тани, вероятно… Наверняка не обошлось без самобахвальства проиметь в ее лице «весь батин институт». Но уж Соколова-то точно морально трахалась исключительно с воображаемыми деньгами заведующего кафедрой… Вот уж правда — районный гадюшник.

Убаюканный травами, воспоминаниями и размышлениями, Борисов даже задремал, более или менее ровно засопев, но напоследок как-то вскинулся от обжигающей гаденькой мыслишки: «А вот по фотографиям она лазила — нехорошо.» За один снимок он дрожал: как раз из той серии, что нашел утром в «бане», то есть «портрет с эпидиаскопом». Это Алла пыталась запечатлеть всех своих мужичков, но Палевич предусмотрительно вылез из кадра, оставив только краешек бока да руку Олимпова, пытавшегося придержать товарища. В итоге в кадре остался только Борисов. Динамично вышло. Алла даже в журнал посылала. Снимок лежал под стеклом на письменном столе; многие на него зарились, но он отшучивался: «Фигушки, лишь на столбе повесить и разрешу… Если только не уволюсь раньше, конечно.»

Гадко и противно, когда посторонние роются в самом дорогом, самом личном. Будто облапала по лицу дорожной грязью. «Ладно, хоть не уперла ничего.»

И на том спасибо...