Urvachyova Tatyana "Цветы на твоей могиле"

Мои пальцы касаются теплого дерева. Кругом поют птицы, радуясь солнечному свету. И я радуюсь вместе с ними. Радуюсь, что жив. Что могу смотреть на чистое небо, слышать шум моря, купаться в солнечном свете, ходить по земле и ощущать ее животрепещущее тепло.

Александр, этому меня научил именно ты. Только ты мог так беззаботно радоваться жизни и ценить каждый день.

Я сажусь около этого дуба и любуюсь нежными цветами, обвивающими его. Их сажает Марго, из года в год, чтя память о тебе.

Смотрю я на эти цветы и вспоминаю тебя. А как иначе, ведь это твоя могила.

Глупец, я не ценил тех дней, что мы проводили вместе…

В мрачном лесу раздается радостный смех. Казалось, что это просто несопоставимо — черные силуэты деревьев и искренняя радость. Но так и было. Потому что мы были вместе, два лучших друга.

— Антон, право, ты меня удивляешь! — смеялся Александр, хлопая меня по плечу.

— В этом нет ничего смешного, Александр, — задыхаясь от смеха, отвечал ему я.

Внезапно его взгляд упал на что-то, и он замолк. Я непонимающе смотрел на него.

— Александр?

Проследив за его взглядом, я заметил, как он любуется рекой, раскинувшейся за небольшим кустарником. Приглядевшись, я заметил в ней отражение луны. Черная водная гладь и серебряный серп луны. Завораживающее зрелище.

— Как прекрасно, — прошептал он зачарованно.

Я покачал головой, усмехаясь.

— Тебе все кажется прекрасным. Увидишь обычный полевой цветок и радуешься, как дурачок какой-то.

— Не понимаешь ты ничего, — шептал он мне, — как можно этому не радоваться? Все это — жизнь, чистая энергия. Как можно не радоваться всей этой красоте? Ведь… совсем скоро нам возвращаться на войну. Раны-то у нас зажили почти. И там ты этого уже не увидишь. Там каждый день как последний.

Я замолчал. Я чувствовал себя невежественным глупцом в сравнении с ним.

Да, Александр. Только ты мог так наслаждаться жизнью. Никогда не забуду те жуткие годы войны. Кругом убивают товарищей, снаряды рвутся в двух метрах от тебя. Все поле усеяно трупами и человеческими конечностями. Эту картину мне не выжечь из моей памяти. Но ты… Ты умел уйти от реальности, и это не давало тебе, романтику и поэту, сойти с ума.

Я лежал в какой-то канаве, мерз от холода. На мне был старый бушлат, шерстяной платок, который мама прислала, валенки и двое штанов. Было жутко холодно. Меня ранили в ногу, и я не мог идти. Чувствовал, как теплая кровь льется по моей ноге на холодный снег.

Это произошло ночью. Меня и Александра отправили за продуктами в близлежащую деревню. Партизанам ведь живется нелегко: постоянно голодаем, ноги в воде и снегу, оружия нет практически. На врага впору с вилами идти! Не успели мы дойти до деревни, как нам посчастливилось наткнуться на полицаев. Они тут же начали нам кричать:

— Стой!

А мы побежали. Так спастись больше шансов.

Но к несчастью, меня подстрелили.

У Александра был с собой вальтер (немецкий пистолет, которой он нашел после одного из сражений). Не задумываясь, он начал стрелять по ним. Сначала послышалось конское ржание, а затем эти полицаи и вовсе ускакали. Неужели у них нет своего оружия? Почему они не начали обстрел? А может, и не полицаи они вовсе?

Но не время было об этом думать. Александр подхватил меня и поставил на ноги. Я оперся ему на плечо, и мы доковыляли до этого оврага. Он оставил меня здесь, отдав свой пистолет и сказав напоследок:

— В деревню я все-таки схожу, а ты тут посиди. Бинты там раздобуду и съестного чего-нибудь. А то у нас там, на передовой, есть нечего, ребята голодные сидят. Ты как себя чувствуешь? Крови немного потерял?

— Иди, я здесь тебя подожду!

На этом он и ушел, а я здесь остался. Не помню уже, долго ли я его ждал. У меня тогда жар начался, я иногда терял сознание. Кровь все лилась и лилась. Мне казалось, что и литься-то уже нечему.

Услышав шаги, я даже дышать перестал. Александр это или враг?

— Антон, — услышал я его шепот.

— Здесь я!

Он спрыгнул ко мне в овраг и присел. В его руках я ничего не заметил.

— Где же еда?

— Деревня-то полупустая оказалась. Домов шесть после бомбежки осталось. Им самим есть нечего, но я все же выпросил для нас с тобой еды и взял ворох тряпок, чтобы тебе рану потуже перевязать. Держи.

С этими словами он протянул мне одну картофелину. Она была теплая, видимо, он во внутреннем кармане ее нес, чтобы не остыла.

— А сам-то поел? — спросил я.

— Да. Еще в деревне. Нашлось-таки чем поживиться.

Я разжал челюсти и откусил небольшой кусочек, стараясь жевать как можно медленнее, продлевая удовольствие. Кто знает, когда мне еще доведется теплой картошки попробовать…

Через полчаса мы уже шагали к соседней деревне. Из-за моей раны мы шли очень медленно, но Александр не захотел меня там оставлять.

— Полицаи могут вернуться, и тебе несдобровать, — сказал он мне тогда.

Опираясь на плечо Александра, я услышал, как у него жалобно заурчало в животе. Страшная догадка поразила меня. Если бы он съел час назад хотя бы маленькую картошку, то не было бы сейчас такого урчания. Но тогда, получается, что он не ел ничего вовсе.

— Александр…

Мой милый друг, скольким ты пожертвовал ради меня? Я, скорее всего, не знаю даже малой части. И ведь ты был таким не только со мной. Твоя дорогая жена Марго. Как ты любил ее. Я забочусь о ней, как ты и просил меня. Ты был бы наверняка счастлив, узнав, что она родила прекрасного мальчика. Он так похож на тебя. Признаюсь, мне порой бывает больно на него смотреть. Смотрю — и вижу твои глаза, улыбку. Слышу твой звонкий смех и речи о красоте этого мира. Ты был бы горд им.

— Антон! Антон, проснись же!

Знакомый голос. Неужели это Александр? Я открываю глаза и вскакиваю с тонкого матраца, на котором проспал около трех часов. Да, это действительно мой дорогой друг Александр! Я глупо улыбаюсь и обнимаю его.

Недавно мы перешли в тыл. Пришли новые бойцы, а нас, израненных, уставших и голодных, отправили подальше в тыл — передохнуть. Александр две недели назад уехал к себе домой, к своей дорогой жене. Я все ждал, когда же он вернется. И вот, настал-таки этот день! Я начал расспрашивать его обо всём: какого это, быть дома, быть в тепле и уюте с близкими людьми? Мы присели на мой матрац. Он охотно мне обо всем рассказывал.

— Антон, я словно в раю побывал! Там, конечно, много проблем: дом весь покосился, хозяйство в запустении, еды не очень-то много. И, тем не менее, это самый настоящий рай. Я когда прилег на кровать, словно в облако упал! Ведь здесь на холодной твердой земле спим, а там… Я уже и забыл каково это — в кровати спать. Знаешь, а ведь раньше я и не замечал всей этой красоты и удобства. Представляешь, выхожу утром на крыльцо, а свиста пуль и снарядов не слышно! Здесь-то еще слышно иногда, как разрываются гранаты, а там — тишина. Только птицы поют, как тогда, в том лесу, помнишь? Знаешь, я ведь много слез видел. А когда моя Марго заплакала, у меня внутри все задрожало! Смотрю в ее глаза, а там и боль, и радость, и самому горько становится, а в то же время и смеяться хочется. Эх, Антон, как же я счастлив был. Она обнимает меня и все шепчет: «Жив, жив, жив». Как заклятье какое-то. Мне даже кажется, что в меня теперь ни одна пуля не попадет. Ох, а провожала-то она меня как. Думал, не отпустит. И самому не хочется, сердце разрывается. И от себя ее оторвать не могу, а понимаю — надо уходить.

В этот момент я положил ему на плечо свою руку. Он посмотрел мне в глаза и как-то вымучено улыбнулся, прилагая к этому неимоверные усилия. Крепко сжав пальцы на его плече, я долго всматривался ему в глаза. Он смотрел на меня, и его лицо постепенно менялось. Вымученная улыбка, страдания и боль, отчаяние. И когда в его глазах блеснули слезы, он отвел взгляд, быстро стерев их.

А как могло быть иначе, когда человек отрывает от себя возлюбленную и идет на верную смерть?

— Александр, верь мне, Бог не возьмет тебя в этой войне. Я знаю точно одно, ты не погибнешь. Господь не отнимет тебя у Марго. Вы будете с ней счастливы. Не думай о том, что может случиться. Знай, эту войну ты переживешь.

Он с благодарностью посмотрел на меня, а затем обнял. Я чувствовал, как тело его дрожит от невыплаканных слез. Но мужчины не плачут.

Так мы и жили все эти годы войны: подбадривали друг друга, вспоминали гражданскую жизнь, своих близких, верили, что будем жить.

Я провел рукой по шершавому стволу дерева. Здесь ты нашел свой покой, Александр. Увы, слишком рано.

Ты столько раз меня спасал, что я и сосчитать не могу. Наступал на горло своему голоду, своей гордости.

Александр не поладил с нашим взводным с самого начала. Он и сам мне объяснить не мог, что у них произошло не так.

— Понимаешь, Антон, не нравится он мне. Лицо мне его неприятно, голос тоже. И он меня недолюбливает. Как узнал, что я стихи пишу, так весь месяц потом байки травил про стихоплетов. А мне обидно было. Поэт, это ведь не просто рифмоплет, это нечто большее, чего он понять не может. Ты ведь помнишь, как он отзывался обо всех писателях? Говорил всему нашему взводу: «Вот мы все работаем, за это и деньги получаем, а эти дармоеды — стишки да рассказики пишут, сидя в удобных креслицах, махорку покуривая». А ведь не так это все. Бывает, и ночь не спишь, потому что мысль записать хочется. Иногда, бегаешь по всему городу, как полоумный, ища такой пейзаж, который для рассказа подходит, чтобы в книге описать его как можно ярче. В фантазии-то и упустить что-то можно, а здесь все перед глазами. Мы, писатели, на хлеб зарабатываем так же, как и инженеры — умом. Беда в том, что такие, как наш взводный, пользы в этом не видят, вот и называют нас дармоедами.

Он мог долго говорить по этому поводу, каждый раз приводя новые аргументы. Но итог оставался один: Александр и взводный старались друг друга обходить стороной. Вроде бы и не враги, но и не товарищи.

А раз случилось вот какое дело.

Снаряд разорвался в шаге от меня, и его осколок распорол мне живот. Нельзя сказать, чтобы рана была большая, но она была очень глубокой. Санитары кое-как зашили рану, перевязали меня. Но мне становилось хуже. Надо было нести в госпиталь, где находились настоящие врачи, а это было в сорока километрах от нас. Санитары были люди как люди: им не хотелось нести меня. Но взводный приказал. В тот миг странное чувство шевельнулось в моей душе. Когда ко мне подошел Александр, я сказал ему:

— Знаешь, мы с тобой, может, и не увидимся. Не удивляйся так. Помнишь случай с Коробкиным? Санитары его так и не донесли до госпиталя. Многие поговаривают, что они его просто бросили в лесу, сказав, что он не выжил. Вот этого я больше всего боюсь. Что они и меня там бросят. Вколют что-нибудь, и умру я, и никто не узнает, что со мной сталось. Поэтому я тебе и говорю. Если что-нибудь все-таки случится, скажи об этом моей матери. Не хочу, чтобы она напрасно ждала меня с фронта. Не забудешь об этом? Спасибо. А теперь иди, я что-то совсем из сил выбился.

Я временами засыпал. Не мог отличить реальность и сон, путая все на свете. Даже не могу припомнить, во сколько примерно часов меня понесли в госпиталь. Помню только, как покачивало меня и трясло постоянно, как матерились санитары. Я лежал на носилках, постоянно вздрагивая, и думал: «А вернусь ли я? Рана не смертельно страшна пока что, ведь гноиться она еще не начала. Потеря крови мне не грозит. Но хватит ли санитарам выдержки и желания донести меня до госпиталя?» Это был главный вопрос. В душе я уже смирился с тем, что меня могут бросить в этом глухом лесу. Но вера в лучшее не покидала моего сердца ни на одну минуту. Мне казалось, что не такие ведь он и звери, эти санитары. Не могут же они так поступить с человеком? Надеюсь, что не могут. Надеюсь, что сами они еще не потеряли человечность.

Я смотрел в небо, не замечая ничего вокруг. Лишь к середине пути я вдруг заметил Александра рядом с собой. Мои глаза округлились, он посмотрел на меня и улыбнулся. Я все никак не мог понять: как он оказался рядом со мной? Ведь не мог же взводный его отправить в эту дорогу, чтобы только проводить меня. На то было как минимум две причины: здоровые и крепкие солдаты нужны в бою, и то, что взводный просто не мог пойти на такую милость по отношению к Александру.

Я пытался у него спросить об этом, он лишь улыбался и отмалчивался. Санитары и вовсе молчали, только иногда матерились, кляня свою тяжелую работу. Александр периодически сменял одного из них, тем самым помогая им. Я заметил, что когда меня нес Александр, носилки не так сильно качались во все стороны. Благодарность к этому человеку, фронтовому другу, переполняла мое сердце, наполняя его теплотой и светом.

Узнать о том, почему же он оказался рядом со мной в те минуты, я смог по возвращении на фронт, к своим ребятам. Александр с каким-то пареньком ушли на разведку, когда я прибыл, и я спокойно смог расспросить остальных о том, что же тогда произошло, как его со мной отпустили.

— Одно тебе скажу, Антоха, — сказал мне Курносов, мужчина лет сорока пяти, — такого друга как Александра — не найти! Он тут такое учудил, сам взводный долго отойти не мог, а мы так вообще до сих пор вспоминаем тот день. Так вот. Когда тебя было решено нести в госпиталь, Александр пошел прямо к взводному, никому ничего не говоря. Я тогда был как раз неподалеку от того места, где все это произошло. Сначала они спокойно разговаривали, я не слышал ничего. Видел только, как лицо у взводного морщилось, словно он червей в тарелке увидел. А Александр ему все время что-то говорил, я не слышал, что именно. Но уже минут через пять, может даже меньше, взводный наш кричать на него начал. А Александр стоит с каменным лицом, не шелохнулся даже. Ох, и крику-то было! Много тогда народу сбежалось. Мы их кольцом окружили и слушаем, в чем дело-то. Как бабки там собрались, и я в их числе. Ну, значит, слышим мы, как взводный ему выговаривает: «Ты, такой-сякой, как вообще о таком просить смеешь? Тоже мне тут, отмазку какую придумал, хитрюга паршивая! Небось только и думаешь о том, как бы улизнуть отсюда. Что, не нравится тебе здесь, на фронте, среди обычных людей? Куда уж вам, писателям-то, до нас, смертных. У вас ведь и мысль шире, и ум больше, а мы так, жуки навозные. Странно даже, что на передовой такой оказался! Я тебе вот что скажу: забудь про эту свою идею. Родине служить надо, а не увиливать от обязанностей!» Что он там еще кричал, уж и не припомню сейчас. Александр ему и слова поперек не вставил, а лицо все такое же каменное оставалось. А потом это и случилось… Взводный уже хотел было уйти, а Александр тут как бухнется на колени! У старика нашего чуть челюсть не выпала изо рта! Да что там говорить, все мы были удивлены. Ведь какой он гордый у нас, Александр, а вон какую штуку сотворил. Заговорил тогда красиво как-то, сейчас и не вспомню даже. Язык у меня не тот, чтобы такие красивые речи пересказывать. Взводный наш слушал его, а с лица все удивление никак не сходило. Настолько, видимо, его поразил факт того, что Александр на колени встал, что он и слова сказать больше не мог. А когда Александр попросился тебя сопровождать до госпиталя, взводный только буркнул, что ладно, иди, мол. Александр тут же встал и отправился в палатку, где ты без сознания лежал. Честно тебе скажу, никто такого не ожидал. И ведь из-за чего все это? Только чтоб тебя проводить! Цени такого друга, Антоха, не потеряй.

Да, такое тоже было в нашей жизни.

Одно меня удивляет до сих пор. Все его звали именно Александром. Не помню такого случая, чтобы его Сашкой просто назвали или Шуриком, к примеру. Всегда полным именем — Александр. И ведь он не настаивал на этом. Как-то само собой у всех получалось. Видимо, все чувствовали ту силу духа, которая была в нем заложена. Это ощущали даже те, кто не был с ним знаком толком. Пожалуй, только взводный избегал называть его по имени. Хотя, если подумать, он никого никогда по имени не называл. Всех кликал: «Эй, парень!»

Эх, я тут говорю только о том, что он для меня сделал. А почему так? Можно подумать, что я для него ничего не сделал. Сделал и я для него немало. Да только о себе вспоминать не хочется. Хочется вспомнить все о нем. Ведь сколько времени прошло, а память моя многое утратила. И кажется мне, что забыл я упомянуть что-то очень важное.

Конечно же, как я мог забыть об этом? Наша встреча с ним. Момент, когда мы поняли, что стали лучшими друзьями.

Мы познакомились с ним, когда только прибыли на фронт. В палатке спали сразу по несколько человек, несмотря на то, что они были одноместные. И вот нас с Александром разместили в одной такой маленькой палатке. Поначалу мы с ним особо не разговаривали, не о чем было. Только утром кивали друг другу, в знак приветствия, и расходились в разные стороны по своим делам.

Но первый бой скрепил нас. Честно сказать, я и не видел его в этом бою, мы были слишком далеко друг от друга. Дело даже и не в самой битве, а в том, что было после нее.

И я, и Александр участвовали в сражении впервые. Мы были желторотыми птенцами — новички. Знаете, это очень странное чувство. С одной стороны, хотелось отвоевать свою Родину, не дать врагам пройти дальше, но с другой, они были такими же людьми, как и мы, такие же пешки в руках правительства. Никогда не забуду, как я в глубине леса схватился с одним солдатом. Мы долго боролись, катаясь по земле, но тут мне под руку попался угловатый камень. Я схватил его и со всей силы ударил по голове этому солдату. Он видел, как моя рука летит к его голове, а сделать ничего не успевал. Такое отчаяние всплеснулось в его глазах, что на мгновенье я даже пожалел о своем поступке. Он сразу как-то обмяк и расслабленно скатился с меня. Глаза его ничего не выражали. Они больше напоминали безжизненные глаза куклы — стеклянные, немигающие, мертвые. И так жутко мне стало в тот момент. Алая струя крови стекала по его виску на лицо, а меня вдруг охватила дрожь. Хоть он и враг, а все равно человек.

В ту ночь, когда мы с Александром сидели в палатке, после сражения, я заметил, что и он как-то затравленно смотрит на все вокруг. Скрытая боль таилась в каждом его движении и взгляде. Тогда мы впервые заговорили по душам. Я спросил у него:

— Ты тоже сегодня человека убил?

Он испуганно на меня посмотрел и поморщился, выдавив из себя:

— Убил.

Так и началось наше настоящее знакомство.

После этого признания мы сделались друг другу близкими людьми. Захлебываясь, он рассказывал мне о своем убийстве, а я о своем, дрожа всем телом. И когда закончили мы говорить, и посмотрели друг другу в глаза, то поняли вдруг, что мы родственные души, что отныне мы друзья навеки.

С того дня мы начали разговаривать намного чаще. Беседы наши касались не только войны и жизни на гражданке, но и вообще всего. Раньше я не задумывался над вечными темами, а после встречи с ним стал задаваться вопросами: что есть истина? Что значит настоящее творчество писателя? Как нужно жить в этом мире, чем руководствоваться, принимая решения? Все это роилось в моей голове, и я судорожно искал ответы. Их искал и Александр. Это безмерно породнило нас, и мы стали лучшими друзьями, каких, наверное, и не было в те ужасные годы.

Так ты и не нашел ответы на свои вопросы. Не нашел их и я. Мне кажется, что одной жизни мало, для того чтобы проникнуться всем естеством нашего мира. Один вопрос мне действительно не дает покоя: почему же выжил именно я, а не ты? Кто во Вселенной так управил, так решил? Мне бы очень хотелось знать, почему умер человек, у которого была жена, ждавшая ребенка, родители, сестры, и остался жив я, у которого умерли все за эти несколько жутких лет? Пожалуй, что твоя смерть была самым страшным событием за всю мою жизнь.

В тот вечер Александр нес вахту. Я же в это время пытался уснуть в палатке, была глубокая ночь. Луна светила очень ярко, ложась на землю. Я видел ее сквозь многочисленные прорехи в палатке. Было светло совершенно, как и днем. Не помню, почему я не мог тогда заснуть, ведь обычно я засыпал моментально. Возможно, я чувствовал приближавшуюся трагедию. Однако ближе к полуночи сон все же сморил меня.

Среди ночи меня разбудил Александр. Он смотрел на меня своими стальными, серыми глазами и говорил:

— Я там какой-то странный шорох заметил, пойду посмотрю. А ты пока что встань вместо меня на вахту. Если я закричу, тогда буди всех. А то нехорошо получится, если я просто так тревогу подниму, наши-то ведь устали очень сильно.

Я ему кивнул и стал надевать свои старые валенки. Когда я вышел из палатки, он вздохнул, пожал мне руку, словно прощаясь, и пошел в сторону шума.

Надо сказать, что сам я ничего не слышал, возможно, из-за того, что я только проснулся. Надо отдать Александру должное, он умел перемещаться абсолютно бесшумными шагами. Постояв еще несколько секунд, я вдруг услышал крик Александра. Немедля, я крикнул во весь голос своим товарищам, и тут же в палатках послышалось смятение. Все начали выбегать.

— Враг! — крикнул я и бросился Александру на помощь, указывая остальным путь.

Я уже видел его впереди себя, видел, как он держит в тисках какого-то мужичка, не давая тому сбежать. Меня охватила даже какая-то радость: «Нечего шпионить было!»

Но вдруг этот мужичок проворно вырвался и выхватил из сапога что-то сверкающее. Я испугался и постарался бежать еще быстрее, но не так-то просто бежать, перепрыгивая через заваленные ветки и кусты.

Я слышал, как позади меня бежит кто-то еще, это придавало надежду.

Однако…

Я видел, как этот мужичок бросился на Александра, сжимая в руке лезвие. Не знаю, секунда ли пролетела или минута, но только тело Александра вдруг начало оседать и как-то безжизненно заваливаться набок. Вперед меня рванулся кто-то из наших, настигая противника. А я уже не видел ничего, кроме тела своего друга.

Я подбежал к Александру, падая на колени. Он жутко хрипел, и кровь, пузырясь, текла у него изо рта. В глазах были отчаяние и слезы, надежда в его взгляде отсутствовала напрочь. Я видел, что он готов принять смерть, что-то неизбежное читалось в его лице. Но только ему было очень страшно.

— Антон, — сказал он как-то жалобливо, протягивая ко мне руку.

Я взял его холодеющую ладонь и посмотрел ему в глаза.

— Александр, ты чего это удумал, а? Помереть, что ли, тут решил? Ты это брось, брось, я тебе говорю! Рано еще!

Он улыбнулся, словно извинялся, и прохрипел:

— Видимо… умру я, Антон.

— Сашка! — вскрикнул я, и услышал в своем голосе слезы.

Он слабо улыбнулся, услышав это обращение. Было в этом что-то очень личное, что-то, что могут себе позволить только лучшие друзья.

Я начал зажимать ему глубокую рану, чувствуя, как горячая кровь течет сквозь мои пальцы. Это казалось мне странным. Такая холодная рука и такая теплая живая кровь.

Приподняв его голову, я уже хотел было тащить его к санитарам, но он поморщился и выскользнул из моих рук.

— Оставь это, — затухающим голосом сказал он мне, — пока я жив еще, вот что, скажи моей Марго, что вот такая беда со мной случилась, пусть зла на меня не держит. Антон, она ведь ребенка ждет, не брось ее одну! Позаботься!

Видно было, что он хотел еще что-то сказать, но только глаза его закатились, тело вдруг напряглось и безжизненно обмякло в моих руках.

Ужасная правда того, что на руках у меня труп моего лучше друга, захлестнула меня с головой. Я уже не слышал того, как мой товарищ справляется с солдатом, не слышал тех, кто только что прибежал. Весь мир для меня превратился в одно словосочетание: Александр умер. Эти два слова стальным клином с зазубринами ворвался в мое сердце, разрезая его на мелкие окровавленные куски. Теперь глаза Александра были стеклянными и мертвыми. Дрожащей рукой в багровых разводах я закрыл эти глаза, которые сейчас причиняли мне столько боли. В груди что-то ломалось. Мне казалось, что чья-то сильная рука разорвала на мне кожу и ломает мои ребра и позвоночник. Каждый стук обезумевшего сердца сопровождался одной короткой мыслью: «Умер, умер, умер».

Я держал его холодеющее тело в своих руках, и все мне казалось, что сейчас он скажет: «Антон, ты чего? Отпусти меня». Но этого не происходило.

В эту же ночь я нашел старый обрубок лопаты и, вгрызаясь им в землю, вырыл могилу для своего друга. Земля падала так громко, что мое сердце каждый раз болезненно сжималось. Странная мысль тогда пришла мне в голову, словно кто-то шепнул на ушко: «Земля всегда падает слишком громко». Я похоронил его там же, где он умер, под старым дубом, раскинувшим свои ветви. И тогда, в эту лунную ночь, мне казалось, что дуб этот ангел, раскинувший свои крылья над хладным трупом Александра, принимая его в святую обитель…

Еще совсем немного. Да, вот, готово. Я разогнул свою спину и взглянул на цветы. Не мог же я прийти к тебе без цветов, которые так восхищали тебя. Их я сажаю на твоей могиле сам, вручную, чтя память о тебе, как и Марго. Видишь, хоть прошло так много лет, но я помню о тебе. Всегда буду помнить. И в знак этого буду каждый год в день твоей смерти сажать цветы. Да, эти цветы на твоей могиле… Ты заслуживаешь намного больше, но я кроме этого ничего не могу для тебя сделать.

Прости, мой дорогой друг.