Анна Пан "Почему рыжая?"

Конкурсные работы

— Не приехал? — Хрумка заглянул в дверь, не торопясь входить в дом.

— А ты сам не видишь?! — заорал на друга Тишок. — Ага, приехал! Вон, под лавкой прячется! И лошадь с телегой там же!

— Что ты вечно орешь? — Хрумка потер ухо, вошел наконец и уселся на лавку, под которой никто, конечно, не прятался.

— Ниче я не ору, — привычно огрызнулся Тишок и снова принялся махать веником, гоняя пыль по дому.

— А чего у тебя гарью воняет? — Хрумка покрутил носом.

— Да каша подгорела! Не нравится — не нюхай!

Не было дитяти горластее во всем Змеевом Стане. Кто бы его ни услыхал, всяк первым делом просил: «Тише, тише!» Так и стал он Тишком. А вырос — и вовсе отрастил голосище, что труба луженая. И хотел бы шепотком что сказать, а выходило — на всю улицу.

Тишок был единственным ребенком охотника Аспида. Рано овдовев, тот не стал искать другую жену, растил сына сам, как умел. Серьезный был мужик — никаких тебе пьянок-гулянок, все строго. Так и жили вдвоем, промышляли охотой, с хозяйством тоже управлялись.

Окромя голоса, сын удался весь в отца — длинный, тощий, чернявый, глазищи тоже черные, и ходил, чуть подпрыгивая, на нескладущих ногах.

А друг Хрумка, сын бортника Ужика, был увальнем, никогда не шумел, никуда не спешил и любил хорошо покушать, «похрумкать», как говорила его мать. Она была из рода Крысы.

В племени лесовичей считалось чуть не два десятка родов, рассевшихся большими и малыми селениями в чащах восточного взгорья. Каждый род чтил кого-то из лесных обитателей как предка-покровителя и звался его именем. К примеру, на юге жили Белки, на западе — Лоси, у истока реки Горлянки сидели Поползни, а на берегах озера Ивовый Лист — Бобры и Утки…

Змеев Стан — десять дворов, одна улица да переулок — приткнулся на северной окраине леса, у самого подножия Малинового хребта. Крысы жили неподалеку — всего день пути на юго-восток. Домовитых и плодовитых Крысок охотно брали в жены все соседи — и Рябчики, и Зайцы, и Змеи тоже.

Раз в году, по осени, лесовичи съезжались в город на большую ярмарку. Ездил туда и тишков отец, возил на продажу мягкую рухлядь. Много раз уже ездил — и ничего, возвращался. А тут вдруг пропал. Все вернулись, а его все нет и нет.

Тишок расспрашивал мужиков, но все только руками разводили. На ярмарке-то каждый своим возом занимался. По сторонам глазеть — много ли наторгуешь? Один дядька Полоз припомнил, что Аспид все с Белками о чем-то говорил, а потом вроде бы с ними и уехал, в другую, стало быть, от дома сторону. Но Полозок на ярмарке хорошо гульнул — мог и то увидать, чего не было.

— Прибираешься, значит, — вздохнул Хрумка. — Правильно. Того и гляди отец пожалует… А потом что будешь делать?

— Ловушки пойду проверять, — буркнул Тишок и швырнул веник за печку. — Надоело мне это хозяйство! Тебе хорошо! Полон дом мелкоты — есть кому месть! А я тут сам-один: и вари, и мети...

— Есть кому месть, так есть кому и поесть, — вздохнул Хрумка, у которого было семеро младших братишек и сестренок.

Он достал из кармана припрятанную репку, потер ее рукавом, полюбовался с одного боку, с другого…

С улицы донесся шум. Тишок выглянул в окно.

— Нет! Ты погляди, что творится! — завопил он, ухватил кожух и выскочил наружу.

Хрумка поспешил вслед за другом.

Ночью выпал первый снег, припорошил землю. Иней посеребрил березы у ворот Так вот между березами, пыхая паром и помахивая хвостом, стояла каурая Мошка — пожилая, но еще бодрая аспидова кобыла. Телега тоже была своя, знакомая. Вот только вместо самого Аспида вожжи держала какая-то баба или девка — укутана в большой платок, и не разберешь, кто под ним.

В телеге были аккуратно сложены узлы, тюки, сундуки. А возле передних колес стояли две чужие собаки, серые, лохматые.

На пряслах изгороди воробьями сидели белобрысые хрумкины братишки с приятелями, разглядывали возницу и поклажу, тыкали друг дружку под бока и чирикали.

Во всех домах по улице ставни были распахнуты, а изнутри по слюдяным окошкам словно кто блины развесил — соседушки любопытничали. Кое-кто не поленился даже кожушок накинуть да на крыльцо выбежать.

Тишок чесал затылок, раз в кои веки онемев от удивления. Наконец, спохватившись, он открыл ворота, и Мошка потопала во двор.

Незваная гостья скинула плат и спрыгнула с телеги. Стало видно, что это девка, молоденькая, пригожая. Безрукавка на ней из беличьих шкурок, юбка синяя, лапоточки новые. На голове лента повязана, морковным соком, видать, крашеная. Коса до пояса, только цвета необычного — серая, будто ее пеплом посыпали.

Гостья сразу признала, кто хозяин дома, поклонилась вежливо.

Тут у Тишка немота прошла, он и гаркнул:

— Отец мой где?!

Девка не удивилась, не испугалась, ответила спокойно:

— Жив-здоров твой отец, это он меня сюда прислал. Я все расскажу, только сперва надо лошадь распрячь, — гостья взяла Мошку за повод, погладила рыжую морду. — Устала, милая. Ничего, сейчас хозяин тебе водицы нальет, овса насыплет, поешь, отдохнешь…

Мошка вздохнула и ткнулась носом в ласковую ладонь.

Чудо случилось небывалое — Тишок не заорал, сказал чуть слышно:

— Хорошо, — взялся за повод с другой стороны, и они вдвоем повели кобылу на задний двор.

Хрумка кышкнул на братьев и закрыл ворота.

Тишок с гостьей молча обиходили лошадь, пристроили собак. Хрумка помог разгрузить телегу и снести поклажу в клеть.

— Пойдемте, что ли, в дом, — сказал Тишок, поднимаясь на крыльцо.

Но гостья за ним не пошла.

— Что ты? — спросил Тишок. — Не бойся!

— Погоди, — ответила она. — Послушай сперва отцово послание.

Девка закрыла глаза и заговорила нараспев, будто и впрямь читала по написанному:

«Здравствуй, сын мой Тишок. Отец твой, Аспид, шлет тебе привет и свою волю. Я нашел новую жену в роду Белок и остаюсь жить с нею. А тебе, сын, пора, наконец, стать взрослым. Передаю тебе дом и все наше хозяйство. Владей. Но прими и ты в жены девку из Белок. Зовут ее Опушка, она разумная и расторопная, — тут чтица засмущалась, но продолжила говорить без запинки: — Она везет с собой хорошее приданое, но главное — будет тебе надежной подмогой. А ты будь ей защитой и опорой. Что с молодой женой делать, сам как-нибудь разберешься, — тут лицо гостьи вовсе полыхнуло закатным румянцем, видно мать успела кое-что пошептать дочери на ушко о тайных делах между мужем и женой. — Живите в мире и будьте счастливы».

Закончив, Опушка так и осталась стоять, зажмурив глаза.

— Воля отца… — сказал Тишок, сбежал с крылечка, подхватил девку на руки — она только ахнула — и понес в дом.

Хрумка так и застыл с разинутым ртом. Да и не он один. По обычаям племени, девка, перенесенная мужчиной через порог, становилась женой и хозяйкой дома.

Мальчишки, которые до сей поры висели на пряслах, помчались по домам — рассказывать, что видели, что слышали. И долго еще гудел Змеев Стан, рассказывая и пересказывая новости: как Опушка из рода Белок ехала одна через всю страну к своему нареченному; как Тишок Аспидов из беспутного парня стал в одночасье мужем и богатым хозяином — и горлопанить перестал… Позже узнали также, почему Большой Аспид на старости лет в примаки вдруг пошел, но это уже совсем другая история.

А Тишок и Хрумка сидели за столом, накрытым чистой скатертью, и любовались на хлопочущую у печи молодую хозяйку.

Девка быстро освоилась, достала привезенную в горшочке закваску, замесила тесто. Пока оно подходило, ссыпала в поросячью бадейку подгоревшую тишкову кашу, поставила варить новую, сготовила похлебку, потом проворно напекла лепешек. По дому растекались запахи вкусной едой.

Собираясь домой после сытного обеда, Хрумка хлопнул друга по плечу так, что у того чуть коленки не подогнулись.

— Ну, теперь я за тебя спокоен! А батю твоего повидаем как-нибудь, да хоть на ярмарке в следующем году.

Уж как там Тишок с молодой женой разбирались, что им друг с дружкой делать, — про то никому не ведомо, но к весне стало заметно, что быть в роду прибавлению. А к концу лета родилась новая Змейка.

У Тишка не было ни родной бабки, ни тетки, потому принять ребеночка пригласили Жменьку, жену дядьки Полоза. Тот был Аспиду троюродным братом — все-таки родня.

Среди ночи, как все началось, Тишок затопил в баньке печку, позвал тетку Жменьку, принес на руках и уложил на полок стонущую Опушку. После чего был выгнан и до свету маялся один, бродя кругами по двору и по саду, собирая на штаны росу. Перед рассветом он получил по макушке спелым яблоком, упавшим с ветки, уселся наконец на крылечке и то яблоко сгрыз.

Вскоре рассвело, а там и тетка Жменька вышла из баньки. Только вела она себя как-то странно: фыркала и хрюкала в кулак.

— Что случилось? — кинулся к ней Тишок. — Что с Опушкой?

— Да ничего с ней не случилось, — успокоила его повитуха.

— С ребенком что-то не так?..

— Все так, все так, — тетка Жменька снова хрюкнула. — Дочка у тебя родилась, хорошая, здоровая девчонка. Иди к ним. Только держи себя в руках, слышишь? Пусть женка твоя полежит хоть немного, она еще слабая.

После этакого напутствия Тишок вошел в баню бочком и в полумраке долго приглядывался к жене. Она свернулась на полке клубочком, и внутри этого клубочка лежал маленький сверток — ребеночек спеленатый. Вроде все было в порядке.

Тишок дал жене отлежаться, сколько нужно, и забрал семью в дом. И только там стало понятно, почему хрюкала повитуха. Когда мать распеленала дочку, отец охнул и сел, где стоял.

А по селу уже вовсю обсуждали очередную новость: у чернявого Тишка и пепельноволосой Опушки дочка родилась рыжая-рыжущая, прям-таки огненная.

В Змеевом Стане рыжих отродясь не водилось, у Крыс тоже такая масть была редкостью несусветной. И подумать не на кого. Разве только на дальних соседей Рябчиков. Среди них рыжие встречались. Правда, не такие огнепыры. А того более — на Лосей, у которых и просто рыжие были не в диковинку, и ярко-рыжие попадались. Но Лоси роднились и дружили все больше с Поползнями, а в сторону Змей уже давно не забредали.

Заглянув к другу на следующий день, Хрумка сразу понял, что в доме собирается гроза. Тишок сидел мрачнее тучи, Опушка сердито гремела чугунами. И только малышка безмятежно спала в своей колыбельке.

— Как назвали дочку-то? — спросил Хрумка, выставляя на стол подарок — горшок меда.

— Пока никак, — откликнулась Опушка.

— Рыжей назвали, — процедил сквозь зубы Тишок. — Как еще?

— Я ж тебе все объяснила! — Опушка в сердцах шваркнула печной заслонкой. — Сколько можно повторять?!

— Я еще из ума не выжил, чтобы в эти бредни поверить!

— Хрумка! Ну хоть ты скажи ему!.. Я же белка! Белки бывают рыжие!

— Но ты ведь не рыжая! — завопил Тишок.

— В сотый раз тебе говорю: Праматерь Белка дарит своим детям тот цвет, в котором ходит сама. Зимой она серая, летом — рыжая. Я — зимняя белка, а наша дочь родилась летом!

— Бабьи выдумки! — Тишок скрипнул зубами от злости. — Признайся лучше, что когда ко мне ехала, по дороге к Лосям в гости заглянула да повеселилась там всласть!..

У Опушки слезы брызнули из глаз.

— Дурень ты безголовый! — закричала она. — У нас в селе половина рыжих, половина серых! Три моих сестры летом родились, они все рыжие! Мать моя — рыжая...

— Да кто ее видел, мать твою?! — перебил Тишок. — Можешь врать сколько влезет, да кто тебе поверит!.. Надо мной весь Стан уже хохочет, и Крысы с Рябчиками тоже! Дети малые пальцами тычут! Позор на весь лес!

— Погоди, — вмешался Хрумка. — А может, она правду говорит. Мы ж других Белок в глаза не видали и знать не знаем, какие у них обычаи.

— Вот именно! — тоненько крикнула Опушка, еле сдерживая слезы.

— Да какие б ни были! Ни про каких белок больше слышать не желаю! И эта… — Тишок кивнул в сторону колыбельки, — не дочка мне!

Опушка рухнула на лавку и зарыдала, уткнувшись в передник.

— Зря ты это! Посмотри, — Хрумка склонился над малышкой, — она же на тебя похожа! Нос такой же…

— Ага! И особенно волосы! — язвительно откликнулся злосчастный отец.

Случись такое, к примеру, у Зайцев, те пару дней похихикали бы над незадачливым родителем — а на третий все забыли. У Лосей и вовсе никто бы внимания не обратил: какая разница от кого родилось дитя! Главное, что живое-здоровое. Не то было у Змей. Ядовитые насмешки катались по Стану гнилым горохом.

Стоило Тишку выйти на улицу, поганки-соседки начинали перекрикиваться со двора на двор:

— Кума, а кума-а! Ты вот давеча плела, что Тишок у нас нынче рыжим ста-ал! — будто не видели, что он мимо идет.

— Ниче я не плела-а! Как есть рыжий!

— Так я ж его видала! Волосищщи-то как были черными, так и остались!

— Так то на голове!

— А где ж ишшо-о?

— Да в носу!..

Поначалу доставалось и Опушке, но она на шипение соседок внимания не обращала. А кому все равно, того и кусать не интересно.

Молодая мать ходила гордо подняв голову, так что все видели: она за собою вины не знает. Но Тишок упорно делал вид, что у него нет ни жены, ни дочери.

Хрумка, на Опушку глядя, не раз говорил другу:

— Не виновата она ни в чем. Твой это ребенок!

— А ты почем знаешь? — вскидывался Тишок.

— Да ты в глаза ей посмотри! У нее глаза, как родники, — все мысли до донышка видать!

— Мне что, весь Стан сюда собрать, чтобы в глаза ей заглянули? Все равно никто не поверит, что эта огнепырка — моя дочь! Хоть удавись! Знаешь, как меня прозвали? Знаешь, вижу. Да, я теперь «рыжий тятя»! Хоть из дому не выходи. Затравили совсем...

А ведь и правда затравили. Тишок сычом сидел на печи, из дома носа не высовывал. А если все ж приходилось выйти, бежал бегом, натянув на уши шапку, чтобы не слышать, как мальчишки распевают под воротами: «Рыжий тятька, на ежа сядь-ка!» Ну, как над таким не посмеяться? Все и отрывались, как могли.

Хрумка очень переживал за друга, пытался заступаться за него перед сельчанами, раздавал подзатыльники братьям, ругался с матерью, но толку было мало. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Отец-то хрумкин, Ужик, был мужиком тихим, добрым, а вот мать отличалась редкой даже среди Змей ядовитостью характера, даром что сама была из Крыс.

Начались дожди. Это немного облегчило участь Тишка: не каждый станет мокнуть ради удовольствия поизводить родовича. Но Ужиха все равно не упускала случая побольнее куснуть соседа.

Каждый вечер, переделав домашние дела, Хрумка заходил к другу, садился рядом, пытался разговорить, звал в лес на охоту или за грибами — все без толку. Тишок отмалчивался или бурчал в ответ неразборчиво. С головой у него стало нехорошо. Дошло до того, что однажды он выставил друга из дома:

— Что ты ко мне пристал? Ты мне кто? Мать? Бабка? Убирайся! Не хочу тебя видеть! Никого не хочу видеть!..

Тут и хрумкино терпение кончилось.

— Кто я тебе, спрашиваешь?! Я тебе друг, вот кто! — зарычал он. — Погоди! Вот ужо я заставлю тебя заново жизни радоваться! — грохнул дверью и ушел.

* * *

Дети не боятся отца, лесовичи не боялись леса. С малых лет они были приучены находить в чаще кров, еду и воду, правильно обращаться с лесными обитателями, определять, в какую сторону идти.

Хрумка, сын бортника и друг охотника, вдоль и поперек знал лес вокруг Змеева Стана. Вдвоем с Тишком они иной раз по нескольку дней бродили в чаще. Им были знакомы в округе все полянки, чуть приметные тропы, родники, овраги. Но сам Хрумка в лес никогда не тянулся, ему больше по душе были открытые места. Он с охотою пахал, сеял, косил, а еще помогал всем соседям расчищать делянки под новые поля и репища, благо силушкой не обделен был. Потому и не выходил из Стана в одиночку: опасался, не затаил ли обиду праотец-лес за поваленные деревья, за выкорчеванные пни.

Теперь он шел один.

Конечно, правильнее было пойти по дороге, может и попутчики встретились бы. Но Хрумка решил сократить путь и двинулся напрямки через лес. Была и еще одна причина. Когда он только вышел из дому, готовый к долгому и опасному путешествию, в голове вдруг мелькнула скользкая мыслишка: за Верхнегорлянским мостом — поворот на лосиную дорогу. Зайти, что ли, к Лосям, спросить, не гостила ли у них прошлой осенью девка из рода Белок? Ежели гостила, то больше никуда идти и не придется. А придется вернуться и сказать другу, что… Тут Хрумка замотал головой, решительно ступил под сень леса и зашагал прямиком на юг. Он даже перешел вертлявую речку Вьюшку, чтобы между ним и подлыми мыслями пролегла чистая бегущая вода.

Вьюшка петляла среди холмов, словно частым гребнем прочесывала дубравы и ельники. Чтобы не тратить время, повторяя ее повороты, Хрумка свернул еще чуть дальше на восток, рассчитывая на третий день выйти к месту слияния Вьюшки с Горлянкой. Те, кто ездили в город, рассказывали, что на последней вьюшкиной излучине стоит Мокровка, селение Норок. У них переправы налажены — будьте-нате! Помогут, поди, перебраться на правый берег. А там уже можно будет идти по дороге до самого Города. И дальше.

Хрумка смело шагал, стараясь думать не про свои страхи, а про Тишка, который нынче боится из дому выглянуть и совсем одичал. Выручать его надо! А кто ж выручит, как не друг?

Давно кончились знакомые места, и Хрумка не замечал, что все больше забирает на восток. На второй день не стало слышно вьюшкиного пения-журчания. Теперь уже Хрумка начал петлять, надеясь снова выйти к реке, но так и не смог ее найти. Он уже не раз пожалел о том, что не пошел по дороге. На третий день парень понял, что окончательно заблудился.

* * *

Три дня Тишок про друга вроде бы не вспоминал. На четвертый забеспокоился, слез с печки, начал ходить из угла в угол, в окошко выглядывать. На пятый — жену вдруг заметил, спросил ее:

— Что-то Хрумка к нам не заходит, он не заболел часом?

Опушка ох как обрадовалась, что муж заговорил с нею, но виду не подала, ответила как ни в чем не бывало:

— Нет, не заболел. Он в лес пошел. Сказал, чтобы скоро не ждали, пойдет, мол, дальние балаганы к зиме готовить.

— Откуда знаешь?

— От матери его.

Когда Хрумка не появился ни на второй, ни на третий день после ссоры, Опушка сама отправилась к Ужам, там все и узнала. И еще много чего от Ужихи выслушала. Только про это она, конечно, мужу не стала говорить.

Тишок засуетился:

— Чего ж он один пошел? Мы завсегда вместе… — тут вспомнил, что сам прогнал друга, и голову повесил.

Но с женою с тех пор стал разговаривать, даже начал по хозяйству ей помогать.

* * *

На пятый день, уставший и голодный, на стертых ногах, Хрумка вышел к Уткам. Те от души похохотали над горе-путешественником, который шел в город, а попал в Камышовый Угол, что на озере Ивовый Лист. Но вообще-то они были люди не злые, а наоборот, очень даже радушные, приютили парня, накормили, дали отдохнуть. А когда узнали, зачем он, домосед и увалень, пустился в далекий путь, очень даже его зауважали. Утки предложили довезти гостя на лодке до Волчьего Горла, откуда до цели его путешествия оставалось бы два дня ходу.

Хрумка никогда не плавал в лодке и понятия не имел, с какого конца берутся за весло. Он попросил, чтобы его привязали к скамье, и сидел, боясь пошевелиться, и волосы у него на голове стояли дыбом от страха: бедолаге все казалось, что утлая посудина вот-вот выскользнет из-под него, перевернется и пойдет на дно. А он, естественно, следом. Два парня, которые взялись доставить Хрумку к Волкам, добродушно посмеивались и уговаривали его не бояться, потому что они ни за что не позволят лодке перевернуться. Они, мол, родились на воде, выросли с веслами в руках и знают, как свои перепончатые пятерни, не только тихую Иву, но и Горлянку от города до самого устья. Но Хрумка их почти не слышал, и только мысль о друге, ради которого он пустился в это путешествие, не дала ему с криком выскочить обратно на причал, когда старший из Уток оттолкнулся от мостков и лодка начала удаляться от берега.

И опять вышло не так, как задумали.

Дожди в верховьях шли много дней. Как раз накануне горное озеро, из которого брала начало Ива, переполнилось и выплеснулось в русло реки. Паводковая волна краем зацепила селение Крыс, затопила Зайцев, на боку прокатилась по Ивовому Листу, смела плотину, построенную Бобрами, и устремилась следом за путешественниками.

А они плыли себе, ничего не подозревая. Вокруг была такая красота, что даже Хрумка перестал трусить и залюбовался. Картины одна краше другой сменялись по берегам: то березовая роща, насквозь пронизанная солнечными лучами, то поляна в обрамлении рябин, то могучий дуб раскинул ветви на пригорке…

Когда их настигла волна, смирная Ива вмиг превратилась в бешеное, злобно ревущее чудовище. Уток смыло за борт, а Хрумку, привязанного к скамейке, понесло вместе с лодкой, и крутило, и мотало так, что он лишился сознания.

Волчье Горло располагалось чуть выше устья Горлянки, половина селения на левом берегу, половина — на правом. Волки охраняли лесные земли от нашествий с моря. Никто не мог пройти или проплыть незамеченным мимо их дозоров.

Ладно сработанная лодка, чуть не наполовину залитая водой, все-таки не пошла ко дну. Волки выловили ее — и удивились, обнаружив привязанного к скамье живого человека. Человек этот, правда, был без чувств, весь в синяках и едва дышал.

Среди воинов-Волков были также и искусные лекари. Прошло всего несколько дней, а найденный парень уже поблагодарил своих спасителей и, чуть прихрамывая, снова отправился в дорогу.

До цели оставался всего день пути.

К вечеру Хрумка вошел в частый осинник, и по дороге ему стали попадаться замечательные крепкие грибы-красноголовики. Он набрал уже полную шапку и мечтал, как на привале нанижет их на прутики и пожарит на костре. Потом на глаза ему попалась большая коричневая шляпка: на пригорочке сидел замечательный белый гриб. Хрумка наклонился за ним, оступился и оперся левой рукой о землю. Вернее, о железную пластину. Он успел понять, что это такое и даже почти успел отдернуть руку — зубы капкана сомкнулись не на запястье, а на кисти.

И вот тут ему дважды сказочно повезло. Во-первых, капкан был не на медведя, и даже не на волка, а на мелкого зверя. А во-вторых, почти сразу появился хозяин ловушки.

Сквозь кровавую пелену, застившую глаза, Хрумка увидел, что к нему кто-то подходит. И каким-то краем сознания, не до конца скованным болью, отметил, что подходящий человек почему-то кажется знакомым: черные волосы стянуты на лбу змеиной шкуркой, черная борода, черные глаза…

— Тишок… — из последних сил прошептал Хрумка. — Ты почему здесь?.. Я же к Белкам…

Старый Аспид не верил своим глазам: в капкан угодила небывалая добыча — Хрумка, друг сына. И это в двух шагах от Дупловицы, деревни Белок!

* * *

Прошел месяц. С деревьев во всю сыпались желтые листья. Зачастили дожди.

Тишок сидел во дворе под навесом, чинил мошкину упряжь. Нудно жужжа прилетела снулая осенняя муха, замельтешила перед глазами, тюкнулась в лоб. Отмахиваясь от надоеды, Тишок поднял глаза и увидел, что в калитку входит Хрумка — одежда в пыли, сапоги стоптаны, одна подошва веревочкой подвязана, за плечами большой плетеный короб, на левой руке почему-то рукавица надета, а сам худой, усталый, повзрослевший.

Тишок уронил уздечку, вскочил, посунулся было бежать навстречу, да оробел. Так и застыл, не зная, как себя повести. А Хрумка между тем снял со спины короб, аккуратно поставил его на жухлую траву и широко улыбнулся другу.

— Ну, здравствуй!

Тут Тишок опомнился.

— Хрумка! — закричал он. — Прости меня, друг! Прости! Ну хочешь, дай мне в глаз! Только не уходи больше...

Опушка услышала крики, выскочила на крыльцо, перепуганная, — и заулыбалась, глядя на обнявшихся друзей.

На шум к воротам сбегались мальчишки, следом поспешали и взрослые: ну как же, опять у Тишка что-то происходит!

Ужиха, увидав сына во дворе у соседей, примчалась, задравши подол чуть не до коленок, и заверещала на весь Стан:

— Где ж тебя носило, дубина ты стоеросовая? Мать извелась вся, а он домой не торопится! Чего тебя к этим ущербным занесло?..

Все вдруг ахнули.

Короб, который принес Хрумка, шевельнулся, покачнулся и повалился набок. Крышка открылась, и наружу выбралась женщина, немолодая, невысокая, худенькая. Платок упал с нее, явив всем уложенные вокруг головы огненно-рыжие косы. Подбоченившись, женщина пошла на Ужиху.

— Ты, веревка старая, кого здесь ущербным называешь? А ну, пошла вон!

Ужиха от неожиданности попятилась да и села прямо в лужу у ворот.

— Мама! — ахнула Опушка.

— Мама?! — опешив, переспросил Тишок, глядя, как его жена обнимает и целует рыжую женщину, и обе они плачут, и смеются, и лопочут что-то.

— Мама, мама, — подтвердил, посмеиваясь, Хрумка и крикнул: — Все видели? Ну, кто еще не верит, что Рыжая — тишкова дочка?!