ВОЗВРАЩЕНИЕ

Август он встретил и провел в больнице. В основном помногу сидел у окна и думал о том, как уже начинается беготня в предвкушении нового учебного года. На носу Большой Совет… это тебе не 20 ученых котов. Вот, небось, в колодцеобразном дворике снова соберется невпроедно-бесконечная толпа народу, любопытные и счастливые первачки-“козероги”, снова вместе с ректором будут высаживать чахлые саженцы. Девушка вот эта из хирургии — надо бы спросить, на какую кафедру собралась… Кто-то снова будет скучать под тягомотный концерт самодеятельности. Только не он..

Галина не стала размениваться по мелочам в ненавистной Олегу Остроумовской, поскольку активно готовилась, пристраивая мужа в санаторий. Не бог весть, конечно, «Удельная», зато удобно. Вот и переехали в сентябре. Опять-таки подполковник, черт его дери.

Тут еще и День Города подоспел. Юбилей 850-летие. Санаторные пациенты бодрились, любопытничали, делились воспоминаниями о прошлых юбилейных днях Города. Только Олегу, было это не в радость.

И не потому, что общаться стал в основном с древними дедами, постепенно обезображивался в своем облике. Несмотря на то, что он уже был вполне в состоянии самостоятельно следить за своим внешним видом, стремился превратить себя в заросшее и патлатое взлохмаченное чудовище. Мылся нечасто, все норовил банный день пропустить. Стричься отказался самого начала, покуда не отросли эти самые жуткие патлы, брился раз в неделю, хотя на бритье уже давно стало хватать сил. И станок Галка ему принесла, и электробритву. А он не хотел. Кому он нужен? Никому. Как и отец. Видимо, подсознательно копировал его поведение. Галка неоднократно упрекала его:

— Превращаешься в собственного отца. Ах, жизнь не удалась, сын пропал, любимый преемник — тоже… Брось. У нас с тобой другая жизнь. Ну и черт с ней, с кафедрой. Работай себе потихонечку. Быть бы живу.

«…сколько денег в тебя вбухали!» — мысленно передразнивал ее Олег. Хотя прежняя натура Галины Николаевны как будто и вовсе не давала о себе знать. То ли Галка смирилась с поведением мужа, то ли после его болезни что-то в ней то ли надломилось, то ли она перестала скрывать доброе к нему отношение.

Теле-трансляцию народных гуляний и мероприятий на праздник — смотреть не пожелал, тошно. О Преображенке и на дух слышать не хотел, но о клумбе вспоминал практически ежедневно.

— Да, а интересно, что будет на 900-летие?

— Москва напьется так, что дома будут ходуном ходить! — пророчествовали оптимисты.

— В гробу мы будем гнить, — лаконично добавил Борисов, а потом поправил: — Точнее, уже сгнием.

“А плакаты праздничные все еще висеть будут, самих себя радовать. Как Черномырдин.”

Звонил Лычковым — Альберта Игоревна порадовала, что Женька уже поднялась — сотрясение мозга сошло с рук. Борисов даже пытался продумывать варианты с переводом Лычковой в другой вуз. Ну, так в виде обещаний, дабы ободрить женщину; что он теперь-то мог, ничего. Звонить Рязанову решился только один раз — да и то попросил местного приятеля подозвать Юру. Как мальчишка, право слово. Подошла юркина жена и в весьма доходчивых выражениях заметила, что Юрий пьян, уже спит и подойти не может. Общался исключительно с Палевичем. Почему-то было очень удобно, как года три назад с Вагнером. Временами даже казалось, что выйди он сейчас на работу — и все пойдет по-старому. Обманчиво.

— Давай я Николаю Петровичу по Интернету напишу? Может, поможет чем? — учтиво осведомлялся Вшивый Санька.

Борисов отказывался:

— Позориться перед человеком? Нет уж, перебьюсь.

Все равно плешивый упрямец приволок распечатанную на компьютере открытку, с узнаваемо дубовым, вечно не по-русски писаным посланием и подписью старой картофелины. Здоровья пожелал, паразит.

— Больше ничего не налепил? — ощерился Борисов вместо благодарности, имя в виду исходное письмо Палевича.

От добра добра… Если в больнице Палевич старался не нервировать Олега Ивановича дурными новостями, то сейчас потихоньку вводил его в реальный курс дела. Но все равно острые углы смягчал. Жалел. Даже в хорошие-то времена препираясь с Борисовым по деловым мелочам, Палевич испытывал к нему в общем-то симпатию. Когда Николай Петрович настаивал на передаче кафедры ему, Сашке, тот вместо себя предложил другую кандидатуру: «И мне спокойнее, и Олег всех знает как облупленных. И с Рязановым срастется, не в пример мне.» А вот зря тогда Рязанова на пенсию не проводили, было б лучше.

Черт бы с ним, что он Кожина за зачет попросил паркер юбилейный купить да отгравировать, это ерунда. Другое дело, что Юрий Саныч подделал визу на этой телеге по поводу отчисления Женьки. Но об этом умалчивать не стал. Сомневался, сомневался до последнего, а потом плюнул: пусть лучше от меня… А дело было, собственно проще простого: после того объединенного круглого стола между воинственными ПР-5 и ПР-6, а особенно после разговора Борисова с Погорельцевым, Полина места себе не находила. Извести пьяную троицу Савицкого в обрамлении Тризова и Рязанова труда не стоило. Под предводительством Юрика, все четверо прошествовали в компьютерный зал, с веселым воодушевлением сострокали донос, и придумали расписаться под ним рукой Борисова. Мужики мучительно пробовали подделать роспись, копируя ее с первого попавшегося распоряжения, но дело не клеилось. Кто-то вспомнил о Палевиче. И тут, Полина, неоднократно наблюдавшая сашины каллиграфические экзерсиции, решила попробовать самолично. Надо понимать, получилось у нее на славу. Ну и записку, разумеется, она экспроприировала тоже.

Оставаться в таком гадюшнике нечего. Даже простым доцентом.

О своем решении уходить c кафедры Борисов сообщил только Галке.

Борисов вышел на работу. Хорошо, Костя подбросил, в Сокольники мотался. Он явился туда все тем же лощеным Олегом Ивановичем. Бледноват, конечно, но все с тем же устало-добродушным снисходительным выражением на лице. Узел галстука растянут чуть более, чем это допускалось этикетом, дипломат против обыкновения — в правой руке. Левая — ненавязчиво, с умело скрываемой бережностью — чуть заложена за спину. Как и слегка заметная хромота — все это могло быть заметно только очень наблюдательному собеседнику, подобному непосредственной и восторженной художнице Лычковой. Разве что будут поздравлять «с выздоровленьицем», кто-нибудь из девушек намекнет, что пора бы подтянуть галстук (или полезут поправлять сами). Чтобы не вызывать излишне сочувственных взглядов на руку, предусмотрительно повязал на запястье ниточку из красной шерсти — мол, «сустав растянул».

Не пригодилось. Более всех внимания обратила на него тетя Сима. Борисов всегда любил ее дежурства: старушка истовой осторожности, но вместе с тем обаятельнейшей непосредственности. Как всегда, нашла за что пожурить.

Первым делом тронулся на кафедру. Посмотреть на рязановские перестановки. Или так, по привычке? Поднялся наверх. Второй этаж. Постоял на площадке около дверей, обнимая дипломат ногами. Тупо погремел ключами в кармане брюк. Нижний замок оказался незаперт. Привычно пощелкал кнопками на кодовой панельке, торопливо дернул кольцо. Дверь подалась, но открывать ее не спешил. «Хорошо, хоть код не стали менять.» Мялся.

Не включая свет, привычно по-хозяйски оглядел «тамбур». Те же тумбочки, те же стенды, та же мура на стендах. Тот же косой жестяной ящик с огнетушителем, о который не спотыкался только ленивый… или Палевич. По привычке потянулся к распределительному щитку и педальке сигнализации. Привычно ударился коленом об ящик. Чертыхнулся. Увидел табличку: «Ответственный за противопожарную безопасность — Кожин Д.В.». Отколупнул бумажку ногтем. Хотел выбросить, но потом зачем-то аккуратно сложил пополам и сунул в нагрудный карман.

На двери завлабской красовалась наскоро намалеванная бумажка: «И.О. завлабораторией Тризов А.И.». Надолго ли? Рядом — такая же позорная и неприметная — «оптическая лаборатория». Не хотел видеть, а бросилась. С любопытством отпер, мельком глянул вовнутрь — не то склад, не то мастерская, однако учебные установки уже выставлены как подобает. Поскорее захлопнул.

Болтая ключом от бывшего кабинета (еще дома отвязал на веревочку), прошел в преподавательскую, как и прежде расхлябанную. Преподавательская стояла пустынной, безголосой без шуточек Колобка и Кожина. Практически идеальная пустота. Ни тебе сумок на столах, ни обаятельной гадючной бумажной кучи Рязанова. «Теперь и новый кабинет вот так же засеет-загадит.» Борисов положил дипломат на нынешний стол Олимпова. На девятом, «заседательном» столе — стопка аккуратно напечатанных синих табличек. Те, которые ставят домиком перед каждым участником порядочной конференции. Классические фамилия-имя-отчество, звание и должность. Тупо полистал. Мура. «Рязанов Ю.А. — доцент, заведующий кафедрой», «Вайссман Семен Адольфович, — к.т.н., заместитель заведующего кафедрой»… Это еще кто, как черт из-под печи? Фамилия знакомая, а кто? Из юркиных приятелей, что ли? Ох, любит же Юрка всяких немцев. То Вагнер, теперь Вайссман. Неужели свое разгильдяйство немецким педантизмом прикрывает? Доприкрывается.

— «Уж если Цукерман, то обязательно… НЕМЕЦ какой-нибудь!» — Борисов почти вслух процитировал рязановскую побасенку.

Как ни обидно это выглядело, но на кафедре знали — как будто ждали, что Борисов уволится. Откуда только? Но и не удивлялся: Палевичу ни слова ни сказал, но… куда от нее денешься, от логики?

Вошел в новым кабинет, потомптался в махоньком, темненьком таком тамбуре без лампочки. Ничего, пререборол себя и распахнул дверь. Юрик, возюкавшийся за несгораемым сейфом (наверное, теперь вместо холодильника), и пивной запах по всему кабинету. Старикан Рязанов вместо приветствия только поухмылялся:

— Что, делишки доделывать пришел, циклы внимания завершать? Очень хорошо, катись, нам инвалиды не нужны.

— Ну, инвалид. — А что, Галка мне еле 2-ю группу выбила. Рабочую, конечно. И ту давать не хотели. Говорят: «Здоров как бык». А какой я к черту здоровый — однорукий Джон Сильвер.

— Джон Сильвер был одноногим.

— А, один черт. Левая рука вообще не ворочается. По утрам особенно. Даже кулак сжать не могу. — Показал руку. Тяжело и неловко поднял согнутую в локте руку и попытался сжать кисть: онемевшие пальцы, негнущиеся в фалангах, резким неловким рывком подломились у своего основания, словно у игрушечного механического робота. — Закурить-то можно?

Носком ботинка Юрка вытолкнул из-под стола письменный прибор Борисова, девушку-комсомолку с космическим спутником на вытянутой руке, набитую пеплом и окурками.

— На, кури. Только учти, у нас теперь кроме Аловой и Шуры Тризова никто не курит.

— А Вши…кх,… Палевич разве не курит? — Борисов по привычке замахнулся на старые интонации, но взглянув на сухо-официального Рязанова, резко сменил тон. — В августе только его с сигаретами видел.

Закурил сам, с неприязнью глядя на бывшую подставку для бумаг и авторучек, замусоренную донельзя. Продолжал засыпать вопросами:

— А Петр?

— Э, Петр Валерьянович тоже бросил. Задыхаться уже стал. Испугался. «Нет-нет, — говорит, — нафиг-нафиг, старый я уже стал. Вдруг и меня чего хватит?» А Павлович — на него глядя.

— А я разве что месяц не курил, за последние-то 30 лет. Пока в реанимации отсыпался. — Борисов от души улыбнулся, откашливая дым.

Рязанов сидел с поднятыми ушами, дожидаясь, пока Олегу надоест рассуждать о курении. Вдруг хлопнул ладонью по столу:

— Ты мне зубы не заговаривай! К тебе что, Павлыч ходил? — за пивной краснотой лица проглядывало гаденькое любопытство. Тут же сдал назад: — Чего ж ты мне раньше-то не сказал? Я б тоже. Или б ты позвонил, а то звоним тебе, дозвониться не можем. До вчерашнего дня не знал, живой ли ты там или нет. Уж думали, не выкарабкаешься…

Похоже, Рязанов выпил уже более чем достаточно. "Не умеешь ты себя в руках держать, Юрка…"

— Эх, Юрий Саныч! Ты, брат, в кабинете не больно часто запирайся. Чего случись — не вылезешь. Поджелудочная, она брат, тоже не дремлет! — Борисов скалился веселым смешком, вальяжно откинувшись в кресле и роняя пепел прямо на пол. Подался к столу, навис, не спуская с лица довольной улыбки, оперся о край обоими локтями. — Нет, Юр, у нас завкафедры либо мрут, либо увольняются!

Нужные слова он подчеркнул выпущенным вверх указательным пальцем. Юрик окаменел, как каменеет тетеря, не знающая, как ей реагировать. С выражением не то гадливости, не то сверхсосредоточенности подвигал ящиком стола, выудил из самого тонкого непонятно что и метким рывком хлопнул посередине стола.

— Молодец, дарю! — Юрий Александрович убрал ладонь. "Parker". Борисов тронул его пальцем, привычно подкрутив, а потом таким же броском сгреб себе. Вот она, те же самые вмятинки, царапинки и "Поздравляем с сорокалетием". Полюбовался, отпахнул левый борт пиджака и уютно угнездил ее в кармашке. На что Рязанов наставительно заметил: — А я гляжу, с рукой у тебя все в порядке. Все к себе.

Борисов осклабился, стараясь придать улыбке наиболее естественное выражение.

Когда пришла Герштанская поговорить о дипломе и пресек всякие попытки с собой пощебетать:

— Видите, мы с Юрием Александровичем заняты. Вымойте пепельницу.

Мол, я еще пока здесь начальник. Вымыла, умница. Спровадил без разговоров. Попросил Юру налить еще пивка. Пока тот рюхался в сейфе, незаметно сунул письменный прибор в дипломат. посерьезнел еще более и выложил заявления на стол.

—… А Тризова настоятельно советую убрать. Лучше Вайссмана своего на его место. Или Олимпова, коли ты Палыча не любиль. —

Уходя домой, снова застрял на открытой площадке парадной лестницы. Постоял, опираясь о колонну с телефоном-автоматом, подышал. После беседы с Юриком устал, конечно. Главное, никто с кафедры бы не заметил. "Ну их, этих ректоров-проректоров-отделов-кадров, пусть Юрка бегает, раз такой молодой. Ничего, еще в другой раз приеду. А то и Галка трудовую заберет." Посмотрел в урну, подумал, не выбросить ли эту пакостную ручку. Пощупал ее в кармане. "Нет, не дождетесь."

Вышел на остановку, сел. Слизнул пару таблеток. Пропустил пару троллейбусов — битком. Автобус задерживался. Сидел, нюхал дождливую октябрьскую сырость. Освежался. До метро пешком? Можно, но как-то лень. По улице ехать намного легче. Попутку? А, черт, денег мало. Поглядел на плакаты: еще, глядишь, лет пять будут висеть, пока о них вовсе не забудут. Как и Черномырдин после недавних выборов.

…Автобус заглох где-то в районе Халтуринской. Водитель долго матюгался, бегая вокруг машины, а потом — объявил, что все, приехали. Борисов покинул салон последним. Следующего ждать не стал. Ушел пешком до остановки автобуса, колесящего по всей вонючей промзоне и выкатывающегося прямиком к родному дому. Не торопясь, вчувствованно разглядывая Преображенку во всем ее осеннем великолепии. "Утром" не успел. Костя, шебутной черт, умудрился проскочить трассу за 10 минут. К тому же безумолчно лялякая.

Листва еще стоит. Влажная, набухшая. Неплохо для середины октября, правда? Попрощаться сейчас, когда более всего жалко расставаться. Потом — будет некогда, потом будет беготня между "здесь" и МИФИ. МИФИ, Каширка. Конечно, на нее угрохано не столько, как здесь — 30 лет жизни, 25 лет педстажа. МИФИ. Странно как-то МИФИ — без Леоновой. Ну что ж, на нее тоже управа нашлась. Не без Сашкиного участия, наверняка. Ничего, без нее кафедра не развалится, даже наоборот. "А наша… наша — зачахла. За 4 месяца — 3 увольнения: Кожин, Кореев… И я теперь."

Борисов резко пробудился от мыслей, от этой сладко-солоноватой, но щемящей убаюканности. Вытер повлажневшие глаза.

Вернулось здравое, бодро-поджарое состояние, при котором окружающие предметы снова кажутся твердыми, совершенно непрозрачными, крепко стоящими на земле и зрительно осязаемыми. Снова включилась привычная бытовая словомешалка. На склоне холма возле храма и кинотеатра "Севастополь" — клумба. "Москве 850 лет". Сочно-оранжевые, красные с желтым и опять сочно-оранжевые гряды. Яркие махровые бархатные хризантемы. Или еще хрен знает что.

"Ого. Наросло чего-то. Зря, конечно, праздник проворонил."Москве 850 лет"

Борисов поставил дипломат на асфальт, сунул руки в штаны и бодренько засвистал, выглядывая автобус:

… А паразиты — никогда…

… Это есть наш последний

И решительный бой...

Замелькали кадры семейной фотохроники: вот они, дипломники 1972 года, обмывающие свои «корочки» и «поплавки». Вместе с тем это — комсомольская свадьба Галочки и Олега. Вот второй, уже настоящая регистрация: Галина в фате, усердно расписывающаяся в журнале, а Олег, прикусив губу, смущенно поглядывает на молодую супругу; на заднем плане — Петька в сбившейся и скомканной перевязи свидетеля… И наконец третий — уже сильно повзрослевший Олег, разгоряченный, вскинувшийся всем корпусом над столиком с эпидиаскопом. Лицо, энергично развернутое в три четверти; широкая открытая сияющая улыбка с родинкой на верхней губе; брови, в летящем порыве вскинутые домиком… Аккуратно обрезанный кадр, чтобы вытеснить из него чужие руки — только Олег.

Самая яркая, самая красивая фотография Олега.

В неизбывной классической черной рамке.

На ватманском листе подпись — “26 мая 1950 — 16 октября 1997”. А далее — классический набор фраз, видоизменяющийся только в некоторых деталях. Ничего особенного: «безвременно… после тяжелой болезни… выдающийся деятель… коллектив кафедры… глубокие соболезнования...»

Под столбом — с истовой скорбью копошащаяся тетя Сима, поправляющая букет из черных и белых роз в стеклянном графине.

А вокруг — ни на минуту не прекращающаяся бурлящая толчея, с усмешкой сухо сплевывающая сквозь зубы.

Очень просто: посреди ночи ушел спать в большую комнату, полувслух проклинал всех, кого только смог вспомнить. Долго не спал, двигая коробки с фотографиями. Клацал распоркой фрамуги, то приоткрывая, то притворяя окно. Изодрал в крошки пачку сигарет. Раздавил зажигалку. Бурчал.

Успокоился только под утро.

И только два голоса, как закадровый подстрочник разговаривающие с вечностью, глядя в лицо ее будничности.

Звонок.

Полувопросительное: "Да?"

"Дима, это ты?"

"Конечно." Немного встревоженное: "Галина Николаевна, Олег Иванович… с ним все в порядке?"

"Дима. Нашего Олега больше нет. Он умер." Бесслезный, внятный, но абсолютно продрогший голос.

"Как?"

"Просто не проснулся. Дима нашел его только утром. Уткнувшегося лицом в подушку. Скорее всего, был новый приступ, и… просто не смог перевернуться."

Задохнулся. Нелепо.

"Как Кузен?"

"Расстроился. Кричал матом на всю квартиру, а теперь заперся и молчит. Приезжай."

Кричал на мать. Не в первый раз. В первый раз получил от нее выволочку.

"Как чувствовал." И дальше, словно катастрофически невпопад, но нестерпимо важное. Не только для себя. "Дочку выписали. Только заберу и приеду."

Значит, уже назвали. Зарегистрировали. За нее Олег, наверное, переживал больше самого Димы. Вот, и не успел.

"Назвали?"

"Ольга. Как чувствовал. Екнуло что-то, да и ляпнул — Ольга."

Перед лицом вечности не так уж важно.

15 апреля 1997 — 1 июня 2007

Список сокращений, принятых в тексте

УМО — учебно-методический отдел;

АХР — (отдел) по Административно-хозяйственой работе;

ИВЦ — Информационно-вычислительный центр;

ЦУП — Центр управления полётами;

ВАК — Всесоюзная (ныне всероссийская) Аттестационная Комиссия — контрольный орган защиты диссертационных работ;

УКП — Учебно-контрольный пункт, т.е. филиальная площадка вуза;

ИОФАН — Институт Общей Физики Академии Наук;

БИТ— бригада интенсивной терапии, реанимация;

ЛИТМО — Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики;