Найко "Тьма №4"

Приступ исторжения повторился, когда наш миниавтобус подъезжал к размалёванным воротам; аляповатые ромашки завертелись за пыльным окном. Я еле успел сунуть в карман сведённые судорогой пальцы, закусил в зубах деревянную ручку от Наташкиной скакалки и скорчился на заднем сиденье.

В животе вздымался столб торнадо — больно, жутко больно; кишки сворачивались рулетом и пульсировали в ритме SOS. Всегда оттуда, из середины начиналось, и никогда к этой пытке не привыкнешь, хотя уже — который? — четвёртый раз выбрасывало из заёмного тела.

Девятиклассник Олежка Гридин, признанный хам и мой приют в последние пять лет, ожил и теперь выдавливал меня из своей, так полюбившейся мне тушки. Долгие недели вырывал с кровью из своего разума, тряс собственные внутренности тыщей баллов по Рихтеру, дурачок. Я буквально чувствовал, как заносится зловещая рука Олежки над кнопкой delete. Дня три осталось, не больше, потом и ходить не смогу. Ох, и буянит он напоследок, другие так меня не били.

— Дядь Володь, Олегу плохо! — закричал Толик рядом со мной, всё-таки перепугался. Я же предупреждал, чтобы помалкивал, если меня скрутит.

Автобус остановился. Ну, Толик… Не хватило сил даже изничтожить его взглядом. Я перевалился через Толиковы колени, хватаясь за поручни, вымахнул из автобуса под девчоночье сочувствие: «Укачало?» И меня кисло вырвало в песочницу рядом с приветственным щитом «Детский лагерь отдыха «Агапе».

Добро пожаловать. Олежка побеждённо притих, я быстро загрёб носком кроссовка кровавые сгустки на песке.

Наверно, все, кто попадал в «Агапе» такими же неподготовленными, как мы, в первое время оказывались шокированы. За солнечной зелёной полянкой, под обширным навесом, среди лавок синхронно хлопали в ладоши ряды отдыхающих.

От автобуса плохо видно было, что показывают на натянутом над сценой экране, кажется, строки караоке. Зато прекрасно слышались слова, повторяемые нестройным хором под вполне сносный рок.

Иисус, ты любовь моя,

Иисус, не оставлю я тебя…

Я присвистнул: меня будут зомбировать баптистскими плясками?

— Купайтесь, загорайте, чего ещё? — убеждал дядь Володя, вытаскивая наши сумки из багажного отделения. — Море рядом, кормёжка отличная. Не хотите петь — не надо, тут не заставляют никого.

Дядь Володя, доставший путёвки доброй половине класса, сиял, как мясорубка, сошедшая с конвейера. Наша группа сбилась в неуверенную кучку, с заметным презрением разглядывая экзальтированных певунов под навесом. Светка схватила за руки младших сестёр, Толик теребил в кармане шортов заветную косынку Мальцевой, Прохоров потянулся за сигаретой…

Один я спокойно выдвинул ручку чемодана и покатил его по раскрашенной мелками аллейке прямо к сцене. Кислота во рту раздражала, и мне всё равно было, какими музыкальными вкусами отличаются здешние аниматоры. Укрощённое торнадо давило под кадык, настойчиво заставляя избрать в толпе здешних зомби счастливчика, ради которого утонет в Чёрном море признанный хам Олежка Гридин. Оставить его в живых я не мог, он слишком много обо мне знал.

Я всегда тщательно выбирал будущую жизнь, всё-таки пять лет — долгий срок, у меня не было права на прокол. Необычайно берёг себя; сплошные пробелы в понимании собственной сущности никогда не давали расслабиться. Я жил взаймы с того самого дня, когда ощутил себя исторгнутым из своего изломанного детского тельца и втекающим в чужое, живое.

С тех пор — только одна ноющая, как нарыв, тревога — кто я такой? Пять, десять, двадцатый год пошёл… Вечен ли я? Ни талмуды экзорцистов, ни мириады прочёсанных оккультных сайтов ответа не дали.

Олежку Гридина я выбирал в мучительных сомнениях. Возвращаться в десятилетнее тело было чревато лишением многих радостей, обсуждать «Карлсона» вместо Кафки — меньшее из неудобств. Но я не решался вытеснить собой кого-то взрослого после едва пережитой попытки в самом начале существования. Однако на этот раз уговорил себя рискнуть и подыскать хотя бы тринадцатилетнего.

Путёвка дядь Володи в детский лагерь свалилась кулём манны небесной. Всё говорило, что наш с Олежкой тандем вот-вот распадётся. Мой пленник разрушал сам себя в попытках меня удалить, и я морально подготовился к новому выбору и расставанию.

Так вышло, что выбор нашёлся сам, аккурат за навесом для фанатских песнопений. Одетый в бирюзовую боксёрку и бермуды, он с хеканьем взлетал над батутом, затянутым страховочной сеткой — пиу-пиу! Кувыркался в воздухе с таким дебильно-счастливым видом, что я поставил чемодан и остановился позавидовать.

Надо, чтобы правительство наряду с тотально запрещающими указами запретило гражданам так улыбаться. Нельзя так улыбаться! Словно не отбывать тебе школьный срок ещё несколько лет, словно не покрыты струпьями сбитые колени и не выставлена на твоём подбородке коллекция рассыпных прыщей. Будто ничего плохого у тебя не было и не будет. Я тоже так захотел. До зубовного скрежета.

Белобрысый прыгун корчил рожи небу. Воздух "Агапе" звенел от концентрации эндорфинов, и я понял, что никого другого искать не буду. Даже Олежка в нетерпении затолкался где-то в щитовидке, наивный Олежка, который понадеялся, что я вот-вот его освобожу.

Я подумал по-хозяйски, что в первую очередь состригу этот пучок на макушке, который делал голову прыгуна похожей на ананас. Повторил заготовленную схему: сблизиться, разведать место жительства, материальный уровень семьи, отношения с окружающими. Оценка. Вторжение… А сам уже знал: даже если парнишка единственный сын матери-одиночки из Пензенской глубинки, торгующей вениками на толкучке, я стану им.

Словно софитом, он казался высвеченным своим незамутнённым ликованием. Я, как из-под воды, слышал окрики Толика: «Олег, дуй сюда!» — на фоне баптистского рока и чириканья в ветках. Свет сошёлся клином на непропорционально длинных руках и ногах, взметающихся в безоблачную лазурь июля. Меня морозило, жажда обладания выросла до ранее неиспытанной величины — жажда обладания такой беззаботностью.

Ананасоголовый прыгун заметил меня, фарами из туннеля сверкнули его глаза на дочерна загорелом лице. Треск страховочной сетки прозвучал столкновением фур лоб в лоб; сбитые коленки — почти мои — перемахнули через ограждение.

Я подавился вдохом. В ужасе притих мир. Бирюзово-смуглым пятном парнишка вылетел из-за сетки и покатился по траве.

В расход их всех! Изобретателей батутов, косоруких установщиков!..

Не успел он вскрикнуть, как я уже сидел на корточках и проверял на целость его руки-ноги, счёсанные о камни:

— Не двигайся! Где болит?

Зажав лодыжку, он искусственно, вымученно улыбался во все тридцать два:

— I`m fine. Я нормално, — жёваный американский акцент, знакомый по фильмам.

— Ничего не сломал?..

…моего.

— Нормално. — Он сел, ладонь, перепачканная о зелень газона, легла в мою. — Nathan. From Texas.

— Олег.

И правда — американец! Задача усложнялась — я там никогда не был. Хотя за двадцать лет не раз попадались виртуозные учителя иностранных языков. Для начала научиться бы без акцента вымурлыкивать своё будущее имя. Сойду за своего или прямо сейчас отказаться?

Рукопожатие вопрос разрешило: нетерпеливый Олежка чуть не выдавил меня в пальцы Нейтана. Ша! Куда спешить? Сначала пункт первый — разведка. Олежка пинал болью в селезёнке; руку я отлеплял с усилием воли, мысленно уже обживаясь в новом вместилище. Нейтан разглядывал меня сосредоточенно, как диковинку:

— Спасибо, Алѐк. За помощь.

Где их делают таких лучистых? Вряд ли сумел бы я передать это наивно-искреннее выражение лица. Спустя три дня окружающие заметят, что у Нейтана в корне сменилось отношение к жизни.

Так сожалеется о кудрявых снежинках, падающих зимой в подставленную варежку — чудо, которое вот-вот исчезнет. Но не я себя сделал таким. Я жить хотел чертовски, до мандража.

— Осторожней надо. Be careful, — шлепок по плечу.

— English знайешь? — он засиял. — Буду careful. Повезло, Иисус любит мениа.

Заокеанский улыбашка по-русски говорил сносно.

— Друзья? — я снова протянул ладонь.

— Друзиа.

Похоже, меня Иисус любил больше. Нейтана уже всё равно что не было. Я помог ему подняться и всё-таки отозвался искричавшемуся Толику:

— Иду!

По вечерам здесь было принято сидеть под уютным фонарём на лавках рядом с домиком и кормить комаров. Они облепляли розовый плафон так же, как пацанята облепляли воспитателя с титулом «наставник», который бренчал им на гитаре.

Наставником в нашем отряде был полноватый студент из Таганрога Миша. Он обладал двумя талантами: перекладывать на приличные мелодии нерифмованные библейские стихи и не взбрыкивать по поводу того, что я игнорировал его авторитет.

Пока Миша тешил сопливую аудиторию, я вовсю работал над своим образом обаятельного хулигана. Не научиться за столько лет находить язык со сверстницами было бы непростительно, поэтому, в отличие от пухляка Миши, меня облепляло более милое общество. Хорошо хоть, что из-за месива во внутренностях я стал равнодушен к коротким шортикам и небритым, нежно-пушистым ножкам баптисток. Постоянно быть подростком донельзя утомительно.

Ещё более утомительно выслушивать пустую девчачью трескотню с заинтересованным видом. В компании затюканного Толика и то веселее, он с пятого класса делал всё, что я скажу. Но я послушно сидел и слушал, вылавливая алмазы данных о Нейтане среди мегатонн словесного сора о вчерашнем дискаче в посёлке и киноновинках про Перси Джексона.

Пара наводящих вопросов, возмущённое отшучивание о моём странном интересе к иностранцу — и я снабжён сведениями. Родители-юсовцы и прадед — иммигрант из России. Великолепно. Техасская ферма и ежегодные черноморские каникулы. Роскошно. Скромность и набожность на грани чудачества. Исправимо.

Я потыкивал в рёбра хохотушку Настю с едва обозначившимися пупырышками грудей (но с тушью на ресницах) и мысленно гладил по головке свою интуицию. Браво мне, брависсимо.

В домике смахнул с верхнего этажа двухъярусной койки Толиковы вещи и растянулся на животе под синим потолком. Отсюда в окно был виден освещённый соседний домик, где так же мирно, как Толик внизу, спал мой избранник.

Неумолимый Олежка вскинулся внутри, бульдозером сминая всё, что ещё осталось в нас живого. Я скрючился и вгрызся в пахнущую сыростью подушку, чтобы не разбудить храпящую братию жалобным скулежом.

Хватит, завтра мы с Олежкой расстанемся. Больше не вытерплю.

Ситуацию я запустил, да. Уже не мог есть, проглоченное оседало комком в желудке и жгло нутро похлеще всяких васаби. Приходилось освобождаться от жжения с помощью двух пальцев где-нибудь в лесочке на пути к пляжу.

Плавать не мог тем более. Половину утра я парился на раскалённом лежаке в дырчатой тени бамбукового навеса, ручной Толик таскал мне негазированную воду из ларёчка. Я страдал и тренировал артикуляцию шёпотом.

Nathan.

Na-than.

N a t h a n. Чёрт, получится у меня когда-нибудь?! Почему не Сэм?

А детский лагерь бурлил. Нёсся в бирюзовые волны, размётывая гальку из-под пяток, пестрел открытыми купальниками и надувными жилетами. Взбивал радугу капель, нежился на слепяще-жёлтом песке и переливался счастливым разноголосьем, в «Агапе» наверняка добавляли какие-то гормоны радости в пищу.

Вокруг цвела детская беззаботность, квинтэссенция жизни, которой мне так хотелось. Вот такой, обычной жизни вместе со всеми, и пускай чаще других здесь слышалось непривычное слово «Иисус», это даже забавно.

Только мне не войти в эту жизнь без пропуска. А чтобы получить его, придётся подвесить к уже имеющимся трём ещё одну могильную тьму и вечно носить её с собой.

Увязая в песке босыми ногами, мой пропуск в жизнь прошлёпал под навес с неизменным голливудским сиянием на лице. Уселся на край моего лежака, обдавая зябкими брызгами с растрепавшегося «ананаса». Сияние померкло.

— У тебья цвета нет. Плохо, Алѐк?

Я поёжился, отодвигая бедро от мокрого Нейтана. Да и с Олежкой сладу нет, как другого почует — при всех меня выпихивает.

— Акклиматизация, — отмахнулся. — Намного севернее живу.

Не знаю, перевёл ли это Нейтан. Глаза-фары буравили мою переносицу, словно он искал там что-то важное.

— Тебье помочь? Воды хочешь? Приньесу. Жалко тебья, плохо совсьем.

Ледяная ладонь охладила мой лоб. Ну вот зачем ты так? Ну зачем?

Я проводил взглядом сорвавшегося к ларьку Нейтана, нелепо-длинные ноги, выпирающий позвоночник — дылда техасская. Непривычно будет ходить, когда стану выше ростом, чем Олежка.

Он вернулся в мгновение, ткнул мне в руку запотевшую бутылку:

— Drink it, жарко, голова кружьит будьет.

— Спасибо, доктор.

Точно, сажать надо за такие улыбки, это нечестно.

— Да! Угадал! Буду доктор, как my granddad, хочу лечьит людьей. Почти как Иисус, спасать. А ты кем будьешь?

Бьёт и не моргает. С Иисусом — вообще запрещённый удар. При виде восторженного Нейтана, полного надежд и невстреченной у русских открытости, становилось тошно от самого себя. Я поднялся, стирая со лба разъедающий кожу пот — пора убираться в более плотный тенёк.

— Лучше ночью купаться приду. Хочешь со мной?

— Ночью? Cool, — осчастливленный юсовец закивал, пучок на голове закачался в такт.

Как просто. Кажется, это будет самое неприятное купание в моей жизни.

Пережидать пекло я устроился под наглым каштаном, который раскинул пальчатые листья на всю полянку, остальные деревца боялись расти рядом. На наблюдательном пункте, прикрывшись Пелевиным, я долгие часы массировал кулаком ноющий пустой живот и болезненно тосковал, глядя на чужие радости. Признанного даже наставником Мишей хама никто не трогал.

«Агапе» издевался. Для христианской молодёжи не было предусмотрено ни минуты скуки. По аллейкам носились орды с водяными пулемётами, гремело от сцены караоке, целеустремлённо расхаживал по территории отряд с картонной картой сокровищ. В закутке за нашим домиком Миша настойчиво подкатывал к брюнетке, я наблюдал, как всё увереннее спускается его рука к коротенькому подолу — человеческое не чуждо и баптистам.

Живчики-наставники от беготни не отставали — таскали мелких на плечах, резвились с брызгалками. Даже Светка из Олежкиной школы, та самая Светка, что ещё вчера презрительно поглядывала на танцы под Библию, теперь стояла среди скамей вместе с сёстрами, и все трое неумело подхлопывали песням из Бытия, глава третья. Новые почётные жители зомбиленда. Здесь что — всех окуривали чем-то?

«Агапе» искрился задором, свободой, дурашливостью, и никому, никому не нужно было предстоящей ночью своими руками сносить дорогой сердцу дом, в котором проведено пять лет. Сносить вместе с соседом, заперев все выходы. Я плавился от зноя под каштаном, постепенно разживался горьким комплексом неполноценности и раз за разом отшивал встревоженного моей голодовкой Толика:

— Проваливай. Сам жри свои чипсы.

— Ну и съем… Болит где?

— А что? Подорожник приложишь?

Педантичное солнце неуклонно валилось за лес, хотелось побежать туда и руками толкать, толкать его обратно, чтобы оттянуть, отсрочить мой страшный вечер. Олежка был против; стиснув в зубах ручку от скакалки, я прятался от свидетелей за книжкой и волосами, дробясь на ошмётки под целой снаружи оболочкой. Выхарканную кровь сплёвывал в тайник под листом лопуха. Прометей ещё везунчик.

Когда уставший шарик всё-таки закатился за сосны, я тяжело поднялся, сунул Пелевина в развилку каштановых веток, отряхнул отсиженный зад и побрёл губить.

Нейтан обнаружился на серо-песчаном спортивном поле; по всему «Агапе» уже зажгли розовые фонари — манки для комаров. Американец взбивал песок мячом, толкаясь острыми локтями с тремя баптистами помладше, потный, растрёпанный. Среди лагерных в моде был стритбол — эконом-версия баскетбола, где бились в одно кольцо.

Взять бы Нейтана за шкирку и вытянуть из тесной свалки, чтоб не поранил себе чего ненароком. Сунув руки в карманы, я пробрался по двурядным скамеечным трибунам, свистнул, обращая на себя внимание.

— Алѐк! — приветственнный взмах, мяч ушёл к сопернику. — С нами играй?

Я покачал головой: сильно не напрыгаешься, когда под рёбрами рататуй из кишок. Хожу чудом. Сглотнул вязкую металлическую слюну, смял наросшую за день растерянность и затолкал подальше. Глубокий-глубокий вдох и нырок во тьму номер четыре:

— Пошли?

Бриз не согревал, морозил, я не стал ни раздеваться, ни купаться. Остывающий песок холодил икры, сверху с осуждением таращились яркая откусанная луна и вуайеристки-звёзды. Они догадывались, что я собираюсь сделать.

Отфыркиваясь, мокрый Нейтан опустился на свою бирюзовую боксёрку. Даже не трясся, не осилил черноморский ветер техасского фермерёнка. А у меня получится?

— Тьоплая вода, Алѐк. Go.

— Сейчас, попозже.

Я пялился на покрытую блестящими каплями ступню Нейтана. Эта ступня должна будет домолотить и так истерзанные Олежкины внутренности. Вот эти длинные руки в царапинах стянут то, что останется, в жадные лапы прибоя.

— Алѐк, знайешь, почьему я упал с батута?

— Потому что раззява?

Он опустил голову, теребя камешек, хохолок на макушке уставился на меня торчащими прядями.

— Я тебья увидел… В тебье ничего не увидел. You`re different.

Сердце стиснуло бездонным страхом. Нейтан повернулся ко мне, взбудораженно скрестив по-турецки свои ходули. Ни следа примелькавшейся улыбки.

— Я вижу… веришь мнье? Люди разные. Americans другийе красиво. Русскийе красиво, свет в них… много, как… радуга. Ты — пусто. Так не бывает… Unreal! — Нейтану не хватало слов, его пальцы загребали воздух, я под гипнозом следил за их движением. — Люди болеть, вижу, но ты как… неживой. Нет обида, так вижу. Ты много болен, Алѐк? Смотреть плохо, страшно… Прости.

Он меня жалел. Виновато улыбался по привычке и был уверен, что я умираю и это знаю. Нейтан исходил чистой благодатью, искренний, доверчивый, а я с открытым ртом сидел и барахтался по шейку в его сочувствии, которого был недостоин. Кто я такой? Облетевший сад, иссохший колодец, комок бесцветного ничто. Пустой.

Лба коснулась ледяная рука Нейтана, знакомый жест:

— Ты болен. Доктор. Помощь.

Беспечный тушканчик сам лез в силки. Заждавшийся Олежка почувствовал его и сорвался, выхватывая у меня джойстик контроля. Всего лишь лёгкое скольжение навстречу — к здоровью, равнинам Штатов, пятилетнему калейдоскопу новизны…

С загорелого лица глазами-фарами на меня посмотрел Иисус, и я взрыкнул:

— Не тронь!

Подскочил с песка, подальше от Нейтана, пляж шатнуло, и я рухнул на колено, втискивая ладонь в живот, где начался апокалипсис.

— Алѐк!

Он бросился поднимать меня, бестолковый, я двинул его кулаком в грудь, оскалился, хрипя:

— Кыш, башка ананасная!

— What?

— Пшол отсюда! Уйдиииии!

Выражение моего лица его, наверно, испугало. Вскинулись домиком выгоревшие брови, Нейтан растерянно попятился. Шаг, ещё один, ещё… Пока не развернулся и смуглая фигура не скрылась на утоптанной тропе, ведущей в баптистский Эдем.

Я распластался на песке и, вперившись в луну, давился слезами впервые за многие годы. Я скверна. Мерзость. Чудовище. Гнусность. Я зло.

Я неистово хочу жить. Жадно, отчаянно, как и те, кто носит в себе радугу.

На другой день, когда уже начинало смеркаться, Толик нашёл меня под наглым каштаном, торопливо завозился в набедренной сумке. Я вяло протянул неподъёмную руку:

— Притащил? Тебя за смертью посылать.

Взяв любимое мороженое, стянул шуршащую упаковку с оптимистичным двузубым зайкой. Толик топтался рядом, понурый и мрачный.

— Олег, думаешь, не вижу, как тебе хреново? Что с тобой такое-то? Хоть мне скажи!

Автоматически — коронный уничтожающий взгляд:

— Брысь.

Гадость я всё-таки. Верный Толик поплёлся по вызывающе зелёной лужайке в вызывающе беззаботное веселье под навесом. Я откусил шоколадную глазурь, растопил на языке — здесь сладко, здесь чуть горьковато, колкость ореховой присыпки… Мягкая зелень травы под пальцами, оранжевое закатное солнце в глаза, свежий вечерний воздух — до дна лёгких. Хорошо. Жаль.

— Толик!

Он покорно оглянулся. Нет, не очередное распоряжение, балбес ты лохматый.

— Спасибо тебе, Толик… Иди.

За всё спасибо. Ты неимоверно чище меня.

Досмаковав эскимо, я воткнул палочку в траву, стянул майку и откинулся голой спиной на шершавую кору каштана. Итак, проба первая и последняя — с безнадёжно огромной вероятностью.

Я прощался с привычной болью в животе, с голосом, с кожей. Тянулся вглубь и ввысь, душа̀ в себе глобальный ужас, с которым не дай пресловутый Иисус никому столкнуться. И краем сознания отстранённо отмечал, как исчезают запахи зелени, глушатся басы христианского рока — тише, тише, и больше ни капли, ничуть не больно. По здоровым жилам медленно, снизу вверх сочилась чистейшая подземная вода.

На меня обрушились беспощадные удары кулаков свободного Олежки Гридина, с них по моей коре текла уже не моя кровь. Наверное, он кричал, как меня ненавидит.