Беатрис показывает весну / Фомальгаут Мария

Вечером собрались у очага, попросили маму показать осень. Мы любили, когда мама показывала осень, когда посреди бескрайней ледяной зимы и вечных вьюг мы видели рыжевато-бурый лес, мы чувствовали шуршащие под ногами листья, мы трогали острые высохшие травинки (камыш — говорила мама, пырей — говорила мама), мы шли по непривычно ровной земле.

Но по-настоящему было интересно даже не это, а странное, непривычное ощущение, которое нам пыталась передать мать, и которого мы не понимали: предвкушение предстоящей зимы — долгой, бесконечной, пожирающей душу — и воспоминания о последних отголосках лета, которые мама почти не застала. Это были не образы пляшущих солнечных зайчиков или всполохи света на последнем солнцепеке — а именно воспоминания о чем-то светлом, бескрайнем, разнотравном, пахнущим земляникой и подорожником. Да и память была не мамы, а покойного прадедушки, оттого казалась тусклой, расплывчатой, тающей в самой себе.

И все-таки это было здорово — память об осени, сдобренная памятью об ушедшем куда-то лете. Поэтому когда собирались вечерами у очага и вызывали душу покойной мамы, частенько просили её показать осень. Жалели, что нельзя вызвать душу прадедушки, он был уже слишком далеко по ту сторону. А еще иногда вызывали душу Беатрис, которая должна была родиться через двадцать лет у кого-то из нас. Беатрис приходила, мы отрезали ей кусок пирога с луной, наливали чай со сказками. А потом просили Беатрис показать весну — очень-очень просили. Беатрис показывала — это было что-то настолько неясное, тревожное, волнующее, что мы ничего не понимали. Как будто мир, маленький и тесный, становился большим и бескрайним, и небо становилось высоким-высоким, в него хотелось полететь, расправив крылья, даром, что никаких крыльев у нас не было.

Мы ничего не понимали — и все-таки снова и снова приглашали Беатрис и просили показать весну, — которую мы сами уже не увидим...