Время сеять / Зотова Марита

— Ты мне аренду уже за три месяца должен, — говорит хозяйка. — Я предупреждала.

Шлеп-шлеп-шлеп. Ивченко смотрит, как шевелятся толстые, отвислые губы в линялых чешуйках помады, и слова, точно резвые жабонята, скачут из хозяйкиного рта. Шлеп-шлеп-шлеп.

— …свет за февраль не заплатил… комната заросла грязью, кто тебе тут убираться должен, прислуга, что ли?.. сломал унитаз, соседи жалуются… тараканы… — говорит хозяйка, и Ивченко отводит глаза в потолок, где юркий, тощий прусак наматывает круги вокруг перегоревшей лампочки. — Что улыбаешься? С вещами на выход.

Ивченко не хочет улыбаться. Он ищет и не находит в своих глазах ни единой покаянной слезинки. Глаза подозрительно сухи и бессовестно веселы. «Тебя ж выселяют, дурак, — устало говорит кто-то разумный и крошечный в Ивченковской голове. — На улицу выгоняют, с вещами… а ты еще не собрался». Глум-мс. Ивченко прихлопывает голос разума в своей голове, как надоедливого прусака, и идет собираться.

Красная, как наливной помидор, дорожная сумка принимает в себя Ивченковскую сорочку, тапочки и полотенце, трусы, аккуратно уложенные в пакетик, и зубную щетку с электробритвой. Прохаживаясь по пустеющей комнате, Ивченко собирается, занимая этим нехитрым процессом мысли, скачущие врассыпную, точно испуганные тараканы из-под занесенного тапка. Раз и два, и три-четыре. Хозяйка по-церберовски бдит, сложив на груди пухлые руки.

— Мне зарплату урезали вдвое, — наконец не выдерживает Ивченко под церберовским взглядом. — С января. Кризис же на дворе, вы войдите в понимание…

— Я уже три месяца в понимание вхожу, — парирует хозяйка. — Хватит на моей шее ездить. На выход, я сказала!

Ивченко тащится к выходу, и, потрюхивая колесиками по паркету, сумка-помидор едет вслед за ним. Дверь квартиры захлопывается за спиною Ивченко. Впереди — серый, как беспросветное унынье, исписанный маркерами подъезд.

— «Маша любит Сашу», — вслух читает Ивченко. — А я люблю спать на диване, и чтоб сквозняки в бок не дули. Где мне теперь найти этот диван?

Ивченко покидает подъезд. Весна набрасывается на него с порога, как оголодавшийся зверь, мощными лапами ветра с маху толкает в грудь, шибает в ноздри запахом свежераскрывшихся листьев. Д-донг! Догнав Ивченковские ноги, сумка утыкается в них зубастой, застегнутой наглухо пастью, подняв к небу бессмысленные клепочки глаз, застывает в немом восхищенье — перед весной, ветром и открывшимися ей перспективами.

— Жень, слыш, братан! — нудит Ивченко, уткнувшись ухом в мобильник, не замечая весенних красот. — У меня тут накладка образовалась, с квартиры поперли… Ты, эта, на недельку не приютишь, пока чего подыщу? А, понял, теща внезапно приехала. Сорри.

— Люд, солнце, по старой памяти…

— Лех, ты, эта…

Телефон замолкает, сдав свои электронные крепости беспощадному солнцу весны. Ивченко с тревогой смотрит на притухающий индикатор батарейки. Где найти диван с отсутствующими сквозняками? И место для телефонной зарядки.

Ивченко идет по Сенной. Ножками врастая в асфальт, Ивченко гостеприимно сигналят скамейки — присядь, приляг, чувствуй себя, как дома! На одной из них, вняв призыву, дремлет бомж, подложив под спину газетку. «Мы, Питер, ять, культурная столица… — высвистывает Ивченко, прошагивая мимо скамеек, — кидали всех, и будем всех кидать…» Собирая собою окурки, вслед за Ивченко ползет его пришибленная солнцем тень; брезгливо подбирая полы пальто, окунается в весенние лужи — ш-шурх! — несется через Московский проспект, наперегонки с машинами.

Проспект выводит Ивченко к пахнущему пирожками и селедкой Сенному рынку.

— Семечки жареные! — взвизгивает бабка прямо под ухом Ивченко, разгоняя в стороны голубиные стаи. — Пирожки! Все свеженькое, все горяченькое!

Ивченко играет в кармане мелочью, копит во рту голодные озера слюны. Когда же озера выходят из берегов, смачным плевком на асфальте, Ивченко отсчитывает полтинник, получая взамен промасленный кулечек, в коем младенчески невинным сном спит свежий дымящийся пирожок. Ивченко кусает младенца за толстый бочок, вместе с прилипшей бумагой. Горестно плача, пирожок исчезает во рту.

— Дома-квартиры продаем! Приезжим недорого! — зазывно долетает до Ивченко сквозь собственное чавканье. — Дома в рост, квартиры на вырост!

«Риэлтеры, — лениво думает Ивченко, хороня в приободрившемся желудке останки недотепы-пирожка. — Или эти, как его… застройщики. С процентами продают, вот тебе и в рост. Такие цены, что хоть всю жизнь плати — не рассчитаешься… Стоп, а что они делают на рынке? Дом — это ж тебе не пирог с семечками, его с прилавка не купишь».

Ивченко идет, чавкая ботинками в рыночной грязи, и, шустро перебирая колесами, сумка-помидор катит вслед за ним, подгнивая по бокам черными пятнами брызг. Там-та-дам. Они останавливаются напротив древней, корявой старушки в пуховом платке, намотанном по самые брови.

— Дома-квартиры! — бормочет старушка, сверкая на солнце золотым зубом. — А вот кому свое жилье недорого!

Ивченко давится смехом.

— Почем домики? — прокашлявшись, осведомляется он. — Пряничные, картонные… из какого дерьма и палок вы их там делаете?

Старушка молча шлепает на прилавок рекламный буклет. На нем, отпечатавшись желтой типографскою краской, сияет летнее солнце, и, под пронзительно-синим небом, крышами утыкаясь в кроны деревьев, по бесконечно просторному полю произрастают красивые двухэтажные домики. «ООО «Дом в рост» — арочно загибается надпись над ними, выстреливая под конец — адресом и телефоном. Ш-шр, шур-рх.

— Вот и пошел бы ты туда, милок, сам все разведал, — пожимает плечами старушка, пряча буклет откуда взяла — под прилавок. — Я только рек-лам-ный рас-про-стра-нитель, — вычитывает она по складам. — А что они там с домами мудрят — я не знаю. Мне денег дали — я и сижу… Дома-квартиры! Приезжим недорого!

— Давай сюда адрес, бабушка, я пойду, — подстегнутый весеннею разудалицей, решается Ивченко. — Я, знаешь ли, приезжий… и без жилья. Мне домик нужен, из какого бы дерьма его там не сделали. Главное, чтобы диван был. И крыша над головою.

…Буклет ведет Ивченко запутанными лабиринтами дворов-колодцев, мимо помоек с весенне-боевыми котами и машин со спущенными колесами, вставшими на вечный прикол, мимо стен с отваливающейся лепниной и пахнущих мочой подворотен. Одна из них чуть было не глотает коварно притаившейся яминой помидорную сумку. Бдительный Ивченко перехватывает ее в последний момент, не давая сгинуть в дождями размытой грунтовке трусам, сорочке и любимейшей электробритве.

— Ух ты ж е ты… — перебирает весь свой словарный запас Ивченко, бережно счищая грязь с потерявшего яркость помидорного бока. — Последнего лишить хотите… Не выйдет!

И нажимает на кнопку звонка, под железной, ржавчиной покусанною табличкой «ООО «Дом в рост».

***

— А вы заходи-ите! — встречает Ивченко от порога, обдавая запахом дешевого парфюма. — А вот мы вам стульчик сейчас. А вот мы вам кофе.

У нее неестественно рыжие, неестественно гладкие волосы; подкрашенные черным, глаза щурятся по-лисиному хитро, и Ивченко чувствует себя заплутавшимся зайцем, по ошибке вломившимся в темную лисью нору. «Колобок-колобок, я тебя…» Стоп.

Ивченко переводит дыхание.

— Домики у вас продаются? — заложив руки в карманы, осведомляется он. — Мне бы эта… квартирку на вырост. А то и диван поставить негде.

— Вы попали по адресу! — расплывается в улыбке «лиса». — ООО «Дом в рост» помогает решить свой жилищный вопрос быстро и экономно… Вы проходите, проходите, что ж вы, как неродной!

Ш-шур, ш-шурр. На какие-то доли секунды Ивченко мерещится странное — рыжий, распушившийся ершиком хвост за джинсовою юбкой «лисы», в нетерпении бьющий по кафелю пола. Ивченко протирает глаза, и хвост исчезает.

— Сколько? — заложив ногу на ногу, Ивченко плюхается в предложенное кресло. — Я, знаете ли, очень ограничен в финансах…

«Лиса» сплевывает цену сквозь зубы, словно семечки — из кулька на Сенной. Трам-па-рам. «Это ж цена подержанного Жигуля… сильно подержанного Жигуля, — ошеломленно думает Ивченко. — За готовый двухэтажный коттедж? Либо кое-кто держит меня за полного дурачка, либо…»

— В рассрочку, — обрывает его сомненья «лиса», — с полной меблировкой. Пятимесячная готовность… Бесплатная юридическая консультация! — выкрикивает она куда-то в сторону волшебные слова, и черное, кожей обитое кресло по левую руку от Ивченко приходит в движенье, открывая глазам его бородою заросшего карлика в сером дымчатом пиджаке и черных очках. Слепо шлепнув по столу волосатой рукою, карлик сует Ивченко в руки стопку печатных листов.

— Договор, — нежно мурлычет карлик, — подстраховывающий вас от всяких неожиданностей. Пункт двадцать пятнадцать гласит… — кривым ногтем украшенный палец упирается в пункт, — что, в случае, если к первому сентября дом не будет выращен, вы получите деньги обратно. С процентами. Все законно.

Мряу! Сквозь черные стекла очков Ивченко чудятся слепые бельма кошачьих глаз, в упор уставившиеся на него. Кажется, юрист вот-вот соскочит с кресла, и, взъерошенный, теряя пиджак, заберется на стол с пронзающим уши мявом: «Ваш дом! Наши проценты! Пункт договора! Мурлы-ы!»

Ивченко трясет головой, возвращаясь к реальности. «Как он сказал? Выращен? Это что еще за… »

— Это новая технология, — скалит острые зубы «лиса». — Экспериментальный проект. Уже около сотни участников… подписываем? — в правую руку Ивченко вкладывается ручка, в левую — стаканчик с дымящимся кофе. Ивченко пьет, не чувствуя вкуса.

— Наконец сбываются все мячты! Лучший мой подарочек — это ты! — взрыкивает приемник за стенкой, и, дернувшись от неожиданности, рука Ивченко ставит загогулину над словом «подпись».

— Поздравляем! С вас первый взнос! — облизывает «лиса» тонкие, нервно вздрагивающие губы. — Пять тысяч. Можно по карточке.

Ивченко производит ревизию кошелька. Глуповато раззявивши рот, кошелек выплевывает на ладонь Ивченко нарядную пятитысячную. «Ночевать на вокзале придется. Денег впритык, даже самый поганый угол теперь не снять…» — прорывается в голове треском радиопомех, а потом — приемник за стенкою включается на полную, весеннюю громкость, и Ивченко уже не слышит собственных мыслей.

***

Ш-шурх, хрумс! Весеннее солнце прицельно сандалит в макушку, болят ладони, спина сигналит о полной и безоговорочной капитуляции. Хрумс-хрясь! Ивченко копает, вспоминая студенческую юность и выезды на картошку. Хрум-м, грум-м! Рассеявшись по полю, точно грачи, вместе с Ивченко дружно копает вся сотня — дольщиков ООО «Дом в рост». Поле кряхтит под лопатами — недовольным, радикулитным кряхтением, топорщится горбиками черной земли. Ухм-м, хрусть! Ивченко вытирает лоб, мокрый, как после парилки. Лезет за пазуху пиджака, извлекая весеннему солнцу круглое, точно мяч, стальное яйцо с чуть заметными трещинами по бокам.

— Яйца, вид сбоку, — по-студенчески беззаботно пытается пошутить Ивченко, но соседи его серьезны и сосредоточенны, и шутку никто не ценит. Ивченко скучнеет.

— Ладно. Что там дальше по инструкции? Посадить и полить… — бормочет Ивченко, черными от грязи пальцами водя по изысканно-белым листам смятого договора. Договор стыдливо трепещет бумажными хрупкими крыльями, ветром отворачивает от Ивченко оскверненно-грязные страницы Условий, Гарантий и Порядка расчетов.

Ивченко возмутительно равнодушен.

— Следить, чтобы почва не пересыхала, пропалывать сорняки… это ж работы-то сколько! Я им что, садовод-любитель?.. Стоять, куда полетел! — ловит он за крыло договор, готовый отправиться над полем в долгое весеннее странствие. — Ты мне нужен еще.

«Полейте хорошенечко, советуем мы ва-ам… — высвистывая себе под нос, укладывает Ивченко яйцо в заготовленную ямку. — И вырастут ветвистые деревья в темноте-е… Но вместо листьев денежки заколосятся там…»

— Но вместо листьев денежки зазолотятся где! — орет он вслух, опрокидывая поливальное ведро себе на ботинки. — Ни горы, ни овраги, и ни лес! Ни океан без дна и берего-ов! А это чертово поле чудес! А-а, поле чудес! В стране дураков! Рэкс-пэкс-фэкс! А ну, кыш отсюда! — машет он лопатою мимолетной вороне. — Ходят тут всякие, клюют семена… потом дома пропадают!

Недоуменно скосив на Ивченко черные бусины глаз, ворона с криком исчезает — в накативших синих волнах весеннего неба, и ничто больше не тревожит Ивченко.

***

Скамейка Московского вокзала удачно прикидывается уютным диваном. Сложив под голову пальто, а под ноги сумку цвета окунувшегося в грязь помидора, Ивченко засыпает, блаженно откинув лицо к потолку. Во сне ему снятся вороны — огромные, драконообразные чудища со стальными когтями и кинжалоострыми клювами. Они кружат над полем, высматривая свежепосеянное, а потом одна из них, самая наглая — приземляется и начинает долбить землю в том самом месте, где посеял Ивченко свое будущее жилье. Донг, донг! Мерно опускается и поднимается чудовищный клюв. Дэун-н дон-н! Крошечный, беспомощный Ивченко носится поодаль с лопаткой.

— Кыш! — кричит он из последних, не пойми откуда взявшихся сил. — Не трогай! Мое! У меня договор! С условиями!

Ворона замахивается на крикуна железным крылом, походя, сбивает наземь. Ивченко верещит, воздевая к небу лопату.

— Мое! — сипит он. — Не трогай!

— Ваши документы, гражданин, — устало говорит ворона голосом, в коем отчетливо слышатся суровые стальные нотки. Ивченко открывает глаза — склонившемуся над ним полицейскому.

— П-пожалуйста, — протягивает Ивченко паспорт с калужской пропиской. Лицо полицейского мрачнеет.

— Где проживаете? Временная регистрация есть? — склонив голову на плечо, он смотрит зло, по-вороньи, и Ивченко вспоминает — Условия и Гарантии договора, и радостно тянет служителю правопорядка спасительный лист из потрепанного пиджака.

Полицейский скучнеет.

— Дольщик, что ли? Надеюсь, пока не обманутый? Гы! — и, улыбаясь собственной шутке, идет дальше вдоль полусонных кресел Московского, оставив Ивченко собственным неспокойным мыслям.

***

— Антенка, антенка проклюнулась! В рост домик идет, ой, в рост! — захлебывается от восторга дольщица чуть поодаль от Ивченко. — Скоро крыша из-под земли покажется… Ох ты чудо же!

Заложив руки за спину, Ивченко прохаживается вдоль собственного скорорастущего дома. Стены его, пока еще зеленые, тонкие, хранят на себе черные метины земли, белесой пленкой подернутые, готовятся открыться солнцу стеклопакеты. Ивченко всходит на твердеющее под ногами крыльцо, осторожно дергает за ручку двери.

— Не созрело еще, — бурчит недовольно сосед. — Вот и не открывается. Сказано же в договоре — к первому сентября заселение. А на дворе что? Август. Погодь, не торопись. Будет тебе и десять комнат с меблировкою, и кабельное телевидение с полутора сотней каналов. Договор «все включено». Да-а…

«Нажми на кнопку — и получишь результат, и твоя мечта осуществится-а…» — ветром свистит в голове у Ивченко. Он мысленно нажимает на кнопку — и пение замолкает.

— А мне, может, не терпится! — с вызовом говорит он соседу. — Наконец-то вселиться в дом и прилечь на свой законный диван. Полгода уже на скамейках сплю, вся питерская полиция в глаза знает. Руки отваливаются от бесконечных прополок, радикулит себе заработал на этой чертовой грядке! А жара прошлого месяца? Ты помнишь жару?

Сосед содрогается от воспоминаний, и Ивченко содрогается вслед за ним. Он помнит — явственно, будто это было вчера: белое, прокаленное солнцем небо над головой, ни единого облачка, поле, потрескавшееся от засухи, и пожелтевшую крышу его коттеджика, едва проклюнувшуюся из-под земли, готовую ссохнуться и умереть, не родившись, от недостатка влаги, если он, Ивченко…

— А-а! — кричит Ивченко, хватая гремящее пустотою ведро. — Врешь, не возьмешь, сволочь!

И несется к близлежащему озерцу, а за ним, с боевыми, отважными криками — мчится вся сотня дольщиков ООО «Дом в рост». Гулко плюхаются ведра в илистое озерное дно. Вода льется галопом в ботинки Ивченко. Прыгает — вверх и вниз — линия горизонта. Свирепо дышит за спиною бегущий сосед.

Озерцо мелеет к седьмому заходу…

— Да-а, это было ужасно, — кивает сосед красным, облупленным от солнца носом. — Но ты все же… того, имей терпение. Дай дому взойти.

И Ивченко берет себя в руки.

***

Его диван мягок и уютен, и превосходит своими качествами все самые смелые мечты Ивченко. К дивану прилагаются крепкие бессквозниковые окна и железные двери, не пускающие за порог ветром гонимую пыль, обои ярко-желтого цвета облетевшей листвы и антенны на крыше, ловящие полторы сотни каналов. Устроившись поудобнее на гостеприимном диване, Ивченко щелкает пультом.

— Моя мечта-а в небе летает, сбыться не может, но утешает! — завывает на экране певец. — Мечта-а…

Мигнув грозово-белою вспышкой, экран гаснет, оставляя Ивченко в тишине.

— Безобразие. Опять барахлить вздумал, — морщится Ивченко, недовольно сползая с дивана. — С антенной, может, чего?

Он одевается, и, приставив лестницу к дому, сноровисто лезет на крышу, хрустящую под ногами тонким лиственным хрустом. Тум-мс! Из-под ботинка Ивченко вылетает кусок пожелтевшего сайдинга, мягко планирует наземь жухлым осенним листком. Ивченко ошеломленно глядит — на поникшие усики антенн, согнувшихся до самой крыши, на рыжую чешую ржи, поглотившую их. Ивченко тянет руку к антенне, и она с писком ломается под его неосторожными пальцами. Бяумс!

— Да что ж это такое… совсем новенькие, и трех месяцев не прошло, как заселился… — ахает Ивченко, оскальзываясь ногою на слипшемся почерневшим листвяным комом сайдинге. — А… а-а!

Едет вниз, обдирая боками сайдинг, пожранный осеннюю ржой, озирая глазами блеклое, дождевыми тучами набухшее небо. Хлюп, шмас-с! Ивченко приземляется на крышу веранды всей пятою точкой. Крыша не выдерживает, проламываясь под весом его тонкой, проржавелою коркой. Хрус-сть! Глаза Ивченко накрываются черными очками беспамятства.

Он приходит в себя в мягко, кошачьими шагами приблудившихся сумерках, ощупывает руки и ноги — целы! — замечает на голове набитую шишку. С трудом добредает до спасительного дивана, плюхается со страдальческим стоном, и… тотчас подскакивает — от впившихся в шею пружин.

— Да что ж это такое — и диван сломался! Кто, что, почему? — визжит Ивченко в сумеречно-черную комнату, тотчас же отозвавшуюся ему — скрипом просевшего наземь дивана, мышиным шорохом рассыхающихся половиц. Ивченко бьет ладонью по выключателю, чтобы, в мелькнувшем и тотчас погасшем световом сиянии — заметить проплешины на жухло-желтых обоях, и лопнувший перезрелою яблочной кожей экран телевизора, и вздыбившийся черной горкой паркет, покрытый ползущими пятнами гнили. — А-а, дом увядает! Увядает мой хорошенький дом! Скороспелый! Первым выросший!

И — неодетый, с воплями выскакивает из угрожающе трещащего дома, мчится изо всех сил к автобусной остановке, а вслед ему — летят соседские крики.

***

— У вас совесть имеется, или в договоре прописать забыли? — выдыхает Ивченко в бесстыжие лисьи глаза. — У меня диван, возраст и радикулит! Я на ваших прополках все лето горбатился, на вокзалах все скамейки обтер, ночевал в «обезьяннике»! А теперь мой дом, мой кровный, трудовым потом политый…

— Успокойтесь, не кричите вы так, — уже не скрывая хвоста, лиса идет на Ивченко грудью, и Ивченко пятится, пока не упирается спиною в кресло. — Бесплатная юридическая консультация! Базилио, объяснись.

Крутанувшись, кресло разворачивается к лисе задом, а к Ивченко — просторным передом.

— М-мяу! — успокоительно несется из глубин кресла. Ивченко с трудом различает меж мощных кресельных складок — еще более усохшего размерами карлика, заросшего серым волосом по самую маковку. — Вы договор внимательно читали, гражданин? Что там сказано в пункте восем-мяунадцать три? Мелкими буковками? «Гарантия дома — до первых холодов». А холода уже наступили… Что ж вы хотите от нас? Мыр-р… фыр-р… Алиса, выведи этого невежу отсюда!

— Я вам дам «невежу»! Мошенники! — трясет кулаками Ивченко. — Я на вас в суд подам!

Острые лисьи когти до боли входят в плечо, железная дверь открывается — навстречу толчку. Ивченко падает… падает… падает, как осенний, гонимый ветром листок, и приходит в себя уже в глухой подворотне.

— И где мне теперь прилечь на диване, и чтоб сквозняк в печенку не дул? — вопрошает он черное, звездами проросшее небо.

Небо швыряет ему в лицо белую россыпь первых снежинок. И Ивченко все делается пусто и безразлично.