Девочка с арфой (Лита Семицветова)

Самолёт набрал нужную высоту, и сигнал сообщил о том, что можно отстегнуть ремни безопасности. По салону защёлкали замки, пассажиры оживились. Мой сосед у окна, круглобокий дяденька, с извинениями протиснулся к проходу и заспешил туда, где в ожидании уже топтались несколько человек.

Пользуясь возможностью, я выглянула в иллюминатор. Город с чётким узором улиц исчезал вдали. Слоистые, полупрозрачные волокна облаков прикрывали зелёно-желтые лоскуты полей. Бурые нити дорог крепко связывали их узелками и узами, держали вместе и тянулись дальше — к другим городам, дорогам, событиям, судьбам. Чтобы никакие расстояния не были помехой. А если слишком долго — то по облачному пути пробежит воздушный лайнер и соединит быстрее.

Белые комья сгустились, заволокли пеленой обзор. Я откинулась на спинку сидения и прикрыла глаза.

Зима пройдёт

И весна промелькнёт,

И весна промелькнёт,

Увянут все цветы,

Снегом их заметёт,

Снегом их заметёт…

Мечта о Сольвейг… Она стала такой реальной, когда мы с тобой сидели в комнате с непостижимо высоким потолком и тесным, узким прямоугольником пола, а густое контральто директрисы поведало нам:

— У девочки хорошие данные, она нам подходит.

Мы с тобой переглянулись и взялись за руки.

— Но есть одно «но», — директриса помедлила.

Наши руки напряглись. Я почувствовала, как твоя задрожала.

— Вы немного опоздали. В классе фортепиано все места уже заняты.

Я снова взглянула на тебя. Ты побледнела и словно не дышала, продолжая ловить каждое слово директрисы.

— Но я же говорю — «но». Мы готовы взять девочку. Она будет обучаться игре на арфе. Арфистка — очень редкая, утончённая, я бы даже сказала, изысканная специализация. На арфе играли испокон веков, этим инструментом владели богини…

Директриса говорила что-то ещё, разливая певучий пафос своего контральто где-то высоко, под самым потолком, но мы с тобой уже не слушали её. Ты смотрела на меня глазами, полными слёз, а я, смущаясь, уставилась вниз, и ёлочки паркета вдруг ожили и закружились в танце, заслышав далёкую песню Сольвейг.

— Жаль, что твой отец не дожил… Он так мечтал об этом…

И мне жаль. Жаль, что я совсем не помнила его. Он был намного старше тебя и быстро угас. Помню только, как он усаживал меня к себе на твёрдые колени, слегка покачивал и говорил что-то нараспев, улыбаясь, а я смотрела, как смешно топорщатся волоски в его усах.

Ты говорила, что он любил повторять: «Моя нинья*, моя маленькая нинья». Даже хотел назвать меня так. Но я стала просто Ниной. И правильно. Ты говорила, что он не любил вспоминать о прошлом, о том, откуда привёз это «нинья». Там повсюду была смерть, а он не хотел привозить её сюда. Но глубоко засев в его памяти, в его ранах, она вскоре сама пришла за ним.

Дальше маленькая нинья подрастала на мягких маминых коленях. А потом в кровь сбивала свои на катке, куда вместе с подругами — пианистками и скрипачками — бегала после занятий. Думаю, вряд ли кто-то признал бы среди этих растрёпанных девчонок в наспех заштопанных колготках воспитанниц музыкального интерната для одарённых детей. Мы катались до одури, визжали, падали, счёсывали ладони, за что всегда получали строгий выговор от своих музыкальных учителей.

«Вы — дети искусства! Руки — это ваш инструмент. Вы должны дорожить ими, беречь, если собираетесь создавать настоящую музыку!»

А мы собирались. И настоящую. И давали обещание беречь, не подвергать… Но при каждом удобном случае летели на каток. Мы же чуть-чуть, недолго, аккуратненько, чтоб никаких падений… И снова выговор!..

Но куда нам было деваться после долгих отсидок за инструментом, бесконечно нудного сольфеджио, утомительной тренировки скучными гаммами, этюдами. Что после этого для наших тонких детских пальцев две-три ссадины? Всё равно занемеют.

А в общежитии всегда холодно и сыро. Везде высокие потолки с узкими прямоугольниками пола. И моё правое плечо не перестаёт ныть — оно не любит арфу. Сразу невзлюбило. Пальцы терпят, а плечо… Не получается его уговорить. Не хочет… Как я не уговаривала.

Когда ты навещала меня в выходные, мы гуляли по городу, смотрели на мраморные и бронзовые статуи — высокие, величественные. Я думала, что богам было не так уж и легко, раз они могли свободно владеть музыкальными инструментами. Наверное, они долго и упорно учились? Но нет… Они же Боги и быстро учатся и, если что, прибегают к волшебству или так называемой «божественной силе». А мы всего лишь люди, и нам нужны годы… И только тогда я смогу стать хоть чуточку похожей на Сольвейг…

И ты ко мне вернёшься

Мне сердце говорит,

Мне сердце говорит…

Но плечо не поддавалось на уговоры, оно протестовало. И я терпела. Ведь этого так хотела ты, об этом так мечтал папа! Он наверняка смотрит с небес…

Я невольно взглянула в иллюминатор. Там было темно. Мой сосед, как-то незаметно просочившийся обратно в кресло, посапывал, подставив моему взору шишковатую лысину — нелепые холмы и впадины, что когда-то покрывались лесами…

Как странно и необъяснимо время убирает лишнее, обнажает суть…

Маленькая нинья росла, а её мечта незаметно уменьшалась, меркла, отдалялась. Будто рассеивался фокус, и некому было подправить. Арфистки нужны только в больших оркестрах, которых нет в маленьких городах. Большой город выпускал арфисток каждый год, но в его оркестрах давно пели другие Сольвейг.

Фортепиано владели все выпускницы, и я устроилась музруком в обычной школе. Утонченности там не требовалось, музыка лесных нимф в программу не входила. Репетиции хора, смотры, концерты по случаю всевозможных юбилеев и выпускных.

Приглашённый хореограф — красив как бог. Я не смотрю на клавиши, музыка льётся сама. Я восторженно наблюдаю, как он обыгрывает движением каждый музыкальный акцент. Он улыбается мне. Мы долго гуляем, говорим о музыке, о разной музыке. У нас с ним разная музыка, мы понимаем это, но так хотим, чтобы она звучала в унисон!

— Разве ты не видишь, что вы совсем не подходите друг другу? У тебя талант, образование, а он обычный площадной плясун! — ты не одобряла, отговаривала. — Разве ты не слышишь, как он говорит?..

Да, я слышала, мама. И в тот момент не было для меня ничего прекрасней, чем его шёпот, тонущий в моих волосах. Никакая Сольвейг не спела бы краше!

Тебе верна останусь,

С тобой лишь буду жить,

С тобой лишь буду жить…

Так появилась маленькая нинья, маленькая богиня — Стелла. С ней пришла новая музыка — громкая, беспокойная музыка детского голоса. Стелла оказалась стеной, о которую разбились остальные голоса и звуки. Музыка нашей любви затихла, моя Сольвейг больше не вторила ей.

— Я же говорила тебе, предупреждала. Куда ты теперь одна, да ещё с дочерью?

— Но ведь ты же смогла одна? Почему я не смогу?

— Что ты сравниваешь?! Я похоронила отца, у меня не было выбора. Я должна была жить ради того, о чём мы с ним мечтали — о твоём будущем. О большом будущем! Чтобы наша девочка засияла… А ты?!..

А я подхватила на руки свою маленькую нинью, тихо подпевала ей. Аккомпанировала её первым шагам и таким же неугомонным певцам и певуньям в детском саду. Затем снова в школе.

Моё правое плечо привычно ныло.

Иногда местная филармония устраивала благотворительные концерты, и меня приглашали. Серьёзные музыканты неохотно участвовали, если речь не шла о серьёзных гонорарах. Но мои визиты в филармонию согревали твой взгляд, и твоё сердце едва слышно напевало:

Ко мне ты вернёшься

Полюбишь ты меня,

Полюбишь ты меня…

Он пришёл на один из таких концертов вместе с группой иностранцев. Было непривычно наблюдать, что кто-то весь вечер не сводит с меня взгляд. Я то и дело озиралась, пытаясь понять, почему вдруг стала объектом пристального внимания, всё ли в порядке?.. Я уже забыла, как это — просто кому-то нравиться.

А у него всё было просто:

— Я люблю тебя, Нина. Я очень хочу, чтобы ты уехала со мной.

— Но как же?.. Бросить всё?..

— Зачем? Не надо бросать, забирай всё, что любишь. Всё, что захочешь.

Я поверила не сразу. Но музыка вливалась в мою жизнь всё громче и отчётливей:

От бед и от несчастий

Тебя укрою я,

Тебя укрою я!..

— Его зовут Григ, мама.

— Ты серьёзно?

— Да. Он хочет забрать меня и Стеллу к себе…

— И чем ты там собираешься заниматься?

— Не знаю, посмотрим… Для него это не важно…

— А для тебя?

— Не знаю, мама…

— Станешь его кухаркой и домработницей?

— Но почему?.. В конце концов, главное, буду ли я счастлива… Я хочу сказать, будет ли музыка звучать во мне самой…

Но ты не слушала. Уже в его имени ты увидела насмешку. Насмешку над мечтой. Я не просто предала мечту, но ещё и растоптала. Вашу с отцом мечту. Ему больше незачем смотреть с небес, и ты больше не улыбнёшься в ответ, глядя в небо.

Я сейчас тоже не хотела смотреть в небо. Сосед опустил заслонку иллюминатора, удобно устроил подушку и благодушно похрапывал. Что толку вглядываться в темноту за окном?..

Моё небо потемнело ранним утром, когда незнакомый голос в телефоне сообщил:

— Нина, мама в тяжелом состоянии. Как скоро вы сможете приехать?..

Прямо сейчас, если бы знала, как сломать расстояние! А оно гораздо больше, чем два лоскута земли, связанные дорогой. Оно отдаляло нас друг от друга давно, отдаляло мечтой, мечтой о мечте. Твоей мечте, мама. Твоей, не моей. Моя Сольвейг по-прежнему поёт. Услышь её, прошу!

И небо дрогнуло.

«Мы входим в зону турбулентности», — сообщил голос стюардессы.

Но её спокойствие не передалось пассажирам. Нас трясло, словно в лихорадке. Мой сосед открыл заслонку иллюминатора и пристально оглядел темноту. Не найдя ответа за окном, вопросительно глянул на меня, пытаясь скрыть страх за глуповатой улыбкой. Жилы на его висках вздулись. Мне казалось, что я слышу, как в них барабанит кровь, готовая вот-вот вырваться наружу.

Тряска не унималась, кое-где на головы посыпалась ручная кладь. В моё правое плечо влетела чья-то сумка. Огромный, туго набитый баул впечатал меня в кресло. Его тут же забрал взволнованный хозяин, извинился.

Ох, какое облегчение… Будто тонную арфу держала!

Я помяла плечо — синяк обеспечен. В тоже мгновение тряска прекратилась, и потревоженные бабочки внезапно захлопали крыльями в моем животе.

«Я падаю?!.. Мы падаем?!.»

Нет. Полёт продолжался в обычном режиме, но я понимала, о чём сейчас пела моя Сольвейг:

Если никогда мы

Не встретимся с тобой,

Не встретимся с тобой.

То всё ж любить я буду

Тебя, о милый мой!

Тебя, о…

Дождись меня, только дождись…

Мобильный не ловит… Ловлю такси, в панике забываю родной язык, путаю адрес. До тебя ещё минимум полчаса. Нет! В дороге так не говорят! Время здесь не властно — только расстояние. Километры чувств, тревог, обид, непонимания. Перекрёстки, обгоны, мосты и разъезды. Сотни километров чьих-то ожиданий, чьих-то несбывшихся надежд…

За дверью — тихо. Мне открывает незнакомая женщина, глядит устало. И вдруг — улыбка:

— Вы — Нина?

— Да…

— Нинья, моя нинья приехала! — слышу знакомый, бодрый голос из глубины комнаты.

Твои глаза полны жизни, они поют. Мои — подхватывают мелодию.

— Ну как ты?.. — спрашиваем мы друг у друга.

— Ты прости меня… — говорим обе в ответ.

* Ни́нья — исп. La Niña, «девочка»

3.06.2019